– Тут у нас дорога в одну сторону, – на прощание сказал им командир погранзаставы, теребя ногтем вызревший на шее сочный прыщ.
И тогда им стало интересно, куда их вынесло.
Менделеевская оказалась полутемной, туманной от пара и промокшей насквозь. Лестница перехода с соседней Новослободской спускалась не на напольный гранит, а в озеро: тут люди жили по щиколотку в стылой бурой воде. Артем расстегнул свой баул – там лежали его болотные сапоги. Повесил на себя заодно и автомат. Гомер тоже в резине был, сразу видно бывалого путешественника.
– Не знал, что ее прорвало, – пробурчал Леха, ежась.
Там и сям валялись в воде сколоченные из гнилого дерева рамы, немного приподнимающие человека над дном. Набросаны они были как попало, и никто не пытался сбивать их в остров или в дорогу.
– Поддоны, – узнал Гомер, обмакивая себя в холодную муть, чтобы дойти до деревянного помоста. – В фурах такие раньше использовали. И все Подмосковье в рекламных щитах: куплю поддоны! Продам поддоны! Целый черный рынок этих поддонов! И думаешь вот: на кой черт вообще кому сдались эти поддоны? Оказывается, их к Потопу скупали.
Но и поддоны давно отсырели и утонули сантиметров на несколько. Увидеть их сквозь грязь можно было только совсем вблизи, и только глядя себе прямо под ноги; а со стороны и вправду казалось, что все тут сплошь одно взбаламученное библейское море.
– Они тут все, как пророки, прямо по воде чудесно гуляют, – усмехнулся Гомер, глядя на шлепающих местных.
Брокер тоже оценил:
– Будто говном залито!
Скоро зрачки забыли, как ярко сияла Ганза, и им стало хватать с избытком здешнего скудного света. Горел жир в плошках – где попало, у кого нашлось; иногда за ширмами из магазинных пакетов – выцветших, но не до конца.
– Вроде китайских бумажных фонарей, – указал Гомер. – Красиво, а?
Артему по-другому показалось.
В арках, которые сначала чудились сплошными и черными, обнаружились пути. Но не обычные, как на прочих станциях. На Менделеевской грани между платформой и путями не существовало, мутная вода все выровняла. Надо угадать, где еще можно стоять, а где придется оступиться и хлебнуть.
Но главное вот: как отсюда дальше-то идти?
Выход наверх был завален, запечатан. Переход – отрезан. Туннель – по шею налит холодной и грязной водой. И еще фонило от нее, небось; поди искупнись в такой. Сведет судорогой, фонарь замкнет, и будешь лицом вниз поплавком валандаться, пока полные легкие не наберешь.
Вдоль невидимых путей сидели местные, почесываясь, ловили в глубине какими-то сачками лучше уж даже не думать, кого, и тут же всырую глотали.
– Мою глисту увел! Вернул глисту, падла! – вцепился один рыбак другому в патлы.
Ни лодок, ни плотиков у них не было. Никуда они с Менделеевской деться не могли, да и не собирались. А Артему с Гомером как быть?
– Почему затоплено все? Ниже она, что ли, чем Новослободская? – вслух сказал Артем.
– На восемь метров глубже, – извлек из памяти Гомер. – Вот вода оттуда вся сюда и течет.
Стоило отойти подальше от ступеней перехода, облепили ноги тощие дети. К ганзейскому кордону они соваться не смели; как-то их оттуда отвадили.
– Дядь, пульку. Дядь, пульку. Дядь, пульку.
Тощие, но жилистые. Опа! – ловишь чужую ручонку в кармане. Скользкую, быструю, верткую. Вроде поймал только что, а – пусто. И кто это был из дьяволят – не узнаешь.
Подземные реки обтекали все метро, скреблись в бетон, просились впустить на глубокие станции. Кто мог – выгребал: укреплял стены, откачивал жижу, сушил сырость. Кто не мог – тонул молча.
