…Вот уже неделя – как я вернулся из Нью‐Йорка, но ни днём, ни ночью впечатления увиденного не покидают меня.
Будто снова поутру я выйду на мой Остров Рузвельта, что напротив Манхэттена, снова увижу связывающий берега Ист‐Ривер гигантский мост, и плывущую над ним, подчас в облаках, кабину подвесной канатной дороги. Будто снова войду в метро – сложное и непонятное, завораживающее лабиринтами направлений и пересадок, – и начнётся новый день в этом потрясающем своей необычностью городе.
…Америка меня интересовала в юности. Мой дядя, занимавший руководящий пост в ОБКОМЕ, имел возможность выписывать журнал «Америка».
На страницах журнала я видел антипод Советского Союза, представленный самой Америкой, а не советским радио, телевидением, или газетами. Особенно, меня впечатляли фотографии автострад с их эстакадными переплетениями, напоминавшими видом с неба, марсианские каналы. Публикации журнала захватывали мое воображение, заставляли анализировать. Об Америке хотелось узнать больше, чем то было в журнале.
Но мечтать о поездке в Америку я не мог, уже потому, что в те времена вряд ли у кого, вообще, могла существовать такая мечта – увидеть Запад собственными глазами. Я знал, что это невозможно.
Однако, соблазн узнать из «первоисточника», что же на самом деле представляет из себя страна «марсианских каналов», меня не покидал.
Английский звучал мне музыкой Битлз. Но еще больше я любил английский с американским горловым «R».
Случая общения я не упускал. Однажды, в ресторане «Арбатский», где студенческой компанией мы отмечали окончание экзаменационной сессии, я пригласил на танец девушку из американской тургруппы у соседнего столика. Затем я пригласил её в нашу компанию, и она провела с нами весь вечер. По‐английски говорил только я (тогда им занимался), и все вопросы проходили через меня – оказавшегося в роли ведущего встречи.
Вспыхнувший у всех живой интерес к девушке из Америки не мог ее не тронуть, – мы расставались с нею давними друзьями. На прощание она оставила мне свой адрес.
Я не был уверен, что переписка с Америкой возможна. Однако письма пошли. Девушку звали Лорри. Та встреча в Москве тронула ее также значительно, как и меня. Она мне писала: «Каждый раз, как слышу пролетающий над домом самолёт, я представляю себя снова на пути в Россию, снова вижу золотые купола церквей, и вспоминаю нашу встречу».
Каждое ее новое письмо становилось для меня событием. Я с увлечением писал на английском, рассказывая ей о себе, и с нетерпением ждал ответных писем, помеченных необычным для советской почты штампом страны «антипода», USA, в которых она рассказывала о себе.
В те времена противостояния Востока и Запада, письма приходили подвскрытыми. Некоторые однокурсники спрашивали меня: «А разве разрешается переписка с Америкой?».
Я пожимал плечами. Сомнения и опасения у меня, конечно, были, но слишком велик был мой интерес к завязавшемуся общению с девушкой из страны «антипода».
Переписка обрела романтические тона. Я будто с невестой, делился с нею своими планами на будущее, а она своими. Мы обменивались пластинками: она мне присылала мне пластинки Элтона Джона и Битлз, а я ей – Песняров, называя их «русскими Битлз»… Она вышивала мне рубашки с картинами прерий и ковбоями. Я ей посылал палехские брошки и хохлому.
Она собиралась пригласить меня в гости, но переписка прервалась…
А на одном из конкурсов Чайковского я целый месяц встречался с американской пианисткой Эмили М. В дни конкурса Московская консерватория становилась центром музыкального мира планеты, и прилегающие к ней улицы с утра до вечера бурлили движением молодых талантов, съехавшихся сюда со всего мира. Я слушал их выступления на сцене, а после прослушиваний подходил к конкурсантам с вопросами. Мне хотелось знать, как понимает музыку «русских просторов» музыкант, не знающий России, русской природы, хотелось понять его эмоциональный настрой при исполнении, к примеру, «Осенней Песенки», или «На Тройке» – из «Времен Года» Чайковского, входящих в обязательную программу конкурса. И особенно, мне хотелось понять в этом отношении музыканта из страны «антипода» – Соединенных Штатов Америки.
Я был восхищен игрой Эмили на сцене. Кроме того, это была очаровательная девушка. Я полагал, что за дни конкурса у нее наверняка появится множество поклонников, и что ей будет не до меня. Но на каждый мой звонок она охотно отвечала, и мы договаривались о встречах.
Прогулки по Москве, общение на английском «…с американским акцентом», творческая атмосфера конкурса, располагали к мечтам…
В день её отъезда в Нью‐Йорк мы встретились у гостиницы Россия. На прощание она подарила мне свою официальную фотографию участника конкурса, с трогательной подписью на память.
Из автобуса с американской делегацией, готовой к выезду в аэропорт, ей подавали знак присоединиться. Она предложила мне поехать с ними, но я отказался, – побоялся слишком заметного контакта. Но тут же об этом пожалев, поехал в аэропорт своим ходом, но к рейсу не успел.
Её писем из Америки я так и не получил…
Однако, не интерес к английскому языку и к Америке стали центром интересов моей будущей жизни…
Однажды, меня пригласили на заседание страноведческого клуба «Глобус», при отделе иностранной литературы Областной библиотеки, где я состоял в читателях. Приглашение было приурочено к встрече с гостем из‐за рубежа. Я не собирался приходить на встречу, так как гость был не из Америки, и вообще, не из англоязычной страны. Однако, чисто случайно оказавшись в тот день в библиотеке, я все‐таки решил ненадолго заглянуть в зал заседания.
Перед аудиторией выступала девушка – француженка. В канун ее отъезда на Родину она делилась впечатлениями о двух годах работы ассистенткой кафедры французского языка Курского пединститута.
И хотя общение с залом шло не на английском, и даже не на французском – а на русском, коим она прекрасно владела – я оставался, и оставался в зале… В общем, эта встреча, и для нее, и для меня, оказалась не последней…
После отъезда Анн – так звали девушку – наше общение продолжилось по переписке. Кроме того, Анн находила возможность, время от времени, приезжать в Москву, и мы встречались. Ее взгляды на жизнь были «раскрепощеннее» моих – взглядов советского человека. С нею мне открывался новый мир. Я чувствовал себя свободнее и смелее… Я еще долго затем впитывал в себя ее понимание окружающей действительности.
А в одном из писем я получил лоскуток ткани что она предлагала на свадебное платье… В итоге, лоскутку и суждено было в него превратиться…
Когда Анн получила работу в московской редакции журнала «Спутник», я перевелся на учебу в Москву, – по месту жительства жены.
Я долго не мог привыкнуть к Москве: мне не хватало там природы – той, что была у меня в Курске. И вообще, в мои планы на послеинститутскую жизнь входило поехать на работу куда‐нибудь в глубинку, где наблюдая местную жизнь, думал стать там новым доктором Чеховым…
Но к Москве я стал привыкать, и даже очень быстро, особенно, когда начали появляться друзья: по институту, по курсам французского языка, куда меня направила Анн, считавшая необходимым, чтобы я освоил ее родной язык (но ни в коей мере, она не собиралась уходить от русского языка, в качестве языка нашего семейного общения).
По мере освоения французского, с его аффективным лексиконом, и особенно, с поездками во Францию, интерес к английскому начал угасать. Английский язык стал восприниматься мною языком технического, или научного обмена, а сама Америка – страной денег и потребительства. И за прошедшие десятилетия я совсем не задумывался о поездке туда, хотя ничто этому не мешало.
