– Без принципа! – заверил я Андрея.
– А вот и нет! – торжествующе сказал Андрей, – ответ неверный! Коллекционные монеты у меня в другом месте хранятся… А это – монеты памятные! Вон тут твои пять шекелей лежат, видишь? И старый шекель Сарит. Я у всех своих друзей прошу на память монету. Не важно какая, слежу только за тем, чтобы они не повторялись. Люблю вечерами перебирать эти денежки как скупой рыцарь.
– И сколько у тебя набралось?
– Пятьдесят восемь. Пятьдесят восемь друзей. Благодаря этой коллекции я всегда знаю число людей, запавших мне в душу, начиная ближайшими родственникам и кончая случайными знакомыми. И знаешь, откуда я взял эту идею?
– Неужто из Библии?
– Угадал, книга Исход, глава 30, там Бог подсчитывает численность еврейского народа посредством монет. Как Бог знал всех своих, так и я знаю всех своих. Но если задуматься, то ведь это в природе монеты заложено – представлять человека.
– В природе монеты? В ее природе, по-моему, прямо противоположное заложено! Деньги деформируют людские отношения. Кстати, сам подсчет с помощью полушекелей, жертвовавшихся на храм, производился по причине того, что монеты любят счет, а людей нельзя считать. Монета – это скорее символ обезличивания, чем личности.
– В первом приближении это так. Но тем почетней во втором приближении усмотреть в монете человеческие черты. Посуди сам. Монета всегда несет на себе герб, инициалы или профиль царя, то есть знаменует собой первичное человеческое свойство – суверенность. Кроме того, она носитель и образ универсальной ценности, то есть так же, как и человек, монета – это мера всех вещей. Ну и, наконец, монета – это самый широко распространенный малогабаритный круглый предмет, но круг – это символ бесконечности, а значит, и человека.
***
Таким примерно образом мы проболтали допоздна, и как-то само собой получилось, что я остался на ночь, а потом и вовсе переехал к Андрею (от малознакомой мне папиной кузины).
Через несколько дней я обнаружил, что Андрей вовсе не такой уж ревностный баптист, каким представлялся мне в Израиле. За эти дни к нему заглянули несколько человек: еврейского вида философ Гриша, которого Андрей представил как «блестящего специалиста по Плотину»; назвавшийся «буддистом» хипповатый Глеб с огненно-рыжей подругой и, наконец, два соседа лет сорока: тренер по кик-боксингу Боб и профессор биохимии Тихон. Но ни одного евангелиста среди его гостей не оказалось. Как я понял, Андрей действительно бывал иногда в молитвенном доме баптистов, но особо близких отношений у него там ни с кем не сложилось.
Еще раньше я понял, что Андрей вовсе не такой уж преуспевающий научный сотрудник. Я расспросил его подробней и узнал, что институт он бросил сразу после поездки в Израиль (от армии ему удалось избавиться благодаря астме, которой он болел в детстве). Оказалось, что все, что он исследует, делается вовсе не в рамках институтского проекта, а исключительно «по свободному зову сердца».
Работал Андрей в охране. Пару раз в неделю, а то и реже, он стерег здесь же в лесопарке какой-то санаторий. Но основная статья его дохода состояла в дивидендах с какой-то роскошной квартиры в центре Москвы, оставшейся после бабушки. Доходы делились между Андреем и его братом. Андрей утверждал, что этих средств ему на жизнь хватает.
– Ну а что ж ты все-таки исследуешь? – спросил я его как-то раз.
Андрей подвел меня к полке, целиком уставленной папками, каждая из которых, по словам Андрея, представляла собой отдельный исследовательский проект. Я слегка испугался, но вида не подал и наугад вытянул одно «досье».
«Звездное небо как осмысленный текст», – прочитал я ошарашенно и, заглянув внутрь, обнаружил с десяток карт, на которых самым причудливым образом были обведены разные звезды.
– Как это прикажешь понимать?
– Пытаюсь выделить наиболее повторяющиеся «созвездия» правильной формы.
– Зачем?
– Некоторые чудаки ждут сигналов из космоса от братьев по разуму. Ну, а я больше верю в Отца по разуму. Подумай, как бы Он мог не зашифровать в наблюдаемой нами картине звездного неба какое-нибудь послание?
Шизофрения! – промелькнула у меня в голове страшная догадка.
