– Привет, Спартак, – хихикнул Сенька на следующий день, с утра.
Я промолчал. Сенька чистил ботинки. Тщательно, полировал бархоткой, наносил воск, снова полировал, снова наносил, подогревал свечой, гляделся в своё отражение. Видимо, в ближайшее время намечались большие похороны, видимо, шаховский Диоген на самом деле был плох. Близок, близок День «С».
– Не, ты не Спартак, – продолжал глумиться Сенька. – Ты Петрушка. Дворовый мальчик князей Шереметевых…
Почему мой брат такая сволочь? Потому что потому. Ладно, поглядим. Главное, держать себя спокойно. Не поддаваться на провокации.
– Куда ботиночки надраиваешь? – спросил я в ответ. – Косари забили зайца? А, нет, это, наверное, птичий грипп. Резня в курятнике, есть где разгуляться.
– Евлампий, – не унимался Сенька. – Дворовый мальчик Евлампий. Барыня отправила его в москательную лавку, купить полфунта олифы…
– Коровье бешенство, говорят, надвигается. – Я тоже не уступал. – Ты запасся материалом? Труд предстоит немалый…
– Ты Герасим! – Сенька гляделся в свой ботинок. – Госпожа велит бросить в прорубь её никчемную чихуахуа, ты бросаешь, потом всю жизнь страдаешь по утопленной собачке, ты видишь в ней родственную душу…
– По утопленным собачкам ты у нас большой спец.
– Нет, ты не Герасим, ты гувернант! Как там у классика… «мосье француз, Трике убогой…». Это ты – Трике убогой.
– А ты говёный гробовщик.
Умные аргументы я утратил, и мы замолчали. Отдохнули.
– Что-то ты в подозрительно хорошем настроении, – прищурился Сенька. – Или что-то изменилось?
Сенька оставил в покое свои ботинки, бережно поставил их на подоконник. Выхватил из карманчика зеркальце, погляделся, остался недоволен причёской. Куда-то он явно собирался сегодня, наверное, к мэру. Проведать здоровье Диогена. Собачки. Ну-ну.
– Идёшь работать, как я погляжу? – ухмыльнулся Сенька. – Это хорошо. Что на первую зарплату купишь? Цветы мамашке, костыли папашке?
Я не ответил. Не сказав ни слова, я отправился на работу, а по пути у меня возникла смешная идея. Роскошная такая, я сам себе хихикнул даже. И обдумывал эту идею на протяжении всей дороги.
Упырь уже поджидал меня. Не возле коммунхоза, на полпути. Околачивался у десятого магазина, смотрел, как разгружают хлеб. Меня завидел ещё издали, замахал рукой, не удержался, побежал навстречу. И никакой трещины в асфальте не нашлось, никакой вулкан не проснулся, сбоку не вылетел на полной скорости спасительный грузовик, вертолёт не потерял управление, видимо, ещё время не пришло.
– Привет! – воскликнул Упырь, будто брата своего увидел, украденного цыганами ещё во младенчестве.
Сапоги на нём были красные. На Упыре. Но не резиновые, а кожаные.
– Здорово, – сказал я. – Репеллентом намазался?
– Чем?
– Мазюкой от клещей. Знаешь, такие, энцефалитные. Один укусит – и всё, паралич мозга.
Упырь почесал шею. Словно к ней уже присосалась целая тысяча клещей.
– Ладно, не дергайся, – успокоил я. – У меня у самого мазюки нет. Да и шанс поймать клещей в наших местах мал. Натрёмся бензином, они и не полезут. Давай поторапливаться, полвосьмого, косильщики собрались…
Возле коммунхоза мялась небольшая толпа. В полуготовности. Возле забора скучал «газон».
– Ого! – восхитился Упырь.
Вообще контингент был обычный для подобных сфер производства. Если говорить, как в телевизоре теперь говорят, люди с альтернативным родом занятий. Бомжары и всякие маргиналы подмостные. Ну как если бы в наш городок вдруг забросило из шестнадцатого века корабль с флибустьерами, и они решили немного подработать в привычной для себя сфере – помахать слегонца мачете. На неподготовленного человека это могло произвести впечатление, на меня нет, я ездил в пригородных поездах.
– Это наши коллеги, – сказал я. – Не бойся, они уже давно откинулись.
– Откуда откинулись? – не понял Упырь.
– Из зоны. Да шучу, шучу, обычные алкаши, тихий народ. Если что, кричи. У тебя телефон какой?
Упырь достал телефон. iPhone. Я такой только по телику видел. Фотокамера, видео, МП3, радио, игры, навигация, ещё какие-то примочки, дорогая, а главное, красивая штука. Не для наших местностей.
– Лучше спрячь, – посоветовал я. – И больше не бери с собой, здесь тебе не Канада. Упрут. И тебя, и сотик.