Да и сейчас, мой выбор – на что использовать остающиеся отпускные дни этого года, – пал на Америку совсем случайно…
Звонит мне из Монреаля мой друг Миша и спрашивает, может ли он с семьей приехать к нам в период школьных каникул:
– Дети захотели посмотреть Париж.
Миша – это мой большой друг по жизни Москве. Он моложе меня почти на десять лет. Мы встретились с ним – тогда начинающим аспирантом физмата МГУ – на курсах французского языка. А я в это время только начинал свою врачебную деятельность, по окончании мединститута.
Тонкий, высокий, суперинтеллектуальный, – таким я увидел его придя на курсы.
Однажды спрашиваю его что‐то по согласованию слов в предложении. Он посмотрел на меня с недоумением так – что мне сразу стало неловко за такой видимо, глупый вопрос. Открыв мне страницу с правилом в учебнике грамматики, он непонимающе заметил:
– Ведь мы же это уже проходили?!
Для него, раз сказанное, откладывалось в голове навсегда.
– Да, – подумал я после этого, – уж с таким – мне не придется подружиться.
Однако все получалось иначе.
Язык он изучал с математической точностью правил и произношения. Они записывались в его памяти, словно вводимая в компьютер программа. В процессе освоения языка он шел намного впереди всех в группе.
Однажды после занятий, в канун Нового Года, я пригласил в гости всю нашу группу, где всех ждал сюрприз – живой носитель, а точнее, носительница изучаемого нами языка. Каждый мог опробовать себя во французском – не по учебному, как на курсах – а словно оказавшись на родине языка, и мог говорить о Франции с «первоисточником».
Такие вечера у нас дома стали частыми – по праздникам, да и просто так. Интересы всех в нашей группе сходились очень во многом – больше, чем то было, скажем, в школе, или в вузовских группах. На языковые курсы приходили, по большей части, молодые люди по окончании вузов: аспиранты, как Миша, или же начавшие работать молодые специалисты. Были также и студенты вузов, школьники старших классов. В общем, изучать язык приходили те, кому хотелось расширить свое представление о мире, и кто мечтал о новых горизонтах… Эти встречи стали душой наших курсов, а наш дом – частицей самой Франции – с ее обычаями, праздниками, и конечно, с ее кухней…
Что касается Миши, то его математическая логика оценок окружающего мира, меня все больше очаровывала, дополняя мою эмоциональную составляющую восприятия жизни.
В свою очередь, его аналитическое видение мира, я знал, дополнялось моей эмоциональностью.
И ко всему прочему, я полагал, что в такого симпатичного парня, с головой будущего Эйнштейна, должна влюбляться каждая девчонка – что мне весьма импонировало.
Его же привлекала моя контактность – с девушками, разумеется… Ведь в отличие от меня, ему – до того как что‐то сказать – нужно было сначала точно просчитать ход своей мысли, чтобы предопределить последующий ответ. Поэтому в контактах он был очень собранным и, соответственно, не самым быстрым.
Но однажды он представил мне симпатичную, изящную девушку, про которую после встречи спросил:
– …И как она тебе?
Я ответил – что очень даже в моем вкусе!
Оля – так звали девушку – в то время была студенткой факультета журналистики МГУ. Уже само слово, «журналистика», воспринималось мне чем‐то из высших сфер, – я и сам когда‐то о журналистике помышлял.
В общем, Оля в дальнейшем, стала Мишиной женой. Возможно, тот мой ответ на его вопрос, «…как она тебе?», сыграл свою роль…
После аспирантуры Мишу взяли в один крупный институт разработок на оборонку. Он занимался методикой обнаружения подводных лодок «противника», и был невыездным.
А с началом семейной жизни, по совету и примеру своего начальника, он решил приобрести себе загородный домик, коим оказался домик‐сруб в настоящей русской глубинке под Суздалем – «наследие» умершего лесника – куда однажды, Миша пригласил нас на новоселье.
Дорога по Ярославской трассе была не ближний свет, но удивительно живописная, особенно во Владимирской области. Силуэты то голубых, то золотых маковок церквей пробуждали воспоминание о поездке студенческой группой в Суздаль. Я с благоговением вновь созерцал пейзажи истоков земли русской, часто останавливаясь на фотографию.
Когда я, наконец, добрался до места, «пир» был уже в разгаре. Пылала жаром русская печь. Мне налили стакан. Всю ночь мы праздновали Мишино новоселье.
Такие поездки в деревню на выходные стали частыми. Я любил этот переход – всего за несколько часов машиной – от шумной Москвы, к девственной природе на деревне. Свежесть и красочность деревенских трав, переносили меня мысленно в детство, когда у детсадовских клумб, мы детворой, рассматривали удивительных форм и раскраски лепестки цветков, дотрагиваясь до них, словно то были живые существа. И это ощущение возвращения в детство я испытывал каждый раз, приезжая в Мишину деревню.
Уезжая после десяти лет московской жизни в Париж, я с тяжестью на душе думал, что таких как он, да и других появившихся у меня в Москве друзей, в мои 38 лет там уже не появится.
Но дружба с Мишей, конечно, продолжалась – теперь на расстоянии. Каждый раз приезжая в Москву я останавливался у Миши с Олей, в их квартире на Ленинском проспекте, и непременно, совершал с ними «паломническую» поездку в их деревенский дом.
А в начале девяностых, мы с Мишей снова географически сблизились: он получил контракт на работу во французском городе Брест – по его же научной тематике.
О Франции он всегда мечтал; французский язык знал досконально, с тонкостями, и на работе его очень ценили. Однако, с продлением контракта после двух лет работы ему не повезло: ужесточились правила на продление виз, и ему было предписано вернуться в Москву.
Но, это возвращение оказалось временным…
Дело в том, на Мишу с Олей выпала нелегкая доля: у сына, вскоре после рождения, выявилась серьезное неврологическое заболевание. И хотя после операции болезнь стабилизировалась, частичный паралич оставался. В это сложное время перехода России к рынку нужно было серьезно думать о будущем ребенка. От кого‐то они узнали, что в Канаде, для детей‐инвалидов созданы особо благоприятные условия, и ради будущего их сына, они решили попытать счастья там, – уехали во франкоговорящий Квебек, а точнее – в его столицу, Монреаль. И там судьба им благоволила: ситуация с Даниилом складывалась хорошо, а чуть позже у них родилась дочка.
С Мишей мы продолжали, время от времени, встречаться: то в Москве – когда наши поездки туда совпадали, то во Франции – когда он приезжал кататься с нами на лыжах в Альпах. Я же, за пятнадцать лет их жизни в Монреале, у них ни разу не был.
Договорившись с Мишей об их поездке к нам на весенние каникулы апреле, я уже собирался с ним попрощаться – как последовал встречный вопрос:
– А вы‐то сами, не хотите к нам приехать? Осень здесь очень красивое время года! Пофотографируешь! Да и мой день рождения, заодно, отметим….
Я не был готов к ответу: слишком неожиданной была для меня идея столь необычного для моих отпускных поездок направления – ведь дальше Европы, моя нога еще никуда не ступала. Однако, вспомнив о необходимости «добить» неиспользованные отпускные дни этого года, я подумал, а почему бы, и в самом деле, не воспользоваться случаем – не съездить в гости к Мише, и заодно, впервые ступить на новый для меня континент, Америка.
В общем – ответил, что подумаю.
С каждым днем, идея увидеть осень в Канаде, и встретиться с Мишей, все больше овладевала мною.
Спросил на этот счет дома у Анн.
– Почему бы и нет? – отвечает. – Поезжай! Заодно, съездишь и в страну твоей давней мечты, Америку… Ведь от Монреаля – это близко.
