Мы уже почти дома, когда мой телефон сигнализирует о получении текстового сообщения. Оно с анонимного номера, и у меня мгновенно напрягаются мышцы шеи. Я останавливаюсь и отхожу с дороги, Ланни радостно пробегает мимо.
Открываю сообщение. Оно от Авессалома, и начинается с условной текстовой подписи – стилизованной буквы «А», первой буквы его псевдонима. Дальше идет:
Вы где-то поблизости от Миссулы?
Он никогда не спрашивает, где я нахожусь, а я не говорю этого. Я набираю в ответ:
Зачем?
Кто-то опубликовал кое-что. Похоже, они всё поняли не так. Попытаюсь сбить их со следа. Любому, кто стал их целью, будет плохо. Увид. Å.
Это стандартная форма прощания, которую использует Авессалом, и можно быть уверенной, что больше сигналов не последует. Я полагаю, он использует сменные телефоны, так же, как и я: его номер меняется каждый месяц, как по часам, и его сообщения всегда приходят с незнакомых номеров, хотя подпись-символ остается неизменным. Я не могу позволить себе так часто менять телефон, поэтому мой номер остается неизменным полгода подряд, а телефоны детей – по году. Маленький островок стабильности в нестабильном мире.
Однако если кто-то выйдет на мой след, я избавлюсь от всего: от телефонных номеров, адресов электронной почты, учетных записей и так далее. Если преследователи подбираются к нам достаточно близко, Авессалом сообщает мне об этом, мы собираем вещи и уезжаем. За последние несколько лет это стало рутинной процедурой. Да, хреново, но мы привыкли к этому.
Нам пришлось к этому привыкнуть.
Я осознаю, что почти с физической жаждой ожидаю того момента, когда получу по почте запечатанный конверт с драгоценным разрешением на ношение оружия. Я – не одна из тех болванов, которым так и хочется ходить за покупками с автоматом за спиной: эти люди живут в фантастической утопии, где они – герои в мире, полном опасностей. В какой-то степени я их понимаю. Они чувствуют себя бессильными, их жизнь наполнена неуверенностью. Но все равно это утопия.
Я живу в реальном мире и знаю: пистолет, который я ношу, может оказаться единственным, что стоит между мной и свирепой, неудержимой, организованной бандой преследователей. Я не собираюсь объявлять всем о том, что у меня есть оружие, мне это совершенно не нужно. Я не хочу использовать его. Но я готова сделать это – и сделаю.
Все мои усилия направлены на то, чтобы мы выжили.
Ланни, убежавшая далеко вперед, бурно радуется, и я не собираюсь отнимать у нее победу. Мы останавливаемся у почтового ящика, чтобы забрать дневную почту, состоящую в основном из рекламного мусора. Дочь уже не хромает и дышит ровно, но продолжает идти ровным шагом, пока я перебираю конверты. Успеваю просмотреть всего пару из них, когда осознаю́, что кто-то идет к нам по дороге. Ощущаю, как мое тело само по себе принимает стойку готовности к защите – степень настороженности изменяется мгновенно.
Это был тот человек из тира, который свел убийственное противостояние Карла Геттса и Хави к обычной ссоре. Сэм. Я была удивлена, увидев его здесь, да и еще идущего пешком. Замечала ли я его когда-либо прежде вблизи от нашего дома? Разве что издали. Если подумать, он кажется мне смутно знакомым. Быть может, я видела, как он гуляет или бегает трусцой – как и множество других здешних обитателей…
Сэм продолжает идти в нашу сторону, сунув руки в карманы и заткнув уши наушниками. Заметив, что мы глядим на него, машет мне рукой, кивает и проходит мимо нас, направляясь в сторону, противоположную нашему пути вокруг озера. Я не свожу с него глаз, пока он не скрывается из глаз за небольшим подъемом, за которым начинается ответвление дороги к стоящим выше домам – дому Йохансенов и жилищу полицейского офицера Грэма. Но откуда Сэм шел?
Вероятно, то, что мне так необходимо знать это, можно считать одержимостью.
Когда мы входим в дом, я поворачиваюсь, чтобы ввести код, отключающий сигнализацию. Мои пальцы уже касаются панели, когда я понимаю, что вводить код не нужно, потому что сигнал «Включено» не мигает и не пищит.
Сигнализация не включена.
Я застываю, стоя в дверях, преграждая путь дочери. Та пытается протиснуться мимо меня, и я бросаю на нее свирепый, безумный взгляд и прижимаю палец к губам, затем указываю на панель.
Лицо Ланни, румяное от солнца и пробежки, застывает, она делает шаг назад, потом еще один. Запасной комплект ключей от машины я держу в горшке с цветком сразу у дверей, и сейчас я хватаю их и бросаю дочери, беззвучно артикулируя: «Иди!»
Ланни не медлит ни мгновения. Я хорошо выдрессировала ее. Она поворачивается и бежит к «Джипу», а я закрываю и запираю за собой входную дверь. Кто бы ни проник внутрь, я хочу, чтобы он сосредоточился на мне. Затем кладу почту на ближайшую ровную поверхность, стараясь производить как можно меньше шума, и прокручиваю в голове план дома, быстро перебирая все возможные варианты действий.
До маленького пистолета, надежно спрятанного под диваном, всего четыре шага. Я опускаюсь на колени и прижимаю большой палец к замку; лючок распахивается с тихим металлическим щелчком. Я достаю из тайника «ЗИГ-Зауэр». Это мое любимое и самое надежное оружие. Я знаю, что оно заряжено и готово, один патрон уже в стволе. Убираю палец со спускового крючка, заставляю свой пульс замедлиться и тихонько прохожу через кухню и дальше, по коридору.
Я слышу, как «Джип» заводится и отъезжает прочь, шурша шинами по гравию. Хорошая девочка. Она знает, что ей нужно ехать прочь от дома в течение пяти минут, и если я не дам ей сигнал «все чисто», то вызвать полицию, а потом направиться к нашей условленной точке встречи в пятидесяти милях отсюда и откопать там тайник с деньгами и новыми документами, отмеченный на геолокации. Если понадобится, Ланни сможет скрыться и без нас.
С трудом сглатываю, потому что теперь я наедине со своим страхом того, что с моим сыном случилось что-то ужасное.
Приближаюсь к своей комнате. Украдкой заглянув внутрь, не вижу ничего необычного. Все так же, как я оставила, вплоть до домашних тапок, небрежно брошенных в угол.
Комната Ланни – следующая по той же стороне коридора, напротив главного санузла, которым пользуемся мы обе. На какой-то жуткий момент мне кажется, что кто-то перевернул ее комнату вверх дном, но потом вспоминаю, что не проверяла эту комнату сегодня с утра, перед тем как направиться в тир, и Ланни оставила кровать незаправленной, а грязную одежду – разбросанной по всему полу.
Коннор. Пульсирование у меня в висках ускоряется, и при всем своем самоконтроле я не могу замедлить его. «Прошу тебя, Боже, не нужно, не отнимай мое дитя, не делай этого!»
Дверь его комнаты закрыта. Он повесил на дверь табличку: «Не входить – внутри зомби!» – но когда я осторожно нажимаю на ручку, то понимаю, что замок не заперт. У меня два варианта: войти быстро или войти медленно.
Я вхожу быстро, распахнув дверь ударом плеча и вскидывая пистолет плавным движением, – и всем этим спектаклем пугаю сына едва ли не до полусмерти.
