Наказанию подверглась не только Хацумомо. По приказу Мамы всю прислугу лишили сушеной рыбы за сокрытие визитов любовника Хацумомо в окейю. Тыква, например, принялась рыдать, узнав о приказе Мамы. Честно говоря, я чувствовала себя ужасно, постоянно ловя на себе сердитые взгляды и осознавая, что мне придется расплачиваться за брошь, которую я никогда не видела. Это делало мою жизнь все более невыносимой и только укрепляло меня в намерении бежать.
Мама скорее всего не поверила в историю с брошью, но она не сомневалась, что я покидала окейю той ночью, хотя и не должна была этого делать. Мой выход из окейи подтвердила Маме и Йоко. Узнав о распоряжении Мамы держать закрытой входную дверь, чтобы я больше не смогла выйти, я почувствовала, как моя жизнь ускользает от меня. Теперь я никак не могла сбежать. Ключ хранился только у Анти, и она носила его на веревке на шее, не расставаясь с ним даже во время сна. Были предприняты особые меры и в отношении меня: теперь не я, а Тыква ждала по ночам Хацумомо и будила Анти, чтобы та открыла ей дверь.
Каждую ночь, лежа в кровати, я обдумывала свой побег. Но в понедельник, накануне дня, на который мы с Сацу все запланировали, я еще ясно не представляла, как мне удастся осуществить задуманное. От отчаяния у меня даже не хватало сил на выполнение сыпавшихся на меня поручений. Одна из служанок велела мне вымыть деревянный пол в комнате прислуги, где Йоко сидела у телефона. И вдруг произошло чудо. Я отжала мокрую тряпку на пол, и вода, вместо того чтобы потечь к двери, потекла в противоположном направлении.
– Йоко, смотри, – сказала я. – Вода течет вверх.
Конечно, на самом деле она текла вовсе не вверх. Просто мне так показалось. Потрясенная, я еще раз отжала тряпку и наблюдала, как вода опять потекла в угол. А потом… Я не могу сказать точно, как это произошло, я вообразила себя взлетающей по ступеням на лестничную клетку второго этажа, затем по лестнице до люка и через люк на крышу.
Крыша! Как я не додумалась до этого раньше?! Отчетливого представления о том, что я буду делать, добравшись до крыши, у меня не было, но если мне удастся оттуда спуститься, я обязательно встречусь с Сацу.
Следующим вечером я беспрестанно зевала, перед тем как пойти спать, и плюхнулась на постель как мешок с рисом. Каждый, кто видел меня тогда, сказал бы, что я должна уснуть мгновенно. Но я не спала, а долго лежала, думая о своем доме и о том, какое выражение лица будет у отца, когда он увидит меня в дверном проеме. Может быть, он начнет плакать или улыбнется. Встречу с мамой я боялась рисовать себе даже в воображении, от одной мысли, что я опять ее увижу, слезы наворачивались на глаза.
Наконец служанки улеглись, а Тыква уселась в ожидании Хацумомо. Я слышала, как Грэнни затянула ежевечерние сутры. Затем через открытую дверь было видно, как она переодевается в свою ночную рубашку. Она сняла платье, и представшее моим глазам зрелище меня ужаснуло. Раньше я никогда не видела ее голой, а выглядела она на удивление несчастной, пытаясь натянуть на себя ночную рубашку. Чем больше я смотрела на Грэнни, тем больше мне казалось, что она тоже думает о своих родителях, продавших ее когда-то маленькой девочкой в рабство. Возможно, она тоже осталась без сестры. Странно, но я раньше никогда не думала так о Грэнни. Интересно, как прошло ее детство, походило оно на мое или нет? Не важно, что она была старой недоброй женщиной, а я лишь пытающейся бороться девчонкой. Может, именно неверно выбранная жизненная дорога делает человека злым? Я помню, как однажды в Йоридо какой-то мальчишка толкнул меня в колючие кусты около пруда. Выбираясь из них, я была вне себя. Если несколько минут страданий породили во мне такую злобу, то что могут сделать годы? Даже камень могут уничтожить капли бесконечного дождя.