Сама же Анн, вот уже как несколько лет не покидает Парижа – разве что куда‐нибудь недалеко – по причине ухода за ее девяностотрехлетней матерью. Таким образом, я был волен выбирать любое, что мне не заблагорассудится направление моих отпускных поездок.
Миша советовал мне взять для поездки первые две недели октября:
– Самое красивое время для фотографирования в Канаде, – говорил он, – и погода, обычно, хорошая. В подтверждение этому он приводил факт, что все его дни рождения, приходящиеся на этот период, всегда проходили при исключительно хорошей погоде.
Дело с поездкой начало продвигаться: на работе, хоть и не совсем уверенный, что поеду, я все‐таки, поставил себе в графике отпуск на первые две недели октября.
Я убеждал себя в том, что отправиться в традиционном для меня отпускном направлении – в Курск, или Москву нет смысла – ведь я ездил туда этим летом на 35‐летие выпуска института, и впечатления были еще свежи.
«Значит – Канада…» – все отчетливее прозревало во мне в пользу поездки к Мише.
Правда, обе мои дочки предлагали, чтобы я провел остаток моего отпуска у них в Берлине. Но выяснилось, что одна из них в это время будет в отъезде, а у другой – работа. То есть, видел бы я из них только одну, да и то, лишь вечером. А оставаться в Берлине целыми днями одному не очень хотелось, ведь я его уже достаточно исходил. А вот если поехать в Монреаль, то оттуда, можно будет добраться и до НьюЙорка, – рассуждал я, – ведь это всего шесть сотен километров пути – вроде, как мне привычный маршрут от моего Курска до Москвы.
К тому же, в это время в Нью‐Йорк приезжает моя приятельница, Нина, с которой меня связывает общий интерес к таланту Анны Нетребко. Нина следует за каждым выступлением оперной дивы – где бы то ни было. На этот раз она ехала на спектакль – с Анной в роли Аиды, на сцене Метрополитен‐Опера.
Когда я написал Нине, что еду в Новый Свет, и что подумываю добраться до Нью‐Йорка, она – чтобы подтолкнуть меня к решению, пообещала мне место на спектакль, при содействии ее приятелей Анны и Юсифа.
Ко всему прочему, Нина – не новичок в НьюЙорке. Я понимал, что с нею мне будет куда интереснее, чем одному, знакомиться с городом.
В общем, аргументы в пользу поездки к Мише и затем в Нью‐Йорк, явно перевешивали – идея окончательно захватила меня.
Оставалась лишь неделя до октября. Надо было решаться. Я начал просматривать варианты авиарейсов. Прикидывал, как буду добираться из Монреаля в НьюЙорк: автобусом – чтобы заехать на Ниагару – или же прямиком, на самолете. Рассудил, что если поеду через Ниагару, то у меня останется совсем мало времени на Нью‐Йорк, – ведь в Канаде, кроме Монреаля, меня ожидала еще и поездка в гости к квебекской подружке моих девчонок, Елене. С ее парнем, Максом они запланировали небольшой поход в горы по случаю моего приезда.
В общем, вернувшись однажды с работы в более решительном расположении духа, я поставил точку над «і», купив билет на самолет до Монреаля – с вылетом в обратный путь из Нью‐Йорка.
Теперь надо было всерьез взяться за подготовку к поездке.
Я рассматривал карту Канады, Америки, план НьюЙорка.
Надо было решить, сколько дней я пробуду в Монреале, и сколько в Нью‐Йорке.
Миша, побывавший с семьей в Нью‐Йорке год назад, утверждал, что более трех дней там делать нечего. Нью‐Йорк ему не понравился. Но я сомневался в объективности его суждений. В итоге я решил: пять дней – на Монреаль, и пять – на Нью‐Йорк.
Далее, нужно было искать жилье в Нью‐Йорке, – в Монреаль‐то я ехал на все готовое, и меня там ждали. Другое дело – Нью‐Йорк: здесь нужно было самому обо всем позаботиться.
Вспомнив о моих юношеских связях с Америкой – о Лорри, об Эмили, я подумал, что окажись я там в те времена – меня бы и в Нью‐Йорке наверняка ждали…
Надо сказать, что несколько лет назад я нашел в Фейсбуке странички и Лорри, и Эмили.
Тогда, я так и не решился дать им о себе знать, посчитав неуместным сделать это без особого повода.
«Но сейчас‐то ситуация была иная: первая поездка на американский континент, и Нью‐Йорк – это значительное событие, которое не может не пробудить память…» – рассуждал я.
Все более проникаясь идеей встречи, я вновь разыскал их странички в Фейсбуке.
На фотографиях Лорри выглядела вполне такой же, какой я её знал: худощавая, с короткой, как и в те годы стрижкой. Ее лицо совсем не было тронуто морщинами.
Как‐то, в конце восьмидесятых, я попробовал ей написать на прежний адрес. И мне пришел ее восторженный ответ, правда, под другой фамилией… У нее были две дочки – того же возраста, что и мои. Она преподавала искусствоведение в школе.
Она писала, что была очень рада моему письму, и что наша переписка возобновилась.
Но с переездом во Францию, про переписку я забыл.
На фотографиях, что открылись мне теперь в Фейсбуке, Лорри пеленала двух младенцев, судя по всему – внуков. Она по‐прежнему живет в Ричмонде.
Я все время представлял себе этот город находящимся севернее Нью‐Йорка, и поэтому подумал, что если из Монреаля в Нью‐Йорк я поеду автобусом, то по дороге можно будет сделать остановку в Ричмонде, и Лорри наверняка предложит мне встречу.
Но до того, как взяться за письмо, я решил, удостовериться в правильности моих знаний географии Америки. И открыв карту, я увидел, что Ричмонд находился не между Монреалем и Нью‐Йорком, а куда южнее последнего. На такой крюк у меня тоже не хватало времени. Вариант отпадал.
Я открыл страничку Эмили. Она была представлена все той же фотографией, что и несколько лет назад – с двумя крохотными собачонками в руках. Создавалось впечатление, что с того времени Фейсбук она вовсе не «посещала». Правда, ее журнал был отмечен недавним мужским комментарием: «Ты все так же прекрасна!».
Я всматривался в её черты, искал сходство с той Эмили, что знал – но не находил.
Являлось ли причиной тому то, что из брюнетки она теперь «превратилась» в блондинку, или же просто, неудачная фотография получилась? – я не мог понять.
Впрочем, мне было все равно – узнаваемая ли она сейчас, или нет. Главное – что это была она!
Кстати, ее фамилия не изменилась…
«Неужели – одна?» – невольно возникал вопрос.
Атмосфера конкурса, встречи с Эмили между прослушиваниями все отчетливее всплывали перед глазами. Я взял с полки брошюру конкурса пианистов, нашел страничку с ее портретом и конкурсной программой, пролистал странички других пианистов. Казалось – все это было совсем недавно. Тем не менее, с тех пор прошло сорок лет.
Я разыскал в фотоальбоме фотографию Эмили, что она подарила мне перед возвращением домой, перечитал памятные слова с автографом, на обратной стороне.
Мне начинало казаться, словно то далекое прошлое, когда звонил ей, договаривался о встречах, нежданно вернулось, смешиваясь так значительно с моим настоящим, что я больше не чувствовал неуместности написать ей.
И открыв её страничку Фейсбука я начал писать уже давно во мне созревшие строки:
«Дорогая Эмили, ты будешь удивлена этому письму, так как оно унесет тебя в далекое прошлое… Готовясь сейчас к своей первой поездке в Нью‐Йорк, мне подчас кажется, будто я уже нахожусь там. И тогда приходят другие мысли – те, что возвращают меня далеко назад: в Москву эпохи Конкурса Чайковского, открывшего мне имя Эмили М…
Мысль о том, что может быть, в это время ты тоже будешь в Нью‐Йорке, одолевает меня… Ведь как интересно было бы встретиться…Так много лет спустя.
