Глава 3 Самозваные, лесной и признанный

Князь

Передо мной стоял мальчишка зим тринадцати, не больше, и смотрел на меня с открытым вызовом. Он чем-то напомнил мне другого юнца, которого я встретил как раз в том же возрасте и который теперь, возмужав и окреп, стал мне правой рукой. Из-за этого-то сходства я, наверное, и терпел самозванца, хотя мог бы запросто приказать бросить его в реку Горлицу или в любую выгребную яму.

Я погладил огромную голову пса, лежащую у меня на коленях, и устало кивнул, веля мальчишке начинать разговор. Виски стягивало и сжимало, где-то в затылке гремели перезвонцы: в последнее время меня часто стали терзать головные боли, и не выпивка была тому виной.

– Моё имя – Изгень Ганеальн, я незаконнорождённый, но родной сын почившего князя Страстогора.

«Изгень Ганеальн». Я даже мысленно не мог повторить это имя, не запнувшись, а вслух и вовсе не отважился бы. По бокам от мальчишки стояли стрельцы, но не клали руки на оружие, выказывая уважение и к месту, и ко мне лично. Я это оценил, но не стал внимательнее приглядываться к лицу Изгеня, пытаясь выцепить в нём хоть какие-то черты Страстогора. Приди он в числе первых таких же самозванцев, я бы призадумался, долго всматривался, а потом ещё мучился бы бессонными ночами, но теперь, когда со смерти истинного князя минуло пять зим, я понял: если Страстогор и оставил незаконных сыновей, мне ни за что самому не понять, кто говорит правду, а кто лжёт в попытке завладеть княжьим теремом.

– Чем подтвердишь свои слова, Изгень?

От звуков моего голоса Рудо, мой пёс, поднял голову, сонно взглянул на меня и опустил снова, убедившись, что никакая опасность нам не грозит.

– Взгляни на это, Лерис Гарх.

Мальчишка шагнул ближе. Дружинники, стоявшие по бокам от кресла, насторожились и схватились за палаши. Я не препятствовал им, пускай всем показывают, что я не дамся просто, как не давался все пять зим. Пускай полнятся слухи о моих зверствах и ярости, пускай остаётся Холмолесское желанным, но неприступным, как прекрасная вдовствующая княгиня.

Мальчишка замер, остановленный палашами, и протянул что-то на вытянутой руке. Я подался вперёд и увидел, что Изгень показывает подвеску с филином.

– Что с того?

– Это ведь филин. А филин…

– Знак Страстогора, знаю. И что, я тоже стану его сыном, если намалюю филина у себя на лбу?

Изгень стушевался, его стрельцы занервничали. Трудно предугадать, чего они ожидали, когда просили приёма. Что я вскочу с кресла и уступлю терем мальчишке? Сколько таких наглецов было за пять зим, я и считать перестал.

– Отец подарил эту подвеску моей матери, чтобы мы с ней ни в чём не нуждались, – упорствовал Изгень, взяв себя в руки и согнав краску с пухлых щёк.

– И так не нуждались, раз подвеска сохранилась до этих пор. Давай по-честному. Кто прислал тебя? Пеплица? Мохот? Передай им, что ни с десятым, ни с сотым «сыном» Страстогора я не отдам им Горвень. Не стоит тратить моё время и испытывать терпение. Я принимаю таких, как ты, только потому, что верю в душе, что Страстогор и впрямь мог наплодить наследников – истинных, тех, кому и терем отдать не жалко.

– Ты противишься любым доказательствам. Твоё сердце чёрство, так говорят. Ты не желаешь видеть в тереме законного наследника, потому что сам давно решил, что состаришься и умрёшь самонаречённым князем!

Я лениво взмахнул рукой, приказывая дружинникам увести мальца и его стрельцов. Я всё для себя понял и не собирался больше с ним говорить, но и вредить ему не хотелось, пусть ступает с миром.

Изгень хотел уколоть меня, укорить и застыдить, но ни ему, ни кому-то другому никак не удавалось понять: единственное, чего я всегда желал, – это процветание моего княжества.