На Менделеевской народу лень было и грести, и тонуть. Перемогались временно, как придется. Наворовали где-то трубчатых строительных лесов, разгородили ими зал, свинтили себе из них джунгли, вскарабкались повыше, под потолок, и там повисли, на этих железных лианах. Кто постеснительней, намотал вокруг своего гнезда пластиковых пакетов, чтобы ему в жизнь снаружи не пялились. Кто попроще, прямо с верхних ярусов при всех в воду звонко дела делал – и ничего.
Раньше зал Менделеевской, торжественный и сдержанный, белого мрамора, с просторными округлыми арками, подходил, к примеру, для дворца бракосочетаний. Но грязевые потоки отслюнявили от стен мраморные плиты, закоротили электричество и погасили хитро изломанные металлические люстры, а людей превратили в земноводных. Вряд ли тут кто еще женился – забирались просто повыше, чтобы задницу не намочить, и спаривались наспех.
Кто не ловил глисту, сидел по своим ярусам-нарам безучастно и пришибленно: лупились в темноту, несли околесицу и безмозгло похихикивали. Других занятий тут, кажется, не имелось.
– Чего пожрать бы? – растерянно повторил Леха, выбравшись из мокрого на сухое, отмахиваясь от попрошаек и скорбно глядя на свои ботинки.
От его настойчивости подвело живот и у Артема. Есть было надо на Проспекте: там и свиные шашлыки жарили, и грибов тушеных в плошку хлопнуть могли. А тут…
– Пульку, дядь!
Артем обхватил свой баул покрепче, шуганул мелюзгу. Снова зашустрила в кармане чья-то пятерня. Нашла что-то, дернулась – но тут уже Артем был начеку. Девочка маленькая попалась, лет шести. Волосы спутаны, зубы через один.
– Ну все, жучка! Отдавай, что там?!
Разжал палец за пальцем, стараясь злиться. Девочка вроде напугалась, но пыталась нагличать. Предложила Артему поцеловать его, если отпустит. В руке у нее был – гриб. Откуда у Артема в кармане грибу взяться? Сырой гриб, с грядки. Что за чушь?
– Ну че ты, дай грибок-то! Че, жмот?! – запищала девчонка.
Догадался: Аня положила.
Сунула ему гриб на прощание: вот ты, Артем. Вот ты кто, вот твоя природа и твоя сущность, и помни об этом в своих героических странствиях. Помни о себе и помни обо мне.
– Не отдам, – твердо сказал Артем, сжимая детскую руку сильней, чем собирался.
– Больно! Больно! Изверг! – она заверещала.
Артем распустил пальцы, освободил волчонка.
– Постой. Подожди.
Она замахнулась уже было на него какой-то железкой с расстояния, но замерла, согласилась потерпеть. Еще немного верила в людей, значит.
– На! – он протянул ей два патрона.
– Кидай! – приказала девчонка Артему. – Изверг. Не пойду к тебе. Разве если немного.
– А как выбраться отсюда? На Цветной бульвар бы?
– А никак! – она сморкнулась в руку. – Надо будет, сами заберут.
– Кто?
– Кто надо!
Артем подбросил ей в ладонь один патрон, другой. Первый поймала, а второй занырнул, и тут же за ним полезли в холодную муть сразу трое мелких. Девчонка их – пяткой в нос, в ухо, вон, вон, мое! Но уже повезло кому-то другому. Она от обиды не заплакала, а сказала счастливчику решительно:
– Ладно, зараза, я тебя еще достану!
– Слышь, подруга, – позвал ее Леха. – Хавчик тут есть вообще у кого-нибудь? Чтобы не травануться? Отведи, накину еще пульку.
Она уставилась на него с сомнением, потом шмыгнула носом.
– Яйцо хочешь?
– Куриное?
– Нет, блин! Куриное, конечно! В том конце деревни есть у одного.
