Трудно писать о человеке, которого любишь и хорошо знаешь.
В его жизни все началось с рождения – 10 февраля 1952 года. А потом понеслось! Местожительства, меняющиеся жизненные обстоятельства, мелькание лиц, долг, случайности, как приятные, так и фатальные.
И если ты любознательный, активный, шаловливый, пытливый, веселый фантазер с юмором, эмоциональный, впечатлительный – все события становятся ярче.
Жизненный поезд мчится быстро, иной раз, минуя полустанки. Вот ты способный мальчик, почти самородок, потом студент – энергетик, потом гуляка-бабник, потом занят научными разработками, владелец собственной компании по недвижимости, потом остановка и высадка на полустанке в принудительном порядке из-за неизлечимой болезни, но в очередной раз не сломлен и начинает все с нуля.
Именно болезнь позволила на жизнь взглянуть немного под другим углом, притормозив над многим задуматься, вспомнить то, что мелькало в окне жизненного поезда, а многое, вообще, пересмотреть и переосмыслить.
Как вы поняли – результат перед вами.
Лиана Табидзе
Роман – студент ГПИ
Нина Владимировна Месхи —
Дали Мелитоновна Пертая – мать Нино
Мелитон Георгиевич Арчвадзе – майор, летчик, отец Дали
Мери (агент «Сова») – мать Дали
Марго Пертая – мать Мери.
Петр Маргелов – Отец Евгении Петровны
Евгения Петровна Маргелова – главный герой
Арчил Векуа – капитан, начальник отделения госпиталя
Георгий Иванович Мерабов – полковник
Вахтанг Глонти – лейтенант
Нугзар Варламович Хуциев – майор особист
Нателла Варламовна Хуциева – жена Мераба
Ираклий Нугзарович Хуцишвили – полковник, сын Мераба
Лали Ираклиевна Хуцишвили, дочь, невеста Давида
Мераб Лежава – полковник. Высокий чин МВД.
Давид Лежава – сын Мераба
Лейтенант Семен Захарченко, Гела и Коба (сотрудники КГБ)
Зураб – врач обычной больницы
Гурам Иванович Яшвили – главврач психиатрической больницы
Что движет нами, когда мы идем непроторенными путями? Кто знает, куда они ведут? Иногда, это может резко изменить судьбу не только идущего, но и тех, кого он даже и не знает. Чужие судьбы зачастую зависят от нашего как бы случайного выбора, но ничего не бывает в жизни случайно, все случайности закономерны. Главное, что стоит за закономерностью – добро или зло!
Несколько дней я беседовал через окно с «психически больной». Если бы я знал, к чему приведет эта беседа – может и не разговаривал! Но кто знает, было бы нам от этого лучше или хуже?
Мой одноклассник сбежал, когда нам в школе делали какие-то прививки и перебегая дорогу попал под машину. Думаю, прививка не стоила того, чтобы провести остаток жизни в инвалидном кресле и испортить жизнь многим людям.
Дело было в середине семидесятых. Я, студент политехнического института, заводила, душа компании, любимец однокурсниц, проходил преддипломную практику на ТЭЦ. Напротив неё была психиатрическая больница. Несколько зданий царской постройки, обнесенные забором с железными воротами. Небольшая часть одного из здания выходила на набережную. Видимо, после расширения набережной, из-за нехватки места, ни забора, ни тротуара там не было, да и кому там ходить – набережная, машины. В том месте, вместо забора на набережную выходили пара зарешеченных окон, на бельэтаже старинного кирпичного здания с толстенными стенами. Эти два небольших окна почти незаметных в кустах крыжовника, вряд ли когда-нибудь привлекали чье-либо внимание.
Обычно, студенты после занятий на ТЭЦ к станции метро шли по пути противоположному ведшему к набережной, более близкому к метро и более удобному.
В тот же день я почему-то пошел по набережной. Длинной безлюдной, проходящей мимо психиатрической больницы, дорогой.
– Красавчик, не угостишь сигареткой?
Я вздрогнул, молодой девичий голос был как бы ниоткуда. Рядом, вообще, никого не было.
– Я тут, в окне.
Сквозь кусты, в зарешеченном оконном проеме я увидел полуобнаженную женщину с растрепанными волосами. Сквозь кусты было не очень хорошо видно, что за женщина и просто, как курильщик решил дать женщине сигарету, не более. Уже был печальный опыт общения с психически больной соседкой, которая периодически, когда у неё было улучшение, на несколько дней появлялась в доме. Тогда я был пацаном лет шести и хорошо помнил, как она плевалась или обливалась водой. Была она совершенно беззубая, седая, хотя ей не было и сорока лет.
Подойдя ближе и протянув сигарету я застыл от изумления! Женщине, сидевшей на подоконнике в зарешеченном окне, казалось лет двадцать. И если то, что красовалось у неё на голове напоминало войлок непонятного цвета, а красовавшиеся на полуголом неопрятном, явно немытом теле довольно четкие синяки, соответствовали заведению, в котором находилась эта молодая женщина, то её лицо, хоть и несло печать глубокой депрессии, было просто неземной красоты. Ни до, ни после, я такого красивого лица не видел!
Зачарованный её красотой я не мог отойти от окна. Как могла такая прелесть оказаться в психушке, как могла она быть в таком опустившемся состоянии? Неужели у неё нет родных или родственников, неужели соседи по палате не могут ей помочь, причесать и одеть?
– Спасибо, как тебя зовут?
– Рома.
– А меня, Нино.
В окне появилась пожилая щуплая, но в отличие от Нино опрятно одетая, с аккуратно зачесанными назад темными волосами, женщина. Взгляд её был холоден и даже как-то изучающе колюч для ненормальной.
– Рома, ты дай немного сигарет моей соседке, а то не даст поговорить, вызовет санитаров – садистов.
Я достал пачку и протянул возникшей в окне колючке в вельветовом халате шоколадного цвета. На лице женщины появилось что-то напоминающее улыбку, и исчезла колючесть из взгляда.
– Ну что, понравилась деваха? Она всем тут нравится, вот только строптивая больно, дурочка. Не моется и не трахается, вот её и бьют местные бугаи. Ты только взгляни на её грудь и попку. Все пытаются её объездить… чертовски хороша! Она все брыкается, как строптивая кобылка. Хорошо я начеку, насиловать боятся.
– Уйди сволочь! Получила сигареты, вот и уходи.
– Ну, зачем же сразу сволочь? Сейчас крикну и почитателя твоей мордашки погонят в шею, а тебе за нарушение распорядка вколют дозу, будешь волчком вертеться.
– Не надо Женя, он же обычный прохожий и дал же тебе сигареты.
– То-то, испугалась! Ну, давай молодежь флиртуй, пока я добрая.