– Разве не чем-то близким занимается астрология? – дружелюбно заметил Андрей, от которого не ускользнул мой испуг. – И разве не это самое предположила астрофизика, сформулировав антропный принцип? Поверь, вполне естественно отнестись к карте звездного неба как к криптограмме. Во всяком случае, мы обязаны это проверить.
– Ну, если только проверить… – пробормотал я и, вернув карты на место, вытянул другую – одну из наиболее пухлых папок. Надпись гласила: «Дихотомическая стандартная теория».
– Не верю я в эти кварки. Я пытаюсь все свести к классическому бинарному началу: свет и тьма, – кратко прокомментировал Андрей, наблюдая за тем, как я уперся в лист, испещренный какими-то схемами и математическими преобразованиями.
– Откуда ты так математику знаешь? Ты же историк.
– Всегда интересовался. В Малом Мехмате учился.
Поставив папку на место, я взял другую, в которой оказалось много журнальных вырезок с фотографиями.
– Здесь подобраны материалы по Туринской плащанице, – пояснил Андрей. – Я несколько гипотез проверяю или, точнее, пытаюсь их отвести.
– А это что? – спросил я, вытянув папку, на которой была наклеена какая-то странная гравюра.
– Ну это как раз не исследование, это просто ксерокопия манускрипта Войнича.
– Что это за манускрипт?
– Неизвестные буквы неизвестного языка. Установлено лишь, что это осмысленный текст. Существуют лингвистические критерии, позволяющие это утверждать. Но никто до сих пор не смог его расшифровать! При всех современных возможностях, при всех современных знаниях! Никто! Я, конечно, всерьез не рассчитываю это сделать. Тут надо быть лингвистом, нужно знать десятки языков. Но рассматривать эти страницы могу часами. Эти загадочные буквы, эти странные детские рисунки… Душа просто куда-то улетает.
Я вспомнил, как пару дней назад, лежа в постели, я сквозь дрему видел, что Андрей зажег свечи и над чем-то склонился. Видимо, это был манускрипт…
Я просмотрел еще несколько папок: в некоторых были математические вычисления, в некоторых таблицы с датами. Поначалу мне показалось все это довольно странным и несерьезным. Но в первую очередь странным.
– Как можно быть специалистом во всем? Какая может быть наука вне академического мира? – спросил я Андрея.
– А по-моему, только такая наука и бывает. Настоящий ученый – всегда кустарь.
Этот ответ еще более усилил мои сомнения в доброкачественности научных занятий моего друга. Я всегда испытывал неприязнь к дилетантству, и было досадно, что Андрей, поначалу показавшийся мне ищущим и основательным, на деле был человеком этой породы. Похоже, что его фантазии на тему древних рукописей в районе Мертвого моря не были чем-то случайным, чем-то спровоцированным стрессом и сотрясением мозга, а вытекали из его общего характера, из пристрастия к поверхностной «научной деятельности».
Я скептически пожал плечами.
– Настоящий ученый всегда кустарь? Это, мягко говоря, как бы это сказать… оригинально.
– А что говорил Эйнштейн, ты знаешь? Он говорил, что идеальная работа для ученого – это надзирать за маяком. Это Эйнштейн сказал. Не Геккельбери Финн, не Портос. Эйнштейн!.. А я почти на такую самую работу устроился. Я это и родителям своим объясняю.
– А они что?
– А что они могут сказать? Они говорят: все лучше, чем пить. Довольны мною, короче.
Андрей потянул меня на кухню и, извлекая из буфета стаканы в мельхиоровых подстаканниках, сказал:
– Я тебе рассказывал, что поехал тогда в Израиль отчасти для того, чтобы развеяться. Ну, то есть, для того, чтобы отвлечься от одной особы?
– И, как я вижу, поездка тебе действительно пошла на пользу. Ты в лучшую сторону изменился. Бодро выглядишь.
– Но все же по-настоящему помогла не поездка… Видишь ли, я и по приезде в Россию иногда очень страдал. Любая радость была мучительна, потому что я не мог разделить ее с ней… До конца никакие молитвы не помогали, никакие впечатления. Жизнь моя была совершенно отравлена… Такое чувство, как будто в душе твоей дырку проели… Словом, «и понял я, что горше смерти женщина»…
– Так как же ты исцелился? Ты действительно другой стал, – заинтересовался я.