Леха обрадовался, и Артем вдруг тоже поверил в это яйцо: вареное, с белком как человечий глаз и с желтком как солнце на детских рисунках, свежее и мягкое. И ему самому приспичило такое яйцо, а лучше сразу тройную глазунью, на жирном свином масле жаренную. На ВДНХ кур не держали, и последний раз ему яичницу довелось пробовать в Полисе, больше года назад. Когда с Аней у них все разгоралось только-только.
Артем спрятал гриб-привет во внутренний карман.
– Я в деле, – сказал он Лехе.
– Яйцо жрать будут! – провозгласила девчонка.
Это известие привело мелюзгу в возбуждение. Все, кто пытался выклянчить у Артема патрончик, отложили свои мечты, перестали домогаться подачки; скопились молча и круглоглазо вокруг пришельцев.
Пришлось всей делегацией прыгать по поддонам, как цыплячьему выводку, до противоположного конца платформы, к спрятанному там где-то курятнику. Дети лезли за ними по строительным лесам, бежали, опережая, верхними ярусами, срывались иногда с визгом в болото.
Полудремлющие на нарах тупо и бессильно глядели им вслед, вяло распутывая спутанные мысли:
– Пойдем, может, в солянку сегодня? На афише читал, швед какой-то клевый приехал. Электронщик.
– По твою душу приехал. Они там пидарасы все в этой Швеции. Вчера по телику сказали.
– Глистов насосались, – на ходу объяснила про них девочка.
На одном из поддонов, предоставленный сам себе, пух труп.
Артем поглядел, как к нему, держа мордочку повыше, плывет кушать крыса, и подумал вслух:
– Разница – восемь метров всего, а как в ад спустились.
– Не ссы! – ободрил его Леха. – Значит, и в аду – наши! И русский не забыли, молодцом!
Доскакали до другого конца этой их проклятой деревеньки. До самого тупика.
– Во! – девчонка сплюнула. – Тут он. Давай пулю!
– Эй, хозяйка! – крикнул брокер вверх. – Говорят, яйцами торгуешь?
– Есть такое, – сверху свесилась спутанная борода.
– Пулю давай! Давай пулю, изверг! – забеспокоилась девчонка.
Леха вздохнул горько и жадно, но проводника рассчитал. С окружных нар за этим завистливо наблюдали.
– Почем?
– Две! – затребовала борода. – Две пули!
– Мне бы пару и еще… И еще вот товарищам штучки три. Сделка века, брат, у тебя вырисовывается!
Наверху зашевелились, закряхтели. Через минуту перед гостями предстал мужичок в пиджаке на голое тело. Срам прикрыт белой юбкой, сделанной из прорезанного снизу широкого пакета с вытертой надписью «Аша»; борода встрепана и замусорена, глаза пламенеют горящим жиром.
В одной руке мужичок нес уверенно, как царскую державу, символ власти – испачканное пометом куриное яйцо. Другой – нежно, но надежно обнимал исхудавшую курицу с загнанным взглядом.
– Олег, – с достоинством представился бородач.
– А скидка, Олежек, есть? – побренчал сумой брокер.
– У всего своя цена, – твердо сказал Олег. – Яйцо два патрона стоит.
– Ладно… Черт с тобой уже. Давай это сюда. Вареное? И еще четыре. Вот тебе… Раз, два… Пять. Десять.
– Нельзя! – Олег покачал головой.
– Что нельзя?
– Яйцо только одно. Давайте две пули. Лишнего мне не надо.
– Как одно? – растерялся Артем.
– На всю станцию одно. Сегодня. Бери, пока другие не перекупили. И оно сырое. Тут варить не на чем.
– И как его? – нахмурился Леха.
– Пей, как. Вот тут тюкни и пей, – Олег показал, как. – Но деньги вперед.
– Ладно. Вот тебе патроны. Я сырые боюсь. Однажды месяц провалялся, чуть не сдох. Сварю где-нибудь сам.
– Не! – Олег яйцо из рук не выпустил и патроны не взял. – Тут пей. При мне! Или не продам!
– Это еще почему? – изумился брокер.
– А потому. Рябе нужен кальций. Она из чего, по-вашему, должна скорлупку производить?