Если бы я не приняла решения о побеге, то, возможно, страшилась бы мысли о страданиях, ожидающих меня в Джионе, и о возможности со временем превратиться в похожую на Грэнни старуху. Но надежда уже на следующий день оставить Джион лишь в воспоминаниях успокаивала меня. Я знала, как заберусь на крышу и спрыгну оттуда на улицу. Выбора не было, придется прыгать в темноту. Даже если приземление окажется удачным, скорее всего мои проблемы только начнутся. Жизнь в Джионе напоминала постоянную борьбу, жизнь после побега будет еще труднее. Мир ужасно жесток. Как мне удастся выжить? Я подумала: а есть ли у меня силы осуществить задуманное… Но Сацу будет ждать меня, и я верила: она знает, что нам делать.
Прошло совсем немного времени с тех пор, как в своей комнате улеглась Грэнни. Громко храпели служанки. Я повернулась и посмотрела на Тыкву, сидящую на коленях на полу. Ее лицо разглядеть не удалось, но мне показалось, что она дремлет. Я хотела дождаться, когда она уснет, но не знала, который час, а к тому же в любой момент могла вернуться Хацумомо. Я встала насколько могла бесшумно, решив, что если кто-нибудь заметит меня, то просто пойду в туалет и вернусь обратно. Но никто не обратил на меня внимания. Платье, приготовленное для следующего дня, лежало на полу рядом с кроватью. Я подняла его с пола и пошла к лестнице.
Проходя мимо двери Маминой комнаты, я остановилась. Она обычно не храпела, поэтому сложно было понять, спит она или нет. В комнате стояла тишина, лишь сопела во сне ее маленькая собачка Таку. Чем дольше я стояла под дверью, тем больше в ее сопении мне слышалось мое имя: Чи-йо, Чи-йо! Я боялась выходить из окейи пока, Мама не уснет, поэтому решилась приоткрыть дверь и удостовериться в этом. Если она не спит, я скажу, будто мне показалось, что меня кто-то позвал. Как и Грэнни, Мама спала при свете настольной лампы. Таку лежала у нее в ногах, и ее грудь то поднималась, то опускалась, издавая звуки, похожие на мое имя.
Я закрыла дверь и переоделась в холле на втором этаже. Единственное, чего мне не хватало, – это туфель. Я не представляла себе, как можно убежать без туфель. Если бы Тыква не сидела у входа, я бы забрала ее пару. Вместо этого пришлось взять очень плохие и слишком большие для меня деревянные туфли, использовавшиеся для хождения по грязному двору.
Закрыв за собой люк, я засунула свою ночную рубашку под бак, залезла наверх и перекинула ногу через конек крыши. Не могу сказать, чтобы я не боялась, но голоса, доносившиеся с улицы, звучали где-то очень далеко внизу. Но поддаваться страху у меня не было времени, ведь в любой момент кто-нибудь из прислуги или даже Мама или Анти могли подняться наверх и обнаружить меня. Я взяла в руки туфли и осторожно пошла вдоль конька крыши. Путь оказался гораздо труднее, чем я себе представляла. Каждый шаг эхом отдавался на соседних крышах.
Переход на другую сторону окейи занял у меня несколько минут. Внизу, на улице, стояла абсолютная темнота. Я перебралась на более низкую крышу соседнего здания, но все равно слишком высокую и крутую, чтобы бесстрашно спуститься вниз. Не надеясь, что следующая крыша лучше, я запаниковала, но все равно продолжала двигаться вдоль конька до тех пор, пока не дошла до конца блока, выходящего одной стороной в открытый двор. Если бы мне удалось добраться до водосточной трубы, можно было бы спуститься по ней до низкой крыши сооружения, скорее всего бани, а оттуда спрыгнуть вниз.
Мне совершенно не хотелось после прыжка оказаться во дворе какого-нибудь другого дома, без сомнения, тоже окейи. Ведь в нашем квартале располагались только окейи. Кто-нибудь, кому нужна гейша, поймает меня и не отпустит. К тому же ворота могут быть, так же как наши, закрыты. Я бы не выбрала этот маршрут, если бы видела что-нибудь более безопасное.