– Ты не поверишь… Я случайно узнал, что всякое четное число является суммой двух простых чисел, то есть тех, что делятся только на самих себя…
Связь между этими двумя фактами – неизлечимой любовью и четными числами – была такой невероятной и неожиданной, что я едва не охнул от такого сюрприза, инстинктивно посмотрел сперва на дверь, высчитывая пути бегства, а потом с опаской на Андрея, в чьей голове такая связь стала возможной. Но виду не подал.
– Неужели? – сказал я, стараясь не улыбаться и не моргать. – Давай посмотрим, например, 36…
– 36 можно представить как сумму 13 и 23, как 17 и 19 или еще как-нибудь.
Я задумался, выходило вроде все правильно.
– И что, так действительно любое четное число раскладывается?
– В том-то и дело, что это экспериментально так установлено, но никто не доказал. Как это выходит из природы самих чисел никому не известно.
– Ну, хорошо. И какая связь с любовью? – осторожно сказал я, на всякий случай широко и дружественно улыбаясь.
– Меня, понимаешь, это так поразило, так заинтриговало, что я все на свете позабыл… Я стал проверять, составлять таблицы.. Ну что мы вообще знаем о числах, если не понимаем природы связи простых чисел с четными? Где формула этого чуда? Как все это подстраивается? Все показалось мне тогда таким загадочным, как будто я к тайне мира напрямую приблизился, минуя ту мою сказочную девушку. Тогда я впервые и почувствовал, что знание – это такая же могущественная захватывающая сила, как и любовь… В тот момент, поверь, я впервые за эти годы стал самодостаточен, впервые смог ликовать и поражаться, не отравляясь сознанием, что лишен возможности делиться этими чувствами с ней. С той минуты меня как будто прорвало, я повсюду вижу загадки и загораюсь желанием их разрешить…
– Многим, наверно, знакомо это изумление, – согласился я, но как это мешает учебе в институте?
– Ах, университет, – усмехнулся Андрей. – Я понимаю, конечно. Сейчас высшее образование – это что-то вроде того, чем когда-то было римское гражданство. С дипломом, тем более со степенью, ты повсюду встречаешь уважительное отношение. Ты – человек с большой буквы… Но мне на все это времени жалко.
– Недавно я слышал по радио передачу о теореме Ферма, – вспомнил я вдруг. – В ней рассказали историю прямо такую, как у тебя случилась. Один состоятельный человек по имени Пауль Вольскель захотел покончить с собой из-за несчастной любви, он уже приступил к последним этапам своего замысла: то ли прощальное письмо пошел писать, то ли пистолет заряжать. Не помню. Но вот перед самым роковым этим шагом он вошел в свою библиотеку взял случайно с полки одну из книг, в которой как раз про теорему Ферма говорилось, и так увлекся задачей, что обо всем забыл. Теоремы он так и не доказал, но жив остался. Кстати, он так загорелся желанием найти решение, что назначил премию тому, кто теорему эту докажет. В той передаче говорилось, что учрежденная им комиссия рассмотрела сотни, если не тысячи решений, которые были признаны неверными. И вот как раз сейчас, представляешь, один математик заявил, что доказал теорему и обратился в эту комиссию. Но я так и не понял, приняла ли комиссия его доказательство.
– Неужели доказал? У меня, лично, эта теорема не очень продвигается.
– Ты и ее пытаешься?.. – улыбнулся я. – Ну а как, кстати, с этими четными числами? Тебе удалось что-нибудь выяснить?
– Это один из вопросов, над которыми я продолжаю биться. Пока результатов нет.
– А вообще какие-то успехи бывали?
– Смотря что понимать под успехом.
– Ну хорошо, а что ты вчера ночью вычислял?
– А! – обрадовался Андрей. – Это очень интересное исследование, я назвал его «Научная эсхатология».
– Эсхатология? Это что-то про конец света? Высчитываешь, когда солнце погаснет, что ли?
– Нет, так далеко я не заглядываю… Но по моим расчетам, что-то не менее знаменательное стрясется гораздо раньше, между 2030 и 2400 годами… Я, видишь ли, ищу нулевое время, точку «омега», к которым стремится история. Ты, наверное, обращал внимание на то, что темпы прогресса все время ускоряются?
– Ну, обращал. Это, по-моему, ясно всем.