Нино размазывала по лицу слезы. Я стоял настолько ошарашенный, что не мог вымолвить ни слова. Для меня, все увиденное и услышанное было каким-то чудовищным сном, чем-то запредельно не нашим, не советским, какой-то нереальностью. У меня в голове не укладывалось, как может такое быть, что хорошие люди рано уходят в мир иной, а это воплощение зла в вельветовом халате – живёт. Нино нагнувшись к подоконнику, чтобы быть ближе, тихо заговорила, глотая слезы:
– Рома, вы первый нормальный человек за много дней с кем я говорю. Сейчас уходите, а то я разревусь до истерики. Только очень прошу, приходите завтра, я буду очень ждать.
– Я приду примерно в это время. Я тут на ТЭЦ практику прохожу, так что мне не трудно.
– Вы, студент?
– Да, учусь в политехническом.
Нино тихо произнесла:
– Я тоже училась в академии, но это было в той жизни. Ну, все идите, только завтра приходите один. Принесите этой старухе что-нибудь, она нормальная, тут как бы живет, приглядывая за мной, а если что не так – доносит. Да и, если можно, попрошу какую-нибудь простенькую косметику. Только дайте её незаметно, а то Евгения Петровна, каргу так зовут, отберёт.
Домой шел потрясенный увиденным. В моем воображении красота и ненормальность никак не стыковались. Ненормальный человек в моем восприятии, это что-то человекоподобное жующее траву с монотонной остервенелой жестикуляцией, с глазами навыкате, с беззубым слюнявым ртом, глазами полными или ненависти, или страха. Типичный видеоряд из телевизионных документальных хроник немецких опытов над людьми времен второй мировой.
Конечно, и виденная в детстве соседка Аня из этого видеоряда не особо выпадала. А тут, красивая до одурения и вдруг – сумасшедшая! С какой стати, почему, кто довел девушку до такого состояния и за что именно её, такую красивую? И что она теперь на всю жизнь будет прикована к этому «желтому дому» и через десяток лет превратится в подобие соседки Ани, беззубую, седую, шамкающую старуху, ни внешне, ни внутренне не соответствующую чему-то вменяемому. Я, хоть и был рубаха парень, бабник и балагур, но внутренне был довольно сентиментальным и от такой жизненной несправедливости, как превращение Нино в соседку Аню, перехватило дыхание и увлажнились глаза.
Я сидел на скамейке у автобусной остановки, провожая глазами проходивших мимо девушек и не находил никого красивее Нино. Они – все тут, на этой стороне жизни, чистенькие, радостные и спешащие по своим делам, а Нино – там, по другую сторону и почему в таком состоянии, не ухожено-брошенном? Вспомнив её нечесаные волосы, оголенное немытое в синяках тело понимал, что нормальная женщина до такого не опустится, но никак не мог понять, ведь была у этой несчастной девушки женщина рядом, неужели не может её помочь. Да и говорила она вроде, как совершенно нормальная, не дергалась, не плевалась, да и глаза не те, что были у Ани – широко раскрытые, даже вытаращенные, с совершенно безумным пустым взглядом, в котором читалось все её безумие. Глаза Нино были красивые, большие голубые, в них была какая-то бесконечная боль и усталость что ли, да мимика и интонации голоса никак не соответствовали войлоку на голове. В голову лезли всякие глупости. Я понимал, что порю горячку. Больше всего, что мне в этой жизни не хватало, так это связаться с псишкой, пусть и красивой! Нет, думал я, у мужиков мозги явно не в голове находятся, если женщина красивая внешне, так значит у неё должно быть все красивое и душа, и помыслы. Но, когда абстрагируешься от красоты, когда не порешь горячку, когда начинаешь соображать логически, взвесив все за и против, расставив все по местам, совершенно иная картина вырисовывается, становится даже где-то за себя стыдно. Ну да ладно, хорошо, что еще никому не рассказал про «узницу совести», подумал я, подняли бы на смех. На душе стало как-то спокойней. Не она первая, не она последняя душевно больная. Да и как можно было поверить этой старой дуре, что Нино кто-то хочет насиловать? Меня передернуло, когда представил, как целую немытую красавицу, гладя её по немытой и нечесаной голове. Я еще раз подумал, что будь Нино не так красива, никаких подобных мыслей в голову не лезло бы.
Теперь даже пожалел, что обещал девушке тушь и сигареты. Идти на встречу к дурдому уже не хотелось, но раз обещал – надо, да и жалко, все же больная девушка и грешно таких обманывать.
Успокоившись, поднялся в подошедший автобус, удобно устроившись на заднем сиденье, я про все забыл.
На следующий день, после практики спустился на набережную. У окна стояла старуха:
– Сигареты принес, Ромео?
Хотелось бабку выматерить, но я протянул ей пачку ВТ:
– Где Нино?
– Нино, подойди сюда, касатик твой пришел, – ухмыльнулась старуха, вынимая сигарету из пачки.
К окну подошла Нино.
Все, что я так ясно понял, складывая на автобусной остановке логические пазлы в ясную картину о психически больной женщине и о своем глупейшем положении пацана, который повелся на внешность, мгновенно улетучилось.
В окне за решеткой стояла бесподобно красавица, с прекрасными ниспадающими тяжелыми темными волосами. В прошлый раз мне показалось, что у Нино голубые глаза, а сегодня же ясно увидел чудесные глубокого синего цвета глаза. Чистая, не глаженая кофточка была застегнута на все пуговицы. Нино улыбалась и на её щеках появились детские ямочки.
Я обомлел. Это явная несправедливость, нет, это просто перебор… такая красивая и ненормальная. Я как-то оробел от неожиданности.
– Здравствуй Рома, хорошо, что пришел. Очень боялась, что не придешь, испугавшись моего вида. Странно, но я готовилась к твоему приходу, как на первое свидание, забыв про… Ром, а тебе сколько лет?
– Мне двадцать два, а тебе?
– А мне девятнадцать. Ты симпатичный.
– А ты красивая до неприличия! Почему ты вчера была в таком виде?
– Рома, давай сегодня поговорим о приятном. Я, например, сейчас счастлива, как влюбленная девочка. Завтра все встанет на свои места. Может я тебе и расскажу, а сейчас давай молча покурим.
Я вспомнил про косметику, Нино обрадовалась и тут же спрятала её в рукав.
– Увидят, отберут.
Мы курили, думая каждый о своем. Я никак не мог понять, как это возможно, что вчера эта девушка была отвратительной, немытой ненормальной женщиной, а сегодня с ней – хоть под венец. Я уже не знал, как себя вести с Нино и о чем говорить, голос как-то сразу подсел. В голове был полный хаос! Теперь Нино была, чуть ли не граф Монте-Кристо в юбке, да и если быть до конца честным – возбуждала.
Домой я шел совершенно не понимая, что происходит, а последняя фраза старухи вертелась в голове и не давала покоя:
– Чтобы вам не встретиться полгода назад? – и помолчав, добавила стихом из Нового Завета «Кого люблю, того и наказую».