На гульбище свистел ветер, а внизу княжий двор роился мирно и деловито, как улей. Мне всегда делалось светлее на душе, стоило посмотреть на течение жизни вот так, сверху, или выйдя в город.

По первости, едва заняв опустевший терем после смерти старого князя, я часто спрашивал себя: правильно ли я поступаю? Не беру ли на себя больше, чем мне положено? Не лучше ли уступить стольный град кому-то другому? Кто я такой, чтобы быть тут? Всего-то безродный гонец-сокол. Но шло время, и понимал: некому уступать, да и незачем.

Поначалу каждый день кто-то да пытался куснуть побольнее Холмолесское княжество – всё начали соседние князья и княгиня, ощерились, заслали гонцов и грозили войсками. Но я оставался непоколебим, чем злил всех ещё больше. Наверное, будь я один, и не занял бы терем никогда, но за мной стояли городские воеводы и, к моему удивлению, народ. Само того не ожидая, Холмолесское получило трёх князей разом: меня, самонаречённого; вольного шутовского, который собрал своё княжество внутри существующего, да князя лесного, что и без того правил лесами, но при мне расширил свои угодья и свою власть. Другие князья нам троим были ни к чему, все самозванцы уходили ни с чем, пусть я и надеялся в душе, что обнаружится среди них истинный наследник, который станет правителем более справедливым, чем я. Но надежды таяли с каждым таким мальчишкой, как сегодняшний Изгень с фальшивой подвеской-филином.

Сам того не замечая, я затосковал. Нилир, городской воевода, отбыл к западным границам княжества, проверяя заставы и войска. Лесной и скомороший князья никогда надолго не задерживались в Горвене, а мой сокол, ближайший подручный, вернейший княжий гонец, летал в неведомых землях, и даже воробьиные стаи давно о нём не слыхали. Без него мне было труднее всего.

По двору промчался всадник на дорогом тонконогом коне. Я узнал и серебристого коня, и всадника в серо-голубых одеждах – гонец-сокол княгини Пеплицы. Спешился и вскинул голову, будто почувствовал мой взгляд сверху.

– Так и не обзавёлся личной дружиной? – рассмеялся сокол, сощурив на меня глаза. – Не боишься, что достанут стрелой?

– Если достанут, значит, так Господин Дорог распорядился, и ни один страж меня не защитит, – ответил я. – Что, снова Пеплица сватов засылает? Ответь ей то же, что и всегда.

– Больно нужен ты ей. В залу спустишься или мне к тебе подниматься?

Я устало махнул рукой:

– Спущусь. Велю налить нам сбитня. Или чего покрепче.

Гонца-сокола княгини Пеплицы нарекли Канюком. Имя-то птичье, да не соколье. После того как пять зим назад одного за другим убили троих соколов, князьям пришлось нелегко. Сокол ведь не равно простой гонец. Сокола нужно посвящать во все княжьи дела, он и воин, и переговорщик, и личный князев помощник. Ему любое дело можно доверить, даже то, которое дружине не поведаешь. А что самое главное – сокола необходимо знакомить с нечистецами. С теми, кто издревле делит Княжества с людьми. С лесовыми, водяными и их подручными. Без того сокол не полетит споро сквозь дремучие леса Великолесья, не проскочит напрямик мимо Русальего озера, а если будет, как все прочие, держаться Трактов, то не доскачет так быстро, как мог бы пронестись лесными тропами.

Готовили Канюка, насколько я знал, наспех. Со временем он понабрался опыта, с нечистецами повидался, но так и остался с ястребиным именем.

Я не раз думал, что мой собственный сокол подстегнул других князей давать своим новонаречённым гонцам не сокольи имена. Моего-то звали Огарьком, и сокольего посвящения он не проходил, пошёл против правил. Подтрунивали над ним, но он, гордец, делал вид, будто не слышит пересудов и смешков за спиной.

Пока я спускался, Канюк уже прошёл в пиршественную залу и уселся за стол. Не стал дожидаться у кресла княжьего, как все, кто просил приёма, а решил сам, что будем говорить на равных, сидя друг напротив друга.

