Война закончилась. И потянулась, потекла, полетела, помчалась послевоенная мирно-армейская жизнь простой офицерской семьи. Случались, конечно же случались яркие, праздничные всплески каких-то неординарных событий. Молодость, энергия, энтузиазм бурлили и с радостью откликались на малейшие отклонения от рутинного однообразия повседневности. Но в целом, честно говоря, существование было достаточно серым и скудным. Весьма скромные заработки, неизменная и с каждым годом все более и более гнетущая бытовая неустроенность, вечные чемоданы, коробки, узлы, распиханные по углам списанных казенных шкафов, постоянная, ставшая привычной и обыденной готовность срываться с чуть-чуть было насиженного места и перемещаться за тысячи километров в такой же неухоженный, неприветливый и абсолютно чужой на первых порах угол.
Нет, явно не задалась у Федора Жаворонкова военная карьера. Обаятельный, общительный, с несомненными лидерскими задатками, позволявшими легко и непринужденно стать душой любой компании, ценимый и уважаемый сослуживцами и подчиненными, Федор так и не сумел выработать верный тон при общении с вышестоящим начальством. Излишне прямой и откровенный, с абсолютным неумением, а вернее, нежеланием преданно и подобострастно поддакивать руководящим благоглупостям – если по его убеждениям это действительно были глупости, – капитан Жаворонков был неудобен, а следовательно, и не нужен своему командованию. Отсюда и многочисленные перемещения, отсюда и мучительное, необыкновенно долго ожидаемое перерастание капитанских звездочек в звезду майора, чин, который и стал вершиной служебного продвижения Федора Жаворонкова. Разумеется, ни в какой институт после войны он не вернулся. Куда там! Не до учебы было: служба, семья.
Увы, не удалось и Верочке Жаворонковой реализовать в должной мере свое несомненное артистическое начало. Ее театральная студия, практически в полном составе «переформированная» во время войны в концертные бригады, так и не восстановилась после Победы, а если бы даже и возобновила свою деятельность – смешно, не будешь же ездить учиться с Дальнего Востока в среднюю Россию! Ну а о том, чтобы поискать иную возможность постигать театральное ремесло, даже и мысли не возникало. Опять же: семья, быт, работа. Работы бывали самые разные: Верочка служила и секретаршей, и библиотекаршей, и даже кастеляншей. Но при малейшей возможности, если только поблизости существовал какой-нибудь клуб или Дом культуры, взыгрывала творческая натура, и Верочка буквально на глазах расцветала в родной и любимой атмосфере. Ей приходилось руководить литературными секциями и вокальными кружками, преподавать игру на гитаре и аккордеоне. Но истинное счастье наступало тогда, когда удавалось организовать театральную студию, что-то ставить, инсценировать, сооружать из подручного хлама оформление сцены, расписывать немудреные декорации. Постепенно таких начинаний становилось все больше и больше, нарабатывался опыт, методом проб и ошибок компенсировался недостаток образования. А когда один из ее литературно-сценических монтажей был отмечен на республиканском смотре детского творчества в Сыктывкаре, Вера Александровна Жаворонкова стала признанным специалистом в своем деле, ну, разумеется, на достаточно скромном провинциальном уровне – и тем не менее…
Заработки, к сожалению, были мизерными, но и лишними в бюджете офицерской семьи не являлись.
По мере сил и возможностей Верочка старалась, конечно, как-то обустроить семейный быт. Но это было очень непросто. Извечный кочевой образ жизни, отсутствие зачастую элементарных житейских удобств, более чем умеренные финансовые возможности… Да и, честно говоря, особо умелой и рачительной хозяйкой Веру Александровну никак нельзя было назвать. Ну не лежала у нее душа к кухонным радостям! И хотя нет-нет да и удавалось ей порадовать своих мужиков великолепным обедом – вдруг снова взыгрывала бацилла богемности, размеренная семейная повседневность отступала перед очарованием волшебных слов «репетиция», «спевка», «прогон», и мужички (а их было уже трое, через два с половиной года после Георгия родился озорной, горластый и неукротимый Лешка) вынуждены были довольствоваться огромной кастрюлей вермишели (ладно еще, если чем-то заправленной, а то и просто так, в «холостом», так сказать, виде) или наскоро сварганенной картошкой.
