Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023 - читать онлайн

Съесть пару мятых пирожков, запить

томатным соком,

Сесть, изучая этот день по чёрточкам заноз,

Курить, смотреть, как вьётся дым

под потолком высоким —

А рядом, как часы, стучат костяшки домино.

На электрических часах устало

стрелка дрогнет,

Ещё минута – и течёт

расплавленный звонок.

Оставят парни домино, свои оправят робы,

И встану я за мой рябой,

мой фрезерный станок.

Забью тяжёлым молотком тупую заготовку,

Так, что прокладка зазвенит

в промасленных тисах,

И вдруг пойму, что этот день,

как я, прямой и тонкий,

Переломился пополам не только на часах.

Течёт толпа из хмурых проходных,

На всех углах двоится и троится,

И вот уже остались мы одни,

И вот уже вокруг чужие лица.

Там, позади, людской поток течёт,

И полы у плащей взметает ветер,

А здесь уже мы все наперечёт

И, может быть, одни на целом свете.

Напрасная ль дорога нам легла,

Раз так легко нам в мире растворяться,

Прощаться возле каждого угла

И на холодных улицах теряться?

Отец-наместник дал мне разрешенье

Сойти во тьму, ведь мы с ним —

земляки.[2]

Свеча в руке, кончаются ступени

И каплет талый воск на башмаки.

Над нами флюгера на башнях стонут,

А здесь во мраке тлеют образа.

Со мной идёт загадочный эстонец,

Его непроницаемы глаза.

И нас ведёт загадочный священник,

Его глаза сухи, утомлены.

Я у него готов просить прощенья,

Хотя не знаю за собой вины.

А тишь такая, что зрачки морозит.

Но вот в простенке задрожит свеча —

Закладывают склеп. Как капли оземь,

Всё глуше, глуше кирпичи стучат.

А ведь сегодня утром мне казалось,

Что чудеса должны быть высоки, —

И вот в песке подземном увязают

Закапанные воском башмаки,

И холод этих стен в разгаре лета

Рассеивает всю мою тоску.

Так дай мне Бог шагать по белу свету,

Как я иду по чёрному песку.

Нам объяснял экскурсовод,

В какой реке какая рыба,

В какой тюрьме какая дыба,

В какой земле какой народ,

Какая где растёт трава,

Где мертвецов в земле хоронят,

Где на добычу стай вороньих

Их вешают на дерева.

Мне было чувствовать дано,

Как весело прошло по жилам

И голову мою вскружило

Всезнанья сладкое вино.

Теперь я понял, что нигде

Не могут люди жить без хлеба,

Что дождь на землю сходит с неба,

А рыба плавает в воде.

На песке у медленной воды

Влагой наливаются следы —

Это в полукружье каблука

Селенга́, зелёная река.

У неё – шестнадцать рукавов,

Вдоль неё – пятнадцать островов.

Как щетина жёсткая, трава

Густо покрывает острова.

Дно реки – страницу из песка,

Покрывают строки дневника.

Образуют в тёмной глубине

Надписи, неведомые мне,

Бычий череп или шар ядра,

Гривенник и дужка от ведра.

Селенга, зелёная река,

Вспомнит молодого казака,

Вынесет на берег для меня

Пряжку от казачьего ремня

С барабаном, саблей и орлом,

Чищенную мелом и сукном.

А теперь у медного орла

Зеленью подёрнуты крыла,

Как трава по этим островам,

Как вода по этим рукавам.

Был ты, хан Зундуй, великий хан,

Табуны твои сотрясали степь,

А теперь у тебя четыре шатра,

На четыре шатра – одна кошма.

Где лежит кошма, там сидит жена.

Было сорок жён, а теперь одна.

Лишь она одна в очаге твоём

Бережёт огонь и сидит у ног.

Не ушла, как все, за чужим седлом

Ни травой под снег, ни водой в песок.