Длинные светлые волосы, спускающиеся ниже лопаток, Канюк собирал в хвост, как и я. По правой щеке у него тянулся тонкий шрам, на конце которого блестело несколько перламутровых чешуек – след Мори, которой Канюк переболел перед тем, как стать соколом.

В былые времена его изгнали бы из города, боясь заразы, и не оставалось бы ему ничего иного, как примкнуть к гильдии шутов, к таким же меченым и изгнанным. Но то было раньше, а теперь всё переменилось.

– Сидишь сычом, а раньше летал, – хмыкнул Канюк, надавив на больное. Его наглая ухмылка никогда мне не нравилась, но я ценил Пеплицыного сокола за открытость и дерзость, он напоминал меня самого, когда я начинал служить Страстогору.

– Не за тем я тебя впустил, чтобы ты меня, князя, укорял.

– Ты не князь, а самозванец.

– Я признан моими людьми. Ни у кого из других князей нет такого преимущества. Они родились князьями, а я стал. Что, неужто ты плохой сокол оттого, что зовёшься ястребом?

Канюк облизал тонкие губы, стушевавшись. Не я заявился к нему, а он ко мне, так пусть знает, что умею поставить на место, хоть и нет у меня личной дружины, кроме тех молодцов, что стояли в зале на страже, оберегая терем. Терем, но не меня самого.

– Если Пеплица оставила попытки заполучить меня в мужья, а заодно и всё Холмолесское в придачу, что же заставило тебя так скакать? Видел твоего взмыленного коня, по пустякам так не спешат, – продолжил я, решив скорее перевести разговор в другое русло.

Канюк подался вперёд, будто ему самому не терпелось скорее сообщить весть. Я обернулся на дружинников и махнул им рукой, отзывая. Если сокол скажет что-то важное, то пусть лучше его никто, кроме меня, не слышит.

– Я был у заставных городов. Да, по поручению Пеплицы объезжал твои, князь Лерис, границы, искал слабые места. И слышал в деревнях у западных границ толки разные. Говорят, гонцы от племён Седостепья к ним приходили. Просили ждать гостей.

Я сглотнул, стараясь не подавать виду, как меня ошеломили слова сокола.

– И что, ты первым делом ко мне поскакал, а не к своей княгине?

Канюк передёрнул плечами, ткань кафтана блеснула в сумраке залы.

– Твои границы. Пока до Коростельца доскачу, может, они и к нам приблизятся. Всё равно через Горвень короче, скакал мимо, решил первым тебе сказать, чтоб ты уже готовился.

– А не думал ли ты, милый Канюк, что я прикажу бросить тебя в острог? Во-первых, за нарушение границ. Во-вторых, за неверность своей княгине.

Канюк опешил, не совладал со своим лицом, и оно приняло такое ошарашенное выражение, что я гортанно хохотнул. Птенец, что уж там.

– Соколам позволено свободно перемещаться между Княжествами, – промямлил Канюк.

Я хмыкнул, встал, потянулся и подошёл к маленькому столику с братиной сбитня.

– Не время пока для хмельного, да и оба мы на службе сейчас, так что отведай хоть сбитня. – Канюк схватил протянутую кружку, а я продолжил: – Псам тоже позволено бегать по лесу, но волнует ли это медведя, на которого они брешут?

– Так ты медведь, стало быть?

Я хлебнул сбитня, жалея, что нельзя сдобрить его брагой, утёр бороду и сощурился на Канюка. Головная боль нарастала, надоедливо стучала в висках.

– Медведь. Спорить будешь? А вы все – брехучие шавки, которые кусают со всех сторон за бока, а до горла добраться никак не могут.

– Однажды ведь доберутся, – огрызнулся он.

– Пожалеют. Так вот, о соколах. Я – не все остальные князья. Я – самонаречённый и признанный. И мои земли – что крендель на блюде. Каждому хочется, да никто не возьмёт. Если ты привёз весть для меня – что же, добро пожаловать. Но если рыщешь вдоль границ, выведывая для своей княгини, будь готов, что дружина Холмолесского тебя поймает. И тогда я уже не стану угощать тебя сбитнем и беседовать один на один.