Так и жили. Отец – на службе, мать – «в театре», с детьми – бесконечно чередующиеся и меняющиеся студийцы и студийки, многим из которых самим еще не помешали бы няньки.
С Георгием особых проблем не возникало. Он часами мог заниматься какими-то своими делами, углубленно обдумывать одному ему понятные и существенные для него вопросы, ну а уж научившись читать, и вообще перестал «доставать» собой окружающих. Иное дело – Лешка, активный, заводной, неугомонный, что называется «с шилом в одном месте»… Чего только с ним не происходило! Вечные синяки, шишки, никогда не заживающие коленки и локти, ржавые железяки, на которые он обязательно наступал, бесконечные стекла, которыми он резался с завидной регулярностью… «Апофеозом» его младенческих подвигов стал вспыхнувший на нем от пламени свечки – электричество отключали по три-четыре раза за вечер, свечи и спички всегда держались под рукой – шерстяной с начесом костюмчик. К счастью, именно в тот момент Вера Александровна оказалась дома.
Время шло. Промелькнуло несколько школ, ничем, впрочем, не запомнившихся Георгию. Даже последовательность географических названий не отпечаталась в памяти. Еще чуть-чуть – и вот уже и Лешка – школьник, а Георгий соответственно старший и во многом отныне ответственный за эту «соплю» брат. Именно тогда-то наконец и свершилось! Свершилось нечто столь желанное и долгожданное, что в реальность этого великого события давно уже перестали верить. Майор Жаворонков получил в небольшом и симпатичном украинском городке, название которого еще не стало в то время всемирно известным синонимом катастрофы, ужаса и разрушения, благоустроенную двухкомнатную квартиру. Двадцать семь квадратных метров с изолированной кухонькой, с собственным – здесь, в квартире, а не за углом – туалетом и с ванной, ванной, ванной!.. Это было счастье! Это был взлет в вершины, где обитают успешные, благополучные и благоустроенные люди. Даже неуправляемый Лешка и тот, кажется, на какое-то время приутих, проникнувшись величием и грандиозностью происшедшего. Еще бы! Ведь отныне он не обычный, заурядный второклашка, а образцовый советский школьник, из тех, о которых пишут в книжках и которые, разумеется, живут в собственных изолированных квартирах.
Но как часто это и происходит в жизни, радостное и разочаровывающее следуют рука об руку. Подоспел срок очередной, рутинной, в общем-то, медкомиссии – и у майора Федора Александровича Жаворонкова обнаружили целую «обойму» не наблюдавшихся ранее отклонений: тут тебе и внезапное ухудшение зрения, и сердечная аритмия, и прыгающее давление, и еще, и еще, и еще… Что? Чего? Почему? Может быть, именно так и в такой форме аукнулась давно забытая и всегда считавшаяся совершенно незначительной контузия военных лет? А иначе откуда бы взяться всем этим «прелестям» у здорового, в общем-то, и не достигшего еще сорокалетнего возраста мужика? Эмоции – эмоциями, а в практической действительности – отставка, пенсия, почетные грамоты, вот этого добра – сколько угодно, полстены можно обвешать! О подполковничьих погонах, разумеется, забыто навсегда, хорошо, хоть квартиру вовремя получил, теперь уже не отнимут!