На следующий день с утра был как на иголках, все подмывало поделиться с кем-то из друзей о Нино, но осознание того, что студенты устроятся перед окном Нино палаты, как в партере театра, стараясь вызвать на бис бедную девушку, приводило в ужас и удерживало от такого опрометчивого шага.
Сегодня шел к Нино с решимостью выяснить, что же произошло с ней, как она оказалась в сумасшедшем доме, будучи в здравом уме, а в этом он уже не сомневался, сопоставив увиденное и услышанное. Все произошедшее за два дня, как я пошел по набережной, мимо психиатрической больницы, стало казаться каким-то неправдоподобным сном.
«Направо пойдешь – в метро попадешь, налево пойдешь – кошмар обретешь», а вдруг я в тот раз пошел бы «направо» в метро? Что, Нино бы не существовала? Или так же не мылась и не причесывалась? Или то, что прошел случайно, Нино стала нормальной? И вообще, что с ней на самом деле – болезнь, случайность, преступление? И какая тут моя роль? Зачем случай свел нас? На её счастье или мое несчастье? Кому и зачем это нужно? Вопросы, вопросы, вопросы.
Какой-то хичкоковский сценарий, который разыгрывается почему-то конкретно для меня, случайного прохожего. Маловероятное стечение случайностей, которое только подтверждали отсутствие закономерности – просто удивляли. Что самое поразительное и невероятное это то, что все происходило с девушкой поразительной красоты, а будь Нино уродлива, что было бы тогда? Поражали два момента, первое – приставленный цербер в лице старушки и второе, что вообще уже ни в какие ворота – бесхозность девушки. Ну, не с Марса же она прилетела, где остались все её родные, близкие и друзья? Где все они? Это что, кроме меня, случайного прохожего, на всем белом свете ей тушь для глаз некому принести? Тут что-то не так!
Если честно, я вообще не понимал, чем эта девушка может быть опасна для окружающих, зачем тогда её держать в изоляции, почему нельзя её лечить дома? И опять, почему не видно присутствия кого-то из родных? А, если принять во внимание, в каком виде была Нино, когда увидел её впервые, то точно никого из близких нет. Почему ей позволяли ходить в лечебнице в таком непотребном виде и хоть это и дурдом, но какие-то порядки и правила гигиены должны же быть?! А синяки, интересно, кто их оставил? В палате одна лишь старуха, ну ни она же избивает по ночам уснувшую девушку! Дурдом, он и есть дурдом, одни вопросы, ни одного ответа.
Волшебное преображение Нино, после совершенно случайного мимолетного общения, будто она увидела, перед собой не меня – Рому, а снизошедшего с небес Иисуса Христа.
Когда подошел к окну меня ожидал очередной сюрприз. Нино сидела на подоконнике, у неё был синяк под глазом и распухший нос. Вид был чудовищный! У меня закололо где-то в груди, наверное, там, где находится у людей душа. Старухи в окне не было.
– Нино, что с тобой?
– Споткнулась на лестнице.
– Нино, я никак не могу понять ситуацию. Мне очень хочется тебе помочь, но теряюсь в этом ужасе! Расскажи мне, что с тобой? Я понимаю, что ты не в санатории, но и не в концлагере же! Скажи, как связаться с твоими родными, они же у тебя есть! Если надо я к ним съежу. Может что-то сделать возможно мне самому? Я вижу, что ты не больная или уж не на столько, чтобы тебя держать тут. Почему тебя не заберут родители домой, ну хотя бы на выходные?
– Нет у меня никого!
– Как никого, ну хоть какие-то родственники есть?
Нино промолчала. Только глаза наполнились слезами, а лицо исказила гримаса боли.
– Умаляю не надо, мне очень больно, это невыносимо.
– Извини. Тут мой телефон, позвони, если что-то понадобится. Хочешь я приду с мамой или бабушкой, скажем, что мы дальние родственники. Придешь на выходные, искупаешься, поешь нормально, выспишься.
Нино посмотрела, как бы сквозь меня, потухшим пустым взглядом:
– Я устала, да и нос болит, хочу полежать.
– Нос – это ерунда, до свадьбы заживет, не нервничай! – опять сморозил я не к месту.
– Ты мне надоел, уходи!
Было обидно, я к ней всей душой, а она меня гонит, как назойливую муху.
Подошла старуха:
– Рома, иди домой. Ей надо отдохнуть и вообще, тебе не стоит больше сюда приходить. Это плохо для всех, для Нино особенно. Если ты еще раз придешь, я сообщу врачу, что ты подглядываешь, знай!
Пока я говорил со старухой, Нино отвернулась и ушла вглубь палаты. Больше Нино не появилась. Я поговорил со старухой, но так ничего выведать не удалось. Незаслуженно обиженный, я ушел.
Сходил в кафе, поел, остыл от обиды и понял, что Нино, как и любая девушка, просто не хотела, чтобы я видел её с подбитым глазом и разбитым носом. Глупая, я и не обращал внимания на это, какой пустяк! Видимо, не стоило про свадьбу… сглупил! Надо пойти отвлечь её, почитать стихи что ли?
Я вернулся и тихо позвал Нино. Никто к окну не подошел, а позвал несколько раз, но с тем же результатом. Я взялся за решетку и подтянулся. Когда уже почти заглянул в окно сильный удар в ухо сбросил меня на землю. Рядом стояли два мордоворота.
– Что подглядываешь? На эту красотку дрочишь?
– Нет, – пробормотал я – просто так, случайно.
– А, трамвай тут в кустах ждешь?
Второй удар пришелся в солнечное сплетение, я потерял сознание. Один из мужиков меня поднял и когда я пришел в себя врезал мне по носу, потекла кровь.
– Еще раз тебя тут увижу, – сказал ударивший – убью и рыбам на корм в Куру выброшу. Пошел вон отсюда!
Достав платок, я приложил его к носу.
Перейдя через дорогу, я оперся на парапет набережной и запрокинул голову, пытаясь остановить кровь. Рубашка была забрызгана кровью, ухо звенело. Я был в бешенстве! Надо же, эта старая клюшка все-таки пожаловалась на меня. И надо же, как дураку, повиснуть на решетке окна. Конечно, били как онаниста. От злости и обиды я скрипел зубами. Ушел – уходи, зачем вернулся? Вот и получил, поделом. Опозоренный и побитый я решил больше не приходить. Пусть лечится! Я к ней, как к человеку, а она меня так опозорила и унизила.
Когда Роман побитый, окровавленный, опозоренный и озлобленный уходил домой, он не мог видеть стоящую у окна Евгению Петровну. Роман правильно понял, кто вызвал охрану и клял эту женщину на чем свет стоит. Он даже и представить не мог, что весь этот безобидный с его стороны междусобойчик с Нино у дурдома закончится его избиением. Человек – венец эволюции, бессилен перед элементарной подлостью!
Евгения Петровна видела, как Романа били. Ей было жалко мальчика, совершено случайно вляпавшегося, во что он и предположить не мог. Но была рада, что его застали, когда он подтягивался, держась за решетку, а не за разговором с Нино.
– Побитый, но не убитый. Лучше побыть соглядатаем, чем трупом! – подумала она, когда Роман скрылся из виду. Евгения Петровна, взглянув через плечо на Нино, незаметно перекрестила заоконную пустоту.
В 1921году, когда в Тбилиси вошли части 11-й Красной Армии ничего не предвещало драмы в семье известного и всеми уважаемого фотографа Петра Маргелова. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает, никто не застрахован от случайностей и если кто-то случайно выигрывает в обычную лотерею большую сумму, то в небесную рулетку кто-то не то выигрывает смерть, не то, проигрывает жизнь.
Одному из подвыпивших комиссаров в засаленной, пропахшей от кочевой жизни потом, табаком, а то и кровью кожанке, зашедшему сфотографироваться в «Фотографию Маргелова», приглянулась миловидная блондинка – жена фотографа Петра Маргелова. Разогретый винным возлиянием комиссар стал грязно к ней приставать, размахивая маузером, который он вынул для серьезности фотографии, а когда получил от мужа замечание, то, не моргнув глазом, пустил маузер в ход и на глазах одиннадцатилетней дочери застрелил её родителей, как недобитых буржуев.
В тот день для Жени, в одно мгновенье ставшей сиротой, закончилось счастливое детство. Её приютила родственница матери, работавшая в госпитале. С тех пор Женя жила с ней при госпитале и помогала ухаживать за больными, а когда родственница умерла, как бы заменила её на работе.
– Женечка Петровна, срочно в приемное отделение! – крикнула, приоткрыв дверь ординаторской молоденькая санитарка.
– Офицера привезли, сбит на мотоцикле, жена насмерть, да и он, думаю, не жилец!
Женя, старшая сестра хирургического отделения, была опытной, исполнительной, умеющей и знающей больше некоторых врачей. Была немного замкнутой, неулыбчивой вне работы, но с больными она преображалась, за что её и любили. На работе её ценили, она была как бы всегда «под рукой», так как даже жила во флигеле госпиталя. Вот и сегодня, в выходной, ей придется и принимать поступившего больного и если будет операция, то и ассистировать.
Женя посмотрелась в висевшее при выходе зеркало, прибрала волосы под
шапочку, поправила халат и пошла осматривать поступившего после аварии офицера.
На каталке лежал крупный мужчина, в голубых петлицах которого было две шпалы. Черты лица майора трудно было определить, так как лицо напоминало сплошное кровавое месиво, высокий лоб, широкие скулы и черная курчавая шевелюра с залысинами, выдавали в нем упрямый характер. Окровавленные губы еле слышно шептали:
– Мери, что с Мери, где она?
Женя достала из кармана его гимнастерки документы.
– Мелитон Георгиевич Арчвадзе, 1903 г рождения, майор, летчик, множественные ранения вследствие аварии. – продиктовала она, оформлявшей карту больного, сестричке.
На каталке лежал застегнутый планшет. Женя открыла его, так как должна была перечислить находящиеся в нем документы и передать на хранение. В первом отделении лежала карта Грузии, а вот то, что она увидела в другом отделении, заставило её вздрогнуть и осмотреться видит ли кто-то. В планшете лежало письмо с крупной надписью сверху: «Строго секретно. Лично Товарищу Сталину». Женя знала, чем может грозить майору обращение к Сталину, минуя выше стоящих командиров. Женя понимала, что если кто-то куда-то о письме донесет, а такие доброхоты в госпитале были, то майору лучше не выздоравливать. Госпиталь частенько навещали люди из НКВД и забирали даже больных офицеров и те, почти никогда, не возвращались долечиваться.
Женя незаметно сунула конверт под кофточку.
Операция длилась более четырех часов и хирург, военврач 1-го ранга, просто совершил чудо, вернув майора с того света.
– Теперь будет он жить или нет, зависело лишь от его организма и как на него взглянет Господь. – отходя от стола, сказал хирург, не то Жене, не то господу..
Два дня Арчвадзе был ни жив ни мертв, в сознание не приходил.
Шел 1937 год и появление сотрудников НКВД ничего хорошего не сулило. Конечно, врагов народа всяких мастей было немало и выкорчевывать их надо было со всей революционной беспощадностью, так как их вражеская подрывная деятельность мешала строить прекрасное и светлое будущее под руководством, дорогого каждому сердцу советского человека и до боли любимого всеми, товарища Сталина. Но, Жене казалось, что уж больно много этих врагов оказывалось среди друзей, знакомых и даже сотрудников, которых она знала давно, чуть ли не с детства. Конечно, Женя не сомневалась в правильности политики товарища Сталина и что бороться с врагами надо, но не одобряла местных служак, которые уж очень ретиво исполняли свои обязанности и косили людей, как траву косой.
В конце вторых суток в больницу пришли два офицера НКВД.
Военные в кабинете главврача отделения поговорили и с Женей, спросив её, все ли вещи майора лежат перед ней на столе и не было ли еще чего-нибудь? У Жени сжалось сердце, у человека погибла жена, осталась маленькая дочка, которую Женя видела, когда та приходила с бабушкой. Ну, не мог этот майор быть врагом! Неужели этой малышке, так же как и ей придется остаться сиротой? Не может быть, это не справедливо! Женя была рада, что никто не видел письма Сталину, которое она спрятала в кочегарке и посмотрев на лежащие на столе личные вещи майора, часы, документы, портупею, раскрытый планшет и, увидев, что в нем отсутствует карта, она заявила:
– В планшете была вроде какая-то карта.
– Спасибо, мы её изъяли.
– Ну, а все остальное, как – будто, на месте.
Сотрудники решили поговорить с майором и, несмотря на то, что врач отделения предупредил визитеров, что майор второй день не приходит в сознание, сотрудники НКВД все равно вошли в палату.
Придя домой с распухшим носом сразу прошел в свою комнату и был благодарен домашним, что не стали заходить и задушевно, успокаивая расспрашивать. Минут через двадцать тихонько вошла бабушка с миской какого-то настоя и потрепав за волосы, стала молча меня лечить. С утра была суббота, нос как-то вошел почти в норму, да и болел терпимо. Настроение было никакое, полная апатия и прострация. Почти целый день валялся на диване, читал Азимова и тупо смотрел передачу «Вести с полей».
Злость прошла, осталось гадливое ощущение оплеванности. Домашние, видя мое состояние были уверены, что я подрался с кем-то, возможно из-за девочки. Дело молодое, главное живой, все остальное поправимо!
В воскресенье, после позорной пятницы и лечебно-меланхоличной субботы, захотелось развеяться. Я спустился во двор, расписал с ребятами пульку. Когда заморосил дождик решили сходить в баньку за углом. Попариться, пройтись по пиву, а потом завалиться к девицам в общагу физкультурного института, это было делом обычным. Общага была по соседству, а мы там были завсегдатаи. Первое время были стычки с ребятами из той же общаги, но их было мало, а мы местные, так что дела быстро уладились. Когда мы приходили с выпивкой они с удовольствием присоединялись с девицами, составляя компанию.