Канюк недоверчиво понюхал напиток, думал, я не замечу, но мне стало смешно.

– Не отравлю. Не сейчас. Ведь ты принёс весть, и я тебе благодарен. А насчёт княгини тоже не шутил. Ты выбрал меня вместо неё, а должен был поступить наоборот. Мало ещё летаешь на крыльях сокольих, резв, горяч да умом не блещешь. Мог бы использовать свои сведения против меня, и Пеплица тебя наградила бы. Учись, пока я в настроении с тобой разговаривать.

Выпив наконец сбитень, Канюк поставил кружку на стол – не на маленький, а на основной, оставив на тёмном блестящем дереве липкий влажный круг.

– Ты сам взращиваешь себе врагов, самонаречённый князь. В следующий раз я так и поступлю.

Обиделся, птенец. Может, я нравился ему больше, чем княгиня Пеплица? Но нет, ходили ведь слухи о том, что Пеплица завела себе не только гонца-сокола, но и молодого любовника в одном лице. Хотя я, наверное, казался ему достойным подражания: бывший сокол, сумевший занять терем и подчинить себе княжество, избежав при этом войны. Всё у меня было не так, как у других: ни крови княжьей, ни личной дружины, ни посвящённого сокола, ни верного коня – только огромный медведеподобный пёс Рудо, на котором я скакал без седла. В самом деле, жил я как медведь в берлоге, только не бурый, а рыжий с редкой проседью.

– Не таи на меня зла, Канюк. Говорил ведь уже: благодарен тебе. Спеши же, лети к своей княгине, смени коня и передохни, если нужно. А мне теперь нужно самому разобраться, как быть с твоей новостью.

Проводив Канюка, я всё-таки налил себе браги. Стены сжимались надо мной, сверху и с боков напирали недвижимыми глыбами. В груди схлопывалась пустота, и я понимал, что не выдержу её больше ни минуты.

Свистнув пса, я вскочил на широченную спину и погнал прочь из города, к Великолесским чащам. Иногда я тревожился за Рудо, своего пса-монфа ростом с телёнка. Он был у меня уже больше двадцати зим, солидный возраст даже для монфа, но тот по-прежнему носил меня легко и стремительно. Я видел, как он радовался нашим совместным вылазкам, и не хотел лишать пса радости. Смотреть на Рудо, сильными прыжками мчащегося через Горвень, нравилось всем, а я любил, когда моим ладным псом любовались.

Сквозь город мы проскакали быстро, только ветер в ушах свистел. Уж не знаю, признавали ли прохожие князя в мчащемся наезднике. Наверное. Миновав посад, мы выскочили на жухлое осеннее поле, позади которого темнела лесная гряда, – там начиналось Великолесье, издревле пугающее простолюдинов. Но только не меня.

Пару раз Рудо метнулся в сторону, заметив зайца. Я не позволил ему охотиться прямо сейчас, направил к лесу. Пёс послушно двинулся сквозь сухостой, к зарослям куманики и бересклета, а когда кусты стали слишком густыми, я спрыгнул на землю, набрал в грудь побольше воздуха и выкрикнул имя лесного князя:

– Смарагдель!

Выкрикнул и приготовился ждать. Хотелось, чтоб он скорее явился, чтоб не томил и позволил быстрее взяться за то, что я задумал, но лесовой мог прийти только к вечеру. Сколько бы лет ни длилась наша дружба, крепнущая день ото дня, а лесовой не спешил соблюдать человеческие приличия.

К счастью, Смарагдель не стал испытывать моё терпение. Не прошло и получаса, как из чащи бесшумно выступил исполинский зубр. Я покосился на Рудо: пёс лениво молотил хвостом по мшистой подстилке. На моих глазах голова зубра сменилась на человеческую, а затем и тело вытянулось, уменьшилось. Вместо зверя уже стояло человекоподобное существо с горящими зелёными глазами. Рудо радостно залаял и метнулся к Смарагделю: вот уж кого не смущал никакой облик лесового.

