Обратившись к тексту Повести временных лет, внимательный читатель сразу заметит, что немцам в ней особого внимания не уделено…
Едва дописав это предложение, автору приходится остановить свое перо, взявшее уже было разбег, и сделать необходимые оговорки. Прежде всего, прародины обоих «племен-братьев одного индоевропейского происхождения», как их справедливо аттестовал замечательный наш историк С.М.Соловьев, располагались поблизости друг от друга. Многочисленные, более или менее отчетливые следы первоначального соседства сохранились как в языках, так и в народной памяти восточных славян, равно как самих германцев.
Кроме того, во времена, принадлежавшие седой древности уже с точки зрения древнерусского летописца, наши предки вошли в состав мощного племенного союза, сложившегося в причерноморских степях, и на землях, примыкающих к ним, от Днепра до Дуная, под верховенством германского племени готов.
Слова об «империи Германариха» или «державе готов», встречающиеся до настоящего времени в сочинениях историков германофильской ориентации, содержат вне всякого сомнения сильное преувеличение, питаемое в основном плодами геополитической фантазии старого готского хрониста Иордана, не обинуясь записавшего в состав подданных этой державы множество народов Восточной Европы, вплоть до древних пруссов, чуди и мери. Однако некое «протогосударственное» образование готам, несомненно, удалось создать, славянам же довелось сыграть самую активную роль как в его возвышении, так и упадке. Исторический контекст событий задан тем, что в первых веках нашей эры готы еще принадлежали балтийскому миру, занимая земли близ устья Вислы.
Любопытно, что к числу следов их пребывания на теперешних польских землях можно, повидимому, отнести и имя современного города Гданьска. Как это ни удивительно, в современной этимологии оно возводится к предположительно готскому топониму «*Gutisk-andja», значившему ни больше ни меньше, чем «Готский берег»[5]. Если это действительно так, то получается, что польское название города сохранило большую близость к исходному германскому имени, чем его традиционный немецкий вариант, а именно Данциг.
В начале третьего столетия готы снялись с насиженных мест и переселились на юг, в причерноморские степи. Там им предстояло разделиться на готов восточных и западных – иначе остготов и вестготов, известных также под принятыми ими образными названиями грейтунгов («людей степи») и тервингов («людей леса»), войти в тесные отношения с местными племенами и, наконец, на равных вступить в круг народов «циркумпонтийской цивилизации». Отметим, что в ходе переселения готы разведали водные пути от Балтики до Черного моря, скорее всего вверх по Висле (а также, возможно, Неману), и далее вниз по Припяти, либо другим притокам Днепра.
Помимо того, историки определенно предполагают, что готским купцам или путешественникам был издревле, еще до переселения в южные степи, известен и путь по Неве к Ладожскому озеру, а после того вверх по рекам Ладожского бассейна, и далее после минимального по длине волока – по притокам Волги на юг, вплоть до Каспийского моря (или, выражаясь на старинный манер, «из Венедского моря в Гирканское»). Мы обращаем внимание на эти обстоятельства, поскольку тут едва ли не впервые просматривается реальная возможность пути «из варяг в греки», сыгравшего позднее такую роль в русской истории.
Остготы, поселившиеся к востоку от Днепра[6], достигли наибольшего могущества на новых местах уже в следующем, четвертом веке, под предводительством короля Германариха[7]. Легенда о гибели Германариха была записана уже упомянутым выше готским хронистом Иорданом. Согласно его рассказу, в число союзников готов входило племя, носившее имя росомонов. После измены одного из их предводителей, готский король приказал казнить жену предателя, которую звали Сванильда. Мстя за сестру, братья Сванильды подстерегли самого Германариха и убили его, вслед за чем, в соответствии с эпическими нравами, произошли изрядная катавасия и всеобщее избиение.
После анализа готской легенды и ее непосредственного контекста, современные историки пришли к выводу, что под упомянутыми ней «вероломными росомонами» следует понимать славянское племя росов (или русов)[8]. Что же касается Сванильды, то есть основания предположить, что это имя представляет собой простой перевод на готский язык славянского имени, звучавшего приблизительно как Лыбедь, и известного нам по легенде об основании Киева.
На основании аргументов такого рода, историку остается заключить, что «первым свидетельством о росах можно условно считать рассказ Иордана…»[9]. Получается так, что, следуя за передвижениями древнегерманского племени, мы пришли к преданиям, составившим основание собственно русской истории.
К 375 году держава германцев разваливается под натиском гуннов, но сами остготы до времени вовсе не исчезают со сцены мировой истории. Напротив, ведя постоянные бои и сохраняя воинский дух, они уходят из причерноморских степей и перемещаются все дальше на юго-запад. Там-то в конце следующего столетия им и предстоит совершить самое славное из своих деяний. Мы говорим, разумеется, о завоевании Италии и основании на ее землях нового остготского государства под скипетром еще одного великого короля – Теодориха, оставшегося в истории также под именем Дитрих Бернский[10].
След, оставленный остготами на новых местах, был очень глубок. Историк архитектуры вспомнит в этой связи о стоящем до наших дней на северо-восточной окраине древней Равенны монументальном, круглом в плане мавзолее Теодориха Великого. Ну, а этнограф расскажет, что доля остготской крови в жилах представителей знатных семейств Северной Италии, с тех пор была весьма значительной. Не должны были составлять в этом отношении исключения и юные жители «италийского Берна», то есть средневековой Вероны, которых звали Ромео Монтекки и Джульетта Капулетти, – если только они когда-нибудь существовали в действительности…
Участие остготов в русских делах на том пресекается, хотя этого нельзя сказать о связях обоих народов. Повидимому, определенное число русов, по преимуществу воинов, ушло вместе с готами, войдя в состав их боевых дружин. Еще какое-то количество, не только воинов, но также строителей и ремесленников могло присоединиться к гуннам, и позже прийти с ними на земли среднего Придунавья, где они снова встретились со старыми германскими союзниками[11]. Во всяком случае, авентюра XXII Песни о Нибелунгах рисует картину блестящего шествия при гуннском дворе, в котором принимают участие воины всего окрестного мира – от русов до готов:
«То на дыбы вздымая своих коней лихих,
То снова с громким криком пришпоривая их,
Скакали русы, греки, валахи и поляки —
Бесстрашием и ловкостью блеснуть старался всякий»[12].