Упырь послушно спрятал аппарат. Мне не жалко было ни телефон Упыря, ни его самого, просто если бы у него спёрли этот телефон, то наверняка начались бы всякие разборки. И на меня бочару вскатили бы, я ведь за ним присматриваю.
Мы подошли ближе, устроились на старых шпалах возле забора и стали ждать. Из конторы коммунхоза слышался костяной звук – бригадир Синицын играл на бильярде. Флибустьеры курили такие плохие сигареты, что от них у меня даже на расстоянии начинало горло заворачиваться. Хорошо хоть недолго – шаровое бумканье стихло и бригадир появился на пороге. Выглядел он помято, но бодро.
– По машинам! – крикнул Синицын.
Флибустьеры забросили на плечи бензопилы и с лязгом шагнули к «газону». И разом из флибустьеров переделались в банду кинематографичных маньяков, предпочитающих мачете более современные способы расчленения. Мы добрались до машины последними, и нам достались самые поганые места – на колёсах. Любая колдобина отзывалась в позвоночном столбу. Хорошо хоть ехали недолго, до федеральной трассы и всё по асфальту.
Трассу уже давно строят, но никак не построят. То асфальта не хватает, то щебня, то ещё какой дряни строительной. Поэтому за время простоев вокруг трассы разрастаются всякие молодые берёзы-осины, их надо рубить. Каждый год.
Работа простая, как Катька и сказала. Маньяки топорами и пилами калечат кустарник, а мы с Упырём его относим подальше и собираем в кучи, потом сгниют. А может, не сгниют, может, японцы купят. Японцы к нам давно подбираются, у нас для них много интересного. Целая река топляков. Целый Эверест шишек. Я уж про опилочные дороги молчу. Есть у нас такая древнерусская традиция – высыпать опилки на просёлочные дороги с целью улучшения прямоезжести. За десятилетия прения и трамбовки все эти опилки сами по себе переработались почти что в целлюлозу, можно ковшом её собирать. А у нас этих дорог километры. Администрация города всё ведёт с японцами переговоры, но никак не может договориться. В цене не сходятся. Ну, да это не моё дело.
Мы с Упырём оказались самыми молодыми работягами, остальные были все мальчонки предпенсионного возраста, скорее всего их сюда с биржи труда подогнали. Я сразу взял хороший темп и заставил себя почувствовать к работе интерес, сказал себе, что не дурью маюсь, а занимаюсь важным и полезным делом. Когда работаешь с интересом, то время течёт гораздо быстрее. А потом мне ещё Упыря хотелось замотать. Замотать, чтобы он вернулся сегодня домой, раззудил бы болящие плечи, подумал бы хорошенько и решил, что завтра ему на труды выходить не стоит.
Я удивлялся. Ну, что этому барану в голову пришла идейка поработать, это понятно. Такому дурню, наверное, ещё и не такое придумывается. Но куда его родители смотрят? Если бы я был Чековым-старшим, то своего сына ни в жизнь не отпустил бы на такую кретинскую работу, да ещё в компании с социальными отбросами. Я бы его вообще на работу бы не пустил, он у меня лучше бы на ядерного физика обучался бы. Хотя, может, это такой воспитательный ход. Вон по телику показывают, что в Америке детишки миллионеров вовсю пашут в фастфуде, так что вполне реально, что упырские предки на таких позициях стоят. Воспитание трудом. Трудишься за копейки и ценишь папашкины миллионы.
Но в целом, конечно, мрак.
Проработали мы четыре часа, до обеда, как положено, затем Синицын отвёз нас в город и вывалил в центре. У меня болели руки и спина, очень хотелось есть, а ещё хотелось поваляться на койке. Упырь снова принялся приглашать меня к себе в гости, но я сказал, что надо идти к отцу в больницу.
Он отвязался, больной папаша – это святое.
Ни в какие больницы я, разумеется, не пошёл. Но и домой не пошёл, отправился в центр. Надо было развернуть придуманную ещё утром идейку.
В центре нашего городка царит настоящее захолустье. Если честно, то у нас везде захолустье, в центре это гораздо острее чувствуется. Если долго гулять в центре, то приходишь в странное состояние, описанное многими писателями, даже в книге «Последняя война» есть такое описание. Там профессор Блэксворт, устав мучить грызунов, ящериц и другую мелкую тварь, отправляется в Оклахому, туда, где он в детстве бегал меж золотых полей и запускал американского воздушного змея. И, увидев развалины своего семейного гнёздышка, он чувствует, что время исчезло и будто бы он оказался вне пространства, отрезанный от жизни непробиваемой стеной…
Вот и у меня такие же ощущения возникают в центре нашего городка. Наверное, от того, что здесь нет никаких новых магазинов, никаких ярких вывесок, а есть много всего из прошлого века. Два жёлтых двухэтажных дома, построенных ещё пленными немцами. Пустырь на месте старого сгоревшего райсуда. Гостиница времён феодальной раздробленности. Множество давно брошенных сараев, которые прогнили так, что уже не горят, а сносить их некому. А страннее всего старая железобетонная штука, на которую вешали раньше всяких героев труда, а теперь там только всякие надписи сомнительного содержания. В основном с негативными характеристиками девушек, проживающих за линией. Рядом площадь, на которой до сих пор нет асфальта, а вокруг всякие учреждения, тоже все с каким-то замшелым духом и с не менее замшелыми вывесками. Когда к нам заносит кого-то из Москвы или из Питера, то они смотрят на эти вывески и начинают оглядываться – проверяют, где они. Здесь или в каком-то другом времени. «Райпос», «Райбыт» «Гортоп», «Фооро». Я сам, когда это «Фооро» увидел, обалдел немного, потом папашка объяснил, что это всего лишь «Филиал областного общества рыболовов и охотников».