– В тереме станешь больше похожим на человека, – произнёс я вместо приветствия. – Незачем людей пугать. И что за наряд? Кора удобнее кафтана?

Смарагдель перестал трепать Рудо между ушами, медленно оглядел свои мшистые рукава и пожал широкими плечами.

– Сегодня я чувствую себя так. Что стряслось? Своими криками ты перепугал всё живое в этой части леса. Для чего я нужен тебе в тереме?

– Лесной князь ничуть не хуже человеческого, – ответил я.

Смарагдель нахмурил брови:

– Что значит «не хуже»? Сдаётся мне, лесной князь куда предпочтительнее человеческого, да только не каждое княжество его достойно.

Я знал, что наш шутливый разговор никого не обидит. Ритуал вместо приветствия – так повелось с самого знакомства.

– У меня к тебе две просьбы. – Я решил поскорее приступить к делу. – Первая – проведи меня нечистецкими тропами до Дуберка. Хочу своими глазами взглянуть, что у границ творится, и своими ушами послушать, какие толки ходят.

– Не доверяешь своему соколу?

– Отчего? Доверяю, сам знаешь, так же как тебе и себе. Но лесными тропами скорее будет, хоть и придётся потом остаток пути проскакать. Думаю, Огарёк дольше будет добираться, проще уж мне к нему.

Смарагдель склонил голову и по-птичьи посмотрел на меня немигающими глазами. Не ответил на просьбу, слушал, что ещё скажу.

– А второе что? – спросил.

Я вздохнул, понимая, что лесовой не обязан соглашаться, несмотря на нашу связь. Нечистецы не люди, они могут показаться грубыми и жестокими, но Смарагдель, я точно знал, не стал бы врать и признался бы прямо, если б просьба оказалась не по душе.

– Посмотри за теремом, пока я буду в Дуберке.

Смарагдель плавно сменил причудливый древесный наряд на привычный кафтан, украшенный перьями и самоцветами. Спина выпрямилась, лицо сделалось человеческим, и уже статный зеленокожий мужчина стоял передо мной, а не лесное чудище. По лицу Смарагделя скользнула улыбка.

– Прежнего князя хватил бы удар, помысли он о лесовом в своём тереме. Что, в тебе не осталось ни капли уважения к Страстогору?

– Хватит тебе. Если б не хотел, сразу бы отказался, а ты вон принарядился, князем людским себя возомнил. Уже делали так, забыл? Повторить несложно. Да и ненадолго прошу, на пару дней всего. Так присмотришь?

Лесовой лениво отстранил от себя пса, который разомлел от почёсываний настолько, что развалился кверху животом; шагнул ко мне и протянул когтистую руку.

– Ну веди князя, князь.

Я широко ухмыльнулся и сжал крепкие Смарагделевы пальцы.



Лесовой проводил нас с Рудо до края Великолесья – нечистецкими тропами да с ворожбой добрались быстро, как ни за что не доскакали бы верхом. Дальше тянулись поля и холмы с жухлой травой и сухими свечками коровяка. Осень дохнула на землю, и тонкий зыбкий иней укутал пушком стебли.

– Больше не засылали к тебе сватов? – словно невзначай поинтересовался Смарагдель.

– Нет, успокоились.

– На твоём месте я бы боялся затишья более бури.

Я посмотрел в лицо лесового, по обыкновению не выражающее ничего человеческого.

– Что ты имеешь в виду?

Смарагдель сломил сухой стебель и растёр между пальцами в труху. По его пальцам проползли проростки мха и тут же скрылись под рукавом кафтана.

– Неженатый князь лучше женатого. Для тех, кто точит зуб на его земли, разумеется. Они подождут, когда твоя не начавшаяся династия иссякнет, а затем раздадут Холмолесское своим сыновьям и племянникам. Брат Пеплицы давно метит на княжеский престол, а юный сын Мохота прошлой зимой сел на коня. Сперва ты боялся, что Пеплица подберётся к Горвеню через твою опочивальню, но теперь твоё одиночество может, напротив, стать губительным.