Я указал даты моей поездки, и отправил письмо – наконец, избавившись от груза нерешительности.
Что же касается жилья в Нью‐Йорке, то дочки посоветовали мне искать его на сайте «Airbnb» – к чему я и приступил.
Но какой выбрать район? Манхэттен, – центр Нью‐Йорка? Или Бруклин, что по ту сторону пролива Ист‐Ривер?
Побывавшая в Нью‐Йорке дочка, уверяла меня в том, что жить на тридцатом этаже небоскреба в шумном Манхэттене мне не понравится.
Я переключился на поиск жилья в Бруклине, но быстро понял, что каждый раз тратить время на метро до Манхэттена – а именно там сконцентрировано все самое интересное в Нью‐Йорке – нерационально.
Я долго тянул с выбором, словно ждал до последнего, приглашения Лорри, или Эмили.
Кстати, от Эмили, ответа на мое послание неделю назад так и не пришло. Я понял, что она или совсем не заходит в Фейсбук, или же просто, не находит нужным мне отвечать.
Просматривая в очередной раз предложения жилья, я нашел интересный вариант на островке Roosevelt Islande – что в проливе Ист‐Ривер между Манхэттеном и Бруклином. Я рассматривал детали острова на фотографии со спутника. Небоскребов здесь не было – простые дома. И станция метро находилась поблизости. Манхэттен, с островом Рузвельт разделяла всего одна остановка метро. Имелся даже запасной вариант связи: канатная дорога между островом и Манхэттеном.
Рекламное наименование квартиры «Моя солнечная комната на острове Рузвельта» меня окончательно подкупило, и я решился на бронирование.
От хозяйки, по имени Лэди, я получил контактные данные.
Моя американская виза Vista и канадская AVE были готовы, вещи – уложены.
Можно было расслабиться в ожидании дня вылета.
Правда, следует заметить, что самолета я всегда побаивался. А сейчас дело усугублялось еще и тем, что впервые мне предстояло лететь над океаном, где аварийной посадки «по определению» уже не получится… Мне начинал вспоминаться печальный случай авиарейса Рио – Париж, над Атлантикой…
Хотя я и знал, что авиатранспорт считается самым безопасным видом транспорта – но где гарантия того, что новый печальный случай не выпадет именно на мой рейс.
«Тогда зачем рисковать, ради каких‐то десяти дней отпуска? – появлялись сомнения, – ведь и здесь можно хорошо провести время: снимал бы, к примеру, ту же осень в Париже…».
По мере приближения даты вылета подобные мысли все больше омрачали настроение, но ехать всетаки хотелось.
Сестра утешала меня по телефону из Курска:
– Ну слышал ли ты когда‐нибудь, чтобы самолеты – те, что летят в Америку – падали?!
Ее слова успокаивали меня, но ненадолго.
Я думал, что Миша, который все знает, возьмется меня успокаивать. Но он на вопрос о риске отвечал понаучному трезво:
– Да: все может произойти… Может, к примеру, наступить усталость металла – и крылья отвалятся. Или же самолет попадет в зону турбулентности и не справится с управлением… А то, просто‐напросто, пилот сумасшедший окажется: вроде того немца, из Люфтганзы – что направил самолет в скалу… И птица в двигатель может попасть, даже на высоте… Горные утки, как известно, способны подниматься до потолка крейсерского режима полета…
Возможно, он просто подшучивал надо мной, но я принимал все это за чистую монету – ведь его представления астрофизика о случайностях и закономерностях явлений природы в масштабе вселенной всегда впечатляли меня. Видя такое дело, я и говорю ему:
– Так, может, плюнуть на все, на купленный билет, и остаться дома?
– Ну, что ты, как маленький, – отвечает он, уже в успокоительных тонах. – Не волнуйся. Думай, лучше о том, что летать самолетом тебе нравится! Ты же сам это говорил.
Да, это было так. Сам процесс полета мне всегда нравился – но только после взлета, и особенно, если рядом оказывались приятные соседи…
В конце концов, день вылета настал. В аэропорту, из‐за небольшого перевеса ручной клади меня чуть ли не «завернули» на сдачу чемодана в багаж. Но достаточно было вытащить из него, и одеть на себя кое‐что из одежды, чтобы меня пропустили.
Человек, стоявший передо мной в очереди на контроль, мне шепнул:
– Я только что сделал то же самое…
Разговорились…
Он тоже летел в Монреаль. Мне полегчало от осознания того, что риск я принимаю не один.
– Впервые – в Канаду? – спрашиваю.
– Нет! Я часто летаю…
На душе потеплело от мысли, что если в предыдущие разы он до Канады долетал, значит и сейчас долетит. А значит, и я – тоже.
– А что так часто? – спрашиваю.
– Живу там…
– Вы канадец?
– Нет, француз. У меня в Канаде ферма.
Оказывается, вот уже как шесть лет, он обосновался в Квебеке: приехал туда из французского города Нанси выращивать ревень. Канадский ревень, по его словам, куда качественнее французского. Он производит из него кетчуп. Я знал, что стебель ревеня идет на десертные сладкие блюда, но не знал, что из него можно готовить и соленый кетчуп.
В ожидании объявления посадки в самолет, мы говорили о Канаде, о Нанси, о выращивании ревеня и о фотографии. В общем, в самолет мы вошли приятелями. К тому же, наши места оказались рядом. А третье место в нашем ряду занимал очень общительный канадец – пенсионер из Квебека. Он с таким увлечением принялся рассказывать нам о его поездке в Африку, куда он ездил с миссией благотворительной помощи, что я даже и не заметил, как мы взлетели – «очнулся» когда уже начали развозить обеды.
А когда я сказал ему, что еду фотографировать осень в Канаде, то очень польщенный моим интересом к его стране, он начал давать мне советы – что и где посмотреть, и даже предложил мне свои координаты на случай дальнейших справок.
Когда же он узнал, что я врач, он еще больше оживился. Дело в том, что ему недавно поставили кардиостимулятор, и у него появились сомнения, что он больше не сможет ездить в места, где нет поблизости медицинских центров, куда можно было бы обратиться в случае дисфункции стимулятора. Я успокоил его, объяснив, что современные кардиостимуляторы долговечны, и что просто, до выезда, нужно проверить его работу у кардиолога.
Ободренный, он переключился затем на тему уровня жизни врачей в Канаде, говоря о том, что он намного выше уровня жизни их коллег в Европе…И что при том, врачей в Канаде не хватает.
– Приезжайте к нам работать! – сказал он, с улыбкой хлопнув меня по плечу, – за одно и пофотографируете!
К тому же, как бывший работник администрации его провинции, он даже пообещал мне помощь с трудоустройством в какую‐нибудь из клиник.
Я ответил, что подумаю.
Разговор далее пошел об истории Канады, и я спросил его о судьбе ее коренных жителей. Оказывается, там до сих пор существуют индейские резервации, где местные индейцы ведут целиком изолированный от внешнего мира образ жизни.
– Они живут там своим государством, у них там даже собственная полиция… – объяснял мне канадец.
Я спросил, где находятся эти резервации.
– Внутри территории – на невостребованных землях…
Я думал о том, какой катастрофой обернулось для коренных жителей Америки открытие Нового Света коварными пришельцами из Европы.
…Полет шел так ровно, что казалось, будто мы стояли на месте. Время за разговором пролетало незаметно: мы уже были на полпути до Монреаля.