Покончив с баней, пивом с водкой и разговорами типа «Ты меня уважаешь», пройдясь по свежему воздуху и освободив от повышенного давления душу, которая после принятия на грудь находилась где-то в районе мочевого пузыря, ноги сами направились в вожделенную общагу.
Крепко сбитые, гибкие, а главное без тормозов спортсменочки хорошо знали свое дело. Секс-забеги, заплывы и заезды были у них делом не только любимым, но и совершенно обычным. Отрывались безбожно, секс зачастую был коллективным, обильным и изощренным. Отсутствие возвышенных чувств, с лихвой покрывалось акробатизмом и мышечным умением.
От частых и упорных тренировок секс-форма девчат почти всегда была на пике, так что и на этот раз из бесплатного спорт-борделя добрался домой к утру обессиленный, но довольный.
Проспав до полудня, отправился на практику, куда можно было и не торопиться, так как там царил олимпийский девиз «Главное не мат. часть, а посещение», да и ежедневные бильярдные баталии делали свое притягательное дело. Правда, бильярд был своеобразный, вместо стандартных шаров были чуть меньшего размера стальные шары от подшипников турбин.
Погоняв с однокурсниками железки и потрепавшись в красках и деталях про ночное болеро со спортсменками к трем часам пыл иссяк. Стали расходиться. На набережную совсем не тянуло, психиатрией уже был сыт по горло.
Выйдя за ворота ТЭЦ, болтая с однокурсниками, пошел не отрываясь от коллектива, обычной дорогой к метро. Пройдя забор больницы и завернув за угол, неожиданно увидел «старую каргу» – Евгению Петровну, которую в цивильной одежде не сразу и признал. Тут же заныло ухо, инстинктивно осмотревшись, нет ли рядом инквизиции от психиатрии, прошел мимо сделав вид, что не заметил её или не признал. Мне совершенно не хотелось вновь испытывать судьбу, кто знает, где и что из-за этой мадам может произойти и какие приключения можно найти на свою, скажем, многострадальную голову.
– Рома, подождите.
Я неохотно остановился. И когда она подошла, спросил:
– Вам художеств на моем лице мало?
– Извините, но это единственное, что хорошего я могла в тот день для вас сделать.
– А может, для полного счастья, еще и в реке стоило бы меня утопить?
– Не юродствуйте, я и сама очень переживаю, что так получилось. Хотя, нет, очень рада, что получилось именно так. Вами уже заинтересовались и вариант, что вы обычный женский соглядатай, лучший из возможных. Я пыталась вчера вечером к вам дозвониться, но вас не было. Не хотела встречаться с вами на выходе с ТЭЦ на виду проходной больницы. Подумала, сегодня уже по набережной вряд ли пойдете и решила встретить вас тут. Дай Бог, пронесет.
– А откуда у вас мой номер телефона?
– Потом объясню, идите за мной.
Немного поколебавшись, я пошел за ней. Шли минут пять где-то в районе кинотеатра «Аполло» Евгения Петровна нырнула в итальянский дворик. Осмотревшись, последовал за ней и я.
Тбилисские итальянские дворики со строениями дореволюционной постройки – это совершенно особый мир! Мир – национально колоритный и разноязычно шумный.
По утрам его метут крикливые курдянки-дворники, звучат зычные призывы зашедших торговок-молочниц и голоса, перегнувшихся из окон в утренних халатиках, осчастливливая соседских мужиков, почти вываливающимися из подмышек белыми грудями, соседок, которые выясняют у торговок молочный ассортимент. Гомон идущей в школу ватаги детей. И орущую со столба тарелку-репродуктор.
Ну, а вечером в этом же самом итальянском дворе звучат уже иные интонации. У вечно открытого водопроводного крана пара-тройка женщин, постоянно что-то моя или полоща, с одним и тем же темпераментом обсуждают, то цвет утреннего поноса ребенка, то размеры гениталий мужа дочки, а на общем дворовом столе, негромкое мужское застолье сменяется монотонным катанием костей при игре в нарды или обычным шуршанием домино, при забивании козла. И если что-то из этого хора вдруг пропадает, то значит что-то у кого-то случилось и весь двор спешит помочь.
Ну, а днем все итальянские дворы почти вымирают, так как одни на работе, другие на рынке или по магазинам. Вот в такое время я и нырнул за Петровной в её итальянский двор.
Поднялись по винтовой, знавшей множество ног, изъеденной ржавчиной лестнице и пройдя по застекленной веранде, оказались перед оббитой черным кожзаменителем дверью.
– Это моя комната, не волнуйтесь. Я сама волнуюсь, так как не знаю, правильно ли поступаю вообще.
Зайдя в помещение почувствовалось, что в нем почти не живут, об этом говорило не только отсутствие какого-либо запаха хозяев, но и слой пыли на мебели.
– Я здесь бываю редко, потому и пыль. Рома, давайте сначала я сварю кофе. Попьем кофейку, вы поймете, что никакого подвоха тут нет – успокоитесь. Я сама еще не знаю, как себя вести. Думаю, вы уже поняли, что я психически нормальная женщина и собираюсь с вами поговорить о Нино. Но не потому, что так хочу я или хотите вы, потому что об этом попросила она и телефон ваш дала мне.
Мелитон Арчвадзе в бинтах, как в коконе с капельницами в обеих руках, был без сознания уже второй день. Губы были такие же белые, как и бинты и лишь черные густые брови и ресницы закрытых глаз, все на чем мог остановиться взгляд.
Женю на всякий экстренный случай особисты взяли с собой. Она стояла сзади сотрудников НКВД. Один был высокий, возрастом постарше, в очках, другой низкий волосатый с маленькими злыми глазами. Женя видела, как низкий щупал у лежащего майора пульс, потом он поднял больному веко и дернул за волоски бровей, проверяя реакцию зрачка.
– Дохляк, – заявил дергавший за бровь.
Потом он пошарил рукой под подушкой, поднял одеяло и ничего не найдя, отряхнув ладошки, повернулся к Жене:
– Тебя как звать?
– Евгения Петровна.
– Женя значит? Если эта вражина вдруг оживет, дай знать. Ну, а если подохнет, все равно позвони, отметим это вечерком вместе.
Он протянул Жене клочок бумаги и, сверкнув золотым зубом, хлопнул её ниже поясницы. Женя чисто рефлексивно влепила ему пощечину.
– Ты, сучка, на кого подняла свою пакостную ручонку!? Я тебя сгною, ты у меня будешь ползать и сапоги лизать, чтобы я тебя простил и любил.
Низкорослый, своей волосатой рукой, как тисками схватил Женю за предплечье и потянул к выходу.
– Отставить лейтенант! Тебе арестанток мало? – зло отчитал гориллу старший по званию офицер.
– Успокойтесь девушка, у него очень нервная работа, вот и сорвался.
Лейтенант покраснел как рак, у виска вздулась и пульсировала вена, губы стали тонкими и белесыми, глаза налились кровью. Жене стало страшно, было понятно, что угрызения совести для него чувство неведомое. Это животное в офицерской форме напомнило ей того комиссара, который из-за своей похоти застрелил её родителей. Глаза Жени наполнились слезами. Офицеры ушли и Женя успокаиваясь, промокнула глаза платком, подошла к кровати Мелитона, поправила одеяло и разгладила пальцем бровь, с выдранным клоком, села на краешек кровати и стала щупать у больного пульс.
– Господи, ну чем мы все перед тобой провинились? В чем провинились перед тобой мои мама и папа? Почему ты разрешил этому поддонку в галифе и вонючей кожанке их застрелить? Почему ты позволил этому чудовищу с маузером застрелить родителей на моих глазах? Ведь я чуть с ума не сошла от этого, в чем я перед тобой провинилась? В чем перед тобой провинился этот майор и его маленькая дочка? Почему ты лишил их любимой жены, матери? Зачем ты привел сюда этих людей, у которых ничего святого нет за душой, чтобы они лишили дочку этого майора еще и отца? Какой он враг народа? Военный летчик, майор, красавец и вдруг враг, что за чушь!
Женя погруженная в эти тяжелые жизненные вопросы, забывшись глядела на руку Мелитона, потому и не сразу заметила, и осознала, что больной открыл глаза.
– Воды! – прошептал Мелитон
– Миленький, хороший мой, слава Богу, пришел в себя!
Женя влажной ваткой смочила майору губы, погладила его за черный, жесткий чуб:
– Ты только больше сознание не теряй, я тебя в обиду никому не дам! Если Господь почему-то за тебя не заступился, я буду твоим ангелом-хранителем. Да-да, я уже тогда знала, когда тебя привезли, что я должна тебя спасти и спрятала твое письмо! Не умирай! Ради своей красавицы дочки ты не имеешь право это делать!
– Ты кто? – неожиданно прозвучал тихий голос Мелитона.
– Женя, я медсестра, вы два дня были без сознания. Постарайтесь не говорить.
– Как моя жена?
– Подождите, я сейчас позову врача.
Женя выскочила из палаты, прикрыла дверь, облокотилась к ней спиной и закрыла глаза.
Женя уже давно поставила крест на мужчинах, они как-то её не волновали, а тут, даже от тихого голоса Мелитона у неё в ушах как колокола звонили, сердце забилось где-то в горле, а ноги просто отказывались слушаться.
«Мне очень жаль твою Мери, я не собираюсь её заменить, но в обиду я тебя не отдам!» – подумала она.
Женя, стараясь не выдавать нахлынувшего волнения, пошла сообщить главврачу хорошую весть.
Георгий Иванович Мерабов стоял у окна и смотрел, как садовник подстригал на клумбе кусты, курил и думал:
– Вот не понравится мне как он подстрижет куст, так я могу стереть его одним росчерком пера, как немецкого шпиона, специально портящего социалистическую природу, а могу и наградить тем, что не арестую его. А вот зайдет начальник и если ему не понравится, как пострижен куст, бедного садовника, все равно посадят как шпиона, только арестуют и меня, за то, что покрываю шпионов. Сегодня, чтобы не стать шпионом, надо быть поддонком, только через некоторое время тебя все равно пустят в расход, за то, что ты подонок, они никому не нужны, им верить нельзя.
Георгий ткнул папиросу в стоящую на подоконнике пепельницу.
– Вот и думай, что делать с этим садовником! Проблема!
Полковник подошел к Т-образному столу, за которым он проводил совещания и бросил взгляд на свою рабочую часть стола. На зеленом сукне с правой стороны стола, стоял небольшой бюст Феликса Дзержинского, рядом с ним два телефонных аппарата, симметрично с левой стороны стола стояла настольная лампа черного цвета, а в центре на краю стоял пишущий прибор с тяжелым пресс-папье. Рядом со столом стоял большой сейф, на котором стоял большой бюст Ленина, а за спиной на стене висел портрет самого…
Мерабов тяжело опустился на стул. Перед ним лежала красная папка. Немного побарабанив костяшками пальцев по столу, он открыл папку и в третий раз прочитал лежащее в ней донесение.
10.05. 1937г
Начальнику Тбилисского отдела ГПУ-НКВД
Полковнику Г. И. Мерабову.
От следователя лейтенанта В. Г. Глонти
Доношу до сведения, что по вине низкого профессионализма, а может и по каким-то другим причинам, водитель грузовой машины не смог полностью справиться с заданием и при аварии с мотоциклом майора М. Арчвадзе погибла только жена, Мери Арчвадзе, агент по кличке «Сова».
При посещении выжившего майора в госпитале стало ясно, что он уже двое суток находился в коме. Прогноз врачей 50/50.
Письмо И. В. Сталину, о котором доносил агент ни на месте аварии, ни в планшете, ни в карманах найдено не было, не было оно найдено и при осмотре Мери Арчвадзе в морге.
Я беседовал с медсестрой, которая делала опись находившихся при майоре Арчвадзе вещей, она ничего другого, кроме того, что описала, не видела. Мне эта медсестра сразу показалась более чем подозрительной.
Когда я с майором Н. В. Хуциевым вошел в палату к Арчвадзе, майор зачем-то взял с собой эту подозрительную медсестру Е. П. Маргелову, из-за которой я не мог удушить находящегося в коме Арчвадзе.
Я дал Маргеловой телефон и попросил позвонить, когда эта сволочь Арчвадзе придет в себя, она отказалась и ударила меня по лицу, чем показала свою враждебность социализму и лично тов. Сталину.
Я собирался привезти её сюда на допрос, но майор Н. В. Хуциев, грубо оборвал меня и стал успокаивать врага Маргелову.
Прошу вашего разрешения лично допросить обоих, так как явно прослеживается с их стороны сговор, а возможно и контрреволюционный заговор.
Полковник некоторое время сидел совершенно неподвижно, но ходящие желваки и сломанный в руках карандаш выдавали внутреннее напряжение. Георгий Иванович прекрасно понимал, что если дать ход письму, то этим он подпишет и себе приговор, так как Нугзар Хуциев его двоюродный брат, о чем этот выродок Глонти, к счастью не знает. Вот сволочь, вот мразь уголовная, смотри куда роет! Я покажу этому волосатому гиббону! Недоразвитый мясник, извращенец! Ну, все ты трупп!
Что за жизнь, каждый роет яму соседу, как голодные крысы стараются друг друга сожрать.
Георгий поднял трубку и набрал номер:
– Нугзар Варламович, что там у вас с Арчвадзе? Зайдите, надо обсудить, только не ори в трубку «Слушаюсь, товарищ полковник», если Глонти рядом.
– Слушаюсь, товарищ полковник! Глонти у арестанток.
– Жду.
Майор Хуциев взял со стопки папок, аккуратно лежавших с краю стола, верхнюю, на которой крупными буквами было написано «Дело Арчвадзе М. Г.» и вышел из кабинета.
Братья, чтобы не искушать судьбу, вышли на балкон:
– Читай, – полковник протянул брату донос, – хорошо, что эта мразь не знает, что ты мой брат, а то написал бы сразу выше и тогда, он точно выбил бы из нас, что мы собираемся убить Лаврентия Беря!
– Что предлагаешь?
– А ты как думаешь? – ухмыльнулся полковник, – Не в подвал же спускаться! Да, Нугзар, что там, в госпитале случилось? Кто эта Маргелова?
– Да медичка, ничего особого, но лейтенант стал её за задницу хватать, вот она и влепила ему пощечину.
– А что с летчиком?
– В коме.
– А что с письмом?
– Георгий, так кто это письмо кроме «Совы» видел, может она наговорила на мужа? Теперь её не спросишь!
– Хорошо, пусть, если Бог ему даст, оклемается. Потом будем думать.
Братья еще немного пошептались и, видимо, о чем-то договорившись хлопнули по рукам!
В шесть часов вечера в следственном отделе зазвонил телефон:
– Лейтенант Глонти слушает!
– Есть, товарищ полковник.
– Да, майор Хуциев присутствует. Передам! Есть, в 21:00 на доклад.
Лейтенант повесил трубку.
– Что-то Иваныч спятил, в девять вечера вызывает доложить по делу Арчвадзе.
– Может я домой, ты один сходишь? Чего там докладывать. Лежит себе без сознания. Кстати, Вахтанг, ты сегодня не звонил в госпиталь, может летчик уже улетел на тот свет?
Майор набрал телефон госпиталя:
– Добрый день, звонит майор Хуциев. Кто у телефона? Здравствуйте, что можете сказать относительно состояния Арчвадзе? Ясно, это хорошо, завтра еще позвоню.
– Что ожил?
– Нет, пока в коме. Хорошо, может так и окочурится.
– Завтра я сам поеду в госпиталь. Очень хочу пригласить на разговор эту Женечку, ей очень хорошо будет, я люблю с такими кралечками разговаривать! У них такие открываются фантазии и такое проявляют рвение в любви, особенно, когда я в руки беру плоскогубцы! – Вахтанг заржал как конь, щупая свои гениталии, – Вот и Женечка пусть порадует меня, пока с зубами и ногтями все в порядке.
– Слушай, лейтенант, тебе жен врагов народа не хватает? Сколько у тебя их там?
– А, сколько бы не было! Они уже не женщины – мясо, обезумевшее мясо, готовое на все, надоели. Новенькую хочется, а уже потом буду ей коготки вырывать по одному, они тогда страстнее становятся. Я не понимаю, чего это ты отказываешься присоединиться? Может у тебя не майор не стоит, может ты импотент?
Хуциев сверкнул глазами, но сдержался.
– Чего сверкаешь зеньками, каждый из нас может оказаться там, вот когда ты окажешься внизу против меня, тогда и сверкай. Шучу, может завтра наоборот, я там окажусь. Одно успокаивает, ты меня насиловать не будешь, а вот я, если что – поупражняюсь. Ну, это я так, майор, гипотетически.
И снова Вахтанг заржал, как конь.
Лейтенант Глонти, конечно, догадывался зачем его вызывает начальник вместе с Хуциевым. Письмо подействовало! Вахтанг уже сейчас предвкушал, как он будет ломать этому интеллигенту костяшки пальцев, а особенное удовольствие получит, когда он его и Женю будет насиловать по очереди, на глазах друг друга – заступнички хреновы! Эта медицинская шлюха еще долго будет жалеть о пощечине, да и майор пожалеет, что на свет родился, когда его яйца потекут зажатые дверью!
Лейтенант достал из тумбочки щетку и стал долго и нудно начищать сапоги.
Майор Хуциев тоже знал с чего это у лейтенанта такое агрессивно-сексуальное настроение. Он с ужасом понимал, что не будь Мерабов его двоюродным братом, то он, летчик, который пришел в себя и Евгения Петровна, которая очевидно спрятала по дурости его письмо к Сталину, были бы стерты в порошок.
Но, сегодня у него в прикупе два туза, так что пусть лейтенант куражится, чистит сапоги и представляет себя на месте старшего следователя.
В оговоренное время офицеры были в кабинете начальника.
– Добрый день, офицеры. Мне сегодня утром поступил рапорт, где говорится, что майор Хуциев связан с майором Арчвадзе, а медсестра Маргелова у них связная.
– Это ложь, товарищ полковник! – вскочил майор.
– Сесть! Лейтенант, заберите у майора табельное оружие.
Вахтанг Глонти, подскочил к Хуциеву и ловко заломив, почти не сопротивляющемуся майору руку, вытащил из кобуры пистолет ТТ.
– Я не поверил донесению и зная, что вы с лейтенантом друзья, сам съездил в госпиталь со своим шофером. Маргелова, призналась и сейчас она в подвале, ждет вас лейтенант.
Полковник нажал на кнопку вызова. Вошли двое.
– Увести, – скомандовал он и указал взглядом на обмякшего на стуле майора.
Когда арестованного увели полковник подошел к сейфу, открыл дверцу и достал два красивых золоченых бокала, видимо экспроприированных в свое время у кого-то из буржуев. Один был с красной ножкой, другой с синей, поставил сверху сейфа и налил в них коньяк.
Полковник протянул Глонти позолоченный бокал с синей ножкой:
– Поздравляю! Обмоем очередное звание, товарищ старший лейтенант!
– За Сталина!
Глонти опрокинул бокал.
– Спасибо, за своевременный сигнал!
– Служу трудовому народу!
– Отставить!
– Виноват, товарищ полковник, Служу Советскому Союзу.
– Не страшно, привыкните. Не вы один, кто путает с непривычки. Главное быть верным сыном своего народа и чуять врага на расстоянии и искоренять эту нечисть без малейшей жалости.
– Я всегда ненавидел эту интеллигентскую мразь! Хотите, товарищ полковник, первым допросите эту госпитальскую сестричку, получите удовольствие. Молода и хороша! А уж потом, я развлекусь с обоими сразу.
Полковник протянул Глонти лист бумаги.
– Пиши телегу на майора. Все что знаешь про этого сволоча-книголюба. Я давно подозревал его в отсутствии стремления выявлять врагов народа. Пиши и через неделю две, будешь на его майорской должности. Пиши подробно, записку я должен отправить наверх, так, что факты и по- больше.
Глонти пыхтел над листом бумаги несколько минут, когда вдруг схватился за горло и захрипел. Хрипел он не долго, потом обмяк и завалился на стол.
Полковник нажал на кнопку вызова, вошли Хуциев и те же два красноармейца.