Волчья девочка стояла рядом, наблюдала. Набиралась ума-разума. Остальные повылазили из сумрака, готовились к чему-то. Не только дети – и взрослые, кто поближе жил, тоже придвинулись.
– Чи-во?.. – переспросил Леха.
– Скорлупка из кальция состоит. В школе учился? Чтобы новое яйцо снести, ей кальций нужен. Где я вам его возьму тут? Так что хряпай давай. И скорлупку – на базу. Склюет скорлупку, и завтра можете за вторым приходить.
– И за это два патрона?!
– У всего своя цена! – Олег был непреклонен. – Я на людях не наживаюсь! На один патрон Рябе грибов куплю, на другой – себе. На день. А завтра – новое яйцо. Все посчитано. Все работает. Как швейцарские часы. Ты не хочешь – зондеркоманде загоню. Они гоголь-моголь ценят. Ну? Берешь?
– Кому? – спросил Гомер.
– Давай сюда свой гоголь-моголь, – пробурчал Леха.
– Аккуратно только скорлупу бей, внутрь чтобы.
– Не учи ученого!
Тюк.
– Мастерски пробил! – прошептал уважительно кто-то в собравшейся вокруг толпе.
– Вкусно, а? – завистливо спросил мальчонка со вздутым животом.
– Ну ты быстро-то не пей так! Потяни, прочувствуй! – посоветовала еле отличимая от мужчин женщина.
– Желточек, желточек-то пошел уже, кто видит?
– Каждый день как будто он яйцы жрет!
Лехе болельщики не мешали. Он их не замечал.
– А то – варить его еще! Яйцо сырым хорошо. Белок – как жидкое стекло. Душа человеческая, наверное, вот как-то так выглядит, – почесывая в бороде, сказал Олег.
– Слышь, дядь, – сказал ему Артем. – А как выбраться отсюда?
– Куда? Зачем?
– Что у вас дальше? На Цветной бульвар.
– Чего там ловить-то? Нечего! – категорически заявил Олежек.
– А вот, скажем, если, – смакуя измазанное яйцо, громко призадумался брокер. – Если бы тебе пойти таскать червей, и каждый день одно яйцо откладывать, а потом сразу два десятка продать на Ганзу, а на выручку купить себе вторую курицу? Ты ведь тогда перестанешь в ноль работать. За месяц в плюс выйдешь, а?
– И ее глистой кормить? Кура животное деликатное, она от глисты сдохнет! Ученый тут мне, вертеть!
– Ну а если цыплят подождать? Вот если бы я тебе пуль в кредит под петуха дал? – Леха поиграл, позвенел оставшимися патронами. – Или даже вложился бы этим петухом, за пятьдесят процентов в нашем будущем акционерном обществе. А?
Тут волчья девочка, за всем этим следившая безотрывно, не вынесла дальше скуки честной жизни, метнулась, поднырнула и дала брокеру по руке снизу; острые латунные пилюли всплеснулись и попадали сквозь доски поддона, сквозь грязюку – на дно. Яйцевые болельщики взбудоражились.
– Ах ты, дрянь мелкая! – завопил брокер. – Прибью к едреной матери! А ну, сдали все назад!
– Вот он, кредит твой! – обрадовался Олежек. – Влезать еще в кабалу! Ради чего?
– Да пошел ты! – Леха опустился на колени, стал шарить через муть в холодной воде, выискивая свои утопшие патроны; недопитое яйцо он держал высоко в свободной руке.
Девчонка закарабкалась куда-то недосягаемо, затаилась среди рваных пакетов, и, наверное, молилась там своему беспризорному богу, чтобы брокер не все пульки со дна достал. Остальные, имея в виду Артемов автомат, лезть на рожон убоялись.
– От денег счастья нету! – приговаривал Олег. – Человеку много не надо. Что мне, одно яйцо или десять? Одного мне аккуратно хватает. А от десяти заворот кишок может быть! Всегда так жил и еще проживу.
Но тут подлый бог бомжей учел девчачий шепот, вырвал волос из своей бороды колтуном, произнес абракадабру, и брокер Леха вместо патрона поймал гребущей пятерней бутылочный осколок. Вытащил – порез как раскрытый младенческий рот, тошнит черной кровью.
– Суки! Ну суки вы тут все! – Леха прямо заплакал от злости, смял чертово яйцо и зашвырнул его в темень.
Люди ошеломленно стихли.
– Гад! Гадина! Ты что же… Что же ты… – Олежек прямо обомлел от того, как быстро и жестоко хрустнула скорлупа, и как мгновенно она канула. – Ты гад! Гадина ты паршивая! Скотина ты!
Он полез вместе с Рябой по острой воде голыми ногами искать, куда запропастилась скорлупа – вон, кажется, она белела – но до нее первой голодная крыса добралась, вцепилась и потащила, вереща, куда-то на свой круг, и там сгинула.
Это Олежка привело в отчаяние.
Он посадил куру на жердочку и попер на брокера, нелепо размахивая руками. Столько лет в метро пробыл, а драться не научился. Брокер ткнул его коротко левой в подбородок и сразу опрокинул. С поддона, купая бороду через дырявые доски, Олег бубнил отчаянно и униженно:
– Жизнь всю мне… Скотина… Жизнь мою всю… Об колено… Торгаш херов… Ученый… За что? За что ты меня?
Люди от переживания подались вперед. Артем на всякий случай перещелкнул предохранитель на автомате, взялся посподручней. Но вступаться за бедолагу никто не спешил.
– Ну вот и Олежеку раздали, – шепталось вокруг.
– А и не хер.
– Будя жировать.
– Пусть как все теперь.
Олежек заплакал.
– Да на Ганзе вон песку! На Новослободской ремонт. Пускай песок поклюет… – попробовал утихомирить его Гомер. – Да у нее, может, и еще одно так получится, на внутреннем резерве…
– Умник! Понимаешь ты в куриных резервах! А на Ганзу сам и иди! Песочку-то вам там сыпанут!
Леха, потерянный, сжимал здоровой рукой запястье резаной, страшноватый рот в его ладони не закрывался, и всем ясно было, что брокера нужно срочно, вот прямо сейчас, заливать спиртом, потому что в этом поганом мелководье водится такое всякое, что через день Лехе будет непременная гангрена.
– Самогон тут есть у кого? – крикнул Артем драным джунглям. – Сполоснуть!
В ответ ему похихикали по-обезьяньи глумливо. Самогон, ага. Сполоснуть.
– У вас же вон! Полстанции в хлам! Гоните ведь из чего-то?
– Хоть и из говна бы! – попросил Леха.
– Так это они глисту сосут! – объяснил кто-то сочувствующий. – Глиста им мульты показывает. А спирту в ней нет!
– Ни хера не могут! – разозлился брокер. – Сухорукие!
– А иди у солдатиков попроси, – посоветовали ему.
– Да, да, у солдатиков, – засмеялся другой.
– Правда! – Артем взял Леху за плечо. – Пойдем к погранцам. Вернешься на Ганзу. Визы стоят же. А свитер этот ушел уже давно. Заклеят тебя, а там разбежимся.
– Куда?! – вскричал Олежек. – Вы куда собрались?! А я?! Мне-то что делать?!
– Я к этим обратно не пойду! – заартачился брокер.
– Куда собрались?.. – не слышал Олежек. – Вы мне всю алгебру поломали!
– Так, дядь… – Артем взялся за рожок, чтобы выщелкнуть оттуда Олегу утешение, но тот иначе все понял.
– Палач! Каратель! Убить меня?! А и стреляй! – он поднялся с колен, схватил ствол и ткнул его себе в живот.
Громыхнуло.
Отлетела, порхая ощипанными крыльями, курица, забегала полоумно по поддону. Люди обалдели, оглохли. Звенело бесконечное эхо, уплывая по подземной реке.
– Ты что? – спросил у Олежка Артем.
Тот сел.
– Вот так вота, – ответил он.
Пиджак на животе у Олежка мок чем-то блестящим, которое, стекая ниже, на белой полиэтиленовой юбке уже понятно виделось, как жидкая оранжевая кровь.
Нелепица какая-то.
– Ты что это, дядь? – спросил у него Артем. – Ты зачем?
Олег поискал глазами курицу.
– На кого Рябу оставить? – грустно и слабо сказал он. – На кого ее оставить? Сожрут.
– Ты зачем, идиот, это сделал?! А, идиотина?! – Артем заорал от никчемности своей, Олежкиной, и всеобщей.
– Не кричи так, – попросил Олег. – Умирать тошно. Иди, Рябушка… Иди ко мне…
– Вот ты сволочь! Вот ты идиот! Бери его! Бери его живо за ноги! На Ганзу пошли! – кричал брокеру Артем, принимаясь за Олеговы подмышки.
Но Леха своей раззявленной рукой ничего держать не мог. Тогда Артем всучил Гомеру баул, навьючил брокера рацией, а сам взял Олега – легкого, обмякшего – и на закорках потащил его к переходу.
– Вот те и Олежка, – сказали в толпе.
– Был, да сплыл.
– И яйцо не спасло.
Гомер пошагал следом; и Леха тоже, глупо глядя себе в ладонь. Курица, оправившись от контузии, заквохтала и помчалась, перелетая с поддона на поддон, за хозяином. И все болельщики процессией двинулись за ней, потирая руки и похихикивая.
Кроме одного.
Стоило отойти, как с лесов скользнула вниз половинчатая тень, прижалась к доскам лицом, сунула ручонку в грязь, в битое стекло – ничего не страшно, на беспризорниках все само зарастает, у них кровяка сама любую гангрену перемелет, а смерть собирает только изнеженных домашних детей, ей о сирот костлявых зубы сточить не хочется.
К тому моменту, как они вернулись в центр зала, к ступеням, которые из моря подземного поднимались на те самые восемь метров в небо далекое, леса вокруг были уже увешаны менделеевскими. Гвалт стих, все ждали чего-то.
Артем вылез на берег, установил свои болотные сапоги на гранит, и забухал ими вверх, оставляя за собой грязные лужи.
– Эй, мужики! – крикнул он пограничникам, тяжело поднимаясь. – У нас тут ЧП! В лазарет нужно! Слышите?
Менделеевские, перешушукиваясь, сгрудились и жадно глядели.
С той стороны не было никакого ответа. Мертвая тишина стояла.
– Мужики! Слышите меня?
По ступенькам журчал ручеек, переливая порченую кровь от поправляющейся Новослободской – к лихорадящей Менделеевской; и журчание это было ясно и отчетливо. Артем еще на одну ступень поднялся, через плечо шикнул, позвал за собой застрявших в самом начале небесной лестницы: Леху, Гомера.
– Не пойду! – упрямо затряс головой брокер.
– Ну и хер с тобой!
А как так получается, подумал Артем, что вот она, Ганза – сытая, подмытая, на пробор причесанная; и рядом с ней, в восьми метрах в глубину – пещера и пещерные люди? Сосуды ведь сообщаются, почему же возможно, что…
Все они были на месте. Командир имел вид озадаченный: все время трогал шею, потом на руку смотрел. Еще двое курили; и это почему-то Артема успокоило. Курят – значит, люди.
– Раненого в лазарет… Огнестрел… Случайно вышло… – запыхтел он, подтаскивая Олежека к мешочным брустверам.
И правда, вон сколько песку, думал Артем. И ради чего Олежку помирать?
– Станция Новослободская на вход закрыта, – сказали ему. – Карантин. Же предупреждали.
Артем подобрался еще поближе, насколько мог, но бойцы, не выпуская самокруток из зубов, вскинули стволы.
– Стаааять, – произнес командир.
А на кого досада? Артем присмотрелся.