Я решил прогуляться по салону нашего Боинга 777–300, – прошелся по его буфетным отсекам, неоднократно пополняя стакан томатным соком, что обожаю в полете.
Прильнув к стеклу иллюминатора, я попытался отыскать очертания берега Гренландии, ведь говорят, что по ходу полета, их подчас, можно увидеть – как, впрочем, и дрейфующие айсберги.
Но горизонт покрывала дымка, и не Гренландии, ни айсбергов не было видно. Зато, посмотрев вниз, я обратил внимание на многочисленные белые крапинки на поверхности океана.
«Но не чайки же это? Ведь с такой высоты их бы не различить? – думаю. – И на осколки айсберга это тоже не похоже: ведь не мог он размельчиться на такие однородные кусочки?».
Я спросил у соседа – также всматривающегося в иллюминатор – что он думает этот счет.
– Это волны! – с уверенностью ответил он.
– Но разве возможно различить волну с такой высоты? – говорю.
– Волны, волны, – продолжал он свое, – я моряк, я знаю!
Я подумал, что моряку, или не моряку – с такой высоты одинаково сложно понять чтó там внизу – волны, или чайки.
Я принялся отслеживать движение каждой отдельной крапины. Размеры крапин и их белизна, на глазах, уменьшалась до полного исчезновения – только на их месте появлялись такие же новые. Не оставалось сомнений, что белыми крапинами, в самом деле, являлись пенящиеся гребни волн. Мой моряк был прав!
«В таком случае какими же должны быть сами волны, если их гребни различимы с десятикилометровой высоты!» – думал я.
Район океана этой северной акватории Атлантики, над которой мы сейчас пролетали, был едва ли судоходным: ни одного корабля внизу, за время полета, я не видел.
«Да! Тоскливо было бы оказаться одному среди этой водной стихии», – размышлял я, вглядываясь в бескрайний простор океана.
Я думал о первооткрывателях Америки, для кого этот путь к новому континенту был не развлечением, как нам – в тепле и уюте комфортабельного лайнера – а дерзким вызовом морской стихии.
Я думал о Титанике, покоящемся в этих водах после столкновения с айсбергом, думал о соотношении статистической степени риска и реальности, на которую он выпадает. Ведь пролетев пол‐океана, я – как не всматривался – так и не отыскал ни одного айсберга, а вот им, на Титанике, и искать ничего не пришлось: возьми, да и столкнись с ним, при первом же выходе в море.
Мы приближались к Лабрадору, и впереди уже просматривался берег. Я представлял себя Колумбом – пусть, хоть и со смартфоном в руках, но как и он, я шел к неведомой мне доселе земле.
Когда я вернулся к своему месту, оба моих соседа, как впрочем, и большинство пассажиров салона, спали.
Я тоже устроился «прикорнуть» в своем кресле. Когда я проснулся, наш канадец уже не спал. Похоже, он даже ждал, когда я проснусь, так как сразу же протянул мне смартфон с фотографией молодой женщины‐африканки на экране.
– Это хозяйка, у которой я гостил… – сказал он.
А спустя несколько мгновений добавил более сосредоточенно, и с видом озабоченности:
– Знаете, она в меня влюблена…
В общем‐то, я предчувствовал от него такое признание.
– Ситуация непростая… – продолжал он. – Но беспокоиться приходится больше о Ней, чем о себе… Ведь ей только двадцать пять… Мне – семьдесят…
Ему хотелось знать мое мнение на этот счет.
Пожав плечами и не входя в рассуждения о разнице в возрасте, я сказал, что, по крайней мере, нужно быть уверенным в её намерениях…
– Да, да… – соглашался он.
Говоря о своей личной жизни, он рассказал, что его жена умерла десять лет назад, но что уже давно он живет с другой женщиной.
Его мысли сейчас были далеки от этой женщины… Я не знал, какой еще совет могу ему дать.
Когда проснулся мой сосед‐француз, я выразил ему восхищение его предпринимательской смелости.
– Я еду в Канаду на все готовое, и всего‐то на несколько дней, – говорил я, – но готовился к этому целых две недели. Не представляю себе, как можно было решиться поехать на организацию своего дела так далеко, и где все устроено совсем по‐другому.
Он объяснил, что после смерти отца, ферма в Альзасе, что досталась ему в наследство, пришла в упадок, и он не хотел заниматься ее восстановлением, – захотел начать все заново, захотел новой жизни…
Теперь восемь месяцев в году он проводит на плантациях ревеня в Канаде, а четыре – на Родине в Нанси. Вот почему он так часто летает по маршруту Париж – Монреаль, и обратно.
«Удивительно, как быстро люди сближаются за совсем небольшое время полета!» – думалось мне, узнавая все больше и больше о жизни моих спутников. Возможно, это является следствием осознания взаимного принятого риска полета, а может быть, просто, следствием позитивного настроя перед дальней дорогой.
В любом случае, стало немного жаль, что уже объявили о начале снижения, и что скоро придется расстаться.
Несмотря на грандиозность воздушной машины, ее крылья не развалились от усталости металла, чем пугал меня мой Миша, горные утки в двигатели не попали, а колеса выдержали соприкосновение с землей, и мы мягко приземлились.
Я рассматривал все вокруг, смотрел на землю континента, на который еще не ступал. Но все вокруг вполне походило на «Старый Свет»: такие же залы аэропорта, такое же движение людей.
Мы вместе дошли до контрольно пропускного пункта, где с нас сняли отпечатки пальцев и отсканировали паспорта, – выход из аэропорта нам был открыт.
Канадца ждала машина с улыбчивой женщиной за рулем, моего соседа из Нанси – большой вездеход с его женой и дочерьми. Мы распрощались, как давние друзья. Я пообещал им выслать фотографии осени в Квебеке.
А меня встречал мой Миша. Мы восторженно оглядели друг друга, и обнялись. Я еще с большей силой почувствовал нашу взаимную привязанность. Мы не встречались уже много лет – не считая встреч на Скайпе; однако, увидеться физически – это не то же самое – что на экране.
Мы сели в машину, и Миша повез меня на встречу с Монреалем. Было пасмурно, и все по сторонам дороги казалось серым и неприглядным. Миша, предпочитавший Канаде Францию, пользовался случаем поворчать на местную действительность:
– Смотри, как здесь все обшарпано…
Стоит заметить, что дорога из аэропорта «Шарль де Голль» у нас в самом деле выглядит поухоженнее.
«А что если и сам Монреаль окажется таким же серым, как его пригороды? – подумал я. – Чем тогда буду заниматься здесь все эти пять дней, помимо встречи с Мишей?»
Но когда мы подъехали ближе к Королевской горе (Mont Royal), и я увидел знакомые мне по фотографиям очертания небоскребов, перспективу на реку Святого Лаврентия, мне стало ясно, что увидеть там будет чтó.
В город Миша повез меня по многопролетному подвесному мосту через реку Святого Лаврентия, откуда разворачивалась панорама на город и на остров, меж двух рукавов реки, где я сразу же увидел силуэт прозрачного сетчатого шара. Память быстро вернула меня к событию далекого прошлого – Всемирной выставке «Экспо‐67 в Монреале». Перед глазами всплыли сюжеты фотографий газет, кадры телерепортажей освещавших большое международное событие времен моей юности – Всемирную выставку Экспо‐67 в Монреале. И этот сетчатый шар – один из символов выставки, также как и её советский павильон в форме трамплина, находились в центре внимания средств массовой информации той ранней брежневской эпохи.