– Нугзар, ты знаешь, что с ним делать. Перебрал лейтенант, видно давно не пил!
– Ну, ты Георгий Иванович и «Станиславский»… такой спектакль!
– Зато он умер довольный, в отличие от тех, кого он пытал. Я всегда любил театр!
Сваренный в джезве кофе издавал приятный аромат. Он, явно, способствовал снижению нервозности, недоверия, создавал обстановку общения. А может, как теперь кажется, виновато в этом было умение Евгении Петровны манипулировать собеседником.
– Рома, буду говорить с вами откровенно, насколько это возможно. Старайтесь не задавать лишних, а тем более глупых вопросов. Я, сама расскажу вам то, что смогу. Я не буду переходить на «ты», так как, сегодня мы поговорим и больше, надеюсь, никогда не увидимся.
– А уж как я надеюсь больше с вами не видеться! И дернула меня нечистая пойти в тот день по набережной!
– Да, думаю, тут без сверхъестественных сил не обошлось, – натянуто улыбнулась Евгения Петровна.
– Знаете, еще вчера вероятность того, что мы будем с вами тут беседовать, попивая кофе, была равна примерно тому, как если бы сейчас в окно влетит метеорит, однако… вы тут.
– Вы говорите со мной, почти как посвященная, к Богу приближенная. Чем я обязан такому вниманию, неужели разбитым носом?
– Я и есть для таких мальчиков как вы и посвященная, и приближенная к «Богам», но это уже из области совести и философии жизни, но сегодня не обо мне. Давайте вы будете меня слушать, и стараться понять, что главное в жизни обывателя, это умение приспособиться, мимикрировать, если цель – хорошо устроиться. Я прожила в этом мире и поняла, что для народа, «Боги» меняются только внешне и иерархически, а народ для «Богов», всегда серая масса, материал из которого лепится их благополучие и величие.
Это только в вашем возрасте молодежь руководствуется законами тяготения и относительности. Это в вашем возрасте люди считают, что все дороги для них открыты, что жизнь только начинается и надо её прожить так, чтобы не было мучительно больно…, это только в вашем молодом возрасте кажется, что стоит только очень захотеть и все что хочется – будет и ничего за это не будет! Нет, дорогой мой Рома, не так, не все дороги ведут в Рим и тем более к храму. Это только бизнесмены делают сделки с партнерами, зарабатывая большие деньги, а простые люди, зарабатывают большие деньги, обычно, делая сделки с совестью. Это только в вашем юном возрасте, максимализм преобладает над реализмом, это только в вашем розовощеком возрасте порядочный человек и порядочная свинья не синонимы, это только вы любящие вкусно поесть и сладко поспать считаете, что презумпция невиновности – обязательный атрибут правосудия, и что признание не является царицей доказательств!
Поверьте мне Рома, то, что я говорю, не просто слова, это то, что сломало судьбы и жизнь не одного поколения. Я через это прошла и не пожелаю этого никому. Сегодня уже не та ситуация, что была при культе личности, до войны и после. И если сегодня просто разбили нос и дали по уху, то в те времена вам загнали бы под ногти гвозди, вы бы признались, что член подпольной троцкистской организации и отправив вас на тот свет, кто-то получил бы очередное повышение, купил бы своему сыночку велосипед, а из коронки с вашего золотого зуба заказал бы для любимой жены красивое колечко. Для всех соседей этот кто-то был бы милейшим человеком, который и мухи не обидит, а жена часто расстраивалась бы, что у него очень нервная и напряженная работа, так как очень часто и обильно у него идет носом кровь и пачкает одежду, а то и бельё.
Почему я вам все это говорю, потому, что тогда все жили в постоянном ощущении страха. В то время для того, чтобы стать врагом народа и подвергнуть, в лучшем случае, нечеловеческим испытаниям родных, достаточно было случайного взгляда на соседа или сотрудника на работе. А им, в свою очередь, достаточно было показаться, что взгляд твой недобрый, да и квартира твоя попросторней тогда, тот, кому показалось, старался быть первым с доносом, что ты вражеская сволочь, так как по четным встречаешься с немецкими врагами народа, по нечетным с американскими наймитами, а по выходным, дома с женой и детьми, шепотом читаешь статьи Троцкого и Рыкова.
Я сама прошла те жернова человеческой душедробильни. Мне не раз приходилось делать выбор. Правда и ложь в те времена были понятия совершенно абстрактные. Правдой было то, что давало нужный результат, а его добивались, средневековыми методами, разве что, исключая костры. То, что я сегодня есть, это не осознанный выбор, а наоборот – отсутствие какого-либо выбора. Давайте, Рома закончим с философией массового террора, я не для этого вас сюда привела, давай перейдем к Нино.
Евгения Петровна открыла сервант, вынула бутылку коньяка две стопки и поставила на стол.
– Будете?
– Нет, спасибо.
– А я выпью.
Евгения налила стопку и медленно её выпила.
– Почти год назад Нино познакомилась с симпатичным молодым человеком, назовем его Дато, который изначально родился с нимбом, так как родители были из касты «неприкасаемых». У Нино же была только божественная красота, да мать, работавшая в библиотеке, в общем, без роду без племени. И если для молодого человека красота Нино что-то и значила, то для его родителей, она без «нимба» – ничего.
Через некоторое время Дато познакомил, понравившуюся ему Нино с родителями. Вот с того момента и начались все несчастья бедной девочки. – Евгения Петровна закурила, закурил и я.
– Евгения Петровна, вы рассказываете, как будто милицейскую сводку читаете, ну разве, что про нимб.
– Привычка. Вы же не думаете, что в психбольнице я работала нянечкой?
– Да уж понял.
– Ничего вы не поняли, сексотом, никто по доброй воле не становятся. Кто-то для того, чтобы спасти себя, кто-то для того, чтобы спасти кого-то. Но, это ни для кого значения не имеет, так как, сделав шаг, делаешь второй, потом третий, а потом шаги превращаются в грехи. Сначала делаешь что-то как бы во благо, потом маленькую, ну очень маленькую, почти незаметную подлость, оправдываясь, что у тебя нет выхода, да и не сделаешь ты, так сделает другой, а тем, кого ты любишь, может быть плохо. Заметь, никогда себе не говоришь, что плохо будет тебе, так как оправдаться легче, когда ты отводишь беду от любимых. Потом уже начинаешь, сначала робко, а потом и с гордостью считать, что все это надо родине. Проходит время, ты уже тех, кого предаешь, начинаешь презирать и больше себя не обманываешь, прекрасно понимая, что служишь дьяволу, за сахарную, а кто и просто за косточку. Но назад, к сожалению, дороги нет. Не бывает маленькой подлости, подлость или она есть, или её нет и с этим приходится жить. Но иногда, если душа не полностью превратилась в самооправдание, если вдруг на пути попадает такой ангел, как Нино, начинаешь думать, что вот он шанс, чтобы что-то положить и на другую чашу, на чашу добра.