Он лежит на своей кровати в наушниках, и даже от двери я слышу музыку, однако гулкий удар двери о стену заставляет его резко сесть, срывая наушники. При виде пистолета сын кричит, и я немедленно опускаю оружие, но успеваю заметить слепой ужас в глазах Коннора.
Этот ужас мгновенно исчезает, сменяясь неистовой яростью:
– Блин, мама! Какого черта?
– Извини, – отзываюсь я. Как ни странно, теперь мой пульс сильно учащается, реагируя на адреналин, впрыснутый в кровь потрясением. Мои руки трясутся. Я осторожно кладу оружие на столик Коннора, экстракционным окном кверху, направив дуло в сторону от нас обоих – четко по правилам тира. – Извини, солнышко. Я думала… – Мне не хочется говорить это вслух. Я ухитряюсь сделать прерывистый вдох и оседаю на пол, прижимая ладони ко лбу. – О Боже, ты просто забыл включить ее, когда мы ушли…
Я слышу, как музыка прерывается посередине аккорда, наушники падают на пол. Кровать скрипит, когда Коннор садится на край, глядя на меня. Я наконец рискую посмотреть на него. Мои глаза жжет; мне кажется, что они покраснели, хотя я не пла́чу. Я уже давно не плачу.
– Сигнализация? Я забыл ее включить? – Он вздыхает и сгибается, как будто у него внезапно начинает болеть живот. – Мама, перестань уже сходить с ума, когда-нибудь ты кого-нибудь из нас убьешь, ты это понимаешь? Мы здесь в дикой глуши – тут никто, кроме нас, даже двери не запирает.
Я не отвечаю. Он, конечно же, прав. Я отреагировала чрезмерно сильно, и уже не в первый раз. Я направила оружие на своего ребенка. Его гнев понятен, так же как и его защитная реакция.
Но он не видел картинки, которые я нахожу, когда пролистываю посты «Сайко патрол».
У некоторых сетевых преследователей есть оригинальное хобби. Некоторые из них отлично владеют «Фотошопом». Они берут жуткие фотографии с мест преступления и приделывают жертвам наши лица. Иногда берут за основу детскую порнографию, и я вижу изображения, на которых моих сына и дочь насилуют самыми невообразимыми способами.
Меня преследует – и я знаю, что оно всегда будет преследовать меня, – память о фотографии мальчика, ровесника Коннора. Этот мальчик, изувеченный, лежит в своей постели, на измятой, пропитанной кровью простыне. Недавно это фото всплыло в интернете с надписью «Правосудие Божье убийцам!».
Коннор прав, что злится на меня. Он прав, что считает, будто его несправедливо обвинили в нарушении дурацких, ненужных, параноидальных правил. Я ничего не могу с этим поделать. Я должна защитить его от настоящих, живых чудовищ.
Но я не могу объяснить это ему. Я не хочу показывать ему тот мир, ту реальность, которая, подобно черной реке, течет под поверхностью жизни, которую они видит вокруг себя. Я хочу, чтобы он продолжал жить в мире, где мальчик может коллекционировать комиксы, вешать на стены плакаты с выдуманными существами и надевать костюм зомби на Хэллоуин.
Я ничего не говорю. Встаю, едва осознав, что ноги снова слушаются меня, и поднимаю пистолет. Потом выхожу и тихо закрываю за собой дверь.
Сын кричит мне вслед:
– Ну погоди, вот я позвоню в соцзащиту!
Полагаю, он шутит. По крайней мере, я на это надеюсь.
Я подхожу к тайнику, кладу «ЗИГ-Зауэр» на место и запираю. Потом звоню дочери и говорю ей, чтобы возвращалась домой. Одновременно включаю сигнализацию. Привычка.
Завершив звонок, я собираю почту и несу ее на кухню. Мне ужасно хочется пить, во рту сухо и ощущается металлический привкус, словно от остывшей крови. Я пью воду, одновременно разбирая уведомления, просьбы о благотворительных пожертвованиях, рассылку местных магазинов. Останавливаюсь на письме, явно не относящемся ко всему этому: конверт из плотной бумаги, на котором напечатано мое имя и адрес и стоит штемпель почтового отделения Уиллоу-Крик в Орегоне. Это мое последнее пересылочное отделение. Что бы ни было в конверте, оно проделало долгий, извилистый путь, чтобы попасть ко мне.
Не прикасаясь к нему, я открываю ящик стола и достаю пару голубых пластиковых перчаток. Натянув их, осторожно, аккуратно разрезаю верх конверта и достаю из него другой, делового формата.
Я мгновенно узнаю обратный адрес и бросаю невскрытый конверт на стойку. Это не сознательное действие – примерно так же я вела бы себя, если б поняла, что держу в руке живого таракана.
Это письмо из «Эльдорадо» – тюрьмы, где ждет казни Мэл. Это долгое ожидание, и юристы сказали мне, что пройдет по меньшей мере десять лет, пока истечет срок его апелляций. И смертные приговоры в Канзасе не приводятся в исполнение вот уже больше двадцати лет. И кто знает, когда его в итоге казнят… До тех пор он сидит и думает. Он много думает обо мне.
И он пишет письма. В их написании есть определенная схема, которую я вычислила, – и именно поэтому не хочу брать этот конверт в руки.
Я смотрю на конверт очень долго. Меня застает врасплох звук открывшейся входной двери и писк клавиш сигнализации, когда ловкие пальцы Ланни набирают шифр отключения, а потом заново включают ее.
Я не двигаюсь с места – как будто этот конверт может напасть на меня, если я отведу от него взгляд.
Ланни прячет ключи в горшке с цветком, проходит мимо меня к холодильнику, достает бутылку воды, с треском свинчивает колпачок и жадно пьет, потом говорит:
– Давай я угадаю. Безмозглый Коннор забыл включить сигнализацию. Снова. Ты не пристрелила его?
Я не отвечаю. Я не шевелюсь. Краем глаза я вижу, что она смотрит на меня и что ее поза меняется, когда Ланни понимает, что происходит.
Прежде чем я успеваю понять, что она задумала, моя дочь хватает со стойки конверт.
– Нет! – Я разворачиваюсь к ней, но уже слишком поздно: она уже поддевает клапан конверта ногтем, выкрашенным в черный цвет, и разрывает бумагу. Внутри лежит сложенный белый листок. Я протягиваю руку, чтобы выхватить письмо. Ланни отпрыгивает назад – гнев лишь усиливает ее ловкость.
– Он пишет и мне тоже? И Коннору? – вопрошает она. – Ты часто получаешь эти письма? Ты же сказала, что он никогда нам не пишет!
Я слышу в ее голосе обвинение в предательстве, и мне от этого больно.
– Ланни, отдай мне письмо. Пожалуйста. – Я пытаюсь говорить спокойно и властно, но изнутри меня захлестывает ужас.
Она изучает мои руки, покрытые по́том под голубым пластиком перчаток.
– Ради всего святого, мама, он уже в тюрьме, нет необходимости сохранять чертовы улики.
– Пожалуйста.
Ланни роняет вскрытый конверт на пол и разворачивает листок.
– Пожалуйста, не читай, – шепчу я, окончательно сломленная. Меня подташнивает.