Вглядываясь в силуэты павильонов, я думал о движении пластов времени. То, что в ту эпоху представлялось таким далеким и недоступным, теперь стало совсем простым: купил билет – и лети куда хочешь…если, конечно, позволяют средства, – теперь все только это решает… Мы проехались по Старому Монреалю, а затем по его современной части с кварталами небоскребов.
В шесть вечера уже стемнело, и мы поехали домой. Вся семья была в сборе. Оля мало изменилась. Сын Даниил, которого я не видел со времени их переезда в Канаду, сравнялся ростом с папой. Ему недавно исполнилось двадцать шесть. Он живет отдельно от родителей, неподалеку от них, разделяя квартиру с другим парнем – тоже на инвалидности; оба работают в магазине. Сейчас Даня пришел к родителям по случаю моего приезда. Своей манерой говорить – продуманно, неспеша, в итоге, точно выражая свои мысли – он напомнил мне Мишу на наших курсах французского языка в Москве. Его реплики обращали на себя внимание рассудительностью, не по возрасту житейской мудростью. В общении он был галантен и обходителен.
– Вот бы все парни были такими! – сказал я на радость Оли.
Гемипарезия проявлялась у Даниила прихрамыванием и скованностью одной из рук. Но это не лишало его возможности работать, и выбрать ту работу, что ему нравилась.
Их дочка Лиза – прелестный, веселый ребенок десяти лет, тоже ждала приезда гостя из Парижа – гостя, о существовании которого она хорошо знала, и которому частенько отвечала по телефону, но видела его впервые. Она обняла и поцеловала меня, и мило спросила, не устал ли я с дороги.
Оба – и Даниил, и Лиза – совсем без акцента говорили по‐русски. Ведь общение в домашнем кругу идет на русском. Кроме того, Лиза совмещает учёбу в канадской школе с занятиями в частной русской школе, где она изучает русскую литературу, язык и историю.
Хотя с Даниилом у них шестнадцать лет разницы в возрасте, они резвились, как малые дети.
В их просторной квартире, мне была отведена комната с панорамным видом на весь их монреальский пригород.
Стол был накрыт, и мы сели отмечать Мишин день рождения. Казалось, будто я снова оказался в их деревенском доме под Суздалем.
Оля приготовила исконно русские блюда, не забыв даже про борщ – редкость для меня в Париже. А Миша не забыл про устрицы, ставшие нашим традиционным деликатесом при встречах в Париже. К тому же он хотел, чтобы я отведал именно канадских устриц, и непременно – под канадское белое вино. Мне, конечно, было приятно продегустировать ракушки с «того берега» Атлантики, но главное было в том, что мы снова оказались вместе.
Мы оставались за столом до поздней ночи, что по Парижу значило – до утра. А проснувшись с лучами рассвета, я совсем не почувствовал смены часового пояса – будто проснулся в Париже.
После завтрака Миша повез меня на прогулку к парку «Канада» – месту, посещаемому каждым гостем Монреаля. Мы поднялись на Королевскую гору, откуда разворачивается впечатляющая панорама на город и округу. Зарядившая с утра изморось прекратилась, небо просветилось синевой.
Многочисленные туристы – по большей части с азиатского континента – фотографировали снующих здесь повсюду белочек.
Мое внимание привлекла вытянувшаяся вдоль смотровой площадки группа младших школьников. В сопровождении учителей они знакомились с историей города. У меня получилась серия выразительных снимков забавной детворы Монреаля.
Во второй половине дня Мише предстояло идти на работу, и экскурсию по городу я продолжил самостоятельно.
От станции метро Площадь Оружия, в самом центре Монреаля, я шел в направлении архитектурных очертаний, привлекавших мой глаз фотографа. Особенностью местных строений являлось наличие над подъездами зданий зигзагообразных лестниц до самой крыши – то, что так критиковала вчера Оля. Но я ничего неэстетичного в этом не находил, даже, наоборот, на мой взгляд, они придавали местной архитектуре свой шарм – как и ступеньки, поднимающиеся до второго этажа, откуда часто начинаются входы в подъезды.
Следуя общему движению туристов, так заметному в центре города, я дошел до его исторического центра – Старого Монреаля.
Незнакомые мне названия улиц, имена на памятниках, говорили об истории Нового Света, а архитектура зданий с прямолинейностью планировки улиц – о его исторической молодости.
Однако, здания прошлых архитектурных стилей Европы, в частности Франции, тоже встречались – что вполне понятно для бывшей колонии Франции, Квебека. Так, неоготический кафедральный Монреальский собор Нотр‐Дам, очень напоминает Нотр‐Дам парижский, а мэрия Монреаля является настоящей копией мэрии французского города Тур.
Франкоговорящая провинция Канады после перехода власти в семнадцатом веке к англичанам отнюдь не собирались лишаться своих исторических корней, и французского языка, в частности. Повсюду я общался на французском, подчас даже забывая, что нахожусь в Монреале, а не в Париже.
Многочисленные туристы фотографировались у монумента воину в форме мушкетера. Это памятник основателю города, морскому капитану Полю Шомеди Мезоннёву. Он взирает с высоты постамента на то, во что превратился за почти 400 лет существования основанный им некогда город Виль‐Мари.
Теперь Монреаль с его населением в 3,5 миллиона является вторым в мире франкоговорящим городом – после Парижа.
Улицы отличались от Старого Света иными указателями направлений движения, неизвестными мне наименованиями, иными декорациями витрин. Но при всей этой внешней разнице, жизнь города протекала так же, как и повсюду: город работал, а многочисленные туристы с путеводителями в руках осматривали его достопримечательности.
Когда я дошел до Старого порта Монреаля, выглянуло солнце, наступил настоящий день бабьего лета. Я прошелся по прилегающему к порту живописному парку, подошел к колесу обозрения и маяку – известным символам города.
На песчаной полосе парка, пестрящего зонтикамигрибками, принимала солнечные ванны немногочисленная публика.
Отсюда, через водную гладь просматривался остров Святой Елены с его шарообразным павильоном «Биосфера» – реликвией выставки Экспо‐67. Кстати, советского павильона в форме трамплина, здесь больше нет: он был демонтирован и заново поставлен на территории ВДНХ в Москве.
Никогда в жизни не встречал коллеги американца, а здесь, попросив прохожего, а точнее, прохожую, сделать мне снимок, попал на коллегу – да еще и из моей области медицины, и кстати – из Нью‐Йорка… Она приехала в Монреаль на конференцию по онкологии. Было интересно поговорить о медицине и поделиться с нею впечатлениями о посещении Монреаля. Я думал предложить ей встречу в Нью‐Йорке – тем более, что как мне показалось, она от меня этого даже ожидала. Но вовремя я этого не сделал – вспомнил об этом только тогда, когда мы уже попрощались, и когда она уже совсем потерялась из вида, продолжив свой путь.
На главной площади Старого Монреаля городской пейзаж оживляло выступление уличных артистов всех жанров. Кто пел, кто танцевал, кто демонстрировал фокусы и пантомиму. Разъезжали многочисленные фиакры.
«Как прекрасно чувствовать себя свободным во времени и пространстве, забыв о работе и заботах повседневной жизни – идти куда взбредется, смотреть по сторонам, открывая себе то, чего еще никогда не видел» – проговаривалось в голове.
Уже совсем стемнело, но возвращаться домой не хотелось, – я продолжал идти от улицы к улице, обозревая жизнь города на новом для меня континенте.
Случайно, набрел на магазин «Лейка»; пообщался, узнал, как обстоит дело с фотографией в Канаде, и с «Лейкой» в частности. Цены оказались выше наших.
Проходя мимо фотосалона, зашел и туда; поговорил с фотографами, взял адреса – в планах на будущие контакты.