Я сидела на коньке крыши и прислушивалась ко всем звукам, доносившимся из внутреннего двора, но слышала только смех и разговоры на улице. И все же я считала: лучше уж прыгнуть во двор, чем дождаться, пока кто-нибудь в окейе обнаружит мое отсутствие. Если бы тогда я могла предположить, что поставлено на карту и сколько вреда я причиню себе этим прыжком, то, возможно, вернулась бы обратно. Но я была всего лишь ребенком, отправившимся на поиски приключений.
Я перекинула ногу через конек и с ужасом поняла – крыша гораздо круче, чем мне представлялось. Сделав попытку вернуться, я повисла на коньке крыши, держа туалетные туфли в руках и понимая, что уже никогда не смогу подтянуться и у меня единственный путь – катиться вниз. Но мне кажется, в тот момент, когда я это поняла, я уже и так непроизвольно скатывалась. Сначала я съезжала довольно медленно, и это вселило в меня надежду, что удастся ненадолго остановиться на краю крыши. По пути я потеряла одну туфлю, и она скатывалась рядом, пока не послышался шлепок при ее падении на землю. Последовавшие за тем звуки были для меня гораздо страшнее – звуки шагов, приближающихся ко внутреннему дворику.
Много раз я видела, как мухи держатся на вертикальной стене так, будто сидят на горизонтальной поверхности. Я не знала, то ли у них липкие лапы, то ли они очень легкие, но, услышав приближающиеся ко внутреннему дворику шаги, я пыталась удержаться на стене, как муха. Цепляясь коленями и локтями, я все же стремительно падала вниз.
Какое-то время после падения вокруг меня стояла пугающая тишина, и я ничего не слышала. Приземление можно было считать удачным, по крайней мере головой я ударилась не сильно. Не знаю, где стояла женщина и вообще была ли она во дворе при моем падении с неба. Но она точно видела, как я падала с крыши, потому что, лежа на земле, услышала ее слова:
– О Боже! Дождем оказалась маленькая девочка!
Как мне хотелось вскочить и убежать, но тело меня не слушалось, а местами мучительно болело. Вскоре надо мной склонились две женщины. Одна из них непрерывно что-то повторяла, но я ничего не могла разобрать. Они переговорили между собой, подняли меня с земли и посадили на деревянную скамейку. Часть их разговора я помню.
– Я говорю вам, она спустилась с крыши, госпожа.
– Но почему она взяла с собой туалетные туфли? Ты поднялась наверх, чтобы сходить в туалет, девочка? Ты меня слышишь? Тебе повезло, что ты не разбилась.
– Она не может вас слышать, госпожа. Посмотрите на ее глаза.
– Да все она слышит. Скажи что-нибудь, малышка!
Но я ничего не смогла сказать. Я думала только о Сацу, которая будет ждать меня напротив театра минамиза, а я никогда там не появлюсь.
Служанку послали пройти по улице и постучать во все двери, пока не удастся выяснить, откуда я появилась. Я в это время лежала в шоковом состоянии, свернувшись калачиком, и плакала без слез, держась за свою руку, которую очень сильно ударила. Вдруг кто-то поднял меня на ноги и влепил пощечину.
– Глупая, глупая девчонка! – произнес чей-то голос.
Передо мной стояла разгневанная Анти. Она вытолкала меня из чужой окейи и повела по улице. У входа в нашу окейю она еще раз сильно ударила меня по лицу.
– Знаешь ли ты, что натворила? – сказала она мне, но я была не в силах ответить. – О чем ты думала? Догадываешься ли, как ты себе навредила? Глупая, глупая девчонка!
Такой сердитой Анти я еще никогда не видела. Она довела меня до внутреннего двора и положила животом на скамейку. Я принялась заранее плакать, зная, что за этим последует. Но прежде чем наказать меня, Анти вылила мне на платье ведро воды. Избив меня так, что я едва могла дышать, она перевернула меня на спину.
– Ты теперь никогда не станешь гейшей! – кричала она. – Я предостерегала тебя от подобных ошибок! А теперь ни я, ни кто-либо еще не сможет тебе помочь.