Многочисленные анахронизмы, характерные для Песни о Нибелунгах в том виде, который ей придал австрийский шпильман XIII века, просматриваются даже на материале нескольких процитированных нами строк. Однако историки литературы подчеркивают, что основное содержание событий пятого века, составивших ядро великого германского эпоса, сохранено верно, и за спинами «новых Нибелунгов» – куртуазных рыцарей времен Гогенштауфенов маячат тяжелые, грузные очертания «Нибелунгов старых» – разумеется, в первую очередь бургундов, но во вторую – ближайших их родичей, остготов[13].
Любопытно, что слово «немцы» употреблено в тексте старинной Песни всего один раз, а именно в строфе 1354 – притом, что старые названия всяких германских народов, таких, как бургунды или баварцы, упоминаются постоянно. Такое обстоятельство связано с замедленным сложением немецкой нации, уже нашедшим самое обстоятельное рассмотрение в научной литературе.
«В истории Германии мы постоянно встречаемся с саксонцами, турингами, франконцами, швабами, баварцами, и, в соответствие этому, мы знаем, что особность, самостоятельность и сила племен были причинами того, что государственное единство Германии стало невозможно, о чем плачут теперь немецкие патриоты», – с некоторым высокомерием жителя сильного централизованного государства заметил в начале XIII тома своей знаменитой «Истории России с древнейших времен» С.М.Соловьев. По иронии истории, тринадцатый том писался в середине XIX века: плакать немецким патриотам оставалось совсем недолго – что же казалось плодов объединения Германии, то они оказали определяющее влияние на ход следующего, ХХ века…
Мы же отметим, что эпоха «готского величия», от Германариха до Теодориха, может вне всякого сомнения рассматриваться как «осевое время», существенно важное для формирования духовного склада немецкой нации – в первую очередь, через посредство ее героического эпоса. Следует предположить, что в ходе культурных контактов остготов с русами, германцы ознакомили наших предков со своей мифологией. Поэтому, когда через пять столетий после готов, другие германцы, и тоже потомки их близких родичей (скандинавов) – варяги – стали обосновываться на Руси, и разматывать сюжеты своего древнего баснословия о кладе двух братьев-нибелунгов и о герое Сигурде – убийце дракона, эти рассказы могли напоминать славянам нечто давно слышанное и сохраненное «на окраине» коллективного подсознания[14].
Заметим, что ранние магические контакты между обоими народами были также вполне вероятны. Об их возможности говорит знаменитая находка 1858 года, сделанная на Волыни, близ города Ковель. Она представляла собой железный наконечник копья, покрытый древними рунами, передащими звуки какого-то восточногерманского (то есть родственного готскому), а возможно, на диалекте и самого готского языка, и инкрустированными серебром магическими знаками. Надпись, к сожалению, очень коротка. Она была сделана в III столетии, то есть как раз во время великого переселения готов в Причерноморье, читается как «TILARIDS» и расшифровывается примерно как «нападающий».
Что же касается знаков, то удивляет разнообразие их типов. На сохранившейся прорисовке мы различаем крестообразные структуры (одна в фоме косого «андреевского» креста и другая, близкая к левосторонней свастике), круг с точкой посередине (несомненно, солярный символ), знак треугольного вида, похожий на схематизированное изображение хлебного колоса, и, наконец, двусложный знак округлого вида, толкуемый в настоящее время как так называемый «знак молнии»[15]. Все вместе подразумевало, повидимому, заклятие сил неба и земли, долженствующее помочь в битве владельцу копья.
В конце XIX века ковельская находка исчезла, позже появилась снова, и, кажется, даже экспонировалась в 1939 году в Варшаве. Затем она попала в руки немцев, и была формально передана в Германский археологический институт «для дальнейшего изучения». Проводил ли кто-либо с ней магические манипуляции и какого именно рода, сказать трудно. Учитывая большой интерес нацистов к древним реликвиям (начиная со знаменитого венского «Копья судьбы»), вполне исключить этого мы не можем. Как бы то ни было, но в конце войны неизвестный любитель древностей озаботился тем, чтобы снова припрятать «Ковельское копье» в надежном месте…
Еще меньше известно о том, до какой степени древние готы знакомили славян со своей боевой магией. С одной стороны, оба народа (точнее, группы племен) держались настороже, почему о глубоком культурном симбиозе говорить в данном случае не приходится. Не случайно же современное русское слово «чужой» по прямой линии восходит к древнему готскому слову «þiuda» (народ). Ученые предполагают, что, встречаясь со славянами, готы могли для простоты называть себя именно так[16].
С другой стороны, славяне с самых ранних времен вливались в состав готских дружин, активно перенимая у них типы вооружения и боевые приемы. Язык сохранил свидетельства и об этой области культурных контактов. Достаточно сказать, что такие наши современные слова, как «шлем» и «меч» восходят к древним заимствованиям из того же готского языка, в котором они звучали соответственно как «hilms» (или «helms») и «mēki». Между тем, заклинание оружия и брони перед битвой, несомненно, входило в состав воинского искусства того времени.
Сохранившиеся исторические источники в принципе позволяют увеличить число примеров такого рода. Но было у готов одно культурное достижение, которое оказалось несравненно более важным для славян. Мы говорим о святом крещении, принятом ими по византийскому обряду, о составлении готской азбуки на основе греческого алфавита в его поразительно изящном унциальном начертании, и о переводе с ее помощью на готский язык богослужебного греческого канона.
Все эти события произошли очень быстро даже по современным меркам. Решающую роль в крещении и первоначальном просвещении готов в середине III столетия по рождестве Христовом сыграл один человек, ставший первым готским епископом – мудрый Вульфила (само это имя было языческим по происхождению, и означало просто «волчонок»).