А ещё железная дорога рядом.
И здесь так бывает – приходишь, погуляешь вокруг сараев, посмотришь на железную дорогу немного, потом глядишь – уже полтора часа прошло. Вот так.
Я сегодня бродить не стал, забрался в кусты между «Культтоварами» и библиотекой. Отсюда хороший вид – вся площадь как на ладони, и сберкасса, и гостиница, и дом быта, то есть «Райбыт». Центр, одним словом, жизнь кипит. Вот и сегодня кипеж возле сберкассы наблюдался, народ что-то делил, гудел, пенсионеры бодро били друг друга клюками и вцеплялись друг другу в глотки. Пенсия, однако. Это я шучу немного, сегодня клюками не бились, до пенсии ещё две недели. Да и наблюдал я в основном за гостиницей.
Гостиница – учреждение многопрофильное. Сама гостиница уже давно на втором этаже, а на первом разные радости жизни обосновались. Две парикмахерские, компьютерный клуб, клуб трезвенников «Оптималь», похоронное бюро, телеателье, много другого. Ждать пришлось недолго, примерно через двадцать минут на пороге гостиницы образовался мой братик. Я правильно рассудил – парикмахерская начинает работать в полдень, Сенька мимо неё сегодня не пройдёт.
И он не прошёл.
И выглядел на все сто двадцать. Строгий серый костюм, строгие чёрные очки, ботинки блестят так, что через площадь слепишься, трость. Интересно, откуда у него трость?
Он немного покрасовался на крыльце, вальяжно поглядел на часы, затем направился вдоль улицы Крупской. Я выбрался из кустов и как бы невзначай со своим родственничком столкнулся, вроде случайно, только что лбами не стукнулись.
Сенька недовольно поморщился.
– Хорошо выглядишь. – Я принял инициативу. – Куда ковыляешь? Проведать здоровье долгожданного песика?
– По делам, – не раскололся Сенька. – По делам, знаешь ли… А ты как? Норму-то справил?
Я покивал.
– Ясно. – Сенька поморщился. – Работа и труд, кирколопата… Впрочем, это твоё дело. Куда после смены? Домой или к барину?
Сенька поглядел на часы.
– Смотри, опоздаешь, барин не одобрит… Ещё высечет не ровён час, сгоряча-то… Шпицрутенами. На конюшне.
Я сдержался.
– Ладно, Фрол, беги, – подмигнул Сенька. – А то ещё на самом деле влетит. Плёткой-семихвосткой…
– Да ты за меня не волнуйся, – успокоил я. – Я успею. Забыл тебе сказать, кстати, я тут недавно в музее был нашем.
– Лося нюхал?
– Кто лося не нюхал? – меланхолично вздохнул я. – Только лось тут ни при чём, я тебе про музей хотел сказать. Так вот, брат мой, в музее выставлена собака Секацкого.
– Живая? – иронично спросил Сенька.
– Дурак, что ли? Живая… Чучело, конечно. Такое… чучельное.
– И что? – насторожился Сенька.
– Что-что, я же тебе русским языком говорю – собаку Секацкого нашли. Стоит себе в музее. Ньюфаундленд.
– Разве у Секацкого была собака? – не поверил брат.
– Была, – врал я. – Но это всё пока в тайне держится – она у них как неучтённый экспонат проходит. Но Катька рассказала, что это точно псина самого Секацкого – её Озеров где-то выкупил…
– А кроме собаки? – прищурился Сенька. – Кроме собаки, ничего больше не нашли?
– Не знаю, – равнодушно сказал я. – Сам узнай. Ошейник, кажется, ещё там есть…
Тут я вспомнил про комод на чердаке, про ошейник в этом комоде, улыбнулся и подумал, что моё вранье стало обрастать правдоподобием. Так, кстати, часто случается: чего-нибудь от души прогонишь, а потом вокруг этого вранья начинает всё организовываться, как бы само собой. Правда, я не знал пока точно, зачем я всё это придумываю, но это был вопрос девятнадцатый.
– Ошейник, говоришь… – скучно промурлыкал Сенька, но я понял, что он заинтересовался.
Клюнул. Он всё-таки ещё молодой, хотя и такой умный вроде как.