Она продолжала говорить, но я больше уже ничего не слышала из-за ужасных криков Тыквы, избиваемой Грэнни за то, что она не заметила моего ухода.
На следующее утро пришел врач и отвел меня в ближайшую клинику, так как при падении с крыши я сломала руку. Только к вечеру я вернулась в окейю с гипсовой повязкой на руке. Рука по-прежнему ужасно болела, но Мама сразу же вызвала меня к себе. Она долго сидела молча, глядя на меня и одной рукой поглаживая Таку, а другой держа трубку.
– Тебе известно, сколько я за тебя заплатила?
– Нет, госпожа, – ответила я. – Но вы хотите сказать, что заплатили за меня больше, чем я стою.
Я бы не назвала этот ответ очень вежливым. За него Мама могла и ударить. Но я больше не волновалась, так как ничто уже не исправит ситуацию. Мама сжала зубы и улыбнулась в своей странной манере.
– Да, в этом ты права! – сказала она. – Ты стоишь не больше чем пол-иены. Ты казалась мне умной. Но видимо, недостаточно, чтобы понять, что для тебя благо.
Она отошла и какое-то время молча курила трубку, а потом произнесла:
– Я заплатила за тебя семьдесят пять йен. Потом ты испортила чужое кимоно, украла брошь, а теперь еще сломала руку и я вынуждена оплачивать врача. К тому же тебя учат, кормят, а этим утром от хозяйки Тацуйо в Миягава-чо я узнала о побеге твоей старшей сестры. Хозяйка задолжала мне деньги, а теперь не намерена их отдавать. Так что я вынуждена и эти деньги добавить к твоему долгу. Но разве это что-то меняет? Ты уже должна столько, сколько вряд ли когда-нибудь сможешь заплатить.
Итак, Сацу убежала. Целый день меня мучил этот вопрос, а сейчас я получила на него ответ. Но даже порадоваться за нее у меня не было сил.
– Я предполагала, что ты сможешь заплатить, после того как лет десять – пятнадцать поработаешь гейшей, – продолжала Мама, – конечно, если станешь популярной. Но кто захочет вкладывать деньги в девчонку, способную в любой момент убежать?
Я не знала, что на это отвечать, поэтому просто извинилась. Но если Мама до сих пор разговаривала со мной довольно спокойно, то после моего извинения она отложила трубку и выставила челюсть так, как это делает животное, прежде чем разорвать свою жертву в клочья.
– Ты смеешь извиняться? Я, дура, вложила в тебя такие бешеные деньги! Пожалуй, ты самая дорогая служанка во всем Джионе. Если бы я могла продать твои кости и вернуть хоть часть твоих долгов, я бы вырвала их из твоего тела.
После этих слов она велела мне выйти и взяла в рот трубку.
С дрожащими губами я вышла из ее комнаты, но сдержала слезы, потому что на лестничной клетке стояла Хацумомо. Анти носовым платком вытирала ей глаза, а господин Бэкку ждал, чтобы закончить завязывать ей пояс.
– Все смазалось, – сказала Анти. – Я ничего не смогу здесь поделать. Тебе нужно перестать плакать и снова нанести макияж.
Я точно знала, почему Хацумомо плакала. Ее любовник перестал с ней встречаться, ведь она больше не могла приводить его в окейю. Конечно, теперь Хацумомо будет вымещать свою злость на мне. Я попыталась проскользнуть незамеченной, но она окликнула меня и попросила подойти. Делать этого мне не хотелось, но отказаться я не смела.
– Тебе не о чем говорить с Чио, – сказала Анти. – Иди в свою комнату и поправь макияж.
Хацумомо не ответила, а схватила меня за руку, отвела в свою комнату и закрыла за нами дверь.
– Я потратила много дней, обдумывая, каким образом испортить тебе жизнь, – сказала она мне. – Но теперь ты попыталась бежать и, можно сказать, сделала это для меня. Не знаю, довольна я или нет, потому что хотела сделать это сама.
Слышать все это было очень неприятно, но я только поклонилась Хацумомо, сама открыла дверь и вышла, не ответив ей.
Она могла меня за это ударить, но она лишь вышла за мной в холл и сказала:
– Если тебе интересно узнать, что значит быть всю жизнь служанкой, можешь поговорить об этом с Анти. Вы уже как два конца одной струны. У нее сломано бедро, у тебя рука. Возможно, когда-нибудь ты станешь, как и Анти, похожа на мужчину.
– Хацумомо, – окликнула ее Анти, – продемонстрируй нам свое всем известное неотразимое обаяние.
Маленькой девочкой лет пяти-шести, еще ничего не слышавшей о Киото, я знала мальчика по имени Норобу, жившего в нашей деревне. Он был хороший мальчишка, но от него очень плохо пахло. Думаю, именно поэтому его не любили. Когда он говорил, на него обращали ровно столько же внимания, сколько на пение птиц или кваканье лягушек, и бедный Норобу часто от огорчения плакал. Через несколько месяцев после моего побега я стала понимать, каково ему жилось, потому что и со мной перестали разговаривать, за исключением тех случаев, когда давали мне какое-нибудь поручение. Мама и раньше относилась ко мне так, как будто я была клубом дыма, ведь ей приходилось заниматься более серьезными делами. Но теперь вся прислуга, повариха и Грэнни относились ко мне так же.
Всю эту ужасно холодную зиму я думала о том, где сейчас Сацу и мои родители. Большинство ночей проходило в беспокойных мыслях. Мне казалось, что внутри меня огромная яма, бездонная и пустая, будто весь мир был не более чем гигантский зал без единого человека. Чтобы успокоиться, я закрывала глаза и мечтала, будто иду по тропинке вдоль моря в Йоридо. Я знала там каждый камень и так ясно себе это представляла, как будто мы с Сацу действительно убежали домой. В своих мыслях я шла к нашему подвыпившему домику и держала Сацу за руку, хотя раньше никогда этого не делала. Я воображала, как через несколько мгновений мы увидим наших родителей. Только никогда в своих фантазиях я не заходила в дом. Может быть, боясь того, что могла там увидеть, но в любом случае это путешествие было приятным и успокаивало меня. Затем вдруг слышался кашель одной из служанок или стон из комнаты Грэнни, и запах моря исчезал, тропинка под моими ногами превращалась в простыню на моей кровати, а я оставалась в исходной точке своего путешествия наедине со своим одиночеством.
Наступила весна, в парке Марияма зацвели вишни, и в Киото все только об этом и говорили. Хацумомо была занята более чем обычно из-за вечеринок, посвященных цветению деревьев. Я завидовала ее насыщенной жизни всякий раз, когда видела, как она собирается на очередную встречу. Мысли, что однажды ночью Сацу проникнет в окейю и освободит меня, давно перестали меня посещать, но я хотела хоть что-нибудь узнать о своей семье в Йоридо.
Однажды утром Мама и Анти собирали Грэнни на пикник. Я спустилась по лестнице и увидела на полу большую, длиной с мою руку, коробку, завернутую в толстую бумагу и перевязанную двойной обтрепавшейся веревкой. Рядом никого не было, и, не удержавшись, я прочитала имя и адрес, написанные на коробке крупными буквами:
Сакамото Чио
Нитта Кайоко
Джион Томинаго-чо
Киото, Префектура Киото
Потрясенная, я долго стояла неподвижно, с глазами огромными, как чашки. Под обратным адресом значилось имя господина Танака. Мне не хватало воображения даже представить, что содержится в коробке… Вам может показаться это абсурдным, но, честно говоря, я надеялась, что он осознал свою ошибку и теперь решил освободить меня из окейи. Хотя я и с трудом представляла, что же может избавить маленькую девочку от рабства, но действительно верила в чудо, которое должно было изменить всю мою жизнь, когда эту коробку вскроют.
Прежде чем я решила, как мне поступить дальше, спустилась Анти и оттолкнула меня от посылки, хотя на ней и было написано мое имя. Мне так хотелось открыть ее самой, но Анти попросила нож, перерезала веревку и какое-то время разворачивала пакет. Внутри находились деревянный ящик и конверт, адресованный на мое имя. Мне не терпелось узнать содержимое ящика, но я сильно разочаровалась, увидев там погребальные дощечки, две из которых стояли когда-то перед алтарем в нашем «подвыпившем» домике. Две другие я никогда раньше не видела. Они были новые и сплошь исписаны буддийскими именами, которые я не могла разобрать. Я боялась даже поинтересоваться, зачем господин Танака прислал их.
Анти отставила ящик и достала из конверта письмо. Я долго со слезами на глазах ожидала, когда она его прочитает, и старалась ни о чем не думать. Наконец Анти тяжело вздохнула и вывела меня за руку в приемную. Мои руки дрожали, и я изо всех сил отгоняла от себя дурные мысли. Может, присланные господином Танака погребальные дощечки – это хороший знак? К примеру, родители переезжают в Киото, мы здесь купим новый алтарь и установим эти дощечки перед ним. Или, может, Сацу послала их мне, сообщая о своем возвращении. Неожиданно Анти прервала мои мысли.
– Чио, я хочу прочитать тебе письмо от человека по имени Танака Ичиро, – произнесла она очень медленно и тихо. Помнится, я даже не дышала, пока она читала это письмо.
Дорогая Чио!
Полгода прошло с тех пор, как ты покинула Йоридо. Вскоре снова зацветут деревья. Цветы, распускающиеся на месте старых, напоминают нам о том, что и к нам когда-нибудь придет смерть.
Я сам рано лишился родителей, поэтому знаю, как тяжело ты воспримешь мое сообщение. Спустя шесть недель после вашего отъезда в Киото мучениям вашей матушки пришел конец, а всего через несколько недель после нее этот мир покинул и ваш отец. Я выражаю тебе глубочайшие соболезнования и заверяю тебя, что останки твоих родителей покоятся на деревенском кладбище. Отпевание состоялось в храме Хоко-йи в Сензуру, к тому же женщины в Йоридо пели сутры. Я смею выразить уверенность: оба ваших родителя нашли свое место в раю.
Обучение мастерству гейши – очень трудный путь. Я испытываю глубочайшее уважение к тем, кто в состоянии преодолеть трудности и стать великим мастером. Несколько лет назад в Джионе я с удовольствием наблюдал весенние танцы и посетил вечеринку в чайном доме. Они произвели на меня неизгладимое впечатление. Это дает мне возможность думать, что ты живешь в очень хорошем месте и тебе не придется страдать от неизвестности. Я уже немало пожил, на моих глазах выросли два поколения детей, и имею право сказать, что редко у обычных птиц рождаются лебеди. Лебедь, продолжающий жить на дереве своих родителей, умирает. Прекрасные и талантливые должны искать свой собственный путь в этом мире.
Твоя сестра Сацу поздней осенью приехала в Йоридо и почти сразу же сбежала с сыном господина Суджи. Господин Суджи еще надеется увидеть своего сына, поэтому дай ему знать, как только ты получишь какую-нибудь весточку от своей сестры.
Еще задолго до того, как Анти закончила читать письмо, слезы хлынули из моих глаз, как кипящая вода из кастрюли. Хватило бы одного известия о смерти мамы, чтобы привести меня в такое состояние. Но узнать об одновременной смерти и матери, и отца, и о сестре, тоже скорее всего для меня потерянной, оказалось выше моих сил.
Конечно, было слишком наивно полагать, что моя мама по прошествии стольких месяцев еще жива. Но так мало в моей жизни осталось вещей, на которые я могла надеяться. Потому и надеялась.
Анти сочувствовала моему горю и повторяла снова и снова:
– Держись, Чио, держись. Нам ничего больше в этом мире не остается.
Когда я наконец смогла говорить, то попросила Анти спрятать погребальные дощечки туда, где я не смогу их видеть, и помолиться от моего имени. Мне казалось, что сама я этого сделать не в состоянии. Но она отказалась и даже устыдила меня за подобную просьбу, а затем помогла установить дощечки на полке рядом с лестницей, где я могла бы каждое утро молиться.
– Никогда не забывай их, Чио-сан, – сказала она. – Они – это все, что осталось у тебя от детства.