Прохожие – молодые, и в возрасте, к кому не обратись – охотно останавливались, отвечая на мои вопросы, когда я шел по какой‐то многолюдной улице современного Монреаля в сторону квартала небоскребов. Нескончаемые витрины магазинов светились неоном всевозможных оттенков. Я вглядывался в лица прохожих, пытаясь найти в них что‐то особенное, специфическое, но не находил – однако, продолжал искать, так как знал, что оно в них обязательно должно быть, только, чтобы уловить это специфическое, одного дня прогулки по городу, явно, недостаточно.
Проголодавшись, я начал всматриваться в витрины магазинов, надеясь набрести, на какой‐нибудь супермаркет, но сколько не шел, – ни одного. Начал спрашивать у прохожих. Мне указали в сторону аптеки.
– Мне же гастроном нужен, а не аптека… – говорю.
– Ну да! На первом этаже аптека, а под нею супермаркет.
Так я узнал, что продовольственные магазины, особенно, в центре Монреаля, зачастую находятся под аптеками, или еще под каким‐нибудь заведением, непродуктового типа. Никаких указателей на этот счет на улице нет. Вот и пойми как здесь найти продовольственный магазин. Однако, мои русские монреальцы, как выяснилось, знают их все наизусть.
По ходу моего вечернего маршрута встречалось немало привлекательного вида ресторанчиков и питейных заведений. За их окнами виднелись блестящие медными трубами бутафорные пивоварни, где после рабочего дня, у пенящихся доверху кружек, расслаблялись веселые компании. Решил и сам зайти в такое заведение – отведать местного пива и прочувствовать атмосферу вечернего отдыха на новом мне континенте.
Звучал джаз и другая, в настроение, музыка. За столиками царило возбуждение. Я снимал кадр за кадром, подходя то к одной, то к другой компании. Никого это не смущало. Мне даже с юмором позировали, дружески поднимая в мою сторону кружки, произнося «à la santé!» (за здоровье!). В атмосфере веселья местное пиво мне показалось отменным.
Возвращаться домой я решил через площадь Оружия. От нее до Миши – прямая линия метро. До их остановки я доехал быстро, но выйдя из метро не мог найти тот ориентир в сторону их дома, что Миша показал мне утром: русский супермаркет. В конце концов, решил обратиться за помощью к прохожему.
– О! Так нам по пути! – услышал я восторженное в ответ.
Он был розовощек и так словоохотлив, что можно было подумать: да не той ли самой пивной он вышел, где только что побывал я сам? Только пива, поди, он выпил куда больше моего.
Мне было небезынтересно пообщаться с этим подвыпившим монреальцем. Однако, я был рад тому, что мы уже подошли к Мишиному магазину – иначе, мне пришлось бы еще и отказываться от какого‐нибудь предложения зайти на кружку пива.
Что касается Миши, то в русском супермаркете он работает только несколько месяцев. Год назад он порвал с работой информатика в страховой компании, где неплохо зарабатывал, но где не переносил царящего там бюрократического стиля работы и атмосферы русофобии.
Да и вообще, в Канаде он разочаровался. Он жаловался на бедность ее культурной жизни, вследствие чего он даже потерял интерес к его любимому французскому языку. Он смотрел только российские телеканалы, был в курсе всех подробностей жизни России, постоянно присылая мне ссылки на российские источники информации, считая их самыми правдивыми в мире.
Иными словами, находясь в Канаде, душою и мыслями он оставался в России, идеализировал все в ней происходящее, радовался ее успехам. Все местное его раздражало своей ограниченностью. Вот он и решил, что весь полагающийся ему по безработице год, он будет отдыхать, и лишь только после этого начнет искать какую‐нибудь простенькую, физическую работу – такую, где как он говорил, не придется спорить с русофобами…
Год отдыха прошел… И вот однажды: звонок из Канады. Миша спрашивает мое отношение к работе повара…
– А что? – говорю, хоть и догадываюсь о чем речь.
– Да, вот, хочу устроиться на работу в русский ресторан, при супермаркете…
– Нормально, – отвечаю.
Поначалу, он слегка обиделся на мой положительный ответ, видимо, не совсем довольный моей поддержкой плана, не соответствующего уровню его научной квалификации.
– Зато там не будет русофобов, – говорю, – ты же сам к этому стремился.
В итоге, с начала лета Миша начал работать в русском супермаркете, и с этого времени я находил его в лучшем расположении духа.
…Полки магазина изобиловали русскими товарами, словно то было в Москве. Звучала русская речь. Я взял бисквитный торт к чаю, в стиле тех, что обычно, покупаю в Курске, когда иду в гости. А моя любимая бочковая селедка, которой меня потчуют в Курске, заманчиво, смотрела на меня из пластикового ведерка. Но не стал брать, так как знал, что и на сегодня Миша запасся устрицами. К тому же пластиковую тару я не признаю.
Дальнейшую дорогу к Мишиному дому я легко нашел, ориентируясь на тянущуюся по всей длинне улицы стене еврейского кладбища. Какая‐то прогуливающая собаку парочка, помогла мне найти нужный подъезд.
Оля и дети готовили стол к ужину. По телеку вещал московский канал.
Когда вернулся Миша, мы сели за стол, возобновив разговор на все темы мира.
Оля жаловалась на канадскую медицину, сетуя на то, что к специалисту, без направления лечащего врача не пробиться, но лечащий врач отказывается направлять к специалисту.
Миша показал мне нагноившийся палец ноги, изза чего он прихрамывает.
– И это длится уже много месяцев, – негодовала Оля. – Лечащий врач назначил антибиотики, но – никакого сдвига. Нам удалось записаться к инфекционисту. Тот выписал другие антибиотики – все равно без толку. А к хирургу не записывают…
В итоге, разгневанный Миша даже подумывал плюнуть на все, и поехать на консультацию к хирургу в Москву. Мне не верилось, что в канадской медицине все так плохо, и я посоветовал им обратиться в университетскую клинику, где их наверняка направят к хирургу.
На завтра Миша предложил мне поехать в местечко Сен‐Совер (Saint‐Sauveur). Это недалеко от Монреаля, в массиве Лорентидских гор, куда зимой в выходные дни они всей семьей ездят кататься на лыжах.
Мне не очень хотелось выезжать за город, так как на сам Монреаль оставалось не так уж много времени, учитывая то, что на выходные дни мне предстояла поездка в городок Труа‐Ривьер (Три реки) по приглашению друзей моих дочек. Но Миша уже взял отгул на работе, и отказаться от поездки я уже не мог. Но договорились, что во второй половине дня вернемся в Монреаль.
Солнечная погода благоприятствовала поездке. За городом, приход осени был особенно заметен, особенно, в горах. Склоны, казалось, горели искусственной подсветкой осеннего убранства леса.
Лорентиды – это невысокие горы, и горнолыжные трассы здесь, конечно, не такие протяженные как в Альпах. Зато это близко от дома, и приезжать сюда можно хоть на каждые выходные.
Несмотря на межсезонье, улочки деревушки СанСовер бурлили хождением взад‐вперед многочисленной публики. Фасады сувенирных магазинчиков и ресторанов были украшены кленовыми листьями. Атмосфера туристкой жизни здесь вполне походила ту, что у нас в Альпах. Я радовался тому, что наконец, увидел собственными глазами то, что Миша описывал мне по телефону во время их воскресных лыжных выездов в эти места.
Как и договорились, во второй половине дня мы вернулись в Монреаль. Я решил пройтись вдоль набережной Старого порта, к современной части города.
У одного из причалов стоял внушительных размеров круизный лайнер. Каюты его были пусты, – туристы, судя по всему, отправились на экскурсию по городу.