Меня не оскорбили слова лесового, но задели что-то в груди.

– Я не одинок! На моей стороне и ты, и Огарёк, и Нилир, и Трегор. Три князя у Холмолесского: лесной, скомороший и я, признанный.

Смарагдель показал острые звериные зубы, странно смотрящиеся на почти человеческом лице.

– Не обманывайся, ты и сам знаешь, что это не одно и то же. Ты называешь меня лесным князем, но я лишь один из четверых Великолесских лесовых. Кроме меня, на Холмолесское может претендовать Гранадуб. Не удивляйся, если однажды застанешь его в своём тереме.

Я ухмыльнулся в бороду:

– Никто из лесовых не может похвалиться твоим тщеславием, Смарагдель. Кому, как не тебе, к лицу княжеские покои? Остальным людские терема ни к чему. Не подумай, не в укор тебе говорю.

– Про самозваных князей не забывай. И про то, что любое самоволие может решиться войной. Тебя терпят пять зим, но неясно, потерпят ли шестую. Будь осторожен, сын, и думай холодной головой, а не горячим сердцем.

Смарагдель положил руку мне на плечо. Я знал, что это – вся отеческая забота, на какую способен лесовой. Я обнял его, уткнулся лицом в перья на плечах кафтана и вдохнул землистый лесной запах.

– Зимой Гранадуб и остальные Великолесские залягут на сон, а ты, как всегда, маяться будешь. Не волнуйся, никто из них не присмотрит за моим теремом так же хорошо, как ты умеешь.

Смарагдель в самом деле был моим отцом и в самом деле страдал бессонницей, в отличие от остальных лесовых. Странным, поистине нелепым могло бы показаться моё ближайшее окружение, но я не представляю, что делал бы без всех них. Я отстранился от Смарагделя. Мне хотелось скорее двинуться дальше, скорее убедиться, что с Огарьком всё в порядке и что отсутствие вестей от него не означает ничего тревожного.

– В твоём тереме не хватает зелёного. Пойду займусь убранством. – Хитро сощурившись, Смарагдель потрепал на прощанье Рудо по холке и шагнул обратно в чащу, растворяясь между стволами. Я улыбнулся и покачал головой.



Может, в моём внезапном приезде было что-то мальчишеское, безответственное, не достойное истинного князя. Все ведь знали, что лошадей я не признавал и ездил только на монфе, а мои медные волосы можно было заметить издалека. Если бы кто захотел, с лёгкостью мог бы пристрелить меня, пока я мчался через холмы к городу-заставе. Я надеялся, что стремительное перемещение по колдовским нечистецким тропам сделало меня неуязвимым для врагов: никто просто не успел бы подослать лучников.

Глупее всего было бы, конечно, оказаться подстреленным своими. Хорошо бы послать вперёд гонца-воробья, но тут-то внешность могла, напротив, сыграть на руку: дозорные должны узнать издалека.

Дуберок был старейшей пограничной заставой в Холмолесском княжестве. Его возвели сотни лет назад, во время частых стычек со степняками. С тех пор вокруг крепости разросся настоящий городок, благо от стольного Горвеня недалеко, хоть и не по Тракту. В крепости обычно дежурил десяток воинов, но я увеличил их число до полусотни и велел прислать из окрестных деревень мальчишек, готовых учиться воинской службе. Городок из пяти слобод давно обзавёлся и торгом, и мыльнями, и даже кабаком, а после того как на заставу прибыли воины, в Дуберок стеклось множество блудниц и мелких торгашей.

На подъезде к городку я спешился и пошёл рядом с Рудо, положив одну руку на холку псу, а вторую, по привычке, опустив на кинжал, висящий у пояса. Дуберок не был похож ни на Горвень с его посадом и городищем, ни на деревеньки, в которых все улицы сходились к площади с приказной избой, кабаком и иногда – святилищем. Здесь слободы тянулись вдоль крепостных стен, и своеобразным центром можно было назвать лишь торг, чуть выступающий вперёд, оттого и заметный издали.