У Мэла есть своего рода расписание. Он присылает два письма, которые идеально, замечательно соответствуют образу прежнего Мэла, за которого я вышла замуж: доброго, милого, веселого, вдумчивого, заботливого. В них воплощен тот человек, которым он притворялся, вплоть до финального заверения в любви. Он не заявляет о своей невиновности, потому что знает, что не сможет доказать ее – улики против него слишком неоспоримы. Но он может писать – и пишет – о своих чувствах ко мне и к детям. О любви, заботе и беспокойстве.
В двух письмах из трех.
Но это – третье письмо.
Я точно вижу момент, когда все иллюзии Ланни оказываются сметены, когда она видит монстра в этих тщательно подобранных словах. Я вижу, как дрожат ее руки – словно стрелка сейсмографа, оповещающего о землетрясении. Я вижу в ее глазах непонимание и страх.
И не могу выдержать это.
Я забираю письмо из ее руки, ставшей вдруг безвольной, складываю его и бросаю на стойку. Потом обнимаю дочь. На мгновение она напряженно застывает, а потом обмякает в моих объятиях, прижавшись горячей щекой к моей щеке; мелкая конвульсивная дрожь сотрясает ее тело, подобно электрическому току.
– Ш-ш-ш, – говорю я ей и глажу ее черные волосы, как если б она была шестилетней девочкой, боящейся темноты. – Ш-ш-ш, детка. Всё в порядке.
Ланни мотает головой, высвобождается из моих рук и уходит в свою комнату, закрыв за собой дверь.
Я смотрю на сложенное письмо и чувствую прилив ненависти, такой сильный, что он едва не раздирает меня изнутри. «Как ты посмел? – думаю я, обращаясь к человеку, который написал эти слова, который так поступил с моим ребенком. – Как ты посмел, гребаный ублюдок?»
Я не читаю то, что написал мне Мэлвин Ройял. Я и так знаю, что там говорится, потому что читала это и прежде. Это письмо, в котором маска спадает и он говорит о том, как я разочаровала его, забрав детей и настроив их против него. Он описывает, что сделал бы со мной, если б получил шанс. Он изобретателен. Подробен. Отвратительно прямолинеен.
А потом, как будто это не он только что угрожал жестоко убить меня, Мэл меняет тон и спрашивает, как поживают дети. Говорит, что любит их. И, конечно же, он их любит, поскольку в его представлении они лишь отражения его самого. Не подлинные люди со своей волей. Если он встретит их сейчас, то поймет, что они не те пластиковые пупсы, которых он любил когда-то… они станут для него чем-то другим. Потенциальными жертвами, как я.
Кладу письмо обратно в конверт, беру карандаш, проставляю на конверте дату, а потом засовываю в другой конверт – большой, для возврата почты. Сделав это, чувствую себя лучше, как будто избавилась от бомбы. Завтра я отошлю весь пакет обратно, промаркировав его «Нет такого адресата»; у службы возврата есть заранее полученные инструкции – отсылать его срочным отправлением в Канзасское бюро расследований, агенту, который вел дело Мэла. Пока что КБР не сумело вычислить, как он ухитряется отсылать эти письма, минуя обычную тюремную процедуру досмотра. Но я все еще надеюсь, что они это сделают.
Ланни ошиблась относительно того, почему я надеваю перчатки. Нет, не ради того, чтобы сохранить улики. Я надеваю их по той же причине, по которой это делают врачи: чтобы предотвратить заражение.
Мэлвин Ройял – заразное, смертельное заболевание.
Остаток дня проходит в обманчивом спокойствии. Коннор ничего не говорит об инциденте в его комнате; Ланни вообще ничего не говорит. Они вдвоем садятся играть в видеоигру, и, пока они играют, я занимаюсь своими делами. Затем готовлю ужин, как обычная мать, и мы молча съедаем его.
На следующий день Ланни сидит в своей комнате, заперев дверь, поскольку от школьных занятий она отстранена. Я решаю не вмешиваться. Слышу, как она смотрит какую-то телепередачу. Коннор уезжает в школу. Мне не хочется отпускать его одного даже до автобусной остановки, но я просто смотрю на него через окно до тех пор, пока он не влезает в автобус. Сын невероятно разозлился бы, если б я действительно провожала и встречала его.
Когда после обеда Коннор возвращается все на том же автобусе, я выхожу из дома, чтобы встретить его, но, чтобы скрыть это, притворяюсь, будто вожусь с растениями в маленьком цветнике перед домом и совершенно не ожидаю его возвращения. Он выходит из автобуса, нагруженный тяжелым школьным рюкзаком, следом выпрыгивают еще два мальчика. Все трое о чем-то разговаривают, и на миг меня охватывает беспокойство – не собираются ли они его обидеть? Но похоже, эти ребята настроены дружелюбно. Оба незнакомые, белокурые, один примерно ровесник Коннора, а второй на год или два старше. Старший высок и широкоплеч, и это навевает тревогу, но он дружески машет Коннору рукой и улыбается. Я вижу, как эти двое рысцой бегут по тропинке, тянущейся влево от дороги. Они определенно не из дома Йохансенов: у этой пожилой четы уже взрослые дети, навещавшие родителей всего один раз за все то время, пока я тут живу. Нет, это, должно быть, сыновья офицера Грэма. Тот служит в полиции Нортона, и, в отличие от меня, это семейство живет в Теннесси уже очень давно. Судя по тому, что я слышала, его предки на протяжении минимум нескольких поколений были зажиточными сельскими обитателями, которые владели домом и землей здесь, у озера, задолго до того, как эту местность облюбовали богатеи. Мне нужно как-нибудь зайти к нему, представиться, посмотреть, что он за человек, и попытаться установить нечто вроде добрососедского союза. Возможно, настанет момент, когда мне понадобится, чтобы представитель закона выступал на моей стороне. Пару раз я доходила до их дома и стучала в дверь, но никто не ответил. Это и понятно. Копы часто работают во внеурочное время.
– Привет, малыш. Как дела в школе? – спрашиваю я Коннора, когда он проходит мимо меня, и прихлопываю почву, которую насыпала небольшой кучкой у корней цветка.
– Отлично, – без энтузиазма отвечает он. – Дали задание на завтра.
– По какому предмету?
Он смещает рюкзак в более удобное положение.
– По биологии. Ничего особенного, справлюсь.
– Хочешь, чтобы я его проверила, когда ты закончишь?
– Да не, я сам разберусь.
Сын входит в дом, а я выпрямляюсь и стряхиваю землю с ладоней. Я беспокоюсь за Коннора, конечно же. Беспокоюсь о том страхе, который вызвала у него (и у себя) вчера вечером. Беспокоюсь о том, нужны ли ему консультации у специалиста или нет. Он превратился в очень тихого, замкнутого ребенка, и это пугает меня так же сильно, как приступы ярости у Ланни. Я почти никогда не знаю, о чем он думает, и время от времени я вижу у него взгляд или наклон головы, которые так напоминают мне о его отце, что я холодею внутри, ожидая, что тот же самый монстр выглянет из глаз Коннора… но он так и не показался. Я не верю, что зло переходит по наследству.
Я не могу в это верить.
Делаю на ужин пиццу, и мы все вместе едим и смотрим кино, когда раздается звонок в дверь, а за ним – резкий громкий стук. У меня сжимается горло, и я судорожно вскакиваю с дивана. Ланни начинает подниматься, и я поспешным жестом приказываю ей и Коннору уйти из кухни в дальний конец коридора.
Они переглядываются.
Стук раздается снова, на этот раз громче. Он звучит нетерпеливо. Я думаю о пистолете в тайнике под диваном, но потом медленно отодвигаю занавеску и выглядываю в окно.