Был ты, хан Зундуй, великий хан,

Твой бунчук сиял, как в ночи огонь.

Где стоял бунчук, свищет тарбаган,

Табуны твои стали ветром с гор.

У тебя мечей: один меч тупой,

Один ржавый меч,

с третьим – в землю лечь,

А четвёртый меч твой последний раб

Привязал к бедру, убежав вчера.

У тебя коней: один конь хромой,

Один конь больной,

один конь – дурной,

А четвёртый конь мог служить добром,

Да живёт стрела под его ребром.

У тебя друзей: один друг немой,

Один друг слепой,

один друг – скупой,

А четвёртый друг не поднимет рук,

Его кружит дух, как гончарный круг.

А врагов твоих дотемна считать,

До зари потом и до звёзд опять,

И ещё останется сто врагов,

Чтоб прогнать тебя по семи кругам,

А сто первой – та, что глядит в огонь

Твоего последнего очага.

Чья ладонь дрожит на твоей щеке,

Да душа лежит – не в твоей руке.

В конце июня расцвели жарки.

К концу июня выгорели травы.

Патруль идёт по берегу реки —

Я у воды и два солдата справа.

Надувшаяся к ночи Селенга,

Тугая, словно брюхо барабана,

Несётся, не вмещаясь в берега,

От скал Хангая до Хамар-Дабана.

Откуда столько бешеной воды?

Ни одного дождя за три недели.

Стоит жара, лесных пожаров дым

Ложится чёрной крошкой на постели,

Но оттого смутилась Селенга

И все её притоки одурели,

Что вечные в горах сошли снега,

И скалы от потёков побурели.

Не таяли они с начала дней,

Сияли с разделенья тьмы и света.

Вершины гор уже угля черней —

Невиданное наступает лето.

И движутся, пронзая чёрный лес,

И сверху озаряя ельник мелкий,

На циферблате меркнущих небес

Прожекторов чудовищные стрелки.

Думал я о бурятском боге —

Как он тих, незлобив и благ

Восседает в своём чертоге

О восьми золотых углах,

Как он смотрит на землю эту,

Потонувшую в ранней тьме,

Позволяя вечному свету

По монашеской течь курме,

И с руки, от бронзы помятой,

Направляя его в ночи,

Чтоб в окне, проложенном ватой,

Я увидел его лучи

Сквозь своё, склонённое к раме

И двоящееся в полумгле

С четырьмя пустыми глазами

Отраженье в грязном стекле.

Как страницы великой книги,

За окном шелестят пески.

Тяжело ты, лунное иго, —

Свет, сошедший с его руки.

Там, над садом в четыре сотки,

Прилетевший с соседней сопки

Возле бога кружит октябрь

С белым пухом в жёлтых когтях.

Военный городок на берегу.

Железные ворота. Проходная.

Горячий ветер лижет Селенгу.

Жара – дневная, музыка – ночная.

Песок и ветер хлещут по глазам,

Но со слезой яснее вспомнишь – узкий

Небесный серп над крышами казарм

Под утро, в ожидании погрузки.

В посёлке с ночи сняты патрули.

Комэски в штабе склеивают карты.

Над полосой светлеющей земли

Развёрнуты песчаные штандарты.

Они летят над самой Селенгой,

Воды касаясь пыльными кистями,

Где узкий берег выгнулся дугой,

Как верховой со срочными вестями.

В тугих чехлах укрыт знаменный шёлк.

Молчит труба. Под утро, к эшелону,

На станцию кавалерийский полк

Вытягивает тёмную колонну,

Чтобы теперь в столовке полковой

С плакатом про героев Халхин-Гола

Плеснуть в стаканы водки даровой

Под лязганье казённого глагола.

Есть винегрет и верить, что твоя

Жизнь удалась, на полку встанет книга,

И выползет из черепа змея,

Чтобы ужалить старого комбрига.

Четыре дня на юг, на юг,

Четыре долгих дня

Он торопил коня на юг

И не щадил коня.

В кровавой пене конский бок,

Глаза – красней вина,

Но мчится бешеный седок

И шпорит скакуна.

И тот, кто сорок лет назад

Вознёс его в седло,

Кто гнал его сквозь дождь и град,

Промолвил, опуская взгляд,

Вздыхая тяжело:

«Довольно, дам покой ему.

На этом берегу

Он – лист дубовый, к моему

Прилипший сапогу.

И я стряхну его с ноги,

Пускай летит в огонь,

Туда, где сняты сапоги

И отдыхает конь».

Снег отражает, как слюда,

Небес туманное свеченье.

В урочище Эрген-Цада

Нас выводили на ученья.

Урочище Эрген-Цада

Омыто ветром небывалым.

Трепещет поздняя звезда,

Как стоп-сигнал над перевалом.

Воздевши крылья на весу,

Садятся медленные птицы

В распаханную полосу

Вдоль государственной границы.

Мне этот мир давно знаком —

Древка антенны тяжкий трепет

И топовышка с бунчуком,

И рации немолчный лепет.

Там полковая частота

Ещё набита позывными,

Но вдруг вся эта голота

С их голосами номерными

Куда-то сдуется, и вот

Сквозь треск армейского эфира

Нездешний голос пропоёт

О красоте иного мира.

На первозданном языке

С гортанными и носовыми

Он возвестит о той реке

За башнями сторожевыми,

Куда, покинув свой капкан,

Мы все придём в блаженной неге,

Когда сарматский истукан

Приедет на хромой телеге.

Там, где жёлтые облака

Гонит ночь на погибель птахам,

Всадник выткался из песка,

Вздыбил прах – и распался прахом.

Даже во́рону на обед

Не подаришь жёлтую вьюгу.

Здравствуй, время утрат и бед!

Око – северу, око – югу.

Эту степь не совьёшь узлом,

Не возьмёшь её на излом,

Не удержишь бунчук Чингиза —

Не по кисти. Не повезло.

Что ж, скачи, воплощая зло,

По изданиям Учпедгиза.

Чтобы мне не сойти с ума,

Я простился с тобой. Зима.

Матереют новые волки —

Не щенята, как были мы.

А на крышу твоей тюрьмы

Опадают сосен иголки.

Я помню, что проснулся рано,

Что тихо было и тепло,

Едва-едва темнели рамы

Сквозь посветлевшее стекло.

Не знал я, что запомню это,

Как помнят то, пред чем в долгу, —

В начале дня, в исходе лета

Я выхожу на Селенгу.

Минуя бесконечный берег,

На запад тянется река,

Кулик бревно шагами мерит

По кромке влажного песка.

В начале дня, в исходе лета

На том далёком берегу

Листок багульника, что где-то

Успел прилипнуть к сапогу,

Снимаю, на воду бросаю.

Кружась, он падает у ног.

Он узок, он похож на саблю,

Мазутом мечен черенок.

О, эта точка, эта мета,

Пар над водой и шум в крови!

В начале дня, в исходе лета —

Лети, кружись, тони, плыви.

Чернеет ночь, белеет снег,

Луна над крышами желтеет.

Домой приходит человек,

Включает свет и ужин греет.

Покуда чайник засвистит,

И пар из носика ударит,

Газетой он пошелестит —

Какой погодой ночь одарит?

Он стал внимателен теперь

К набегам туч, снегов круженьям,

Как женщина в поре потерь

К своим вечерним отраженьям.

Он знает: хрупок этот мир,

И камень этих стен непрочен,

И снег под сводами квартир

В каких-то книгах напророчен.

Ну а пока идут часы

Его вечернего уюта,

И свеж батон, и мягок сыр,

И чай заварен в меру круто.

Годик пожил – и всё, прощай,

И ушёл, опираясь на меч.

А у ней – ни ключа, ни плаща,

Леденеет она до плеч.

Перед ним – ни зги, ни пути,

Ни огня, ни звезды, ни встреч,

По следам его не найти,

Не утешить, не уберечь.

А ведь, было, совсем привык,

Понимал человечью речь,

Забывал кащеев язык…

И ушёл, опираясь на меч.

Что же делать, куда брести?

Чем согреться и как забыть?

Разве сердце зажать в горсти

И на счастье его разбить.

Начало 1990-х, Москва, лето.

«Независимая газета»

проводит букинистический аукцион.

Один из лотов – Тит Лукреций Кар,

«О природе вещей»,

с экслибрисом Колчака.

Начальная цена – 50 долларов,

Огромные деньги.

Кто купил – не знаю.

Через двадцать лет напишу в сценарии:

1919 год, Омск, зима.

Бессильный диктатор,

не устающий напоминать,

что диктатура —

учреждение республиканское,

бессонной ночью решил погадать

о будущем,

но Горация нет под рукой.

Раскрыл наугад Лукреция,

закрыл глаза,

ткнул пальцем в страницу, читает:

«Когда солнечный свет, проникая в жилище,

мрак прорезает лучами,

в этих лучах множество крошечных тел

ты увидишь —

мечутся взад и вперёд в пустоте неустанно,

бесцельно,

в вечном движенье

и в вечной борьбе пребывая».

Мне комнату сдавали эти

Ревнители враждебных вер —

Старообрядец дядя Петя

И тётя Шура, из «бандер»,[3]

Кержак и греко-католичка,

Но брак был крепок, прочен дом.

Зимой топилась жарко печка

По блату купленным углём.

Их дом природа окружала,

Жарки цвели среди камней,

Чуть дальше Селенга лежала

С японским кладбищем над ней.

На сопках рядом – выше, ниже,

Уже и места нет крестам,

Чтоб в Судный День

восстать поближе

К разверзнувшимся небесам.

Для дяди Пети, тёти Шуры

Кресты у самой верхотуры

Поставил сын, гордясь собой.

Хоть сварены из арматуры,

Но фон – небесно-голубой.

Выходит войско из ворот,

Угрюмо движется на сцену.

Толпится на стене народ,

Но войско не глядит на стену.

Кричат младенцы на руках,

Роняя слёзы сквозь бойницы,

А высоко в колосниках

Клубится пыль и реют птицы.

На доски каплет их помёт

И прорастает лебедою,

И умолкает пулемёт

И слышно пенье над водою:

«И вы, пришедшие, в свой срок

Узна́ете, как пахнет сцена,

Как вьётся гибельный дымок

В потоках лексики обсценной,

Как тяжелеют сквозняки

В партере и над царской ложей,

Как набухают желваки

Под истончающейся кожей,

Ведь мышь летучая сполна

Крылом задела наше знамя,

И куры не клюют зерна́,

И солнце не встаёт над нами.

У нас у всех одна судьба —

От короля до маркитантки,

От проститутки до весталки,

От консула и до раба».

В юности я пытался писать верлибры.

Тетрадка потерялась,

наизусть ничего не помню.

Верлибр запоминается плохо.

Не утешит, если окажешься на войне,

в тюрьме, в больнице,

на необитаемом острове, —

и не будет ни телефона, ни книг.

Из всего, что было в этой тетрадке,

помню содержание нескольких строк:

бреду зимой по пустынному полю,

увязая в глубоком снегу,

и как только вытягиваю из него ноги,

какие-то сумасшедшие птицы

с веточками в клювах,

слетаются к моим оставшимся в снегу

следам

и начинают вить в них гнёзда.

Чтобы понять чувства,

владевшие нами в молодости,

нужно прожить жизнь.

Свою жизнь я почти прожил —

но не понимаю,

почему много лет назад

возникла передо мной эта картина.

Снежное поле,

птичьи гнёзда в моих следах.

Что это было?