– Так вот, я заметил, что ускорение это нарастает порядками. Иначе говоря, историю надо мерить, как мерят силу землетрясения по шкале Рихтера или как кислотность по рН. Причем это касается не только технического прогресса, но и биологической эволюции. Кстати, как иудаизм к теории эволюции относится?
– Некоторые отрицают, но рав Кук воспринимал ее очень положительно. Он говорил, что благодаря Дарвину человечество приняло Божественную идею развития.
– Ясно. Так вот, на смену биологической эволюции, завершившейся возникновением человека, приходит культурный и технический прогресс, ускоряющийся в той же прогрессии.
– Подожди, что значит «в той же прогрессии»? Как можно измерять эволюцию и технический прогресс в одних и тех же единицах?
– Я тебе сейчас все покажу.
Андрей подошел к шкафу, вытащил оттуда папку, раскрыл свои таблицы и графики, исписанные разными датами, и выбрал какой-то лист.
– Вот смотри, по оси Х у нас течет время, а по оси У растет прогресс. Функция, как говорится, элементарная: У = 1/X. Вот эта ветвь гиперболы, которая еле-еле ползет по координате Х, – эволюция, а эта, которая взлетает вверх по координате У, – технический прогресс.
– Что за вздор?! – я уже не боялся, что Андрей безумец, и потому, когда его «заносило», я выражал свое удивление вполне открыто. – Как можно представить в виде одной функции два совершенно разных процесса, основывающихся на совершенно разных принципах?
– Ну почему же на разных? Оба эти процесса делают живое существо более автономным. Биологическая жизнь и разумная жизнь в рамках действующих законов природы добиваются от этой природы все большей и большей независимости. Эволюция органов и прогресс орудий в конечном счете ведут к одной и той же цели – к наращиванию автономности, свободы.
– Допустим, но как ты ее измеряешь – эту автономность?
– По числу функций, присущих живому существу… Прогрессивное нарастание автономности, начавшееся в форме биологической эволюции, продолжается в виде технического прогресса, и все это представляет собой гиперболу. Это грубый график, а вот на этом графике более подробно видно.
Андрей вытащил из папки другой лист.
– Тут я попробовал представить это в виде экспоненты. Я так и не решил, какая из функций – гипербола или экспонента – более точно описывают ускорение темпов прогресса.
– Но я вижу тут у тебя прямую линию…
– Это потому, что ось Х у меня логарифмическая – тут отложено время назад вглубь веков по степеням – 10, 100, 1000, 10000 лет назад и так далее. А по оси У – прибавление степеней свободы. Вот взгляни на узловые точки: после того как зарождаются первые аэробные микроорганизмы, то есть закладывается основа обменных процессов всех ныне обитающих живых существ проходит приблизительно 2,5 миллиарда лет, и появляются первые теплокровные животные – цинодонты, предки млекопитающих и птиц. После того проходит 250 миллионов лет и возникают человекообразные обезьяны, через 25 миллионов лет после этого появляется Homo habilis – человек умелый, то есть первое существо, изготовлявшее и использовавшее каменные орудия, а через 2.5 миллионов лет после него возникает, наконец, Homo sapiens. Получается У = 2,5*10х.
– Интересно, – согласился я. – Ну а технический прогресс?
– Технический прогресс обходится без коэффициента… то есть коэффициент «единица». Смотри. Использование огня началось чуть более миллиона лет назад – скажем, миллион сто тысяч. Примем это за исток истории… С того момента на протяжении миллиона лет человек лишь совершенствовал свою речь и свои каменные орудия… В период пятизначного порядка, то есть в последующие сто тысяч лет, возникают первые признаки того, что можно назвать культом, или культурой, то есть появляются изображения, захоронения, человек научается добывать огонь. В период четвертого порядка, то есть в последующие десять тысяч лет, был совершен главный цивилизационный прорыв: началось земледелие, приручение животных, мореплавание, гончарное дело, были изобретены лук, календари, письменность.
– И когда же эти десять тысяч лет начались?
– Примерно одиннадцать тысяч лет назад. Именно тогда зародились земледелие и скотоводство и именно тогда был построен первый в истории город – Йерихон. Но самое интересное это, конечно же, третья, вторая и первая степени прогресса, то есть последнее тысячелетие, последнее столетие и последнее десятилетие…
– Ну и когда же, по-твоему, это последнее десятилетие кончается? Где твоя точка «омега»?
– Я несколько вариантов рассматриваю разбросом приблизительно в триста лет… То есть, как я уже сказал, эта точка затаилась где-то между 2030 и 2400 годом.
– Ого! – впечатлился я. – Так мы, выходит, на финишной прямой!
– Верно. Когда я смотрю на эти цифры, то иногда чувствую себя мухой, к которой стремительно приближается вчетверо сложенный журнал «Здоровье»…
– И чем ты в своих расчетах руководствуешься? Чем последний век и последнее тысячелетие примечательны?
– Видишь ли, если последние десять тысяч лет были отмечены взрывом религиозных учений, то последним тысячелетием должно быть то тысячелетие, которое характеризуется высвобождением от их влияния. Последнее тысячелетие – это тысячелетие секуляризации.
– Я лично не чувствую, что сколько-нибудь освободился от влияния религии, и знаю множество людей, для которых религия столь же важна, как и для их отцов тысячелетия назад.
– Я неточно выразился. Я имел в виду освобождение не от самих религий, а от их назойливой опеки… К тому же ясно, что секулярное сознание зародилось именно в недрах религии, в недрах христианства.
– Ну и когда это, по-твоему, случилось?
– Новое нетрадиционное сознание возникает в эпоху Возрождения. Это Данте, это конец ХIII века. Прибавь 1110 и получишь приблизительно 2400 год. Но можно начать отсчитывать и со схоластики, выработавшей новый рационалистический подход, то есть от Ансельма Кентерберийского, жившего в XI веке, и соответственно точка «омега» переместится на 2200 год. Так получается, если плясать от начала тысячелетия. Если же попытаться произвести отсчет от последнего столетия, которое естественно отождествить с веком экзистенциальной философии, то точка омега придется на 2030 год. Ведь экзистенциализм овладел умами людей в 20-х годах ХХ века… Тогда, правда, начало тысячелетия придется отодвинуть к 20–40-м годам Х века. Но это допустимо. Ведь в то время жил первый еврейский философ Саадия Гаон, а обновление христианской схоластической мысли предопределили именно философские искания евреев и мусульман.
– Допустим, – согласился я. – Но что практически ожидается? По графику твоему так все выглядит, как будто бы история нашей планеты стремится к какому-то катастрофическому финалу.
– Это по гиперболическому сценарию. У гиперболы действительно есть точка, в которой мы проваливаемся в какую-то черную дыру. Хорошо, что настоящая черная дыра нам в ближайшем будущем не грозит, хотя кто знает, до чего наука может доиграться такими темпами. Но без небольшой ядерной заварушки, боюсь, уже не обойтись. Это даже по одним только законам жанра так выходит: если на стене висит ядерная боеголовка, то, значит, она когда-нибудь взорвется. Так что нам остается только надеяться, что прогресс ускоряется не по гиперболе, а по экспоненте.
– И что, по-твоему, в случае экспоненты нас ждет в точке «омега»?
– Сейчас объясню. Еще сто лет назад главной ударной силой служила кавалерия, как это было и во времена фараонов. А что сейчас происходит? Технологии обновляются у всех на глазах. Я уже два года не пользуюсь печатной машинкой, все печатаю на компьютере! А ты знаешь, что граммофонные пластинки совсем перестали производиться, что теперь только компактные диски?! Темпы прогресса впервые оказались соизмеримы с продолжительностью человеческой жизни, то есть с тем, что можно назвать микроисторией. Но именно поэтому нельзя ожидать, что прежние темпы ускорения сохранятся. Нельзя же всерьез думать, что новейшие изобретения начнут сыпаться на нас с интервалом в наносекунды. Ты не думаешь, что при смене масштабов должны меняться также и закономерности?
– Как в физике…
– Но это не знаменует конца, это знаменует начало чего-то нового и небывалого. Как человека доисторического сменил исторический, так его самого уже очень скоро сменит постисторический человек…
Я было начал рассказывать Андрею о том, что евреи представляют ситуацию близким образом, что, согласно Гемаре, история будет продолжаться только шесть тысяч лет, до 2240 года, а потом наступит загадочный Восьмой день, но в этот момент раздался звонок в дверь.
Андрей бросил папку на стол, но она соскользнула, и все листы разлетелись по полу.
– Это мои друзья, – пояснил Андрей, перешагивая через свое исследование, – Вместе в институте учились. Он – православный, в семинарию собирается поступать, а она – сам сейчас увидишь…
***
Андрей открыл дверь. Вошли двое: он – крупный, длинноволосый, широко улыбающийся парень; и она – существо неземное. Не знаю как еще сказать. Бывает женская красота, неземная природа которой столь бьет в глаза, что ее описывать – это то же самое, что описывать мистическое явление. Все заведомо не то. Что-то в ней было лебединое, какая-то грациозность, пластичность, и еще поражала в ней какая-то прозрачность лица, как будто бы оно сгустилось из воздуха. А может быть, это просто зовется женственностью, которая проступает во всем. Но и этого, видимо, мало. Надо, чтобы еще человек был, чтобы яркий человек в этой женственности проступал…
Увидев ее, я как-то сразу стал ждать, чтобы она что-то произнесла. Казалось, что все в ней должно быть неземным, казалось, что и ее суждения будут так же поразительны, как ее внешность.
Андрей нас представил. Будущего семинариста звали Семен, его очаровательную спутницу Катей. Исчезающе хрупкая воздушная девушка и бросающий на нее робкие взоры крупный, прочно стоящий на ногах крепкий мужчина являли собой странное противоречие.
– А мы о вас наслышаны, – прогудел Семен густым сочным басом, с силой пожимая мне руку – вы семинарист, не так ли? Мы с вами коллеги в каком-то смысле.
– Так вы учитесь в семинарии?
– Еще нет, но я много готовился и в ближайшее время намерен экзаменоваться.
Мы зашли в комнату, и Семен своим громовым голосом и удивительной подвижностью заполнил все пространство, отчего комната вдруг показалась маленькой и тесной.
– Чем это вы тут занимались? – поинтересовался Семен, глядя, как Андрей собирает с пола разбросанные листы с таблицами.
– Да я тебе уже это показывал, – отмахнулся Андрей. – Темпы ускорения прогресса.
– Помню, помню, – весело отозвался Семен. – Точка «омега» у тебя там слишком гуляет… Титрование – это вообще искусство.
И он громко засмеялся, похлопав Андрея по плечу.
– Ой, ландыши! – произнесла свои первые слова Катя. Голос у нее был тихий и слегка хрипловатый. Она подошла к столу и наклонилась над букетом.
– Где ты их взял? Сам, небось, в парке нарвал, браконьер.
– Я не выдаю свои источники… – счастливо улыбаясь, ответил Андрей. – Вы знаете, что Ури мне сейчас рассказал? Будто бы теорему Ферма кто-то доказал…
– Не слышал про такую. И что это за теорема? – поинтересовался Семен.
– Ферма, математик живший в 17 веке, оставил после себя пометку на полях книги, где утверждал, что доказал некую теорему, – сообщил я и уже было хотел припомнить все, что по этому поводу знал, как Андрей меня опередил:
– Это очень интересная теорема. Можно сказать, что это теорема Пифагора в общем виде, то есть не для квадратов, а для всех степеней. Мне даже кажется, что Ферма ее в геометрическом виде решил, я во всяком случае продвигаюсь этим путем. Сам Ферма сформулировал свою теорему так: Xn + Yn = Zn – не имеет целых положительных решений, если n больше двух.
– Ну что ж, – сказал Сема, извлекая из портфеля бутылку водки, – за это, дорогие мои, не грех выпить. Шутка ли, теорема Ферма доказана!
– Просто не верится! Ты как будто знал! – усмехнулась Катя. – Эти бутылки твои открываются, как чеховские ружья стреляют. Всегда с глубоким смыслом. Никогда они в твоем портфеле не оказываются случайно!
Появившиеся на столе три рюмки были немедленно наполнены и опорожнены. Кате никто выпить не предложил. Видимо, ее отношение к алкоголю было хорошо известно.
В Израиле я не пил, тем более водку. Не люблю, когда наваливается что-то внешнее, одуряющее, с чем потом долго не знаешь что делать. Родители мои и их приятели, которые иногда выпивали, казались мне в этом состоянии полными идиотами.
Но тут, в России, в этой теплой компании и под гипнотическим взглядом большого и внушительного человека Семена я невольно выпил, и ничто во мне этому не воспротивилось. Напротив, меня охватила удивительная радость, и когда мы встретились с Семеном взглядом, я испытал к нему сильнейшее расположение.
– Ой, что же это я? Это же должен был быть второй тост! – воскликнул поймавший мой взгляд Семен. – Первый тост должен был быть за наше знакомство, для закрепления взаимной приязни.
Катя недовольно посмотрела на наполняющиеся снова рюмки. Я с любопытством ожидал, что она еще скажет. Но Катя на этот раз промолчала.
– Это явное превышение скорости, – заявил Андрей, видимо заметивший Катино недовольство. – Я протестую…
– Твой протестантизм меня уже свел с ума, – сообщил Семен, опорожнив вторую рюмку. – Сколько можно в самом деле? Ведь ты умный человек, Андрей. Эта баптистская узость тебе не к лицу. Поверь мне, когда-нибудь ты обязательно вернешься в святоотеческую традицию. Баптизм ниже твоего уровня.
Андрея это замечание, похоже, задело.
– А что это у вас, у православных, за уровень за такой? Православие достигло наконец уровня фобий перед чертями и евреями, куда уж дальше. Вы с Катей чуть ли не единственные православные, с которыми я способен общаться…
– Только не списывай эти фобии на само православие, – внушительно произнес Семен. – Все выродилось в советские времена.
– В советские времена? – усмехнулся Андрей. – Еще до революции Аксаков называл русскую православную церковь «большим неверным стадом, добрым пастырем которого является полиция». Он обвинял православный клир приблизительно в том же самом, в чем отец Глеб Якунин обвиняет его в наше время. Слишком многим душно под вашими маковками. Да и церковная служба привлекает паству в основном «национальным колоритом»…
– Мне кажется, русский «национальный колорит» не столько в маковках состоит, сколько в сознании своего вселенского предназначения. Русский человек свою национальную задачу всегда воспринимал как задачу общечеловеческую. О том, что у России имеется своя идея – ни ее враги, ни ее друзья спорить не станут.
– Может быть. Но вот только, по-моему, вся эта русская идея – один сплошной комплекс провинциала. Единственное, что за нею стоит, так это желание держать под контролем шестую часть суши…
– А я так тут другой комплекс вижу – западный, – веско отрезал Семен. – Запад желает лишь одного, чтобы российское государство исчезло с лица земли.
Он вскочил, обошел вокруг стола и встал за моим стулом.
– Россия, кстати, очень похожа на Израиль, – продолжил Семен, наклонившись ко мне. – Ну, в том смысле, что всякие нынешние западные вольнодумцы, все эти Бзежинские, и правые, и левые, считают наши государства исторической ошибкой, которую можно и даже нужно исправить.
Андрей поймал Семена за рукав и усадил на стул.
– Сема, успокойся, не такой уж я страшный, как эти твои страшные западные вольнодумцы… Во всяком случае я, в отличие от них, не считаю, что это можно исправить…
– Ну как ты, в самом деле, не понимаешь, – взорвался Семен, – что Россия не могла бы влиться в западную цивилизацию, даже если бы захотела! Что с этим поделать? Ты можешь смеяться, но мы действительно другие, у нас действительно свой путь…
Андрей и впрямь посмеивался, да и Катя легкомысленно улыбалась.
– Мне кажется, вы никогда не договоритесь, – заключила она. – Пока Россия будет решать проблемы человечества, человечество будет решать проблему России.
Но Семен как будто не замечал легкомыслия своих собеседников и гнул свое.
– Ну как у тебя, в самом деле, душа за Россию не болит! Ведь была великая страна, с огромным потенциалом, со своей идеей, с сознанием своего избранничества, наконец. Россия, как наследница Византии, веками претендовала на то, чтобы являться альтернативным Римом, альтернативной европейской цивилизацией.
– Вот только нужна ли такая?
– Ты хочешь спросить, исторически случаен или необходим такой путь развития? Я уверен, что не случаен. То есть не случайно Римская империя раскололась на Западную и Восточную и не случайно эти половины развивались под эгидой двух братьев – апостола Петра и апостола Андрея. Богу зачем-то понадобились именно две Европы – Западная и Восточная, по-разному решающие свою христианскую задачу. Бог зачем-то решил продублировать европейскую цивилизацию. Во всем этом очень важно разобраться… И мне обидно, Андрей, что ты, такой тонкий и глубокий человек, вместо того чтобы взяться за эту проблему, так все уплощаешь и осмеиваешь.
– Может, когда-то какая-то задача у России и была, – пожал плечами Андрей. – Но уже давно Россия ничего другого не желает, кроме того, чтобы ею все подавились… Но ладно, будет уже спорить, давай лучше за Россию выпьем. Ничего лучшего мы для нее все равно сейчас сделать не сможем.
– Это хорошая идея, – вдохновился Семен, разом повеселев. Он поднял рюмку и победно провозгласил: «За Родину!»
***
Когда гости вышли, Андрей плюхнулся в кресло и вытянул ноги.
– Ну, как тебе Катя показалась?
– Очень интересная девушка, по-моему.
– Она, собственно говоря, и есть та особа, о которой я тебе рассказывал. Ну та, которую я когда-то пытался забыть…
– Ах, вот как? А я было так и подумал, но отбросил эту мысль, мне показалось, что ты к ней равнодушен. Так это от любви к ней ты излечился?
– Вообще-то я не говорил тебе, что от любви к ней излечился. Подобное лечится подобным, а подобную ей я не встречал. Ведь ты же ее видел.
– Подожди… Это она как раз с Семеном встречалась, когда вы в институте учились?
– Нет. Я учился на втором курсе, когда она на первый поступила. Я тут же в нее влюбился, но у меня сразу и конкуренты появились. Один из них был действительно Семен – мы с ним вместе учились, но в ту пору он сам был еще воздыхателем на куриных правах. Тогда главным соперником моим был один человек на шесть лет меня старше… Аспирантуру кончал. Пижон, но пыль в глаза умел пустить. Я же по молодости порол горячку и, как сейчас ясно вижу, шансов особых не имел. У нас с Катей было объяснение… после которого я тогда в Израиль как раз и отправился. Аспирант за ней еще года два увивался, пока она ему, наконец, решительно не отказала. Но я этого, к сожалению, не знал, думал у них все к свадьбе идет… И вот в прошлом году возвращаюсь я из одной археологической экспедиции, в которой все лето провел, и вдруг узнаю, что с аспирантом у нее все кончено, но зато теперь она встречается с Семеном. Я очень Сему на самом деле люблю и уважаю, у него есть редкая в наше время, прямо-таки какая-то собачья жажда служения… Мы большие друзья. Были и остаемся.
Андрей замолчал и как-то осунулся.
– Но у них разве все окончательно решено? Ты что, совсем от Кати отказался? Ты с ней объяснился вообще как-то?
– И не отказывался, и не объяснялся, – сумрачно ответил Андрей. – Я с ними часто встречаюсь, но в аудиенции Катерина мне отказывает… Только при свидетелях готова встречаться. У нее с Семой, видать, все серьезно, и она не хочет ничего осложнять.
– Ну а если не Сема, а какое-то другое третье лицо будет присутствовать, она согласится?
– Ты просто читаешь мои мысли, – усмехнулся Андрей. – Я как раз думаю ее еще раз пригласить, как бы на тебя отдельно… Ты ведь у меня живешь, и мы, стало быть, с ней наедине не останемся. Позвоню ей завтра же утром.
***
На этот раз Катя действительно согласилась. Через два дня мы встретили ее при выходе из метро и первым делом пошли прогуляться по парку.
– Идите-ка сюда, я вам сейчас фокус покажу, – объявил Андрей.
Мы подошли к какому-то киоску, Андрей извлек из кармана ассигнацию, взмахнул ей и воскликнул:
– А вот волшебная бумажка! Сейчас произойдет то, что я скажу… Пусть у меня в руках окажутся три порции мороженого!
Пожилая продавщица, выпучив глаза, неподвижно смотрела на Андрея.
– Крибле, крабле, бумс! – медленно произнес Андрей и протянул продавщице деньги.
– Ну ты и фокусник, Андрей, – рассмеялась Катя. – Ты должен написать Давиду Копперфилду, чтобы он включил этот удивительный номер в свои выступления.
– Я не знаю, что писать. Я и сам не понимаю, как этот фокус у меня получается.
Андрей продолжал дурить в том же духе: шутил, передразнивал каких-то русских политиков, изображая, как бы они ухаживали за Катей. Пока мы шли по аллеям, то так смеялись, что на нас оглядывались.