Известие о крещении готов и изобретении ими оригинальной азбуки распространилось со временем среди славян. В главе XVI Жития Константина Философа, содержится рассказ о знаменитой «триязычной ереси». Речь в нем идет о трудном диспуте, который славянские первоучители Кирилл (Константин) и Мефодий с блеском провели в Венеции. Противники славянской письменности утверждали, что письменность следует иметь только на трех священных языках, а именно древнееврейском, греческом и латинском, использованных Пилатом для надписи на Кресте Господнем.
В ответ Философ сослался на солнце, которое посылает свои лучи всем людям без изъятия, на дождь, который несет всем свою влагу, а также на пример древних народов, заведших собственную письменность. Это суть «Армени, Перси, Авазъги, Иверии, Сугди, Готьθи», и так далее по порядку. Армяне и персы опознаются современным читателем сразу, под «авазгами» следует понимать современных абхазов, «иверии» – это грузины, «сугды» – иранское по происхождению племя сугдейских аланов. Что же касается готов, то, как мы видим, они занимают почетное шестое место в этом списке, включающем имена двенадцати славных народов.
Другой вопрос, дошли ли сведения о письменности готов до Константина Философа прямо от них, либо же через посредство славян, а если от этих последних, то от кого именно – то ли от южных, солунских славян, то ли от славян восточных, которые вполне могли сохранить какие-то связи со своими давними соседями и союзниками, либо воспоминания об их деяниях. Память такого рода могла оживляться сношениями русичей с теми остатками готского племени, которые никуда не ушли, а просто набрались духа, переждали нашествие гуннов, и стали заниматься более или менее успешной торговлей, опираясь на свои крымские базы.
Дело ведь в том, что Крым до недавнего времени был уникальным заповедником, на пространствах которого, в горных ущельях или в приморских городах, оседали и столетиями сохраняли свою культуру и обычаи остатки десятков народов, сам след которых давно изгладился в других местах земного шара. Именно это случилось и с готами.
На западе этот народ давно прошел пик могущества, уступил другим, был забыт и полностью растворился в составе других народов, таких, как позднейшие итальянцы, французы, испанцы. А здесь, в благословенном жарком Крыму, они продолжали тихо существовать, пересказывать старинные предания, молиться и говорить в быту на своем древнем северном языке.
Эти готы были русским очень хорошо знакомы. «Се бо готьския красныя девы въспша на брезе синему морю, звоня рускым златом; поют время Бусово, лелеють месть Шароканю», – нараспев говорил автор Слова о полку Игореве в XII веке. Современные комментаторы понимают эти слова так, что любое поражение русских сразу обогащало крымских готов рабами и добычей, почему «готские девы» и ликовали на своем берегу. Мы же отметим, что пели они на своем языке «время Бусово», то есть древнейшие времена, доступные этнической памяти русских[17].
Еще через четыре столетия, фламандский путешественник О.Г. де Бусбек, добравшись до Крыма, долго не верил своим ушам, улавливая германские корни в речи своих местных собеседников, потом взял тетрадку и записал ее образцы. Запись сохранилась, а современные германисты с изумлением разобрали в ней 68 слов не особенно даже изменившегося за прошедшие почти полторы тысячи лет древнего готского языка, и именно в его восточном (остготском) варианте…
В наши дни уже трудно надеяться на встречу с носителями живой готской речи. Хотя кто знает – может быть, в то время, как пишутся эти строки, где-нибудь в Феодосии или в Судаке бабушка напевает внуку колыбельную на полузабытом крымско-готском наречии, или же знахарь заговаривает рану, пользуясь его древними оборотами. Почему бы и нет – «Aufto!» (пожалуй)[18], как сказали бы на своем звучном языке сами готы.
В любопытной статье 1925 года, посвященной культурным традициям Крыма, Максимилиан Волошин, вообще обладавший удивительной исторической интуицией, замечает: «Мне довелось однажды пробродить несколько дней по одной из „Сиерр“ Старой Кастилии, в таком глухом горном углу, куда никогда не проникали мориски и где охранился поэтому чистый кастильский, т. е. визиготский[19] тип. И каково же было мое изумление, когда я увидел все элементы Крымской Яйлы на этой „Сиерра ди Панкорбо“, отделяющей Старо-Кастильское плоскогорье от долины Эбро, а в чертах ее населяющей расы и даже в некоторых подробностях костюма узнал крымских татар области Горной Готии»[20]…
Возвращаясь к эпохе крещения готов, нам остается заключить, что пример их славянским первоучителям стал известен, – и даже не только известен, но включен в число образцов, которым грех было не следовать. Ситуация ускоренного, «догоняющего» освоения достижений передовой культуры с тех пор стала едва ли не архетипической для славянства, и повторялась периодически вплоть до эпохи реформ Петра Великого, а в некотором смысле и нашего времени. То, что к ее формированию приложили руку и готы – весьма поучительно.
Славяне Восточной Европы соприкоснулись, таким образом, с культурой восточных германцев достаточно рано. Скоро готы покидают пределы причерноморских степей и уходят на запад. Там, как мы уже говорили, они вполне растворяются в народах Западной Европы, оставив наиболее заметную память о себе разве что в названиях ломаного «готического» шрифта, знаменитого «готического» стиля[21] – и в курсе готского языка, составляющего весомую часть образования любого серьезного германиста.
Haban – habaida – habaiþs,
bindan – band – bundans,
slahan – slōh – slahans…
Даже читатель, совсем немного знакомый с немецким языком, легко опознает в этих словах древнего готского языка корни, знакомые ему по современным немецким глаголам «haben» (иметь), «binden» (связывать), «schlagen» (бить). Действительно, приведенные выше, выделенные курсивом готские глаголы и значили приблизительно то же самое. Что же касается приведенных через тире после каждого готского глагола словах, то вместе с ним они составляют те самые канонические «три формы», к заучиванию которых привыкли студенты, изучающие любой из важнейших германских языков[22].