На площади юнцы постигали искусство владения мечом. С дюжину новобранцев пытались сразить друг друга деревянным оружием, и я остановился, любуясь: как ладно они двигались, словно танцевали на праздновании пробуждения Золотого Отца! Один из юнцов сделал впечатляющий выпад, и его противник упал на спину, но тут же вскочил, и оба, расхохотавшись, принялись бороться врукопашную, как два медведя.

– Хороши мои бойцы?

Знакомый голос прогрохотал справа от меня, и я рассмеялся, не хуже борющихся мальчишек.

– Нилир! Чудо как хороши.

Кудрявый рыжий воевода степенно приблизился ко мне, а Рудо протолкался вперёд и радостно ткнулся в лицо Нилиру мокрым носом.

– Всё как ты велел. Пойдём, крепость покажу.

Мимо нас пронеслось что-то огромное, бурое. Я успел развернуться и вынуть из ножен кинжал, хотя умом, а может, и сердцем уже понял, кого увижу.

Огарёк спрыгнул с Шаньги, своего медведя, и, сделав к нам пару шагов, поклонился, не сводя с меня пристального взгляда жёлтых глаз. Я стремительно подошёл к нему, сжал плечи и заставил выпрямиться. Шаньга с Рудо уже дружески обнюхивались, не скрывая радости от встречи. Нилир хмыкнул в кулак и отступил назад, сделав вид, что ему срочно понадобилось проверить своё обмундирование. Больше не сдерживаясь, я крепко прижал Огарька к груди.

– Чего не писал мне? – хрипло выдохнул ему на ухо. – Я волновался, мало ли что…

– А может, знал, что ты первый ко мне доберёшься? – Огарёк отстранился и посмотрел на меня уже не как сокол на князя, а как друг на друга. Его зелёная кожа, выдающая выходца из Мостков, потускнела, щёки ввалились, и он выглядел старше своих восемнадцати зим.

Я усмехнулся ему и потрепал по волосам.

Шаньгу и Рудо увели на псарню – за ними пришёл улыбчивый безбородый Макша, в котором собаки и кони души не чаяли, а мы с Огарьком поднялись на крепостную стену. Отсюда открывался вид, нагоняющий тоску и ужас: холмы перерастали в равнины, покрытые бурой травой, и тянулись так далеко, что тонули в сером тумане. Бесплодные, ничейные земли, по которым гуляют ветра и дикие народы, кочующие от одного стойбища к другому. Если задуматься, у степняков было что-то общее с гильдией шутов, которую возглавлял мой хороший друг, скомороший князь Трегор. Пусть скоморохи, пережившие прошлые вспышки Мори и получившие диковинные метины, больше не считались прокажёнными и были вольны жить хоть в деревнях, хоть в городах, заводить семьи и трудиться везде, где им заблагорассудится, а всё равно большинство предпочитало вместе со своим князем бродить по Трактам и давать дивные представления там, где людям больше всего хочется чудес.

– Жутковато, правда? – спросил Огарёк, кивая на Седостепье. – Но Шаньге нравится там носиться.

Я нахмурился:

– Ты тратишь время, гоняя по степям?

– Собирая кое-что для своего князя.

Он протянул бумагу, с неуловимой ловкостью выудив её не то из мешка, не то из-за пазухи.

– Сколько раз повторял, не зови меня «своим князем», когда мы вдвоём.

Я выхватил бумагу, не скрывая нетерпения, и развернул.

– Как скажешь, князь.

Письмо слишком заняло меня, чтобы отвечать на дерзость Огарька.

Писал Сахгальский тхен – предводитель одного из крупнейших степняцких племён. Наш язык давался ему тяжело, но я оценил старания, с какими он выводил буквы и подбирал слова, очевидно, не пользуясь помощью кого-либо из Княжеств. И раньше ходила молва о степняках-сахгальцах, кочующих к востоку, не признающих каменных или деревянных городов и другой еды, кроме дичи и трав, но теперь я всё чаще слышал о них. Кто знает, быть может, их тоже привлекала мнимая сиротливая беспомощность Холмолесского, оставшегося без законного князя? Я едва сдержал усмешку, представив тхена в моём тереме и утверждающим, будто он – очередной самозваный сын Страстогора.