А на палубе небольшого судна, в бухте чуть дальше по набережной, я заметил движение женских фигурок в купальниках. Пройдя через живописный скверик, я вскоре оказался у заинтересовавшего меня объекта. Им оказалось судно‐сауна. Верхняя палуба судна служила солярием. Распаренные тела, то выходили из клубящейся паром сауны, направляясь к солярию, то возвращались обратно. Другие, спускались с судна на прохладительные водные процедуры в пристройках рядом. Третьи, просто, общались с бокалами в руках возле судна, после чего снова устремлялись в жар сауны.
Отметив себе планом на будущее посетить это заведение, я продолжил путь в направлении квартала небоскребов, а точнее – к тому из них, что заметен крышей треугольной формы.
Близость квартала оказалась кажущейся: я шел и шел, а башни по‐прежнему оставались вдали. Правда, надо сказать, что я то и дело останавливался в поисках подходящего снимка на фоне города.
Многочисленных кафе на набережной пустовали – лишь редкий посетитель мог порадовать бармена своим появлением. Продолжая путь по набережной, я вскоре оказался у стен «Старого элеватора» – «старого», потому, что элеватором он уже давно не является. Но заброшенное, внушительных размеров здание, оказалось в списке достопримечательностей города, а значит – не подлежащее сносу.
До квартала небоскребов я дошел уже затемно. Зашел согреться и перекусить в торговый центр одного из них, где узнал в справке по архитектуре города, что высота зданий Монреаля не должна превышать высоту горы Мон‐Ройаль. Кстати, здание небоскреба с крышей треугольной формы лишь на несколько метров ниже этой границы.
Жизнь в квартале бурлила многочисленными террасами ресторанов и толпами прогуливающихся, Вглядываясь, по пути домой, в это вечернее бурление города я не заметил, как оказался у пагодных ворот – шириной во всю улицу. Это был вход в Китай‐город. Иероглифы в витринах магазинов, ресторанов, повсюду китайская речь – вполне соответствовали названию квартала. Я взял на пробу привлекательного вида мясную лепешку. Она мне сначала показалась приятной на вкус, но мысль, что там может оказаться мясо собаки, портила аппетит.
Наутро мне предстоял выезд в город Труа‐Ривьер («Три Реки») – это в двух сотнях километров к северовостоку от Монреаля.
Еще затемно Миша отвез меня на автовокзал в центр Монреаля. Как и в «Старом Свете», в субботнее утро, улицы были пустынны, автострада – тоже почти без движения. В автобусе было тепло и комфортно. Светало. Дорожный пейзаж за окном был красив, но монотонен: здесь не было извилистых деревушек со шпилями церквей, одухотворяющих картины «Старого Света». Архитектурные очертания редких населенных пунктов повторяли прямолинейность дороги. Пользуясь сетью WiFi автобуса, я занялся отсылкой отснятых вчера фотографий и перепиской с друзьями.
В итоге, вздремнуть за два часа пути так и не получилось. Автобус прибыл на автостанцию города «ТруаРивьер» точно по расписанию. Из окна я увидел среди встречающих, подругу моих девчонок, Елену. Я знал до этого – она бывала у нас дома в период ее студенчества в Париже. Ее же парня, Макса, стоявшего рядом, я видел впервые. Обоих отличала спортивная выправка.
По происхождению Елена румынка, но в Канаде она с детства. Макс тоже некоренной канадец – он приехал сюда из франкоговорящей Мартиники. Вот уже год, как они вместе. Она – социальный работник, он – информатик.
После короткой прогулки по набережной реки Святого Лаврентия они повезли меня к себе. Ребята жили в 20 километрах от города. Узкая лента дороги то опускалась, то поднималась по холмистой местности с перелесками, напоминая мне иные места под Курском. А линии электропередач, своими деревянными столбами‐граблями, напомнили мне картинки учебника истории начальных классов, в теме «электрификация и лампочка Ильича».
Масштабы их добротного двухэтажного дома и раздолье участка с перелесками по его краям, и даже с маленькой речушкой протекающей от источника в небольшом овражке, давали знать, что пространства в Канаде хватает. Ребята провели меня по уютно обставленным комнатам их дома. В подвальном этаже пылала жаром печь на древесной топке. Пейзаж, с балкона отведенной мне комнаты, напомнил мне недавнее посещение Ясной Поляны. Надо сказать, что в поездках я всегда ищу сходство с Россией и, так или иначе, его нахожу (может быть, как «…тот, кто ищет…»).
Но о действительном сходстве России с Канадой, мне помнится, нам говорили на уроках географии в школе – по крайней мере, о сходстве их климатических зон.
После знакомства с интерьером дома ребята показали мне их подсобное хозяйство. На грядках, несмотря на октябрь месяц, оставалось еще немало дозревающей зелени. Даже краснели ягодами кусты малины. Дочки меня предупредили, что их друзья – вегетарианцы, и что питаются они, в основном тем, что им дает их участок.
В бытность холостяцкой жизни Макс, держал у себя и живность: кур, уток. Но с появлением в доме Елены, он принял ее вегетарианство, и от живности на дворе остался лишь птичий сарайчик. Кроме того, являясь убежденными защитниками окружающей среды, они питаются, по большей части, всыромятку, и таким образом, экономя электроэнергию, вносят свою лепту в дело сохранения экологии планеты.
К двум дням вегетарианского режима я был вполне готов, и завтрака из набора размороженных фруктов и овощей мне было вполне достаточно.
Следующим пунктом программы дня на сегодня был поход по Лорентидам, куда мы выехали сразу после завтрака.
Качество и простор дорог в этой гористой местности были подстать таким, что ведут к большим городам, только их здесь не было.
Оставив машину на берегу реки, мы встали на тропу. Она уходила круто вверх, поднимаясь по утесу над рекой. Ребята, экипированные как альпинисты, не ожидали, что я буду легко поспевать за ними. Ведь и её, и его родители – люди, примерно, моего поколения, уже давно не знают иного способа передвижения – кроме, как на машине. Да и экипировка моя была не подстать той, что у них. Но я бежал резво, подчас, даже задавая им темп, вызывая в их лицах некоторую растерянность.
Тропа проходила через болотистые ложбины с деревьями причудливых форм, заставляя меня снимать кадр за кадром.
Лишь на самой верхней точке нашего «кругового» маршрута мы встретили несколько небольших групп туристов встречного направления.
Разворачивающийся сверху пейзаж с плавно уходящими вдоль извивов реки отвесными берегами, воскрешал в памяти картины Сибири – те, что так запомнились мне по телесереалу моей советской юности, «Тени исчезают в полдень». Лишь изб и срубов здесь не хватало для полной схожести. Вместо них на противоположной стороне реки просматривался небольшой населенный пункт с разноцветными, будто из детских кубиков, вытянувшимся вдоль дороги домиками. Краски осени на склонах были особо контрастны. Бордово‐красные тона леса пестрели, словно усиленные «фотошопом».
Мы вернулись домой под вечер. Елена и Макс взялись за приготовление ужина, а я, по их предложению, прилег вздремнуть. Когда я проснулся, на кухне все еще кипела напряженная работа: каких только блюд из овощей и фруктов, в процессе приготовления, я не увидел на столе! Ради меня Макс запасся даже мясом. Их сосед, охотник, зная о моем приезде, принес им в подарок вырезку оленины – добычу недавней охоты. Макс спросил меня, знаю ли я, как её лучше готовить – на сковороде, или в духовке. Никакого особого рецепта на этот счет у меня не было, но я подумал, что такой увесистый кусок, лучше готовить в духовке. Так и решили.