Полиция. На нашем крыльце стоит офицер в форме, и на миг прежнее ощущение тревоги едва не накрывает меня с головой. Я – снова Джина Ройял, со скованными за спиной руками стою возле нашего прежнего дома в Уичито и смотрю на дело рук своего мужа. И слышу свой собственный неистовый крик.
«Стоп», – говорю я себе и представляю, что это слово разносится по всему моему телу, словно приказ Хави прекратить огонь – по тиру.
Я отключаю сигнализацию и открываю дверь, не позволяя себе думать о том, что может случиться дальше.
За дверью стоит высокий светлокожий полицейский, одетый в безупречно отглаженную форму, его ботинки начищены до блеска. Он на целый фут выше меня, плечи у него широкие, вид суровый и непроницаемый. Такое выражение лица мне хорошо знакомо; его как будто выдают вместе с полицейским значком.
Я улыбаюсь ему, несмотря на то, что внутри бьется и завывает паника.
– Чем могу быть полезна вам, офицер?
– Здравствуйте. Миз Проктор, верно?.. Извините, что вламываюсь вот так. Мой сын сказал мне, что ваш мальчик сегодня потерял в автобусе вот это. Я решил вернуть.
Он протягивает мне маленький серебристый телефон-раскладушку. Телефон Коннора, я мгновенно опознаю́ его. Телефоны моих детей различаются по цвету, чтобы они их не спутали, и я с одного взгляда могу сказать, который из них кому принадлежит. Ощущаю укол гнева на сына за такую беспечность, а потом – настоящий страх. Потеря телефона означает потерю нашего строгого контроля над информацией, хотя единственные номера, которые Коннор записал в телефон, – это номера его здешних друзей, мой и Ланни. И все же это брешь в нашей защитной стене. Нехватка бдительности.
Довольно долгое время я не говорю ничего, даже «спасибо», и офицер Грэм неловко переступает с ноги на ногу. У него широкое лицо, ясные карие глаза и неуверенная улыбка.
– Я просто хотел зайти и поздороваться. Но если я не вовремя…
– Нет-нет, конечно, извините, я просто… я хочу сказать – спасибо, что вернули телефон. – Ланни уже поставила кино на паузу, и я делаю шаг в сторону, чтобы впустить Грэма в дом. Когда он входит, я закрываю дверь и чисто рефлекторно включаю сигнализацию. – Не хотите чего-нибудь освежающего… офицер Грэм, верно?
– Лэнсел Грэм, да, мэм. В неофициальной обстановке – Лэнс. – Он говорит с сильным старомодным теннессийским акцентом – такой бывает у тех, кто никогда не выезжает за пределы своей округи. – Если вы будете так добры, что предложите мне чая со льдом, это будет прекрасно.
– Конечно. Сладкий чай?
– А разве бывает другой? – Он сразу же снимает фуражку и неосознанно проводит рукой по волосам, взлохмачивая их. – Звучит чудесно. День выдался долгий и жаркий.
У меня нет обычая инстинктивно проникаться к кому-либо симпатией, а он, кажется, изо всех сил старается очаровать меня. Это меня настораживает. Похоже, ему привычнее заученная вежливость и уважительность, и у него выработалась особая манера держаться, чтобы сгладить впечатление от его мощного сложения и мышц. Скорее всего, он отлично справляется со своей работой. В его голосе присутствует определенный тембр – вероятно, Грэм способен унять рассерженного подозреваемого, не шевельнув даже пальцем. Я не верю заклинателям змей… но мне нравится, как легко он улыбается моим детям. Это уже достаточно много.
До меня доходит – я должна быть чертовски признательна за то, что телефон вернул нам именно полицейский. На трубке, конечно же, стоит защитный пароль, но, попади он не в те руки, понимающие руки, это может причинить вред.
– Спасибо большое, что вернули телефон Коннора, – говорю я, наливая офицеру Грэма чай со льдом из кувшина, стоящего в холодильнике. – Честное слово, он никогда его раньше не терял. Я рада, что ваш сын нашел его и опознал, чей он.
– Извини, мам, – произносит мой сын, сидящий на диване. Голос у него подавленный и встревоженный. – Я не хотел его терять. Я даже не понял, что он выпал.
Я думаю о том, что большинство двенадцатилетних школьников хватились бы своего телефона, если б выпустили его из рук хотя бы на полминуты, но мои дети вынуждены жить в ином мире – в том, где они могут использовать мобильные телефоны лишь для самых базовых вещей. Для них не существует никаких смартфонов. Я бы сказала, что из них двоих Коннор больше интересуется этим вопросом: у него есть приятели, такие же гики, которые, по крайней мере, пишут ему текстовые сообщения. Ланни… менее общительна.
– Все хорошо, – отвечаю я ему и имею в виду именно это, потому что, ради всего святого, на этой неделе я и так уже устроила своему несчастному сыну достаточно потрясений, чтобы этого хватило ему на всю оставшуюся жизнь. Да, он забыл включить сигнализацию. Да, он потерял свой мобильник. Но это обычная жизнь. Мне нужно немного расслабиться и перестать действовать так, словно каждый промах – это что-то смертельное. Такое напряжение изматывает и меня, и всех нас.
Офицер Грэм пристраивается на одной из высоких круглых табуреток у стойки и начинает пить чай. Похоже, ему вполне удобно так сидеть. Отпив первый глоток, он одобрительно поднимает брови и дружески улыбается мне.
– Отличный чай, мэм. В нашей патрульной машине сегодня было ужасно жарко. А ваш чай сразу освежает.
– Всегда пожалуйста. И прошу вас, называйте меня Гвен. Мы же соседи, верно? Ведь ваши сыновья дружат с Коннором?
При этих словах я бросаю взгляд на сына, но по его лицу ничего нельзя прочитать; он сидит и вертит в руках свой телефон. Я ощущаю укол вины, подумав о том, что он, вероятно, боится той взбучки, которую я устрою ему после ухода нашего гостя. До меня с безжалостной ясностью доходит, что я слишком строга к своим детям. Мы наконец-то обжились в прекрасном месте, где царит мир и покой. Нам больше не нужно быть загнанными животными. Между нами и тем адресом, который нашел сетевой «тролль», восемь прерванных следов. Восемь. Пора дать отбой постоянной боевой тревоге, пока я не причинила своим детям непоправимый вред.
Лэнсел Грэм с любопытством оглядывает кухню.
– Вы отлично поработали, приводя в порядок этот дом, – отмечает он. – Я слышал, что после того, как прежние хозяева съехали отсюда, здесь все перевернули вверх дном.
– Да, тут был полный хаос, – отзывается Ланни, и я вздрагиваю: обычно она неохотно вступает в разговоры с посторонними, и особенно с теми, кто носит форму. – Бродяги разнесли все, до чего дотянулись. Вы бы видели туалеты – просто кошмар… Нам пришлось надеть белые защитные комбинезоны и маски, иначе мы даже войти туда не могли. Меня рвало несколько дней.
– Должно быть, тут развлекались подростки, – говорит Грэм. – Самовольные поселенцы обычно не загаживают так то место, где живут, – если только все время не пьяны или не под наркотой. Кстати, должен сказать, что даже здесь у нас есть проблемы с наркотиками. Кое-кто в холмах по-прежнему варит мет, но нынче основной бизнес делается на героине. И на оксикодоне. Так что будьте бдительны. Никогда не знаешь заранее, кто может колоться или продавать вещества. – Он ненадолго умолкает, чтобы сделать очередной глоток чая. – Во время уборки здесь вы не находили никаких наркотиков?