Такое положение неудивительно, поскольку практически все германские языки так же близки друг к другу, как и славянские – в пределах своей языковой группы. При всей этой близости, готам довелось принять лишь самое небольшое участие в сложении немецкой народности, которая исторически принадлежит миру западных германцев.
Ингвеоны, иствеоны, герминоны[23], – названия этих трех групп западногерманских племен двухтысячелетней давности похожи на звук боевой трубы… С перечисления этих этнонимов начинается по сей день один из центральных разделов курса «Введение в германскую филологию» в большинстве университетов мира. Автору довелось слушать этот курс у нашего замечательного филолога и теоретика мифа, профессора Ленинградского университета Михаила Ивановича Стеблин-Каменского. Громко и выразительно артикулировав эти прославленные имена, прославленный лектор выдержал паузу, а затем сразу перешел к описанию их исторических судеб, без всякого преувеличения сформировавших основное русло средневековой истории Западной Европы.
Действительно, ингвеоны – это в первую очередь англы и саксы. Именно они дали начало «англо-саксонской цивилизации», процветающей и по сей день на территории Англии. Значительная часть франков (исторически иствеонов) обосновалась на территории позднейших Франции и Бельгии, где слилась с галло-римлянами, и вошла в состав формирующейся французской народности. Наконец, основная часть франков вместе с эрминонами (прежде всего швабо-алеманнами и баварами) составила немецкую народность, ставшую с ходом времени немецкой нацией. Вот об этих-то немцах и идет речь в знаменитом перечне народов, открывающем Повесть временных лет.
Как мы помним, земля в этом списке разделяется на уделы Сима, Хама и Иафета. О первых двух говорить здесь не будем; что же касается последнего, то в этом уделе «седять русь, чудь и вси языци: меря, мурома, весь, моръдва», с рядом других народов Восточной Европы. Перечень продолжают ляхи и пруссы, тяготеющие к «морю Варяжскому»; и, соответственно, давшие ему свое имя скандинавы-варяги, которые по сему морю сидят вплоть до «земли Агнянской» (то есть Английской). В заключение списка назван еще ряд народов, теперь уже исключительно Западной Европы, в число которых включены и «немци, корлязи».
Здесь нужно заметить, что немцами у нас исстари могли называть представителей любого чужого народа, говоривших «не по-нашему». Однако же постепенно это имя закрепилось лишь за одним германским народом, и именно тем, который мы называем немцами по сей день. В науке даже было высказано смелое предположение, что в самом словаре славянских языков сохранилось исконное противопоставление «немцы – славяне», и именно по тому признаку, что первые-де не обладают даром слова (они, так сказать, «немы»), вторые же им обладают вполне (то есть «владеют словом», и потому называют себя «слов-ене, слав-яне»).
Симметричность и простота этой гипотезы весьма привлекательны, она опирается на ряд источников, восходящих к XIV веку. Известно также, что ее придерживались некоторые видные слависты XIX века, включая самого Павла Шафарика. Том его «Славянских древностей» по сей день используется в славистике, служа многим исследователям как настольная книга. Однако же большинство современных ученых, по ряду достаточно весомых причин, не находят возможным принять высказанную гипотезу. Главнейшая из них состоит в том, что «славянский суффикс „-ĕn, – ĕnin, – janin“ всегда указывает на принадлежность к определенной местности, и что, следовательно, наименование словенин должно было быть образовано от названия местности (Слово?), названия, которое, к сожалению, нигде не встречается»[24]…
Наше внимание привлекает то, что в части, касающейся народов Прибалтики и северной Руси, летописец весьма обстоятелен. От его внимания не ускользают ни латгалы, ни ямь, ни «чудь заволочская». Что же касается немецкого народа, то здесь летописец, напротив, более чем краток: немцы входят в число народов, живущих на юг от Балтийского моря, и более ничем не примечательны.
Такое впечатление подтверждается помещенным несколько ниже по тексту описанием пути «из греков в варяги» (и обратно). Маршрут начинается путешествием по Днепру, дальше по Ловоти, «великому озеру Ылмерь», оттуда по Волхову в другое «великое озеро» – Нево[25], и, наконец, в «море Варяжское». Казалось бы, дальше должно было следовать описание балтийского отрезка пути, земель в устье Вислы и Эльбы, Саксонии, а с нею, возможно, и иных немецких земель. Однако добравшись до «моря Варяжского» наш летописец теряет всякий интерес к детальному описанию маршрута, и ограничивает себя сухим замечанием, что-де по тому морю идут до Рима, а потом «ко Царюгороду».
Совершенно аналогично еще ниже по тексту Повести, в описании знаменитого путешествия апостола Андрея, читаем о том, как герой проповедует в Синопе и посещает Корсунь, плывет вверх по Днепру, осматривает местности, где позже будут поставлены города Киев и Новгород. После этого достаточно подробного описания с интересными отступлениями опять-таки сказано только, что апостол отправился «в Варяги», оттуда же прямо на Рим. Как видим, сам текст подводит нас к тому заключению, что немцы на Киевской Руси были известны, однако представлялись ее идеологам и политикам принадлежащими скорее периферии, нежели центру культурного мира.
Если с немцами в списке народов в общем все ясно, то имя «корлязи» произвело у исследователей некоторое замешательство. Разобрав ряд возможных вариантов, современная историческая наука пришла к той конъектуре, что в оригинальном тексте между словами «немци» и «корлязи» никакого знака препинания скорее всего не стояло. Соответственно, летописец имел в виду просто «немцев каролингских», решив так для точности назвать немцев, являвшихся подданными королей из династии Каролингов[26]. Для полного понимания этой ремарки нам придется совершить краткий экскурс в историю империи Каролингов и их преемников.
Начала франкской державы теряются во тьме веков, а их история читается как глава из Толкиена… Кто, кто кроме узких специалистов, помнит сейчас о стране Австразия, где в старину располагались племена франков[27], о сказочном короле Меровее[28], основавшем первую династию франкских королей, или о подвигах третьего представителя этой династии, вполне уже исторического Хлодвига. Он подчинил власти франков большую часть тогдашней Галлии, и крестил свою молодую державу в 496 году по рождестве Христовом[29].
Следующая важная дата во франкской истории – 800 год. На севере франки владеют обширными землями от Ламанша до Эльбы, на юге – от Бискайского залива до Адриатики, то есть распоряжаются на большей части территории бывшей Западной Римской империи. На троне франкского государства сидит уже новая династия – Каролинги, названная так не по ее фактическому основателю – хитрому австразийскому майордому[30] Пипину Геристальскому, а по самому блестящему представителю – Карлу Великому. Заметим впрочем, что «Каролинги», пожалуй, звучит благозвучнее, чем «Пипининги».
Простой в обращении, не отличавшийся по одежде от простых франкских дружинников, Карл очень серьезно относился к блеску «римского наследия». Он сделал все для того, чтобы заставить папу возложить на себя корону «императора римлян» – или, как говорили тогда, «Отца мира» (Patris mundi), – что было трудно, поскольку вне всякого сомнения подразумевало претензию на «всемирную монархию» и первенство в масштабе тогдашнего мира.
Именно это и произошло в Латеранской церкви, в Риме, на Рождество 800 года. Естественно, что коронование вызвало во «Втором Риме» – Константинополе, столице державы, непосредственно и законно продолжавшей традицию настоящих римских императоров, немалое удивление, и даже беспокойство. Более чем бережливый по натуре, Карл Великий тогда пошел на то, чтобы уступить византийцам часть своих земель, и притом далеко не худших, лишь бы добиться от них признания свого императорского титула. Будучи сам неграмотным, Карл уделил немалые силы заботам если не о процветании наук и искусств, то об их хотя бы частичном восстановлении.
Не прошло и полувека после римской коронации, как империя Карла распалась. Императорский титул передавался его преемниками от одного к другому, как признание силы – или как компенсация слабости. К началу X века он утратил значение и практически исчез. Как бы то ни было, но предпринятая франками эпохи Карла Великого попытка возрождения величия «Первого Рима» стала с тех пор образцом для действий честолюбивых потомков. Даже в наши дни премия Карла Великого принадлежит в числу самых престижных международных отличий. Она присуждается Европейским сообществом политикам, более других способствовавшим процветанию «объединенной Европы».
Напомним, что, выделяя в истории мировой культуры шесть «больших, эпохальных обращений к античности», Д.С.Лихачев на первом по времени месте поместил именно «Каролингский ренессанс». Высказаны и другие периодизации «возрождений» (или, точнее говоря, «относительного усиления культурных процессов»). К примеру, В.И.Уколова объединяет «каролингское и оттоново возрождения», противопоставляя оба двум более ранним германским, «остготскому и вестготскому возрождениям» VI – начала VII столетий[31]. Однако эпохе Карла Великого отводится в таких схемах, как правило, почетное место.
Вот почему киевский летописец, писавший уже в иной культурно-политической ситуации[32], был в сущности прав, припомнив о первостепенной важности «каролингского наследия» именно для немецкого народа. Примерно так российский политический деятель эпохи Николая I мог с чистой совестью относить к себе имя «петровец», подтверждая тем верность своего поколения делу основателя и «Отца Отечества»[33].
Границы раздела империи Каролингов следовали в общих чертах складывавшейся в те времена новой этнической карте Европы. Основным населением Западно-Франкского государства были потомки франков и галло-римлян, в массе своей перешедшие уже на романский, а именно старофранцузский язык[34]. Напротив, Восточно-Франкская держава объединяла потомков чисто германских племен, большинство их которых говорило на диалектах формировавшегося в то время единого немецкого, точнее – древневерхненемецкого[35] языка (das Althochdeutsche).
Есть все основания утверждать, что сложнейший и играющий по сей день исключительно важную роль в судьбах Западной Европы историко-психологический комплекс взаимного притяжения и отталкивания французов и немцев по сути восходит ко временам распада каролингской державы. Само же Германское[36] государство ведет свою родословную в строгом смысле слова от Восточно-Франкской державы, образованной как следствие Верденского договора 843 года.
Уже в ходе следующего, десятого столетия германские короли достигли впечатляющих успехов. Собственно, общий курс их действий был уже задан и опробован на практике во времена Карла Великого[37]. Он подразумевал организацию сильного войска, обуздание власти герцогов (чаще всего стоявших во главе старых племенных областей), централизацию управления страной – и, разумеется, принятие из рук римского понтифика императорской короны (неизменно сопровождавшееся более или менее принудительным опустошением казны богатеньких итальянских городов). Действительно, именно названные задачи определили основные направления внутренней и внешней политики Оттонов – трех великих королей новой, Саксонской династии.
Оттон I восстановил на апостольском престоле папу римского, и был в знак признательности на следующий год (962) коронован им в Риме как император. Соответственно, с этого времени мы уже можем говорить о Германской империи. Оттону II сосватали племянницу императора Византии. Таким образом, новая, варварская империя получила признание от древней империи византийской, вступив в прямую династическую связь с повелителями «Второго Рима».
Наполовину ромей (византиец) по крови, Оттон III совершенно всерьез именовал себя на ромейский манер «царем царей», и вообще деятельно вводил при своем дворе византийские титулы и ритуалы. Но его мечты шли значительно дальше простой имитации. Третий Оттон мечтал о создании «всекатолической империи» под скипетрами германского императора, и, разумеется, покорного ему римского папы. Тут нужно видеть программу воссоздания на берегах Рейна и верхнего Дуная системы равновесия («симфонии») духовной и светской власти, в том виде, какой она приняла на берегах Босфора.
В стране развивается правовое сознание, формируется свод законов, устанавливается система сбора налогов, защиты имущества, судопроизводства. Существующие города разрастаются и частично перепланируются, основываются новые. В них выделяются кварталы ремесленников и купцов, работают византийские зодчие, применяющие передовые приемы архитектуры и градостроительного искусства. Под присмотром церкви развивается письменность, в том числе переводы классических сочинений на национальный язык.
Мы говорим, разумеется, о германских землях. Однако практически в тех же словах смогли бы мы рассказать и о другой великой державе, вошедшей в пору расцвета почти одновременно с оттоновой империей. Это, конечно, Киевская Русь. Оговоримся, что есть и различия. К примеру, Владимир был и крестителем своей страны (как Хлодвиг за пять столетий до него), и ее объединителем (как Карл Великий), и дипломатом, добившимся ее признания «великими державами» своего времени, в первую очередь византийцами (как Оттоны). У нас история идет быстрее, время как будто сжимается. Заметим, что и феодальная раздробленность, практически развалившая Германию только к XIII веку, у нас началась уже при внуках князя Владимира Святославича.
И все же сходство между «новыми» державами неоспоримо. В обеих идут однонаправленные социально-политические процессы. Одна занимает доминирующее положение в Западной Европе, другая – в Восточной. Близки даже их размеры, да и «меридиональное» положение на географической карте, вдоль великих водных путей, примерно по оси «север-юг».
Две этих северных, «варварских» империи, вместе с южной империей – древней Византией – и стали «определять погоду» на европейском континенте. Как справедливо заметил историк, в эту эпоху «в Европе стало три монарха самого высшего ранга: цесарь Византии, император „Священной Римской империи“ (Германия) и цесарь (царь) Руси, великий князь Киевский»[38].
Особенность сосуществования Германской империи и Киевской Руси – в том, что между ними простиралась обширная «буферная зона», они не соприкасались непосредственно (в отличие от Византии, земли которой граничили с владениями германского императора в Южной Италии). Между нами и немцами, как и сейчас, лежали земли западных славян, на части которых в ту же эпоху интенсивно формировались собственные национальные государства – Польша и Чехия; еще южнее шли земли воинственных венгров и южных славян.
А севернее располагались просторы Балтики. Однако в ту пору немцы еще не были так сильны, чтобы мериться на ней силами с норманнами… Нельзя забывать и того, что практически до XII столетия немцы к востоку от Эльбы не жили, и появлялись только эпизодически, в качестве купцов или миссионеров. Там пока жили многочисленные и весьма воинственные племена полабских и поморских славян[39]. Вот почему немцы так долго оставались для русских народом, живущим «далече», «за синим морем»[40]. Потому-то и Повесть временных лет говорит о немцах как о народе известном, но живущем неблизко.
Вместе с тем, «буферная зона» редко когда разделяет народы герметически. Гораздо чаще она служит как среда, допускающая ограниченные влияния и контакты, и даже способствующая их развитию. Именно так и произошло, причем среди контактов специалисты ставят на первое место торговый транзит, как это происходило на пути «из варяг в греки». Спору нет, историческое первенство этого великого пути для организации геополитического пространства Древней Руси неоспоримо. И все же историки подчеркивают исключительную важность того, что «в первом приближении» можно назвать путем «из немец в хазары».
Аргументы в пользу такой инновации включают многочисленные свидетельства о постоянном перемещении караванов по маршруту «Киев – Краков – Прага – немецкие земли», и далее по всей Западной Европе, вплоть до Кордовы. К ним добавляются данные исторической географии, в число которых входит тот факт, что ряд однонаправленных водных путей обычно дополнялся по меньшей мере одним-двумя сухопутными, пересекающими их «под углом девяносто градусов»[41]. В итоге получалась сеть связей, весьма облегчающая сообщение между соседними, и даже далеко отстоящими друг от друга ландшафтными зонами.
Повидимому, именно это и произошло в средней Европе, причем достаточно рано, не позже девятого века. Следовательно, в распоряжении обеих «новых империй» должен был быть уже обустроенный ко времени их сложения, достаточно надежный «канал связи», следы использования которого и имеет смысл искать в ранней истории наших государств. Такая работа уже началась, и дала достаточно явные плоды. Как резюмировал историк А.В.Назаренко, посвятивший специальную обзорно-аналитическую работу интересующей нас проблеме, «древнейшие русско-германские в собственном смысле связи ограничиваются южнонемецкими землями»[42].
Учитывая аргументы этого рода, приходится говорить о возможности того, что «империя Рюриковичей» сложилась не просто вокруг пути «из варяг в греки», но и на его пересечении с путем «из немец в хазары». Вопрос теперь состоит не в том, можно ли сравнивать влияние обоих путей, а в том, будет ли корректно продлевать такое сравнение в сферу религиозной, метафизической мысли. Нельзя же сомневаться в том, что именно по первому из этих путей пришло на Русь христианство, бесспорно составившее духовную ось древнерусской цивилизации.
Не ставя под сомнение верность этого общепринятого утверждения, мы обратим внимание на слова одного из ведущих отечественных русистов, отнюдь не склонного к преувеличению роли западных влияний. По мнению О.Н.Трубачева, «знакомство с христианством дошло до Руси с Запада, но крещение пришло на Русь с Юга»[43]. В поисках сведений, современных крещению Руси, или более близких к нему по времени, мы снова обратимся к Повести временных лет – и обнаружим, что древний наш летописец, вообще молчаливый относительно немцев по любым другим поводам, на этот раз становится словоохотливым.
Предание о крещении Руси распространяет его предысторию на несколько лет. Под «летом 6494» (то есть 986 годом по нашему летосчислению) помещен рассказ о том, как к князю Владимиру пришли представители разных религий и убеждали его принять свою веру. Это – магометане, «немьци от Рима», иудеи, и, наконец, посланный православными греками Философ, представленный коим довольно скучный – по крайней мере, с точки зрения обращаемого язычника – синопсис Священного Писания занимает основное пространство рассказа.
Заметим, однако, что, прежде чем пересказывать священную историю, Философ дает короткую характеристику каждой из вер. В частности, о вере «немцев от Рима» сказано так: «Слышахом же и се, яко приходиша от Рима поучитъ вас к вере своей, ихъ же вера маломь с нами разъвращена…». Иными словами, различия «греческой» и «римской» веры рассматриваются Философом как незначительные. Ввиду важности фразы, выделенной нами курсивом, приведем и ее дословный перевод, выполненный Д.С.Лихачевым: «Вера же их немного от нашей отличается…».
Там, где мы завершили цитирование оригинального текста многоточием, добавлено краткое описание основного различия («служения на опресноках», с отсылкой к евангельскому тексту). С точки зрения средневекового читателя, это, конечно, не малозначительная деталь. Однако сразу видно, что догматические различия и политические расхождения между христианским Западом и Востоком, накопившиеся ко времени написания Повести – тем более в эпоху крещения Руси – пока отнюдь не достигли «критической массы».
Мы ведь привыкли отсчитывать решительное разделение церквей от 1054 года, совсем забывая о том, что для современников дело выглядело совсем по-другому. Психологический разрыв произошел гораздо позже, через добрых два века века, когда крестоносцы взяли Константинополь, и повели себя там как в столице басурманского царства, занимаясь грабежом и осквернением православных святынь…
Пока же отношения были более или менее прохладными, однако совсем враждебными их назвать было нельзя. Во всяком случае, западное христианство было включено древнерусским летописцем в список важнейших религий, а из них – наиболее близкая к православию, и представлял ее немец. Что же касалось до «испытания вер», то в 986 году оно завершилось не выбором, но вздохом Владимира Святославича, и его замечательной репликой «Подожду-ка я еще немного» (в оригинале стоит выразительный фразеологизм «Пожду и еще мало»).
Неспешность и рассудительность в выборе веры понятны. Однако и в следующем, 987 году, колебания продолжались. Призвав к себе «бояр своих и старцев своих градских», Владимир посоветовался с ними, и решил послать в разные страны «славных и умных мужей», снова для «испытания вер». Для наблюдения католической веры (названной в тексте «немецким законом»[44]) были избраны немецкие земли. Отчет об их посещении краток, но очень интересен. Вот он: «И придохом в Немци, и видехом в храмех многи службы творяща, а красоты не видехом никоеяже». Иными словами, в богослужении у немцев царит примерный порядок, ведутся «многие службы», но с точки зрения жителя Древней Руси, некой высшей красоты во всем этом нет.
У этого вывода есть свой контекст. Чуть выше представлена вера магометан, и коротко сказано, что «нет в них веселия». Ниже по тексту идет знаменитая характеристика византийского богослужения. Послы не могут забыть его красоты и великолепия, и положительно утверждают, что там-то Бог сходит к человеку. Иными словами, захватывает послов именно эстетика культа – и в некоторой степени онтология литургии. Читатель легко припомнит многочисленные высказывания, и даже трактаты российских философов и богословов, развивающих этот аспект отечественного религиозного сознания.
Однако, помимо того, в цитированном фрагменте едва ли не впервые у нас была сформулирована одна идея, часто повторяемая потом русскими писателями, и касающаяся притом не столько католицизма в целом, сколько именно немецкого народа. В самом схематичном изложении она сводится к тому, что-де у немцев все есть, и порядок примерный, но все же нет у них чего-то высшего, по чему горит и томится русская душа.
Выслушав своих послов, Владимир решается принять крещение от византийцев – и снова медлит. Лишь в следующем году он отправляется со своим войском «на Корсунь, город греческий», навеки присоединяя свое государство к восточному, православному миру (Pax Orthodoxa), который следовал курсом, все более расходящимся с миром западного христианства. Такой выбор впоследствии неизменно подтверждался русскими князьями, от Александра Невского – до Ивана Грозного. Решение Петра Великого, решительно пересмотревшего выбор в пользу «западного порядка» (что явственно прослеживается в тексте хотя бы Духовного регламента) совершило подлинный переворот – и открыло новую, петербургскую эпоху российской истории.
Переходя к «корсунской легенде», фокус внимания летописца сдвигается, причем немцы снова покидают его пределы. Нам же остается сделать вывод, что знакомство с «немецкой верой» сыграло важную роль при выборе религии, да и определении судьбы своего народа правителем первого русского государства.
Перечитывая текст легенды об «испытании вер», мы замечаем еще одно любопытное упоминание о немцах. Известие о встрече князя Владимира с немецкими послами, поставленное под 986 годом, завершается его энергичной репликой: «Идете опять, яко отци наши сего не прияли суть». Слово «опять» в данном контексте следует понимать как «обратно, вспять». В итоге получается, что беседы о вере велись с немцами и ранее того, но учение их не было принято. Заметим, что последний глагол поставлен в оригинале во времени перфект. Оно в основном применялось для передачи действия, произошедшего в прошлом, результат которого был, тем не менее, явствен и на момент речи. Иначе говоря, выбор предков оставался действителен и для князя Владимира.
Что же касается отцов, упомянутых в легенде об «испытании вер», то тут летописца можно понять как в узком смысле, так и в широком. В узком смысле, речь могла идти, собственно, об отце крестителя Руси, князе Святославе Игоревиче, который действительно был язычником, хотя каких-то миссионеров при своем дворе терпел, и креститься «в индивидуальном порядке» своим людям не запрещал.
В широком смысле, летописец мог говорить о попытках духовной колонизации славян, неоднократно предпринимавшихся немецкими государями. Приведем только два примера. Первый из них связан с «восточной политикой» Людовика Немецкого, бывшего основателем Восточно-Франкского государства (843). Усиление граничившей с ним на востоке Великоморавской державы – славянской по основному населению и правящей династии – вызывало беспокойство немецкого короля. Среди предпринятых им политических шагов был союз с ханом (после крещения – князем) Болгарским, который должен был отсечь моравских славян от Византии (вот где берет начало историческое притяжение болгарских правителей к Германии, принесшее столько испытаний южным славянам в середине XX века, – заметим мы в скобках).
Религиозные меры включали активную проповедь латино-немецкого духовенства на землях Моравии. Обеспокоенный ее усилением, князь Ростислав в 862 (или 863) году послал за помощью в Византию, в качестве непременного условия выставив знакомство проповедников со славянским языком. Такие нашлись, а имена их читатель назовет сразу. Конечно же, это – «первоучители славян» Кирилл и Мефодий. Получается, что само появление славянской письменности обязано таким образом историческому соперничеству немецкой и греческой проповеди среди славян.
Второй пример связан с попыткой крещения Руси, предпринятой немецким духовенством во времена основателя Германской империи (962), Оттона I. Сохранившиеся источники, в основном немецкие, позволяют восстановить следующую последовательность событий. В 959 году ко двору немецкого короля прибыло русское посольство. Его хорошо приняли, а во время переговоров была достигнута договоренность о прибытии германских мисионеров на Русь. Через два года произошел ответный визит, причем ко двору княгини Ольги, бабушки Владимира Святого, прибыли представители латино-немецкого духовенства во главе с бенедиктинцем по имени Адальберт.
Вслед за этим произошло нечто непонятное. Результат тем не менее ясен: немецкие послы быстро собрались и уехали восвояси. Провожали их не самым лучшим образом: на обратном пути кто-то из состава посольства пострадал – может быть, даже был убит. Немецкие современники поминали несчастное посольство сквозь зубы, с заметным раздражением. По сути, единственное объяснение его неудачи, которое удается восстановить по источникам, сводится к тому, что начальное посольство княгини Ольги было «притворным». Скорее всего, это надо понимать в том смысле, что русские послы превысили свои полномочия, предварительно договорившись о том, что пока обсуждению не подлежало.
Так ли разворачивались события, или же в Киеве просто передумали за то время, пока немцы собирались в дорогу, чтобы «крестить Русь», и какую роль здесь сыграла византийская дипломатия – дело неясное. Во всяком случае, в Германии Адальберта после того без всякой иронии могли называть «русским епископом». Ну, а князю Владимиру через четверть века после посольства Адальберта было о чем напомнить новым немецким миссионерам.
Одним словом, немецкая проповедь на Востоке велась очень активно в течение более чем ста лет, предшествовавших крещению Руси. Она оказала заметное влияние на духовность восточных славян. Свидетелями той далекой поры служат такие привычные нам, и обозначающие самые базовые понятия христианского культа слова, как «церковь» и «крест». Как это ни удивительно, но оба из них уверенно возводятся этимологами не просто к одному из германских, но именно к древневерхненемецкому языку (и, следовательно, родственны современным немецким Kirche и Kreuz). Поспешим оговориться, что первоисточником обоих лексем был, разумеется, греческий язык. Однако тот путь, который они прошли, прежде чем попасть в славянские языки, весьма показателен.
Принятие христианства от византийцев отнюдь не прервало немецкой проповеди на русских землях. Вскоре после крещения Руси, скорее всего в 1006 (или 1007) году, в Киев прибыл новый немецкий легат, архиепископ Бруно. Распространившиеся у немцев легенды о его удалых подвигах при дворе князя Владимира несомненно вымышлены. Мы говорим прежде всего о «прохождении через огонь», и обращении пораженного этим чудом князя[45]. Однако сам факт приезда на Русь бесспорен, равно как и теплый прием, который немецкие гости нашли при киевском дворе. Повидимому, вслед за пирами и отдыхом, их проводили к порубежным оборонительным валам, обняли и пожелали больших успехов в крещении половцев, что было наиболее вероятной причиной вполне безуспешного «восточного посольства» Бруно.
Прямые контакты с немецким духовенством прослеживаются в истории Киевской Руси и далее, вплоть до самого монголо-татарского нашествия. К ним следует прибавить и более опосредованные связи. К примеру, историкам прикладного искусства известен ряд изготовленных в древнем Киеве крестов, в форме и облике которых странным образом сказываются приметы такой далекой традиции, как ирландская. Откуда взялись у нас ее носители – не секрет. Как мы знаем, вплоть до 1242 года в Киеве была небольшая ирландская колония, спокойно жили и работали заморские ученые монахи и ремесленники. Значительно менее известно, что эта колония возникла и развивалась по сути дела на правах подворья ирландского монастыря в Регенсбурге[46]. А Регенсбург – это германский город на реке Дунай, в пределах теперешней Баварии. Следовательно, ирландская миссия в Киеве стала возможна благодаря продолжению русско-немецких церковных связей[47].
Киевские князья в принципе покровительствовали таким связям и в силу общей направленности своей внешней политики. Дело было в том, что на пространстве, названном нами «буферной зоной», в течение IX–X века возникли и укрепились такие сильные государства, как Чехия и Польша. Как это часто случается в политике, «сосед моего соседа – мой друг» (в силу того понятного факта, что территориальные претензии между ближайшими соседями почти неизбежны). Вот и основа для временных союзов, заключавшихся немцами и русскими «через голову» Пржемыслидов и Пястов для совместных действий против их «буферных государств».
Опасность немецкого «натиска на Восток», уже вполне явная западным славянам, на Руси тогда практически не ощущалась. Иначе историки не отмечали бы того, что с течением времени, а именно начиная с XI столетия, русские князья стали все активнее вовлекать немцев и в свои междоусобные раздоры[48]… А между тем за Эльбой уже создавались пограничные марки – области «ускоренной колонизации», ставились бурги, и немецкие рыцари, сверкая глазами, передавали друг другу рассказы о веселом маркграфе Героне, который позвал к себе на пир тридцать могучих славянских князей, разоружил их, и изрубил всех в клочки. Чехи к концу первого «милленниума» признали свою зависимость от Германского королевства; поляки точили мечи – им пока удавалось отбиваться от немцев.
С началом татарского нашествия, связи Руси с землями южной Германии, наследовавшие древнему торговому пути «из хазар в немцы», угасли. Но история русско-немецких связей еще только начиналась. Новое «окно в Европу» – и, в первую очередь, в немецкие земли – было открыто уже новгородцами.