Я выдохнул, когда понял, что в письме – не объявление войны и не требование оставить княжество, а простое предложение о переговорах. Конечно, это прибавило тревоги: все знают о хитрости и дальновидности степняков, но раз уж я выдержал пять зим давления со стороны четверых князей и княгини, то что мне единственный тхен?

– Ты не сломал печать, – заметил я, сворачивая письмо и убирая за пазуху.

Огарёк перекинул длинные смоляные волосы за спину. Если я предпочитал перевязывать волосы ремешком в хвост, то Огарёк упрямо носил распущенные патлы. Мальчишка, что с него взять.

– Конечно, не сломал. – Он повёл плечами, не глядя на меня. Обиделся, что ли?

– Но хотел.

Огарёк пожевал губу и хитро мигнул жёлтыми глазищами:

– До смерти хотел.

Я хохотнул и хлопнул его по плечу:

– Ты хороший сокол, Огарёк. Лучший.

Он обнял меня, как порывистый ветер, и я в ответ стиснул его руками.

Мы стояли так, пока дозорные не начали дежурный обход. Я был счастлив от того, что с Огарьком не случилось ничего худого, и он, я уверен, испытывал то же.

Письмо первое

Царевичу Велефорту от царя Сезаруса

Лефер, мой милый Лефер, когда ты прочитаешь это, то будешь уже царём, а я превращусь в прах. Оттого и хочу написать тебе так, будто говорю откровенно, а не докладываю по всем письменным правилам. Вот видишь, рука моя дрожит, ставит кляксы, а я не поручаю это задание писарям, потому что хочу… да ты сам поймёшь, чего я хочу.

Хочу остаться в твоей памяти, Лефер, пусть и не совсем понимаю, что с тобой не так, и это непонимание терзает моё без того больное сердце.

Ты, наверное, помнишь все подарки, которые я тебе дарил. Не знаю, что у тебя в голове, каким правилам она подчиняется, но только я уверен, что помнишь.

Когда тебе исполнилось три года, я устроил праздник в твою честь – с артистами, фокусниками, жонглёрами и диковинными ручными зверьками из Мостков – помнишь ведь? Их везли кораблём так много дней, что из трёх дюжин выжило только семеро. Я мечтал, что усажу тебя на коня – кони ведь тоже были, холёные, жемчужно-белые, с золотистыми украшениями на головах. Мечтал, да только в глубине души знал, что если ты и сядешь на коня, то всё равно не поскачешь. Испугаешься, заупрямишься, попросишься вниз. Так и вышло, лошади тебя напугали, зато артисты и фокусники заставили смеяться от радости, а меня – ощутить себя отцом обычного ребёнка. Пусть тебя не расстроит это сравнение, Лефер. Я вовсе не имею в виду, что ты хуже обычных детей. Просто иногда мне бы хотелось… Ох, нет, Лефер, не бери в голову, я бы зачеркнул эту строчку, но не хочу ничего от тебя скрывать.

После того празднования я подарил тебе одну безделицу – маленькую карусель, которая поёт и крутится, а акробаты в ней кувыркаются, и у каждого на плече по милой хвостатой несьенке из Мостков.

Лошади заинтересовали тебя только к восьми годам, и тогда я подарил тебе лучшего скакуна, какого смогли отыскать мои люди. Во всём Царстве не было коня краше, величественнее и быстрее. Пусть ты не скакал на нём, только чистил, гладил и шептал что-то на ухо, но я снова был счастлив видеть, что подарок тебе по душе.

Я хочу, чтобы все мои подарки приносили тебе только радость.

Оттого и хочу, чтобы мой последний подарок стал самым грандиозным, самым важным и таким, чтобы он прославил тебя, царя Велефорта.

Я обновлю наше Царство, сделаю его таким, каким оно никогда не бывало. И подарю его тебе, Лефер.

Загрузка...