– Все, что нашли, мы выбросили, – отвечаю я, и это чистая правда. – Я не открывала никакие коробки или пакеты. Все, что не было приколочено, отправилось в мусор, а половину того, что было приколочено, мы отодрали и заменили. Сомневаюсь, что тут осталось что-то ненайденное.
– Хорошо, – кивает он. – Хорошо. Что ж, это основная часть нашей работы в Нортоне. Наркотики и ограбления, связанные с наркотиками, иногда вождение в пьяном виде… Слава богу, здесь не так много тяжелых преступлений. Вы переехали в хорошее место, мисс Прокт… Гвен.
«Если не считать героиновой эпидемии», – думаю я, но не говорю этого вслух.
– Всегда приятно познакомиться с соседями. Чем крепче связи, тем лучше живет община, верно?
– Верно. – Полицейский допивает чай, встает, достает из кармана визитную карточку и кладет на стойку, постучав по ней двумя пальцами, словно для того, чтобы закрепить на месте. – Вот мои телефоны – рабочий и сотовый. Если у кого-то из вас возникнут какие-то проблемы, не стесняйтесь звонить, хорошо?
– Мы позвоним, – отвечает Ланни, прежде чем я успеваю открыть рот, и я вижу, что она внимательно смотрит на офицера Грэма, а глаза ее блестят. Я подавляю вздох. Ей четырнадцать лет. В этом возрасте неизбежны поиски идеала, а он выглядит так, словно сошел с плаката, рассказывающего детям о пользе физкультуры. – Спасибо, офицер.
– К вашим услугам, мисс…
– Атланта, – представляется она и встает, протягивая руку, которую Грэм с серьезным видом пожимает. «Она никогда не называет себя Атлантой», – думаю я, едва не подавившись сладким чаем.
– Рад знакомству. – Грэм поворачивается и пожимает руку Коннора тоже. – А ты, конечно же, Коннор. Я передам своим парням привет от тебя.
– Ладно. – Сын, в отличие от сестры, ведет себя тихо и настороженно. И по-прежнему сжимает в руках свой телефон.
Грэм снова надевает фуражку, пожимает руку и мне, и я провожаю его до двери. Пока отключаю сигнализацию, чтобы выпустить его, он поворачивается, как будто забыв что-то.
– Я слышал, что вы посещаете тир, Гвен. Вы храните свое оружие дома?
– Основную часть времени – да, – подтверждаю я. – Не волнуйтесь, все оно лежит в специальных сейфах.
– И поверьте, мы знаем правила безопасности при обращении с оружием, – подхватывает Ланни, закатывая глаза.
– Вы все наверняка отлично умеете стрелять, – замечает он. Мне не нравится быстрый взгляд, которым обмениваются Ланни и Коннор. На самом деле я не позволяю им касаться моего оружия или учиться стрелять, и это постоянный повод для споров. Достаточно уже того, что время от времени я устраиваю по ночам подъем по тревоге – и не хочу добавлять к этому «коктейлю» еще и заряженное оружие. – Я бываю в тире вечерами по четвергам и субботам. Обучаю своих мальчишек. – Это не приглашение в полном смысле этого слова, но я киваю и благодарю его. Грэм делает несколько шагов, останавливается в дверном проеме и смотрит на меня. – Могу я спросить вас кое о чем, миз Проктор?
– Конечно, – отвечаю я и выхожу на крыльцо, потому что вижу – он хочет обсудить это наедине.
– Ходят слухи, что в этом доме есть комната-убежище, – произносит полицейский. – Это правда?
– Да.
– Вы… э-э… бывали там?
– Нам пришлось вызвать слесаря, чтобы вскрыть ее. Внутри ничего не было, только бутылки из-под воды.
– Ха. Я всегда считал, что если эта комната вообще существует, кто-то что-то там складирует… Ну что ж. – Он указывает в сторону стойки, где оставил свою карточку. – Если что-то будет нужно, позвоните мне.
Он уходит, не задавая больше никаких вопросов.
Когда я закрываю дверь, снова включаю сигнализацию и иду к дивану, внутри у меня что-то стягивается в плотный жгучий узел. От того, что в моем доме побывал посторонний мужчина, мне не по себе. Это напоминает мне о тех вечерах, которые я проводила, сидя на диване вместе с детьми. Вместе с Мэлом. С той тварью, которая маскировалась под Мэла. Я не разглядела эту тварь сквозь маску. Ну да, он мог быть холодным, равнодушным или сердитым, но у любого человека в мире есть изъяны.
То, чем был Мэл на самом деле, было… иным. Или не было? Узнаю ли я это когда-нибудь?
– Мама, – говорит Ланни, – у Коннора, кажется, температура. Проверь-ка.
– И меня тошнит, – добавляет Коннор. – Я сейчас блевану.
– Тихо, – говорю я, опускаясь на диван между ними. Протягиваю руку за пультом, потом поворачиваюсь и смотрю на сына. – Коннор, насчет телефона…
Он собирается, словно готовясь принять удар, и открывает было рот, чтобы извиниться. Я кладу ладонь поверх его руки и крепко зажатого в ней телефона – как будто мобильник может удрать.
– Мы все совершаем ошибки. Это нормально, – говорю я сыну, глядя ему прямо в глаза, дабы убедиться, что он поймет: мои слова искренни. – Прошу прощения, что была в последнее время такой кошмарной матерью. Для вас обоих. Мне жаль, что я так всполошилась из-за сигнализации. Вы не должны ходить по собственному дому на цыпочках, боясь, что я могу разозлиться на вас. Мне ужасно жаль, солнышко.
Коннор не знает, что на это ответить. Он беспомощно смотрит на Ланни, которая подается вперед, убирая с лица крашеные волосы и заправляя их за ухо.
– Мы знаем, почему ты все время так напрягаешься, – обращается она ко мне, и Коннор, похоже, успокаивается, понимая, что она говорит и за него тоже. – Мам, я видела это письмо. У тебя есть полное право быть параноиком.
Должно быть, она рассказала брату о том письме, поскольку тот ничего не спрашивает и даже не проявляет любопытства. Повинуясь внутреннему побуждению, я беру дочь за руку. Я люблю этих детей. Я люблю их так сильно, что у меня перехватывает дыхание, меня буквально расплющивает в плоский блин, – но одновременно я чувствую себя невесомой, готовой взлететь.
– Я люблю вас обоих, – говорю я.
Коннор усаживается поудобнее и тянется за пультом от телевизора.
– Мы знаем, – отзывается он. – Нечего тут разводить единорогов, блюющих радугой.
Я поневоле смеюсь. Он нажимает кнопку воспроизведения, и мы снова погружаемся в сюжет фантастического фильма. Нам тепло и уютно вместе, и я вспоминаю то время, когда они были настолько маленькими, что я могла качать Коннора на руках, пока Ланни возилась и играла рядом со мной. Я тоскую по этим славным моментам, но в то же время они мучают меня. Это было когда-то в Уичито, в доме, который я считала безопасным.