Отсюда уже было понятно: командиру удалось все-таки прыщ сковырнуть. Теперь прыщ точил по капельке кровь; только командир утрется, а оно снова набирается, набухает. Опять доить нужно.
– У нас визы! Визы! Только что от вас!
– Ряба-то где моя?
– Шаг назад!
Он даже не глядел ни на Артема, ни на Олежека простреленного. Только на пальцы, на красные капельки. И смешно косил глаза вбок, как будто надеялся шею свою увидеть расковырянную.
– Договоримся, может? Только до травмпункта… Мы заплатим. Я заплачу.
Бойцам было все равно: их курево успокаивало. Они ждали терпеливо от начальника – стрелять или не надо. Олежек их не затрагивал.
– Ты дикого нам, что ли, тащишь? – раздраженно спросил у прыща командир.
– Рябушка.
– Гляньте, это же тот, с яйцом! По килту узнал! – обрадовался наконец один из рядовых.
Курица, пойманная Гомером, била глупыми слабыми крыльями. Хотела за хозяином – на небо.
– Дикого? То есть – дикого?
– Шаг назад!
– Да он подохнет тут сейчас!
– Виза есть у него? – командир вспомнил что-то; достал из кармана обрывок бумажной салфетки, заткнул им свою рану.
– Нет у него визы. Не знаю!
– Шаг назад! Раз. До трех.
– Временно его хоть! Хоть дырку зашить!
– Два, – командир отнял салфетку, поглядел – много ли крови натекло? – и остался недоволен.
– Обидно как. С яйцом. Обидно.
– Пустите, суки!
– Слышь, донкихот! Они ж там как мухи… – сказал Артему один из бойцов.
– Ты их всех переспасать собрался? Спасалка коротка! – хмыкнул другой, отплевывая дотлевшую самокрутку.
– Пожалуйста! Ну? Пожалуйста!
– Три. Нарушение государственной границы, – командир поморщился: прыщ никак не затыкался.
В первый раз он на Олежека посмотрел, чтобы в него прицелиться.
Чиркнуло, как кремень, тюкнуло – автоматы с глушителями, берегут на Ганзе солдатские уши! – и выщербило пулей стену, и клюнуло потолок. Пыль вниз опустилась, как занавес.
Спасла только служба у Мельника. Наука телу без ума обходиться. Кожей чувствовать, где автоматное дуло свербит будущей гибелью, и падать, на землю бросаться, отклоняться от гибели, ничего головой еще не понимая.
Упал, свалил с себя живой куль, пополз, вытаскивая Олежка за собой. По ним еще стрельнули, стараясь попасть, но пыль мешала.
– Суки вы!
Хлестануло тут же еще – на голос. Бетоном окрошило.
Обезьяны сзади заулюлюкали восторженно.
– А вот, хлебани нашенского!
– Песочку всыпали?
– Думал, ты белый человек, а?
– А давай, еще разок попробуй!
Тут можно было только бесполезно умереть. Больше ничего не поделать.
Артем скатился на одну ступень вниз, еще на одну. Подтянул Олега. Тот напряженно дышал и старался особо не кровить, но бледнел и бледнел.
– Слышь, дядь! Ты даже не думай, ясно? Как выбраться от вас?! На Цветном бульваре должно что-нибудь… Должно же что-нибудь там, а, дед?!
– Бордель там был, – вспомнил Гомер.
– Вот. При борделе врач может быть. Может же? Поплывем туда. Ну-ка не засыпай мне тут, сука! Я тебе сейчас… Не спать!
Но до борделя не доплыть было. Ни Олежку, и никому. Не на чем. Оба канала по краям платформы были с пустым берегом.
– Зря. Не жилец он, – сонно приговорил Олежка брокер.
– Сейчас, – сказал Артем. – Сейчас.
– Мне умереть хочется, – подтвердил Олег. – И яйцо мое разбили. Очень устал жить.
– Пасть заткнул свою! Нашел, как отсюда выгрести! – Артем стволом пихнул застывшего брокера. – А ты покажи пузо!