Впрочем, насколько это помнилось Георгию, отец не очень сокрушался по поводу завершения своей службы. Потерял он уже, вероятно, все надежды добиться чего-то путного на военном поприще. А тут еще и работа приличная на «гражданке» подвернулась. Чем именно занимался Федор Александрович, какова была его должность, Георгий в свое время не поинтересовался, ну а позже, когда все быльем поросло, и тем более не было повода поминать минувшее. Известно было только, что трудился Федор Александрович не последним человеком на каком-то автокомбинате или в автоколонне. Специалистом он был, по-видимому, очень хорошим и дело свое, безусловно, любил, что, совершенно очевидно, начальством было отмечено и оценено. Много или мало получал за свои труды Федор Александрович – в семье не обсуждалось, а если и обсуждалось, то не в присутствии детей. Но несомненным фактом стало то, что жить они стали значительно крепче – тут никаких вопросов не возникало. В квартире стала появляться мебель: роскошный полированный шкаф, который даже имел собственное имя – шкаф «Из гарнитура», полированный же обеденный стол (Лешка, разумеется, тут же его обляпал какой-то дрянью, и большущий кусок полировки «полез», стол навсегда пришлось накрыть скатертью), Вера Александровна нет-нет да и демонстрировала, с очевидным удовольствием, надо сказать, новые наряды, у отца появилось два – два! – новых костюма. Ну и пацанам, разумеется, регулярно что-нибудь перепадало. Серьезно начали поговаривать о такой роскоши, как покупка телевизора! Жизнь налаживалась!
В июле приезжали в гости родственники из Сталинграда: дядя Сережа, тетя Оля и их сын Валерка. Ну родственниками они были в лучшем случае «пятиюродными», но разве так уж важна формальная степень родства, если с первых же минут общения люди становятся близкими друзьями, желанными собеседниками, понятными, доступными и необыкновенно приятными друг другу! Да и родственность, хоть и очень далекая, тоже, конечно, играла свою роль. Для Жаворонковых, давным-давно растерявших все контакты со своими родными, новообретенное ощущение своей «неодинокости» в мире стало, несомненно, явлением положительным и очень даже приятным. Слышал, правда, что-то смутное Георгий о старшем брате отца, Семене, с которым Федор насмерть перессорился еще в ранней юности и навсегда прервал все отношения. Но одно дело – туманные слухи и легенды, а совсем другое – реальные, во плоти дядя Сережа и тетя Оля, молодые, веселые, заводные, такие же, как отец и мать. И сын их – Валерка – отличный парень! И что интересно, он не только по возрасту приходился точно посередине между Георгием и Лешкой, но и по характеру являлся чем-то средним между ними, что позволило мальчишкам быстро и крепко подружиться, более того, Валерке, можно сказать, даже удалось как-то больше сблизить между собой таких различных и непохожих одного на другого родных братьев.
Ну а мама-то, мама! Практически не выходила из кухни (в компании с тетей Олей, разумеется) и каждый день демонстрировала небывалые кулинарные чудеса! Справедливости ради надо заметить, что мама и вообще в последнее время, с момента обретения своей, настоящей кухни, проводила на ней значительно больше времени, чем это было ранее. Постоянно появлялись какие-то особенные кастрюльки, сковородки, всяческие хитроумные прилады, вообще недоступные пониманию Георгия… И мама явно наслаждалась этими новоявленными удобствами, что-то там с удовольствием крутила, вертела, сочиняла… Результаты были – блеск! Пальчики оближешь и проглотишь! И хотя Вера Александровна с неменьшим, чем обычно, энтузиазмом отдавалась своей работе, более того, постоянно повторяла, что ее нынешняя театральная студия ни в какое сравнение не идет с предыдущими, что таких талантливых и увлеченных ребят у нее еще никогда не было, новое отношение к кухонному времяпровождению было налицо: обеды стали и обильнее, и разнообразнее. Ну а уж во время пребывания сталинградских родственников каждая трапеза превращалась в настоящий праздник. По вечерам заводили радиолу – вожделенный телевизор существовал пока еще только в проекте – и танцевали. Блестяще танцевали! И папа с мамой, и дядя Сережа с тетей Олей. Танго, фокстрот, вальс… Места для танцев, особенно для вальса, было не так уж много, но как-то все умещались. Иногда заходили немногочисленные знакомые, присоединялись. Мальчишки крутились и путались под ногами, верещали там что-то свое… А иногда мамы подхватывали их в качестве кавалеров и заставляли кружиться и вертеться в каких-то псевдотанцах. И не только Лешка и Валерка, которым только дай побузить, но и степенный и рассудительный Георгий что-то там тоже «выкренделевывал» ногами, как бы тоже танцуя, ну или хотя бы делая вид, что танцует. (Кстати говоря, генерал-майор Жаворонков так и остался на всю жизнь еще тем танцором! Никакие спецзанятия не помогли!) А тем далеким летом это все было ужасно весело, шумно, заводно, да просто здорово!
Но визит сталинградцев оказался не просто дружественно-родственной встречей; он повлек за собой последствия, кардинальным образом изменившие всю жизнь семьи Жаворонковых. Сергей Суровцев, дядя Сережа, оказавшийся, так же как и Федор Жаворонков, причастным к каким-то автомобильным делам, более того, занимавший в этом автомире относительно заметную руководящую должность, с первых же дней стал выступать «демоном-искусителем». «Ребятки, ваш Чернобыль конечно же очаровательное местечко, тихое, красивое, уютное… Ну а дальше что? Ну вот подрастут дети – и куда им деваться? Каковы перспективы? Где учиться? Что ж, в сопливые семнадцать-восемнадцать лет уезжать из дома, из семьи? Куда? Зачем? А вы представляете себе, что такое Сталинград, город, известный, да нет, не просто известный, а знаменитый во всем мире! Вы представляете себе размах, мощь этого города? Вы представляете себе, чего стоило за считаные годы на полных руинах, на развалинах, которые значительно тяжелее обжить, чем просто ровное и пустое место, возродить огромный город. И не просто город, а город-красавец, город будущего, можно сказать. Он уже и сегодня почище иных столиц будет! А во что мы – сталинградцы – превратим его еще лет за десять – пятнадцать! Аж дух захватывает! Переезжайте! Квартиру обменяем, с работой, и с хорошей работой, не хуже твоей здешней, слава богу, на сегодняшний день имею возможность помочь, и зарплата будет посолиднее, чем твоя нынешняя, не сомневайся! Будем рядом, будем поддерживать друг друга!» В ту же дуду дудела и тетя Оля: «Верка, ты посмотри, как пацаны-то сдружились! Ну роднее уже, кажется, некуда! Будем жить, как одна семья! А в смысле твоей работы – так в Сталинграде этих Дворцов культуры – несчитано! Театры, филармония, радио, телестудия уже своя открылась, каждый день вещает!» Разговоры эти велись при мальчишках, никто ничего не скрывал, да и не было в этих завлекательных предложениях ничего секретно-крамольного. Георгий хорошо помнил, что если в первые день-два отец просто усмехался и, в общем-то, отмахивался, то позднее в его отношении к подобным разговорам что-то неуловимо изменилось, что-то зацепило его, начало вызывать ответную и, по-видимому, весьма заинтересованную реакцию. (Возможно, до сих пор для майора в отставке Федора Жаворонкова само это имя – «Сталинград» – название города, куда не поспел в далеком 43-м году младший лейтенант Жаворонков, было связано с какими-то глубинными, подсознательными процессами, может быть даже, с какой-то внутренней неудовлетворенностью, незавершенностью чего-то, что было в определенный период жизни очень значительным и важным. Кто поймет, кто оценит, кто объяснит?..
Гости уехали. А идея переезда осталась. И обретала все более и более конкретные и осязаемые очертания. Неоднократно Георгий, уже в полусне, слышал едва приглушенные хлипкой дверью на кухню перешептывания отца с матерью все на ту же тему.
Боже упаси! Он не собирался и не хотел ничего подслушивать, более того, считал подобное занятие весьма зазорным и недопустимым. (Позднее, правда, профессиональные наставники объяснили начинающему сотруднику КГБ, что в подслушивании и подсматривании нет ничего предосудительного, наоборот, при разумном использовании этих элементарных, но столь необходимых и эффективных средств наблюдения и сбора информации можно достичь весьма интересных и идущих на пользу «делу» результатов.) В ранней юности он, разумеется, еще не знал этих основополагающих шпионских постулатов. Просто звукоизоляция в хрущевских малогабаритках предполагала лишь один надежный способ исключения возможного прослушивания: полное молчание.
Замысел, безусловно, развивался. С Георгием, по причине его малолетства, пока еще, разумеется, никто не советовался; тем не менее он прекрасно понимал, что за этими раздумьями стоит нечто более глубокое и значительное, чем лихие дяди-Сережины вопли: «Федька, ну рыбалка у вас тут, конечно, ничего, жить можно. Но ты представь себе, что такое Волга! Да ведь если тихонечко и разумно, да с нужными людьми законтачить – парочка икряных осетров за ночь – нет проблем! А охота! По степи! На „газиках“ с прожекторами! А сайгаки перед тобой – несметными стадами! И целиться не надо! Лупи себе – и все дела!» Георгий знал, что отец не был рыбаком-фанатом, так, в полудреме подержать перед собой удочку – куда ни шло, да и то больше не для собственного удовольствия, а как бы пообщаться с сыновьями на почве «мужских» развлечений. Охота же, с ее ярко выраженным привкусом убийства, была для отца и вообще чем-то чуждым. Тема убийства в семье Жаворонковых являлась запретной. Разумеется, Георгий понимал, что его отцу, воину-фронтовику, безусловно приходилось в его боевой жизни убивать, вполне возможно, что и многократно. Но это же было нечто принципиально другое! Война, фронт, враги… Или ты их, или они тебя. А лупить не целясь по каким-то безответным и беззащитным животным… Нет, не могло заинтересовать отца подобное «развлечение»!
Через месяц-полтора от дяди Сережи пришла телеграмма: «Приезжайте, есть вариант обмена». Ну мама, разумеется, даже на очень короткий срок не рискнула оставить своих «архаровцев» одних, а отцу пришлось быстренько договариваться на работе об отпуске за свой счет, и через несколько дней он укатил в Киев, а оттуда самолетом отправился в Сталинград.
Вернулся очень довольный: и город невероятно понравился, и квартира, которую подыскал для обмена энергичный и деятельный Сергей, вполне устроила бы: почти точная копия их собственной, а по документам – так даже на пару метров больше, не в центре, правда, но и не очень далеко; перспективы с работой тоже рисовались вполне благополучными. Решение, можно сказать, было принято и даже широко обнародовано (разумеется, прежде всего стараниями Лешки, на всех углах, всем и каждому спешившему сообщить: «А мы знаете что? Мы уезжаем! В Сталинград! Насовсем!»). Дело было за малым – за согласием обменщиков, которые вот-вот должны были приехать «на смотрины».
И вдруг в одно прекрасное утро и по радио, и в газетах одновременно, разумеется, грянуло: «Президиум Верховного Совета СССР, по многочисленным просьбам трудящихся, постановил…» И – все. Был Сталинград – и не стало его. Ерунда, в сущности. Сам-то город не изменился, остался все тем же, ну обрел какое-то странное и безликое название… Но отца это переименование почему-то сильно взволновало: «Ну уж извините, жить в прославленном городе-герое – одно дело, а переезжать в какой-то Волго-Реченск-Ручеек я не собираюсь!»
Неожиданная и удивительная реакция. Даже спустя многие годы внезапное «бунтарство» отца осталось для Георгия загадкой. Сказать, что Федор Жаворонков был каким-то уж там особым «сталинистом», никак нельзя. Во всяком случае, в отличие от многих воинов-фронтовиков, впитавших в плоть и кровь девиз: «За Родину! За Сталина!» и с ненавистью встретивших развернувшуюся кампанию «по преодолению последствий культа личности», отец воспринимал происходящее довольно спокойно, не выказывая ни подчеркнутого одобрения, ни какого-либо осуждения. Разве что изредка, при очередном безумном выкрутасе «дорогого и любимого Никиты Сергеевича», майор Жаворонков позволял себе как-то по-особенному скривиться и ухмыльнуться. Но вслух ничего не произносилось. И вообще политические вопросы в семье не принято было обсуждать; само собой подразумевалось, что все, исходящее от партии, – разумно, необходимо и справедливо. Поэтому когда однажды дядя Сережа (и снова этот дядя Сережа, вечный балагур, баламут и бузотер!) за столом и находясь уже в приличном подпитии провозгласил тост «за приближающийся коммунизм, который на сегодняшний день есть хрущевская власть плюс кукурузизация всей страны!», отец, человек, в общем-то достаточно спокойный и сдержанный, вдруг неожиданно резко и даже грубо на него вскинулся: «Сергей, думай, что городишь! Особенно при детях!» Опля! И осекся дядя Сережа, сник. Понял, что сморозил нечто глупое, несуразное и ненужное.