Пока я играла в счастливый семейный вечер, Мэл часто отсутствовал. Он был в гараже. Работал над своими проектами. Время от времени он действительно занимался столярным делом: как-то сделал стол, кресло, книжную полку, несколько игрушек для детей…
Но в остальное время, запершись в своей мастерской, он выпускал на волю монстра – в то время как мы сидели всего в десяти футах оттуда, увлекшись происходящими на экране чудесами или азартно сражаясь в настольную игру. Он прибирался в мастерской, выходил оттуда с улыбкой, и я не видела, что живет у него внутри. Я даже не гадала о том, что он там делает. Это казалось просто его безвредным увлечением, хобби. Ему всегда нужно было какое-то время побыть одному, и я позволяла ему это. Он сказал, что запер внешнюю дверь на замок, потому что у него в мастерской лежат ценные инструменты.
И я проглотила каждое слово этой лжи. Жизнь с Мэлом была сплошной ложью, всегда была ложью, и неважно, какой теплой и уютной она казалась.
Нет, то, что есть сейчас, лучше. Лучше, чем когда бы то ни было прежде. Мои умные, сообразительные дети, именно такие, какие они есть. Наш дом, который мы воссоздали собственными руками. Наши новые, возрожденные жизни.
Ностальгия – это для обычных людей.
И как бы мы ни притворялись, как бы убедительно ни старались играть свои роли, мы больше никогда снова не будем обычными людьми.
Я наливаю себе стакан виски и выхожу из дома.
Именно здесь Коннор находит меня полчаса спустя. Я люблю тихий плеск озерной ряби, лунную дорожку на воде, яркие колючие огоньки звезд над головой. Мягкий ветерок раскачивает сосны, шелестит в их кронах. Виски – отличное дополнение ко всему этому, как память о солнечном свете и дымке костра. Я люблю заканчивать день таким образом, когда у меня есть такая возможность.
Коннор, все еще одетый в школьные брюки и футболку, усаживается в другое кресло, стоящее на крыльце, и несколько минут сидит молча, потом говорит:
– Мама, я не терял свой телефон.
Я в изумлении поворачиваюсь к нему. Виски плещется в стакане, и я отставляю его.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что я его не терял. Его кое-кто взял.
– Ты знаешь, кто это был?
– Да, – отвечает он. – Я думаю, его взял Кайл.
– Кайл?..
– Грэм, – поясняет он. – Сын офицера Грэма. Тот, что повыше, ну, ты видела, да? Ему тринадцать лет.
– Солнышко, если ты выронил телефон из кармана рюкзака, то в этом нет ничего страшного. Это просто случайность. Обещаю, я не буду ругать тебя за это, понимаешь? Не надо обвинять кого-то другого только потому, что…
– Ты не слушаешь, мам! – сердито произносит он. – Я его не терял.
– Если Кайл украл его, то зачем вернул обратно?
Коннор пожимает плечами. Вид у него бледный и напряженный, он выглядит старше своих лет.
– Может быть, он не смог его разблокировать. А может, его батя застукал его с этим телефоном. Не знаю… – Он медлит в нерешительности. – А может быть, он добыл оттуда все, что ему было нужно. Например, номер Ланни. Он спрашивал меня о ней.
Это, конечно же, совершенно нормально. Мальчик-подросток спрашивает о девушке примерно своего возраста. Может быть, я неправильно истолковала дружелюбие Ланни по отношению к офицеру Грэму. Может быть, я проглядела неожиданную влюбленность. Может быть, она просто хотела познакомиться с его сыном. «Не самый худший выбор», – думаю я. Но что, если он действительно украл телефон Коннора? Разве можно сказать, что это в порядке вещей?
– Ты мог ошибиться, малыш, – говорю я. – Не во всем следует видеть угрозу или заговор. С нами все хорошо. И будет хорошо.
Коннор хочет сказать мне еще что-то, я вижу это по его позе и движениям. Но он боится, что я рассержусь на него. Мне больно, что я породила в нем страх перед тем, чтобы рассказать мне что-то.
– Коннор, сынок, что тебя тревожит?
– Я… – Он прикусывает губу. – Ничего, мам. Ничего. – Мой сын обеспокоен. Я создала для него мир, в котором теория заговора – первое, что приходит на ум. – Ничего, если я просто… буду держаться подальше от них? От Кайла и его брата?
– Конечно, если ты так хочешь. Просто будь со всеми вежлив, хорошо?
Он кивает, и спустя секунду я снова беру стакан с виски. Коннор смотрит на озеро.
– Мне вообще не нужны друзья.
Он слишком юн, чтобы говорить так. Слишком юн даже для того, чтобы думать так. Я хочу сказать ему, что он может завести столько друзей, сколько захочет, что мир – безопасное место и никто больше никогда не причинит ему боли, что его жизнь будет полна радости и чудес.
И я не могу сказать ему это, потому что это неправда. Это может быть правдой для других людей. Но не для нас.
Вместо этого я допиваю виски, и мы уходим в дом. Я включаю сигнализацию и, когда Коннор ложится спать, выкладываю все свое оружие на кухонном столе. Достаю набор для чистки и смазки и удостоверяюсь, что я готова ко всему. Чистка пистолетов успокаивает – так же, как упражнения в стрельбе. Мне кажется, что в эти моменты все снова становится так, как должно быть.
Мне нужно быть готовой – просто на всякий случай.
Остаток того срока, на который Ланни отстранена от посещения школы, она занимается тем, что делает домашнее задание, читает, слушает громкую музыку в наушниках и даже дважды выходит со мной на пробежку. Она делает это добровольно, хотя к финалу пробежки клянется, что никогда больше не будет бегать вообще.
По субботам мы звоним моей матери. Это семейный ритуал – мы все трое собираемся возле моего сменного телефона. В него встроено приложение, которое генерирует произвольный IP-номер для голосовой связи, так что, если даже кто-то поднимет список звонков моей матери, этот номер не приведет его к нам.
Я страшусь суббот, но знаю, что этот ритуал важен для моих детей.
– Алло? – Спокойный, слегка хрипловатый голос матери напоминает мне о том, что она не молодеет. Мне она всегда представляется такой, какой была во времена моей юности…
Здоровая, сильная, загорелая, стройная от постоянного плавания и гребли на лодке. Сейчас, покинув Мэн, она живет в Ньюпорте на Род-Айленде. Ей пришлось переехать перед тем, как меня судили, и еще два раза после этого, но в конце концов ее оставили в покое. Помогает этому и то, что в Ньюпорте придерживаются типичной для Новой Англии позиции «не мое дело».
– Привет, мам, – говорю я, чувствуя, как в груди что-то болезненно сжимается. – Как ты?
– Я в порядке, милая, – отвечает она. Мать никогда не называет меня по имени. В шестьдесят пять лет ей пришлось научиться осмотрительности в разговорах с собственной дочерью. – Очень рада услышать твой голос, дорогая. У вас всё в порядке?
Она не спрашивает, где мы, она не знает и никогда не знала этого.
– Да, мы в порядке, – заверяю я ее. – Я люблю тебя, мама.
– А я – тебя, милая.
Я спрашиваю ее, как ей живется там, и она с наигранным энтузиазмом рассказывает о ресторанах, магазинах и красивых пейзажах. О том, что у нее новое хобби – скрапбукинг, хотя я понятия не имею, что она может использовать в качестве материала. Распечатки статей о моем бывшем муже-чудовище? О моем суде? О моем оправдании? Но ничуть не лучше, если она отметет все это, оставив только мои фотографии до свадьбы, снимки моих детей – без какой-либо связи с нашей жизнью.