Ну что: грязная кожа, в коже дыра, перекачивает жиденькую водицу изнутри наружу, все перемазано. Гомер тоже посмотрел, пожал плечами. Умрет или нет, одному Всевышнему известно. Умрет, наверное.
Леха взялся за своего нательного Христа, как за парашютное кольцо, зашевелился и пошел, оскальзываясь, пригибаясь, искать спасение. Из волчьей ямы выход искать.
Кто это виноват, хотел определить Артем. Он сам виноват, этот человек с яйцом. Я не стрелял в него. Когда он умрет, он сам будет в этом виноват.
– Куру он, между прочим, мне обещал, если сдохнет, – сказала совсем над ухом коренастая женщина со сдутой грудью и заплывшим глазом. – Нас с ним много связывало.
– Уйди, – слабо попросил Олежек. – Ведьма.
– Не бери грех на душу. Тебе там кура не нужна будет. Скажи им давай. Пока еще можешь.
– Уйди. Дай о Боге подумать.
– Куру завещай и думай. А лучше сразу ее мне…
Курица прикрыла глаза под Гомеровой ладонью. Ей уже было все равно.
– Как выбраться отсюда, теть? – спросил Артем у синячной.
– Да куда тебе, сладкий? И зачем? Тут ведь тоже люди живут. Куру можно и вместе держать. Олежек вот околеет… А уж с тобой-то мы договоримся! – она подмигнула тем глазом, который еще мог мигать.
Это не я его убил, решил Артем.
– Эй! Эй!
Какая-то песня послышалась, принеслась издалека.
Марш.
– Эй! Там!
– Что?!
– Там плывут кто-то! Из туннеля плывут!
Леха стоял, удивленно пялясь на сработавшего Иисуса.
Артем подхватил Олежка, который, высыхая, все легче становился, и они побежали медленно к пути-каналу.
Там и вправду показалось что-то. Плот? Плот!
Светил головной фонарь, плюхали весла, бодрился нестройный хор. Гребли со стороны Савеловской – и шли как раз в направлении Цветного.
Артем выковылял навстречу, чуть не проваливаясь вместе с раненым в канал, чтобы по-идиотски в последний момент утонуть.
– Стойте! Эй! Стойте!
Весла перестали частить. Но было не разобрать еще, что там. Кто там.
– Не стреляйте! Не стреляйте! Возьмите нас! До Цветного! Деньги есть!
Плот подползал поближе. Ершился стволами. На нем было человек пять, вооруженные. И – теперь можно было увидеть – оставалось место еще для нескольких.
Все собрались на краю: Артем с умирающим, Гомер с курицей, и Леха со своей рукой. Их по очереди обследовали широким лучом.
– Вроде не уроды!
– За рожок доставим! Залазь…
– Слава тебе… – Артем не договорил даже; хотелось петь.
С таким сердцем, будто это его родного брата помиловали, он положил Олежка на плот – непотопляемый, связанный из тысячи пластиковых бутылок, наполненных пустотой. И сам свалился около.
– Смотри у меня, только попробуй околеть до Цветного! – внушил он Олежку.
– Я не поеду никуда, – возразил тот. – Ехать еще куда-то. Смысл.
– Не увози его! Не рви женского сердца! – причитнула баба с синяком.
– Да куда ты его повезешь? – высказались в поддержку из джунглей. – Не мучь человека, оставь тут. Здесь жил, здесь и душу отдаст.
– Да вы его сжуете раньше, чем он окочурится!
– Обижаешь!
Препираться времени не хватало: отплывать пора.
– Куру! Куру оставь! Чтоб тебе на оба глаза ослепнуть!
Уехала в прошлое станция Менделеевская. Впереди было плавание по сливной трубе на другой край света, откуда им маяком мерцала жизнь.
– А вы куда сами-то, братцы? – спросил у бутылочных гребцов брокер.
– В Четвертый Рейх плывем, – ответили ему. – Добровольцами.