Но сейчас Сергей Суровцев буйствовал, безумствовал и негодовал: «Федор, ты что, совсем с ума съехал?! Чего ты дурью-то маешься?! Ну переименовали, и что с того? Сегодня – так назвали, завтра – еще что-нибудь придумают… Тебе-то что за дело? Что изменилось-то? Сотни тысяч людей живут – и ничего. А тебя почему это больше всех волнует? Я вам такой вариант нашел, работу для тебя держу, а ты как…» Тут, по идее, должно было следовать нечто малопечатное. Но в телеграммах такие вещи не проходили, а письма при сыновьях зачитывались явно с купюрами. Впрочем, для догадок об истинном содержании мальчишки были уже достаточно взрослыми и подобным лексиконом если и не пользовались широко, то уж знали его, несомненно, досконально.
Отец повыступал и поупирался недели две-три, с каждым днем все менее и менее рьяно, а потом и вообще успокоился. Вскоре приехали хозяева волгоградской квартиры. Оказались очень приятной супружеской парой, чуть-чуть постарше родителей. Их все устроило, все им понравилось, пятнадцатиминутная беседа – и, что называется, ударили по рукам. Решили, правда, ввиду надвигающейся зимы, не торопиться, не ломать детям (у них тоже было двое мальчишек) учебный год, дать возможность Вере Александровне завершить какую-то интересную и важную для нее постановку, оформлять потихоньку необходимые документы, а сам процесс переезда перенести на лето. С тем по-дружески и расстались.
Отец, правда, до лета не доработал в своем автокомбинате. Уволился где-то в марте – апреле и тут же уехал в Волгоград, начинать работу на новом месте. Опять-таки о достоинствах или недостатках отсутствия звукоизоляции. Однажды, уже сквозь сон, Георгий слышал реплики забежавшего на минутку и задержавшегося на полную бутылку отцовского сослуживца: «Ну ты, Федор, непростым мужиком оказался! Нас тут со дня на день начнут чихвостить, а тебя вроде бы и нет уже давным давно». Сон, естественно, как ветром сдуло, особенно когда послышался голос отца: «Ты, Иван Михайлович, меня к своим делам не примазывай! Под всеми вашими „бензин – направо, запчасти – налево“ ни одной моей подписи нет. И то, что я ни копейки с этого не имел, любое следствие докажет. Так что я расследования не боюсь. А вот то, что вашими помоями могут мой партбилет замарать – а я его, между прочим, на фронте получал, – этого я допустить никак не могу. Так что уж извини, разбирайтесь со своей грязью сами!»
Ну вот все и разъяснилось! Вот оно, то главное, что вынудило Федора Жаворонкова бросить неплохую работу, налаженный быт и в конечном счете покинуть милый и симпатичный городок. В его автокомбинате проворачивались жульнические махинации, и он, будучи человеком честным и порядочным, не желая в них участвовать и не имея, вероятно, возможности в одиночку пресечь эти дешевые «гешефты», предпочел устраниться и уйти.
А потом наступил май – а это уже лето, – а за ним и июнь: конец учебного года. Вновь коробки, чемоданы, узлы… Георгий фактически принял на себя всю мужскую часть работы по сборам и упаковке. От Лешки проку было мало, не путается под ногами – и то слава богу! Отец пару раз прилетал, но не больше чем на день-два и все время фактически проводил в каких-то конторах и в домоуправлении, дособирая как бы необходимые для обмена, а по сути совершенно дурацкие и никчемные справки.
И вот уже контейнер отправлен, билеты куплены… День-два в пути – и Жаворонковы стали волгоградцами.