Я гадаю, какого рода декоративные элементы могут поставлять фирмы в качестве украшения альбомов для скрапбукинга со статьями о серийных убийцах.
Ланни подается вперед, чтобы радостным голосом заявить:
– Привет, бабушка!
И когда моя мать отвечает, я слышу, как меняется ее голос.
Подлинное тепло. Подлинная любовь. Подлинная привязанность. И все это – минуя одно поколение… по крайней мере, минуя меня. Ланни любит свою бабушку, как и Коннор. Они помнят те мрачные, страшные дни после Происшествия, когда я сидела в тюрьме и единственным светом в мире для них оставалась моя мать, явившаяся к ним, словно ангел-спаситель. Она увезла их туда, где жизнь была нормальной – по крайней мере некоторое время. Она защищала их, точно львица, отгоняя репортеров, зевак и мстителей резкими словами и захлопнутой перед их носом дверью.
Я в долгу перед ней за это.
Я едва успеваю расслышать ее вопрос:
– Дети, а что вы сейчас изучаете в школе?
Этот вопрос кажется безопасным, и он вполне мог бы быть таковым, но когда Коннор уже открывает рот, чтобы ответить, я вспоминаю, что в числе прочего он изучает историю Теннесси, и быстро вклиниваюсь в разговор:
– Они учатся хорошо.
Мать вздыхает, и я слышу в ее вздохе раздражение. Она ненавидит это. Ненавидит всю эту… расплывчатость.
– А что насчет тебя, дорогая? Ты обзавелась каким-нибудь новым хобби?
– Честно говоря, нет.
Мы не заходим в разговорах дальше таких фраз. Мы с ней никогда не были близки, даже когда я была маленькой. Я знаю, что она любит меня, а я люблю ее, но между нами нет той привязанности, которую я вижу у других людей. В других семьях. Между нами существует некоего рода вежливая дистанция, как если б мы изначально были посторонними людьми, которые просто случайно оказались связаны жизненными обстоятельствами. Это странно.
Но, несмотря на это, я в неоплатном долгу перед ней. Она не обязана была брать к себе моих детей почти на год, пока следствие пыталось доказать мою вину. Меня называли Маленькой Помощницей Мэлвина, и предположение о моем соучастии в преступлениях Мэла основывалось лишь на показаниях одной мстительной сплетницы-соседки, которая жаждала внимания. Она утверждала, будто однажды вечером видела, как я помогала Мэлу перенести одну из жертв из машины в гараж.
Я никогда этого не делала. И никогда не сделала бы. Я ничего не знала о делах мужа, но с ужасом и яростью понимала, что никто, абсолютно никто не верит в это. Даже моя собственная мать. Быть может, эта непреодолимая пропасть между нами возникла в тот момент, когда она, с невыразимым отвращением и ужасом на лице, спросила меня: «Дорогая, ты сделала это? Он заставил тебя это сделать?»
Она не пыталась сказать, что это ложь, не отрицала того, что я способна на подобную жестокость. Она лишь пыталась отыскать причину для этого, и понять подобное отношение было трудно – и тогда, и теперь. Быть может, из-за того, что во времена моего детства мы с ней не были близки друг другу, она так легко и поверила в худшее – потому что чувствовала: она никогда не знала меня по-настоящему.
Я никогда и ни за что не поступлю так со своими детьми. Я буду защищать их всеми силами. Они не виноваты в том, что происходит.
Моя мать всегда винила меня. В какой-то момент она сказала мне: «Что ж, ты сама хотела выйти замуж за этого человека».
Причина, по которой сетевые «тролли» так яростно травят меня, – они действительно верят, что я виновата. Я – жестокая, безжалостная убийца, которая сумела ускользнуть от правосудия, и теперь они – единственные, кто может свершить кару.
До какой-то степени я это понимаю. Мэл вскружил мне голову своими романтическими поступками. Он водил меня ужинать в великолепные рестораны. Покупал мне букеты роз. Всегда открывал передо мной двери. Посылал мне письма и открытки с признаниями в любви. Я действительно любила его – или, по крайней мере, думала, что любила. Предложение руки и сердца было восхитительным. Свадьба прошла идеально, точно в сказке. Через несколько месяцев я забеременела Лили, и мне казалось, что я самая счастливая в мире женщина, чей муж зарабатывает достаточно, чтобы она могла оставаться дома и растить своих детей в любви и заботе.
А потом, постепенно, в его жизни появилось хобби.
Мастерская Мэла началась с малого: с верстака в гараже. Потом инструментов стало больше, им понадобилось больше пространства, и так до тех пор, пока места перестало хватать даже для одной машины, не говоря уже о двух. И тогда он построил навес и получил весь гараж в свое распоряжение. Мне это не нравилось, особенно зимой, но к тому времени Мэл уже снял гаражные ворота и заложил проем кирпичом, встроив в эту стену дверь, которую всегда закрывал на засов и висячий замок. Дорогие инструменты.
Я никогда не замечала ничего странного, не считая одного раза. Должно быть, это было после смерти его предпоследней жертвы – Мэл сказал мне, что в мастерскую с чердака пробрался енот и умер там в углу и что понадобится некоторое время, чтобы избавиться от запаха. Мэл тогда купил побольше моющих средств, особенно с хлоркой.
Я верила каждому его слову. А с чего бы мне было не верить?
Но я по-прежнему думаю, что должна была догадаться, и поэтому понимаю, откуда берется яростная настойчивость «троллей».
Моя мать говорит что-то – судя по тону, обращенное непосредственно ко мне. Я открываю глаза и переспрашиваю:
– Что, извини?
– Я спрашиваю – ты удостоверилась, что дети посещают уроки плавания? Я беспокоюсь, что ты не сделала это, учитывая… твои проблемы.
Моя мать любит воду – озера, пруды, море. Она наполовину русалка. Ее особенно ужаснуло, что Мэл избавлялся от трупов своих жертв посредством воды. Меня это тоже особенно ужаснуло. Мой желудок сжимается в комок при одной мысли о том, чтобы хотя бы обмакнуть пальцы ноги в озеро, которым я любуюсь издали. Я не могу даже вывести лодку на гладкую поверхность озера – без того, чтобы не подумать о жертвах моего бывшего мужа, тела которых были брошены в воду, с привязанными к ним грузами. Безмолвный сад разложения, покачивающийся в медленном придонном течении. Я не могу даже пить воду из-под крана – горло сразу перехватывает судорога.
– Дети не очень интересуются плаванием, – отвечаю я матери, не проявляя ни малейшего раздражения по поводу того, что она вообще подняла этот вопрос. – Но мы часто бегаем трусцой.
– Да, по тропе вокруг… – начинает Ланни, и я молниеносным движением нажимаю кнопку отключения звука. В следующее мгновение она осознаёт свою ошибку. Моя дочь едва не сказала «вокруг озера»… И хотя в стране тысячи озер, это все-таки улика. Мы не можем позволить даже такой мелочи просочиться в эфир. – Извини.
Я отпускаю кнопку.
– Я хочу сказать, мы часто бегаем на свежем воздухе. Тут красиво.
Ей трудно умалчивать подробности – погода, деревья, озеро, – но мать ограничивается сказанным. Общими словами. Она знает, что требовать большего нельзя. Такова горькая реальность нашей жизни.
Прежде я гадала, какой была их жизнь без меня; моя собственная жизнь за решеткой была адом, в постоянном жгучем страхе за моих детей. Судя по той радости, с которой они всегда звонят бабушке, я пришла к заключению, что она смогла создать для них относительно мирный кусочек жизни – отдых от той кошмарной реальности, в которую они оказались вышвырнуты так неожиданно. По крайней мере, я надеюсь, что так оно и было.
Я надеюсь, что мои дети не способны притворяться настолько убедительно, потому что это тоже было бы частицей мрачного наследия Мэлвина Ройяла.
Мать разглагольствует о Ньюпорте и о наступающем лете, но мы не можем рассказать, какая погода ожидается у нас; она знает это, и потому разговор в основном делается односторонним. Я гадаю, действительно ли ее радуют эти звонки. Или же для нее это просто долг? Если б я была одна, она, вероятно, не беспокоилась бы вообще, но мама действительно любит моих детей, а они лю бят ее.
Лица детей слегка мрачнеют, когда я завершаю звонок и откладываю телефон прочь до следующего раза. Ланни говорит:
– Жаль, что у нас нет «Скайпа» или чего-нибудь в этом роде, чтобы мы могли увидеть ее.
Коннор немедленно бросает на сестру хмурый взгляд.
– Ты же знаешь, что мы не можем этого сделать, – напоминает он. – По «Скайпу» могут отследить что угодно. Я смотрел сериалы про копов и все такое.
– В сериалах про копов показывают неправду, дурак, – фыркает Ланни в ответ. – Ты что, думаешь, будто «C.S.I. Место преступления» – это документальный сериал?
– Успокойтесь оба, – вмешиваюсь я. – Мне тоже жаль, что мы не можем увидеть ее. Но все хорошо, верно? У нас все хорошо?
– Да, – соглашается Коннор. – У нас все хорошо.
Ланни не отвечает.
На следующий день «Сайко патрол» не приносит ничего особо нового, хотя, честно говоря, я уже так привыкла к общему ужасу, что не уверена, смогу ли распознать это самое новое, даже если оно меня укусит. Я занимаюсь сначала работой по редактированию, потом по веб-дизайну (то и другое – фриланс по удаленке) и глубоко погружаюсь в особо сложный кусок кода, когда слышу резкий стук во входную дверь. Испуганно вздрагиваю, но вспоминаю, что именно так стучал офицер Грэм, поэтому, пока иду к двери, чтобы открыть ее, я принимаю самый радушный вид. И конечно же, когда выглядываю наружу, я вижу там именно Лэнсела Грэма.
После первого прилива облегчения я начинаю гадать, не принял ли он мой вчерашний теплый прием за приглашение заходить в гости каждый день – или за что-то еще более глубокое. Мне совершенно не нужны романтические отношения. С меня хватило Мэла, с его идеальным, словно по учебнику, исполнением роли сначала галантного кавалера, а затем образцового мужа. Я больше не доверяю себе в этом отношении и не могу позволить себе ослабить свою оборону – даже если речь идет о каких-то мимолетных отношениях.
Я размышляю об этом, пока отключаю сигнализацию и отпираю дверь, однако поток моих мыслей прерывается почти сразу же, едва я вижу лицо Грэма. На этот раз он выглядит несколько иначе, чем вчера. Он не улыбается.
И он не один.
– Мэм, – начинает разговор мужчина, стоящий позади него. Это афроамериканец среднего роста, сложенный как бывший футболист, несколько раздавшийся в талии. Волосы у него пострижены так, что образуют четко очерченные плоскости и углы, веки тяжелые, а одежда его явно видала лучшие времена. Галстук темно-красного цвета несколько диссонирует с серым пиджаком. – Я детектив Престер. Мне нужно поговорить с вами.
Он не спрашивает, хочу ли этого я.
Я застываю на месте и невольно оглядываюсь через плечо. Коннор и Ланни сидят по своим комнатам; никто из них не вышел посмотреть, что происходит. Я выхожу наружу и закрываю за собой дверь.
– Конечно же, детектив. В чем дело?
Слава богу, в данный момент мне не нужно опасаться за безопасность своих детей. Я знаю, где они. Я знаю, что с ними всё в порядке. «Значит, тут что-то еще», – думаю я.
Гадаю: быть может, он провел кое-какие раскопки и увязал воедино следы, ведущие от Джины Ройял к Гвен Проктор. Я изо всех сил надеюсь, что это не так.
– Можем мы присесть ненадолго?
Вместо того чтобы пригласить их в дом, я указываю на кресла, стоящие на крыльце, и мы с детективом садимся. Офицер Грэм маячит на некотором расстоянии, глядя на озеро. Я прослеживаю за его взглядом, и мой пульс резко ускоряется.
Сегодня на озере не видно обычной флотилии прогулочных суденышек. Вместо них примерно посередине безмятежной глади виднеются два катера, оба окрашены в официальные бело-синие цвета, и над рубкой каждого из них мигают красные огни. Я вижу, как со второго катера в воду спиной вперед прыгает аквалангист.
– Сегодня рано утром в озере был обнаружен труп, – начинает детектив Престер. – Быть может, вы вчера вечером что-либо видели или слышали? Что-то, выходящее за рамки обычного?
Я стараюсь собраться с мыслями. «Несчастный случай, – думаю я. – Несчастный случай на воде. Кто-то выплыл ночью на лодке, пьяный, упал за борт…»
– Извините, – отвечаю я. – Ничего необычного не было.
– Вы слышали что-либо после наступления темноты вчера вечером? Шум лодочного мотора, быть может?
– Возможно, но это тоже трудно назвать необычным, – говорю я, пытаясь вспомнить. – Да, я слышала что-то примерно часов в девять, как мне кажется. – Долгое время спустя после наступления темноты – в сосновых лесах темнеет рано. – Но люди иногда выходят на лодках, чтобы полюбоваться звездами. Или на ночную рыбалку.
– Не было ли такого, чтобы вы в какой-то момент выглянули наружу и увидели кого-нибудь на озере или около него? – Вид у детектива усталый, но за этим фасадом скрывается бритвенная острота, с которой я не хочу играть или пытаться как-то увильнуть в сторону. Я отвечаю так честно, как только могу.
– Нет, не выглядывала, извините. Я работала за компьютером до позднего вечера, почти до ночи, а окно моего кабинета смотрит на холмы, а не на озеро. Я не выходила из дома.
Он кивает и делает несколько пометок в блокноте. В нем чувствуется этакая неброская уверенность, заставляющая расслабиться в его присутствии. Я знаю, что это опасно. Мне уже доводилось попадаться на удочку и недооценивать полицейских, и я пострадала за это.
– Кто-нибудь еще был в доме вчера вечером, мэм?
– Мои дети, – отвечаю я. Он поднимает голову, и его глаза отблескивают на солнце темным янтарем. Они совершенно непроницаемы. Но под этой маской усталого, слегка потрепанного, загруженного работой человека прячется острая, как скальпель, проницательность.
– Могу ли я поговорить с ними?
– Я уверена, они ничего не знают…
– Будьте так добры.
Отказ может показаться подозрительным, но я напряжена и встревожена до предела. Я не знаю, как Ланни и Коннор отреагируют на то, что их снова будут допрашивать: они подвергались множеству допросов во время следствия над Мэлом и надо мной, и хотя полиция Уичито старалась действовать деликатно, эти допросы нанесли травмы детским душам. Я не знаю, какие старые шрамы могут открыться при повторе этого кошмара. Я стараюсь говорить спокойно: