– Дело в том, что Старый Капитан был контрабандистом и коллекционером. Я провел рядом с ним много лет. Мать отправила меня в Андовер, однако вскоре привезла обратно домой – она не могла жить без меня. Я учился у иезуитов. У меня практически не было друзей, я почти никуда не ходил, и потому, наверное, общество Старого Капитана было для меня наилучшей компанией. Что же касается Винкена де Вайльда, то все началось тоже со Старого Капитана и его торговли антиквариатом, в основном мелкими вещами.
Но я хочу сказать тебе сразу, что Винкен де Вайльд не имеет никакого значения, он связан лишь с одним моим сном, хотя и очень порочным, извращенным. То есть я хочу сказать, что Винкен де Вайльд был страстной любовью всей моей жизни – за исключением Доры, разумеется, – но если после нашего разговора тебе он будет неинтересен, то, значит, и никому больше. Доре, во всяком случае, нет до него дела.
– И все же кто он такой, этот Винкен де Вайльд? И что с ним связано?
– Искусство, конечно. Красота. Лет в семнадцать у меня в голове была полная каша. Я вдруг решил, что должен основать новую религию, своего рода культ, – знаешь, свободная любовь, помощь бедным, протест против любого насилия, ну и все такое, – нечто вроде прелюбодействующих аманитов. Шел 1964 год… Это была эпоха «детей цветов», марихуаны. Боб Дилан без конца пел о морали, нравственности и милосердии. И мне захотелось воссоздать Братство общей жизни, но только в духе современных сексуальных представлений. Ты знаешь, что это было за Братство.
– Да, они проповедовали очень популярную в средние века мистическую идею о том, что каждый может познать Бога.
– Именно. Надо же, ты и об этом знаешь!
– И что для этого не обязательно быть монахом или священником.
– Все правильно. Монахи чересчур нетерпимы и завистливы, а мои юношеские мечты вдохновлял Винкен. Я знал, что он последователь немецкого мистицизма, Мейстера Экхарта и его единомышленников, хотя и работал в монастырской мастерской, где переписывал от руки на пергаменте старинные молитвенники и другие священные книги. Однако книги Винкена резко отличались от всех других. И мне казалось, что если я соберу их все, то непременно добьюсь успеха.
– Но почему именно Винкен? Чем он отличался от остальных?
– Попробую объяснить. Видишь ли, наш пансион представлял собой смесь нищеты и элегантности. Моя мать, что называется, не опускалась до грязной работы – для этого существовали три служанки и старик-негр, мастер на все руки. Что касается жильцов, все они были людьми состоятельными, с приличными доходами и собственными лимузинами, стоявшими в гаражах по всему Садовому кварталу, а потому могли себе позволить и трехразовое питание, и красные ковровые дорожки, и все остальное. Дом этот, я уверен, тебе известен – он был построен по проекту Генри Хауарда в поздневикторианском стиле. Мать унаследовала его от своей матери.
– Да, я знаю его. Видел, как ты останавливался перед этим домом. А кто владеет им сейчас?
– Понятия не имею. Я потерял его. Я вообще многое потерял. Но речь не об этом. Так вот, представь себе: дремотный полдень; мне всего пятнадцать, и я чувствую себя ужасно одиноким; Старый Капитан приглашает меня к себе, и в дальней комнате – а он занимал две гостиные в передней части дома и жил в особом, волшебном мире удивительных и редких вещей – я вижу на столе…
– Могу себе представить…
– …Я вижу на столе эти книги! Маленькие средневековые молитвенники! Конечно, мне и раньше приходилось видеть молитвословы, я хорошо знал, как они выглядят. Но только не средневековые рукописи… В детстве я прислуживал при алтаре в церкви, ежедневно вместе с матерью ходил к мессе, умел читать церковную латынь – в той мере, в какой это было необходимо. Иными словами, я, конечно, понял, что книги эти религиозные, что они очень редкие, ценные и что Старый Капитан, несомненно, собирается их продать.
«Ты можешь посмотреть их, Роджер, – сказал он мне, – и даже взять в руки, но только если будешь обращаться с ними бережно и аккуратно». До этого уже в течение двух лет он приглашал меня к себе, мы вместе слушали пластинки с записями классической музыки, часто он брал меня с собой на прогулки. Но как раз в тот период, о котором я сейчас рассказываю, он начал проявлять ко мне сексуальный интерес, хотя я об этом даже не подозревал и пока это к делу не относится.
Когда я вошел, он разговаривал с кем-то по телефону. Речь шла о судне, стоявшем в порту.
Через несколько минут мы были уже на пути в гавань. Вообще, мы часто поднимались на борт разных кораблей. Я ничего не знал о цели этих посещений. Видимо, все та же контрабанда. Помню только, как Старый Капитан сидел за большим круглым столом и беседовал с командой – как правило, это были голландцы, – а в это время кто-нибудь из офицеров показывал мне машинное отделение, штурманскую каюту, радиорубку… Все они говорили с сильным акцентом. Я никогда не уставал от таких экскурсий, потому что очень любил корабли. В те годы причалы Нового Орлеана не пустовали и там всегда было полно пеньки, конопли, крыс.
– Да, я помню.
– А помнишь длинные канаты, протянутые между бортами судов и берегом? На таких канатах всегда закрепляли специальные металлические пластины, служившие своего рода щитами, потому что крысы не могли через них перелезть.
– Конечно.
– Так вот. В тот вечер мы вернулись домой очень поздно, но, вместо того чтобы, по обыкновению, отправиться спать, я стал упрашивать Старого Капитана, чтобы он позволил мне снова пойти к нему и еще раз взглянуть на книги, прежде чем он их продаст. Матери в холле не было, и я надеялся, что она уже легла в постель. Позволь, однако, немного подробнее рассказать о моей матери и нашем пансионе. Как я уже упоминал, он выглядел достаточно элегантно. Интерьер и обстановка были выдержаны в стиле эпохи Ренессанса, хотя, конечно, говорить в данном случае приходится лишь о подражании, ибо такими вещами фабричного производства были буквально забиты многие особняки начиная с восьмидесятых годов девятнадцатого века.
– Я помню.
– В доме была великолепная лестница, винтовая. Она начиналась возле витражного окна – истинный шедевр, которым Генри Хауард мог справедливо гордиться. А у самого ее основания, внутри лестничного колодца, – ты только представь себе! – стоял огромный туалетный столик, принадлежавший моей матери. И она сидела в холле и расчесывала волосы. Стоит мне только вспомнить об этом, и у меня тут же начинает болеть голова! Точнее, начинала болеть, пока я был жив. Поистине трагическая картина! Несмотря на то что я видел ее с детства практически каждый день, я так и не смог избавиться от ощущения ужасного несоответствия: пожилая женщина с темными волосами, сидящая за мраморным, украшенным филигранью туалетным столиком с зеркалами и канделябрами, никак не увязывалась в моем воображении с парадным, торжественным холлом.
– А жильцы с этим мирились?
– Конечно, потому что дом был забит под завязку. Старый мистер Бридли жил в помещении, некогда служившем террасой для слуг; слепая мисс Стентон обитала в бывшей «обморочной» комнатушке наверху; еще четыре комнаты переоборудовали для жильцов в задней части дома, там, где раньше жили слуги. Я по натуре очень чувствителен к любому беспорядку. По мне, все должно быть устроено либо идеально, либо вообще никак – вроде полнейшего хаоса в той квартире, где ты меня убил.
– Понимаю.
– Но если бы мне довелось вновь поселиться в том доме… Впрочем, это не важно. Я лишь хотел объяснить, что люблю порядок и в молодости всегда о нем мечтал. Мне хотелось быть своего рода святым – точнее говоря, мирским святым. Однако вернемся к книгам.
– Продолжай.
– Я бросился к лежавшим на столе книгам. Одна из них имела даже собственный футляр. Я был покорен и очарован миниатюрными иллюстрациями. В ту ночь я изучал страницу за страницей, мечтая о том, чтобы впоследствии получить возможность возвращаться к ним снова и снова. Естественно, что латынь, на которой эти книги были написаны, я прочесть не мог.
– Слишком плотный текст и изощренное написание букв.
– Надо же, тебе и это известно!
– Полагаю, мы делаем немало удивительных открытий относительно друг друга. Однако продолжай.
– Всю неделю я самым тщательным образом рассматривал книги. Ради них даже пропускал школу. Там было ужасно скучно. Тем более что я сильно опережал в учебе своих одноклассников и жаждал совершить нечто совершенно необыкновенное – какое-нибудь дерзкое преступление, например.
– Ну да. Либо святой, либо преступник.
– Согласен. На первый взгляд мои желания в корне противоречат одно другому. И тем не менее все обстояло именно так.
– Не сомневаюсь.
– Старый Капитан поведал мне многое об этих книгах. Ту, что лежала в отдельном футляре, обычно носили на поясе – она представляла собой нечто вроде дорожного молитвенника. А самая большая и толстая из них, и тоже богато украшенная, называлась Часослов. Была там, конечно же, и Библия на латинском языке. Надо заметить, он рассказывал обо всем этом крайне небрежным тоном, и было очевидно, что его самого книги мало интересовали.
А вот меня, сам не знаю почему, они буквально притягивали к себе. Они казались мне уникальным средоточием того, что я любил и ценил в любой вещи: красоты и незаурядности. Ничего подобного мне еще не приходилось видеть.
– О да, твоя страсть мне хорошо понятна, – с улыбкой произнес я.
– Красные чернила, обилие золота, миниатюрные фигурки… Это было прекрасно! Я взял лупу и принялся досконально изучать каждую иллюстрацию. Потом отправился в старую библиотеку на Ли-серкл – помнишь ее? – и внимательно прочел все, что смог там найти по интересующей меня теме: о средневековой книжной культуре, о том, как трудились над созданием книг монахи-бенедиктинцы. Тебе известно, что Дора владеет монастырем? Это, конечно, не Сент-Галльское аббатство, но нечто очень на него похожее – монастырь строился в девятнадцатом столетии.
– Я видел его и видел там Дору. Она очень смелая девушка и совсем не боится темноты и одиночества.
– Она до идиотизма верит в Святое провидение, но способна добиться многого, если кто-то не разрушит ее мечты и планы. Мне нужно выпить еще. Я знаю, что рассказываю слишком торопливо и сумбурно, но по-другому сейчас не могу.
Я жестом приказал бармену принести еще порцию.
– Продолжай. Что было дальше? И кто же он все-таки, этот Винкен де Вайльд?
– Он был автором двух из тех ценнейших книг, которые оказались в распоряжении Старого Капитана. Но я узнал об этом не сразу, а лишь через несколько месяцев. Все это время я продолжал упорно изучать иллюстрации и постепенно пришел к выводу, что миниатюры в двух рукописях созданы рукой одного художника. А вскоре в обеих книгах мне удалось обнаружить и его имя, причем в нескольких местах, хотя Старый Капитан уверял, что никаких подписей там нет. Однако, как я уже говорил, все ценности были для него не более чем предметами торговли. Обычно он заключал такого рода сделки в магазине на Роял-стрит.
Я кивнул, подтверждая, что помню.
– Итак, я жил в страхе, ожидая того момента, когда он понесет туда и столь дорогие моему сердцу сокровища. Ведь эти две книги не были похожи ни на какие другие. Прежде всего рисунки отличались обилием тщательно выписанных деталей. Например, на одной странице можно было увидеть цветущую ветвь винограда, а в каждом цветке, словно в персональном убежище, скрывалась маленькая человеческая фигурка. Кроме того, это были сборники псалмов. Причем на первый взгляд они представляли собой каноническую Псалтирь, соответствовавшую тексту общепринятой латинской Библии.
– А на самом деле?
– А на самом деле – нет. Таких псалмов ты не найдешь ни в какой Библии. Мне не составило труда выяснить это, просто сопоставив их с текстами других латинских изданий того же периода, которые я принес из библиотеки. Это были авторские сочинения. Мало того, миниатюрные иллюстрации изображали не только животных, деревья или плоды, но и людей, причем обнаженных. Но и это еще не все. Обнаженные люди занимались всякими вещами…
– Босх!
– Именно! Совсем как «Сад земных наслаждений» Босха! Те же райские сладострастие и чувственность. Конечно, тогда я еще не побывал в «Прадо» и не видел самого творения мастера. Но, можно сказать, передо мной был именно Босх в миниатюре. Крошечные люди резвились и шалили под изобильно увешанными плодами деревьями. Старый Капитан уверял меня, что не видит в иллюстрациях ничего необыкновенного, что все это широко распространенные образы, характерные для изображения райского сада. Я не мог с ним согласиться. Две книги, буквально заполненные такими миниатюрами? Нет, я не считал это чем-то обычным. Я просто обязан был расшифровать обе книги, найти ключ к их пониманию, перевести и прояснить смысл каждого содержащегося в них слова.
И тогда Старый Капитан сделал мне поистине королевский подарок – он совершил нечто такое, что могло превратить меня в религиозного лидера и способно сделать таковым Дору, хотя у нее в жизни совсем иная цель.
– Он отдал тебе книги.
– Да! Он отдал их мне. Скажу больше. Тем летом мы объездили с ним всю страну, чтобы я имел возможность увидеть другие средневековые рукописи. Мы побывали в Хантингтонской библиотеке в Пасадене, в библиотеке Ньюбери в Чикаго, мы посетили Нью-Йорк. Он хотел даже отвезти меня в Англию, но мать не разрешила.
Я получил представление практически о всех типах средневековых книг. И пришел к выводу, что произведения Винкена не похожи ни на какие другие. Винкен был язычником и богохульником. Имя его слышали сотрудники многих библиотек, однако ни одна из них не могла похвастать его книгами.
Капитан позволил мне и дальше держать у себя книги. Тогда я вплотную занялся их переводом. Я перешел в выпускной класс. Однако в первую же неделю учебного года Старый Капитан умер в своей комнате. Я оставался с ним до самого дня похорон, отказывался оставить его одного и стал посещать уроки только после церемонии погребения. Несколько дней он находился в коме и к исходу третьих суток внешне изменился настолько, что узнать его было практически невозможно. Глаза Старого Капитана перестали закрываться, хотя сам он этого, конечно, не сознавал, из полуоткрытого рта, принявшего форму овала, со свистом вырывалось неровное дыхание. Поверь, я не покидал его ни на минуту и видел все это собственными глазами.
– Я верю.
– Да, все было именно так. Теперь представь. Мне исполнилось семнадцать, мать все время болела, денег на продолжение учебы в колледже – а все ученики выпускного класса только об этом и твердили – не было. Я мечтал о Калифорнии, о Хейт-Эшбери, о «детях цветов» и песнях Джоан Баэз. Я мог думать только о том, что отправлюсь наконец в Сан-Франциско и, вооруженный идеями Винкена де Вайльда, стану там основателем совершенно нового культа.
К тому времени у меня уже был практически готов перевод обеих книг. В этом мне очень помог старый священник-иезуит, один из тех блестяще одаренных ученых монахов, которые в силу обстоятельств вынуждены были половину дня отдавать воспитанию мальчишек. Он смог посвятить мне не слишком много времени, но делал это с удовольствием, и не только потому, что перевод доставлял ему истинное наслаждение. Ведь нам приходилось подолгу оставаться с ним наедине за запертыми дверями, а это, в свою очередь, дарило ему надежду на определенную интимную близость.
– Стало быть, еще до смерти Старого Капитана ты уже снова торговал собой?
– Нет. Все было иначе. Не совсем так, как ты думаешь. Но все же… Видишь ли, этот священник был ирландцем и принадлежал к числу истинных целибатов, твердо выполнявших обет безбрачия. Таких теперь, наверное, уже нет, и современному человеку понять их очень трудно. Он, что называется, никогда и ни с кем… Сомневаюсь даже, что он хоть раз мастурбировал. Ему было вполне достаточно хоть недолго находиться рядом с каким-нибудь мальчиком, а все его эмоции выражались лишь в кратковременном учащении дыхания или еще в чем-либо в том же духе. В наши дни религия не привлекает к себе таких здоровых и в то же время воздержанных мужчин, чьи желания вытеснены в область подсознания. Люди такого сорта не способны причинить зло ребенку, сексуальное домогательство для них столь же немыслимо, как непристойные вопли с алтаря во время мессы.
– Значит, он не сознавал, что испытывает к тебе влечение, что ты ему как-то по-особенному нравишься?
– Совершенно верно. Он просто часами сидел рядом со мной и переводил сочинения Винкена. Я не свихнулся во многом благодаря ему. Оказавшись поблизости от нашего дома, отец Кевин – таково было его имя – всегда заглядывал, чтобы проведать Старого Капитана. Будь Старый Капитан католиком, отец Кевин непременно соборовал бы его. Постарайся понять. Ты не можешь судить людей, подобных Старому Капитану и отцу Кевину.
– О да! Как и мальчиков вроде тебя.
– А тут еще в последний год моей учебы мать завела себе отвратительного нового дружка – этакую сладенькую пародию на джентльмена, одного из тех людей с черной душой и сомнительным прошлым, кто при этом умеет хорошо и много говорить и смотрит на тебя сверху вниз. Его моложавое лицо было испещрено морщинками, отчего выглядело словно потрескавшимся. Он курил «Дю Морье». Мне кажется, что он даже собирался жениться на моей матери – ради дома, разумеется. Ты слушаешь меня?
– Да, конечно. Значит, после смерти Старого Капитана у тебя не осталось никого, кроме священника?
– Никого. Теперь ты понимаешь, в каком положении я оказался. Мы с отцом Кевином продолжали усердно трудиться. Ему нравилось приезжать ко мне в пансион. Обычно он оставлял машину на Филип-стрит, и мы поднимались в мою комнату – на втором этаже в передней части дома. Окнами она выходила на улицу, и оттуда были великолепно видны шутовские парады во время празднования Марди-Гра. Я вырос в полной уверенности, что нет ничего удивительного и необычного в том, что ежегодно весь город на целых две недели буквально сходит с ума. В общем, так или иначе, однажды ночью во время очередного парада мы, по обыкновению, не спали, однако совершенно не обращали внимания на происходящее за окном – абсолютно нормальная реакция местных жителей, которые за свою жизнь успели достаточно насмотреться на кавалькады из папье-маше, дешевые безделушки, факелы…
– Да, эти кошмарные багровые факелы… – перебил я его.
– Согласен…
Он вдруг умолк и задумчиво уставился в бокал с новой порцией выпивки, только что принесенный барменом.
– В чем дело? – встревожился я, потому что почувствовал, что и он чем-то взволнован. – Роджер, посмотри на меня. Не исчезай, продолжай свой рассказ. Что вам удалось выяснить из перевода? Эти книги действительно были кощунственными и богохульными? Роджер! Пожалуйста, не молчи!
Он вздрогнул и вышел из оцепенения. Потом поднял бокал и одним глотком выпил почти половину.
– Гадость, но мне нравится. «Сазерн Камфорт» стал первым спиртным напитком, который я попробовал, еще когда был совсем мальчишкой. – Он поднял на меня взгляд. – Я не исчезаю. Просто мне вдруг вспомнился дом, я словно вновь увидел его, ощутил его запах… Ты знаешь, как пахнет в комнатах стариков, в комнатах, где они живут много лет и где умирают? Но мне этот запах казался чудесным. Так о чем я говорил? Ах да. Итак, ночью, во время парада в честь Протея, отец Кевин сделал великое открытие: обе книги Винкен де Вайльд посвятил своей покровительнице Бланш де Вайльд, которая, как явствовало из текста и рисунков, содержавшихся на первых пяти страницах, была женой его брата Дэмиена. Это открытие заставляло совершенно по-новому интерпретировать и сами псалмы. Они были полны сладострастных обещаний, предложений и приглашений и даже, возможно, содержали в себе некий секретный шифр, с помощью которого назначались тайные свидания. В книгах неоднократно появлялось изображение одного и того же маленького садика – как ты понимаешь, я говорю о миниатюрах.
– Я знаю множество подобных примеров.
– И каждый раз в этом садике присутствовали фигурки обнаженного мужчины и пяти женщин, танцующих вокруг фонтана в каком-то средневековом замке, – во всяком случае, при пятикратном увеличении это выглядело именно так. И тут отца Кевина вдруг охватил неудержимый смех – он долго хохотал, не в силах остановиться.
«Стоит ли удивляться, что мы не видим здесь ни одного святого или сцены из Библии, – наконец смог заговорить он. – Этот твой Винкен де Вайльд был отъявленным еретиком. Не иначе как колдуном или одержимым. И он, конечно же, был влюблен в эту женщину, в Бланш». Надо сказать, что сделанное открытие скорее развеселило, чем ужаснуло отца Кевина.
«Знаешь, Роджер, – сказал он, – если ты сумеешь связаться с устроителями аукционов, то, вполне возможно, эти книги позволят тебе получить образование в университете Лойолы или Тулейна. Только не вздумай продавать их здесь. Поезжай в Нью-Йорк, обратись в „Баттерфилд и Баттерфилд“ или „Сотби“».
За последние два года он переписал для меня что-то около тридцати пяти стихов в переводе на английский – надо признать, что его прозаические переводы с латыни были сделаны абсолютно точно, – и теперь мы перечитывали их и тщательно изучали. Постепенно нам становилось понятным содержание книг в целом.
Еще нам удалось выяснить, что на самом деле книг было много, а в нашем распоряжении оказались первая и третья из них. Уже в третьей книге псалмы выражали безграничное восхищение Бланш; автор воспевал чистоту и доброту своей возлюбленной и постоянно сравнивал ее с Девой Марией. Кроме того, там содержались ответы на какие-то письма – судя по всему, женщина описывала в них свои страдания и те муки, которые ей приходилось терпеть во власти мужа.
Стихи великолепны, и вообще, книги сделаны столь искусно и талантливо, что тебе непременно следует их увидеть и прочесть. Ты должен отправиться в ту квартиру, где убил меня, и взять их.
– Значит, ты не продал книги, чтобы раздобыть средства на обучение в университете?
– Конечно нет. Ты только представь! Винкен устраивал оргии вместе с Бланш и ее четырьмя подругами! Я был заворожен и восхищен. Винкен стал для меня своего рода святым – я преклонялся перед силой его таланта, а сексуальность превратилась для меня в религию, потому что таковой она была для Винкена: каждым своим словом, в каждой строке он воспевал плотскую любовь. Пойми, я никогда искренне не придерживался какого-либо ортодоксального вероисповедания. И считал, что католическая церковь стоит на грани умирания, а протестантизм и вовсе смешон. Только много лет спустя я понял, что протестантская вера основана на мистике и проповедует то самое единение с Богом, которое столь яростно отстаивал Мейстер Экхарт и о котором писал Винкен.
– О, какое великодушие по отношению к протестантам! А что, Винкен действительно писал о единении с Богом?
– Да, через союз и единение с женщинами. Он высказывался весьма завуалированно и в то же время совершенно недвусмысленно. «Их объятия позволяли мне познать суть Троицы с гораздо большей ясностью, чем любые учения и объяснения…» – примерно в таком духе. Справедливости ради должен сказать, что в то время протестантская религия ассоциировалась у меня лишь с материализмом, бесплодием и туристами-баптистами, которые напивались в стельку на Бурбон-стрит только потому, что не осмеливались делать это в своих маленьких городишках.
– И когда же ты изменил свое отношение к протестантам? – спросил я.
– Я сейчас говорю не о частностях, а о своем отношении к религии в целом. В то время я не видел перспектив ни для одного из существовавших на Западе вероисповеданий. Дора сейчас придерживается практически того же мнения. Но о Доре мы поговорим позже.
– Вам удалось полностью закончить перевод?
– Да, как раз перед тем, как отца Кевина перевели на службу в другое место. Больше я его не видел. Позже он писал мне, но к тому времени я уже сбежал из дома.
Ни слова не сказав матери, я сел в автобус «Трейлвейз», потому что у них билет стоил на несколько центов дешевле, чем у «Грейхаунд», и перебрался в Сан-Франциско. Денег практически не было – в карманах у меня не нашлось бы на тот момент и семидесяти пяти долларов. Все, что когда-то давал мне Старый Капитан, я промотал, а после его смерти прикатили какие-то родственники из Джексона, штат Миссисипи, и вывезли вещи из его комнат.
Они забрали абсолютно все. Хотя, я думаю, Старый Капитан оставил кое-что и мне. Но мне было наплевать. Самым большим его подарком были книги. И еще – наши с ним ленчи в «Монтелеоне». Мы заказывали суп из стручков бамии, и Старый Капитан позволял мне крошить в него соленые крекеры и размешивать, пока суп не превращался в кашу. Это было мое любимое блюдо.
Да-а… Так о чем я говорил? Я купил билет до Калифорнии, а оставшиеся деньги распределил таким образом, чтобы на каждой остановке съедать хотя бы по куску пирога с кофе. И в какой-то момент я вдруг осознал, что точка возврата осталась позади. По-моему, это произошло в одном из городков Техаса. То есть я хочу сказать, что, даже если бы мне в тот момент захотелось вернуться, денег на обратную дорогу уже не хватило бы. Если мне не изменяет память, столь забавные мысли пришли мне в голову ночью, а городок, кажется, назывался Эль-Пасо. Так или иначе, путь назад был отрезан.
Меня ждал Сан-Франциско! Я рвался в Хейт-Эшбери, чтобы исполнить свою мечту: создать там новый культ, основанный на идеях Винкена и прославляющий любовь и согласие, культ, главным лозунгом которого должно было стать провозглашение божественности сексуального единения. И в доказательство я жаждал показать своим последователям книги Винкена. Да, я мечтал именно об этом, хотя, должен тебе признаться, сам в Бога совершенно не верил.
Не прошло, однако, и трех месяцев, когда я понял, что отнюдь не одинок и не оригинален в своих убеждениях. Город был буквально заполонен хиппи, которые исповедовали свободную любовь и нищенство. И хотя я регулярно рассказывал о Винкене огромному числу своих разгульных, полуопустившихся, вольно живущих друзей, хотя я показывал им книги и читал псалмы – самые безобидные, конечно…
– Могу себе представить…
– …Моим главным и основным занятием стала работа в качестве менеджера тройки рок-музыкантов, которые мечтали о славе и считали ниже своего достоинства держать в голове сроки и условия контрактов или собирать выручку от концертов. Один из них – мы звали его Блю – на самом деле пел хорошо. У него был красивый тенор с широким диапазоном. Группа имела успех. Во всяком случае, нам так казалось.
Письмо отца Кевина я все же получил. Мы обитали тогда в мансарде «Спреклз Мэншн» в районе Буэна-Виста-парка. Ты знаешь этот дом?
– Да, знаю. Сейчас там отель.
– Правильно. Но отелем он стал много позже, после ремонта и реставрации. А в те времена это был частный дом с танцевальным залом на верхнем этаже; там же имелись маленькая кухонька и ванная. Их-то я и арендовал. Такого понятия, как «ночлег и завтрак», тогда еще не существовало. Музыканты просто жили там, пользовались кухней и одной на всех грязной ванной, репетировали. А днем, когда они спали вповалку на полу, я предавался собственным мечтам – о Винкене, о том, где и как найти как можно больше сведений об этом человеке и о его стихах о любви. Меня посещали самые разнообразные фантазии, и все они были связаны с Винкеном.
Я часто вспоминаю ту мансарду. Окна с широкими подоконниками и висевшими клочьями драными бархатными шторами выходили сразу на три стороны, за исключением востока, насколько я помню. Но я не силен в определении сторон света. Сан-Франциско оттуда был виден как на ладони. Мы обожали часами напролет сидеть в глубоких оконных нишах и разговаривать. Моим друзьям нравились рассказы о Винкене. Мы даже собирались написать несколько песен на его стихи. К сожалению, так ничего и не написали.
– Он превратился для тебя в навязчивую идею.
– Да, я был словно одержимый. Лестат, прошу, не важно, веришь ты мне или нет, но, после того как мы закончим нашу беседу, ты должен вернуться в квартиру и забрать книги. Они все там. Все, созданные Винкеном, до единой. Я поставил себе целью жизни собрать их. Ради них я связался с наркотиками. И даже вернулся в Хейт.
Я говорил об отце Кевине. Он прислал мне письмо, в котором сообщил, что просмотрел несколько старых рукописей и нашел в них упоминания о Винкене де Вайльде – о том, что тот был еретиком, главой какой-то секты, и что его казнили. Его учение пользовалось популярностью только у женщин и подверглось официальному осуждению со стороны церкви. Отец Кевин писал, что вся эта история «давно ушла в прошлое» и мне следует продать книги. Он обещал сообщить мне подробности, однако больше я от него ничего не получил. А два месяца спустя под влиянием момента я совершил несколько убийств, и обстоятельства резко изменились.
– Это было связано с торговлей наркотиками?
– В определенной мере. Только прокололся не я. Виноват был Блю. Он занимался этим бизнесом гораздо активнее меня. Таскал травку чемоданами, в то время как я обходился маленькими пакетиками. Доход был невелик, но мне хватало. А Блю торговал по-крупному и однажды потерял два килограмма. Никто не знал, что произошло и куда они подевались. Мы предполагали, что Блю просто забыл их в такси, но точно так ничего и не выяснили.
В те годы в наркобизнесе крутилось великое множество глупых, наивных юнцов. Они «входили в дело», даже не подозревая о грозящей им опасности, о том, что те, кто снабжает их «товаром», люди серьезные и жестокие, которым ничего не стоит пристрелить на месте любого. Блю надеялся выкрутиться и придумал какое-то дурацкое объяснение – вроде того, что его якобы ограбили приятели. Или еще что-то в том же духе – не знаю. По его словам, партнеры поверили ему и даже снабдили оружием.
Они предупредили Блю, что, возможно, настанет момент, когда ему придется воспользоваться пистолетом. Однако он, конечно, и не подумает это делать, заявил нам Блю и спрятал пистолет в кухонный шкаф. Мне кажется, когда человек глуп да еще и под завязку накачан наркотиками, он искренне уверен, что все вокруг думают и чувствуют точно так же, как он. Блю, во всяком случае, уверял, что те ребята, мол, ничем не отличаются от нас, что волноваться не о чем, все будет в порядке и все это одни только разговоры, а мы все скоро станем не менее знаменитыми, чем Дженис Джоплин и ее группа «Биг Бразер».
Но однажды днем они все же пришли по его душу. Кроме нас, в доме никого не было.
Блю встретил посетителей – их было двое – у дверей танцевального зала и принялся заговаривать им зубы. Меня гости не видели – я сидел в кухне и поначалу даже не прислушивался к тому, что происходило в зале. Не помню точно, но, кажется, я изучал книги Винкена. Однако постепенно до меня стал доходить смысл их беседы.
Эти двое пришли, чтобы убить Блю. Ровными, монотонными голосами они упорно твердили, что все в порядке, что он должен поехать с ними, причем следует поторопиться, потому что они спешат. Нет, он не может приехать позже, объясняли они, им велено привезти его. Ну и так далее, в том же духе. А потом один из них очень тихо, но зловеще сказал: «Все, хватит, парень, поехали». И Блю вдруг замолчал – я больше не слышал всей этой хипповой болтовни типа: «Все образуется, брат… Я не сделал ничего плохого, брат…» В зале стояла гробовая тишина. Я вдруг понял, что вот сейчас они увезут Блю, пристрелят его где-нибудь, а тело утопят, и почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом. Такое уже не раз случалось с парнями вроде него – я читал об этом в газетах. Шансов у него не было.
Времени на размышления не оставалось, да я и не в состоянии был здраво рассуждать, даже забыл о пистолете, лежавшем в кухонном шкафу. Охваченный порывом, я выскочил в зал и увидел там двух мужчин: оба были значительно старше нас и внешне не имели ничего общего с хиппи. Они не походили даже на «ангелов ада» – обыкновенные киллеры. При виде меня у них буквально челюсти отвисли, ибо они явно не ожидали встретить какое-либо препятствие на своем пути и даже не предполагали, что кто-то осмелится помешать им увести моего приятеля.
Думаю, ты уже узнал обо мне достаточно, чтобы понять, что я был столь же тщеславен, как и ты, а кроме того, меня никогда не покидала убежденность в собственной необыкновенности и вера в судьбу. Танцующей походкой я стремительно, едва ли не рассыпая на ходу искры, бросился к непрошеным гостям, а в голове билась только одна мысль: «Если Блю может умереть, значит та же участь, вполне возможно, ждет и меня, а мне совсем не светит получить тому доказательство».
– Представляю…
– Я начал что-то говорить, очень быстро, напористо, претенциозно, словно накачавшийся галлюциногенами философствующий наркоман, понес какую-то заумную чушь, при этом подходя к ним все ближе и ближе; я говорил что-то о насилии, о хулиганстве, о том, что они помешали заниматься мне и «остальным», которые сейчас там, в кухне.
И тут один из них сунул руку под пальто и вытащил пистолет. Наверное, он решил, что оружие послужит достаточно убедительным и решающим аргументом. Эта сцена и сейчас ясно стоит перед моими глазами. Он просто достал пистолет и направил его прямо на меня. Но, прежде чем он успел прицелиться, я обеими руками выхватил у него пушку, изо всех сил пнул его ногой, а потом пристрелил обоих бандитов.
Роджер на минуту умолк.
Я тоже молчал, едва сдерживая улыбку. Только кивнул головой. Мне понравился его рассказ. Конечно – как я раньше не понял? – именно так все и должно было начаться. Он отнюдь не был прирожденным убийцей. В противном случае он ни за что бы не вызвал во мне интерес.
– Вот так, в одночасье, я превратился в убийцу, – наконец произнес он со вздохом. – В одночасье… И представь, с первого же раза добился потрясающего успеха в этом деле.
Он отпил глоток из бокала и устремил взгляд в пространство, вспоминая события далекого прошлого. Чувствовалось, что он возбужден и в эти минуты напряжение прочно удерживает его в призрачном теле.
– И что ты сделал потом? – спросил я.
– Я уже говорил, что убийство круто изменило всю мою жизнь. Поначалу я хотел немедленно позвонить в полицию, позвать священника, готов был отправиться в ад, сообщить матери, что жизнь моя кончена, разыскать отца Кевина, спустить в туалет всю травку, позвать соседей… Все! Конец!
Но вместо этого я запер дверь, сел рядом с Блю и, наверное, целый час все говорил и говорил ему что-то, не умолкая ни на минуту. Блю за все это время не проронил ни слова. А я все продолжал болтать и одновременно молился в душе, чтобы никто не ждал киллеров на улице в машине. Хотя… Раздайся в тот момент стук в дверь, я был готов… Руки мои по-прежнему крепко сжимали пистолет, в котором еще оставалось достаточно пуль, и я сидел прямо против входа в зал…
Трупы киллеров валялись на полу. Блю смотрел перед собой невидящим взглядом, как будто принял хорошую дозу ЛСД и полностью отключился. В конце концов запас моего красноречия иссяк, и в заключение я сказал, что пора выбираться к чертовой матери из этого проклятого места. Почему, спрашивается, из-за каких-то двух подонков я должен провести остаток жизни в тюрьме? В общем, мне понадобилось примерно около часа логических рассуждений, чтобы прийти к такому выводу.
– Совершенно правильному.
– Мы быстренько свалили из обжитой «берлоги». Собрали вещи, позвонили двум другим музыкантам, чтобы они забрали свои шмотки на автобусной станции. Стремительное бегство мы объяснили полицейской облавой, связанной с наркотиками. Правду они так никогда и не узнали. Да и остальные тоже. На наших ночных вечеринках и джем-сейшнз перебывало столько народа, что «пальчиков» осталось великое множество, а наши даже не были зарегистрированы в полиции. Так что вычислить нас оказалось бы практически невозможно. К тому же пистолет я унес с собой.
Но я сделал и кое-что еще. Несмотря на решительный протест Блю, я обшарил карманы мертвецов и забрал у них все деньги. Без баксов мы бы далеко не уехали.
Мы расстались. С тех пор я больше никогда не встречался ни с Блю, ни с другими двумя музыкантами – Олли и Тедом. По-моему, они уехали искать счастья в Лос-Анджелес. Блю, вполне возможно, в конце концов погиб от злоупотребления наркотиками. Но достоверных сведений о них я не получал. Я же пошел своим путем. Повторяю, с момента убийства я стал совсем другим человеком. Прежний Роджер исчез навсегда.
– Но что именно заставило тебя так измениться? – спросил я. – Я имею в виду, что конкретно послужило причиной столь разительной перемены? Убийство доставило тебе удовольствие?
– Нет. Ни в коем случае. Никакой радости, а уж тем более удовольствия я не испытывал. Успех, удача – да. Но только не удовольствие. Убийство людей – это работа, причем очень грязная и отвратительная. Это для тебя убийство человека – развлечение. Но ведь сам ты не человек. Для меня важно было другое. Сам факт того, что такое возможно: просто подойти к проклятому сукину сыну и сделать то, чего он никак не ожидает: отнять у него пистолет, а потом хладнокровно, без колебаний пристрелить обоих. Мне кажется, последним чувством, которое они испытали в своей жизни, было безграничное удивление.
– Просто они думали, что имеют дело с неопытными юнцами.
– Они считали нас мечтателями и фантазерами, далекими от реальной жизни. А я и был таковым на самом деле. Всю дорогу до Нью-Йорка я размышлял о своей судьбе, о том, что меня ждет великое будущее, а неожиданно открывшаяся способность – способность хладнокровно убить двоих людей – стала своего рода крещением: явлением и воплощением таящейся во мне силы.
– Ты хочешь сказать, что она была явлена тебе Богом?
– Нет. Судьбой и роком. Я уже говорил, что не испытывал никаких чувств к Богу. А тебе известно, что католическое учение гласит, что, если ты не ощущаешь в себе любви и беззаветной преданности Деве Марии, следует опасаться за твою душу. Так вот, ни любви, ни преданности Богоматери во мне не было, равно как и любому другому божеству или святому. Именно поэтому меня до такой степени удивляет религиозность Доры, причем совершенно искренняя. Но о Доре позже. К моменту приезда в Нью-Йорк я уже твердо знал, чего хочу добиться: свободы, богатства, власти и поклонения своих многочисленных приверженцев. Я не желал признавать никаких правил, не желал мириться с ограничениями. Роскошь и воля – вот что должно стать моим девизом в этом мире.
– Да, я тебя отлично понимаю.
– Таковым было отношение к жизни Винкена. Он убеждал последователей своего учения – а это в подавляющем большинстве были женщины, – что не стоит ждать перехода в иной мир, что жить и грешить надо здесь и сейчас. Насколько мне известно, таких взглядов придерживались все еретики и безбожники. Или я ошибаюсь?
– Да, многие. Во всяком случае, так утверждали их враги.
– Следующее убийство я совершил исключительно ради денег. Мне его заказали. Я был едва ли не самым амбициозным молодым человеком во всем городе и работал с новой группой, однако заключить контракт нам никак не удавалось, в то время как другие рок-звезды часто получали его после первого же выступления. Я вновь стал торговать наркотиками и в этом бизнесе добился гораздо большего успеха, хотя сам не испытывал к ним ничего, кроме отвращения, и никогда не употреблял. Наркобизнес еще только набирал обороты, травку переправляли через границу на маленьких самолетах, и все это походило на забавные ковбойские приключения.
Однажды до меня дошли слухи, что некий человек попал в черный список могущественного дельца, который готов заплатить за убийство провинившегося парня тридцать тысяч долларов. Надо заметить, что малый этот славился своей злобой и жестокостью и наводил ужас на окружающих. К тому же он знал, что его хотят убрать. Тем не менее он свободно разгуливал средь бела дня, и все боялись даже пальцем пошевелить.
В общем, каждый надеялся, что кто-то другой в конце концов отважится и выполнит эту работу. Я понятия не имел, кто, с кем и каким образом связан в этом деле. Знал только, что игра стоит свеч, – ну, ты понимаешь, о чем я. Кое-какие справки я все же навел.
Я тщательно разработал план. Было мне тогда всего девятнадцать. Я оделся как примерный учащийся колледжа: свитер с вырезом лодочкой, блейзер, фланелевые брюки… Прическа у меня была а-ля мальчик из Принстона, под мышкой несколько книг. Уточнив адрес, я направился вечером прямо к его дому на Лонг-Айленде, подождал на подъездной дорожке к гаражу и, как только «клиент» вышел из машины, спокойно пристрелил его в нескольких метрах от дома, где в тот момент ужинали его жена и дети.
Роджер на минуту умолк, а потом очень серьезным тоном добавил:
– Чтобы совершить столь жестокий поступок и при этом не чувствовать ни малейшего раскаяния, нужно, наверное, нести в своей душе что-то от зверя…
– Однако ты не подвергал его таким мукам, какие пришлось испытать тебе самому, – мягко возразил я. – Ты отчетливо сознавал, что делаешь и зачем. За то время, что я следил за тобой, у меня все же не сложилось правильного представления о твоем характере. Ты показался мне более порочным и развращенным, чем на самом деле, и гораздо глубже погруженным в собственные мечты и фантазии. Ловким и хитрым, но при этом подверженным самообману.
– Разве то, что ты сделал со мной, можно назвать муками? – спросил он. – Я не чувствовал боли – только ярость при мысли о том, что должен умереть. Как бы то ни было, того человека на Лонг-Айленде я убил ради денег. Его жизнь или смерть для меня ровным счетом ничего не значили. Я даже не испытал облегчения. Было лишь ощущение собственной силы и сознание исполненного обязательства. А главное, мне хотелось вновь пережить нечто подобное. И вскоре мне представилась такая возможность.
– В общем, ты нашел свой путь в жизни.
– Именно так. И собственный стиль тоже. Слухами земля полнится, и вскоре обо мне заговорили: «Если задача выглядит невыполнимой, обратитесь к Роджеру». Я мог переодеться врачом, повесить на грудь табличку с именем, взять в руки папку с зажимом и в таком виде проникнуть в больницу, чтобы там прямо в постели убить очередного «клиента», не оставив ни следов, ни свидетелей. В моей практике действительно были такие случаи.
И все-таки состояние свое я нажил не на убийствах, а на торговле в первую очередь героином, а после и кокаином. Причем в кокаиновом бизнесе я словно вновь возвращался в те далекие времена романтических приключений, поскольку встречался с теми же ковбоями, которые на тех же самолетах, теми же проверенными путями переправляли кокаин через границу. Тебе, конечно, хорошо известна история, то, как все начиналось. Об этом сегодня знают все. Первые наркоторговцы пользовались грубыми и примитивными методами. Это была своего рода игра с властями в «полицейских и разбойников» – со всеми соответствующими атрибутами: убийствами, погонями, стрельбой и тому подобной ерундой. Самолетики с кокаином умудрялись удирать от преследования, хотя были перегружены настолько, что, когда приземлялись, пилот не мог выбраться из кабины. Мы быстренько перетаскивали кокаин в машины и смывались кто куда.
– Да, я слышал что-то такое.
– Теперь в этом бизнесе работают настоящие гении, которые пользуются сотовой связью и компьютерами и хорошо знают, как «отмывать» деньги. Но тогда… В то время гением наркобизнеса был я. Зачастую приходилось решать нелегкие задачи, уверяю тебя. Но мне всегда удавалось уладить любое дело, вовремя связаться с доверенными людьми, найти надежных курьеров, обеспечить безопасный канал переправки через границу. Еще до того, как наркотики получили широкое распространение и стали, так сказать, достоянием улицы, у меня была налажена широкая сеть связей с богатыми людьми в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Мои постоянные заказчики были весьма обеспеченными, и им достаточно было позвонить по телефону, чтобы товар доставили прямо на дом. Качество при этом гарантировалось. Все оставались довольны. Тем не менее я решил, что пора покончить со всем этим и уехать. Мне хватило ума и ловкости провести несколько очень выгодных сделок с недвижимостью, которые принесли кучу денег. А как ты знаешь, это были времена кошмарной инфляции. Но я сумел заработать целое состояние.
– А каким образом Терри и Дора оказались втянутыми во все это?
– Просто нелепая случайность. А быть может, судьба. Трудно сказать. Я вернулся домой, в Новый Орлеан, чтобы повидаться с матерью, встретил там Терри, она забеременела… В общем, полный идиотизм…
Мне было двадцать два. Мать умирала и попросила меня приехать. Ее дружок с морщинистым лицом к тому времени был уже на том свете, и она осталась совершенно одна. В последнее время я постоянно посылал ей деньги, и немало.
Пансиона уже не существовало, дом был предоставлен матери в полное распоряжение. У нее были две служанки и личный шофер, готовый в любой момент отвезти ее в «кадиллаке», куда она только пожелает. Матери безумно нравилась такая жизнь, и она никогда не интересовалась происхождением моих капиталов. И конечно, я не забывал о Винкене и его книгах. Мне удалось отыскать и приобрести еще две. Мой антикварный склад в Нью-Йорке постепенно пополнялся все новыми сокровищами, но, если не возражаешь, о нем мы поговорим чуть позже. И о Винкене тоже.
Мать никогда и ни о чем меня не просила. Почти все время она проводила в своей огромной спальне и уверяла меня, что беседует там с теми, кто покинул этот мир раньше ее: со своим дорогим братом Микки, любимой сестрой Алисой, со своей матерью – нашей, так сказать, родоначальницей. Ирландка по происхождению, она служила горничной в этом доме и после смерти его безумной хозяйки получила особняк в наследство. А еще мать говорила, что к ней часто приходит Крошка Ричард – брат, который умер, когда ему было всего четыре года. От столбняка. Крошка Ричард… Она утверждала, что Крошка Ричард зовет ее к себе…
Но ей хотелось, чтобы я вернулся домой. Она ждала меня в своей спальне. Я знал об этом и понимал ее желание. Прежде ей приходилось ухаживать за умирающими квартирантами, да и я заботился не только о Старом Капитане. Вот почему я поехал в Новый Орлеан.
Никто не знал, куда я направился, равно как никому не было известно ни мое настоящее имя, ни происхождение. Поэтому мне не составило труда исчезнуть из Нью-Йорка. Я вновь поселился на Сент-Чарльз-авеню и почти все время оставался возле матери – когда ее тошнило, держал возле ее подбородка чашку, вытирал слюну, подавал судно, когда агентство не имело возможности прислать сиделку. Конечно, мы могли позволить себе нанять постоянных сиделок, медсестер и любых помощниц, но матери не нравилось пользоваться услугами «этих ужасных цветных женщин», как она их называла. И я вдруг сделал совершенно неожиданное для себя открытие: уход за матерью не вызывал во мне практически никаких отрицательных эмоций. А сколько простыней мне пришлось сменить и постирать. Естественно, в доме была стиральная машина. Я вновь и вновь менял белье на постели – наверное, слишком часто, но такой уж я человек: ни в чем не знаю меры. Я просто делал то, что считал нужным. Я бессчетное число раз мыл и насухо вытирал судно, посыпал его специальной пудрой и ставил возле кровати. Воздух в комнате всегда оставался свежим. В конце концов, нет такого запаха, который остается навечно и от которого невозможно избавиться.
– Во всяком случае, не на этой земле, – пробормотал я. Но он, слава богу, не расслышал моих слов.
– Так продолжалось примерно две недели. Мать не хотела, чтобы я отправил ее в больницу. Я нанимал круглосуточных сиделок – просто для страховки, чтобы в случае необходимости они могли проверить ее пульс, давление и остальные жизненные показатели. Я играл для нее, вслух читал вместе с ней молитвы – словом, делал все, что обычно делают для людей, находящихся на смертном одре. С двух до четырех дня она принимала посетителей – в основном каких-то престарелых родственников. «А где же Роджер?» – спрашивали они, но я на это время уходил и старался с ними не встречаться.
– И у тебя не разрывалось сердце при виде ее страданий?
– Они не доводили меня до безумия. Практически весь ее организм был поражен раком, и никакие деньги уже не могли ее спасти. Мне было очень тяжело наблюдать, как мучительно она умирает, я мечтал, чтобы все поскорее закончилось, однако в глубине моей души всегда жило некое безжалостное и жестокое чувство, которое в любой ситуации говорило мне: «Просто делай то, что необходимо». И я сутками сидел рядом с матерью, практически без сна и отдыха. До самой ее смерти.
Мать без конца разговаривала с призраками. Сам я их не видел и не слышал, но часто мысленно обращался к ним и умолял забрать ее к себе. «Крошка Ричард, – просил я, – возьми ее. Дядя Микки, если ей не суждено поправиться, приди за ней…»
Незадолго до смерти матери появилась Терри – опытная сиделка, не имевшая, однако, специального медицинского образования. Она приходила тогда, когда все дипломированные медсестры были заняты, ибо работы у них всегда хватало с избытком. Ах, Терри… Блондинка, ростом пять футов семь дюймов, дешевка и в то же время самая соблазнительная и обольстительная девчонка, какую мне когда-либо доводилось встречать. Ты понимаешь, о чем я. У нее, что называется, все было на месте и как надо. В общем, потрясающая, ослепительная дрянь.
Я улыбнулся, вспомнив покрытые розовым лаком ногти и влажные розовые губки – видения, выхваченные когда-то из его разума и промелькнувшие пред моим мысленным взором.
– У этой малышки была продумана каждая деталь, все было направлено на достижение цели: и то, как она жевала резинку, и золотой браслет на лодыжке, и особая манера сбрасывать тапочки, чтобы я мог полюбоваться накрашенными ногтями на ее ногах, и просвечивающая сквозь тонкий нейлон белого халатика ложбинка на груди… В ее глазах под тяжеловатыми веками не отражалось ни грамма интеллекта, но при этом они были безукоризненно подведены карандашом, а на ресницах лежал слой туши фирмы «Мейбеллин». А как кокетливо у меня на глазах подпиливала она ноготки! Уверяю тебя, никогда прежде не доводилось мне видеть столь совершенное воплощение порока и соблазна. Истинный шедевр!
Я рассмеялся, Роджер, не удержавшись, тоже, однако он продолжал свой рассказ:
– Поверь, она была действительно неотразима. Этакое сексуальное животное, но только без шерсти. И мы стали заниматься с ней «этим» при каждом удобном случае. Стоя в ванной комнате, например, пока мать спала. Пару раз мы уходили в одну из пустующих спален. Нам никогда не требовалось на это более двадцати минут – я засекал время. Как правило, она даже не снимала свои розовые трусики – только спускала их, и они болтались где-то возле ее лодыжек. Она пахла, как духи «Голубой вальс».
Я тихо рассмеялся, а потом задумчиво произнес:
– Ах, если бы мне дано было познать то, о чем ты говоришь. А вот ты познал… Влюбился в нее и… поддался искушению.
– Ну-у, ведь я был в двух тысячах миль от Нью-Йорка, от моих женщин и моих мальчиков – от всего. От всего, что неизбежно сопутствует богатству, влиянию и власти: от тупых телохранителей, суетливо распахивающих перед тобой двери, от глупеньких девочек, которые клянутся тебе в вечной любви на заднем сиденье лимузина только потому, что знают, что накануне вечером ты кого-то пристрелил. Иногда я чувствовал такое пресыщение сексом, что в самый разгар очередного приключения вдруг ловил себя на том, что мысли мои заняты совсем другим и я не в силах сосредоточиться и получить наслаждение, даже если рядом оказывалась самая профессиональная и искуснейшая в мире проститутка.
– Мы похожи с тобой гораздо больше, чем я мог предположить.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Роджер.
– Сейчас не время говорить об этом. Тебе нет нужды знать подробности моей жизни. Вернемся к Терри. И к истории появления на свет Доры.
– Терри забеременела от меня. Хотя я был уверен, что она принимает противозачаточные таблетки. Она же думала только о том, что я богат. И для нее не имело значения, люблю я ее или нет, равно как и любит ли меня она. Поверь, это было самое тупое и примитивное человеческое существо из всех, кого я знал. Сомневаюсь, что столь невежественные и скучные люди, как Терри, способны привлечь тебя даже в качестве источника для утоления голода.
– И в конце концов родилась Дора?
– Да. Терри заявила, что избавится от ребенка, если я не женюсь на ней. Тогда я заключил с ней сделку: сто тысяч долларов, как только мы поженимся (естественно, я вступил с ней в брак под вымышленным именем и поступил совершенно правильно, поскольку теперь мы с Дорой официально никак не связаны), и еще тысячу «косых» в день рождения малыша. После этого я обещал дать Терри развод, поскольку все, что мне нужно было от нее, – это моя дочь.
«Наша дочь», – поправила меня тогда Терри. «Да, наша», – согласился я. Господи! Каким же надо было быть идиотом, чтобы не понять то, что буквально лежало на поверхности! Мне и в голову не пришло, что эта вульгарно накрашенная женщина в тапочках на каучуковой подошве, не вынимающая изо рта жевательную резинку, без конца полировавшая при мне свои ногти, на пальце которой тем не менее сверкало великолепное обручальное кольцо с бриллиантом, вдруг искренне воспылает любовью к новорожденной дочери. Она была глупым, тупым животным, но животным млекопитающим и не желала расставаться со своим детенышем. Мне пришлось пройти поистине сквозь все круги ада, но все, чего я добился, это разрешения на регулярные посещения и встречи с девочкой.
В течение шести лет я при первой же возможности мчался в Новый Орлеан, чтобы повидаться с Дорой, обнять ее, подержать на руках, погулять и поговорить с ней. Сомнений в том, что это мой ребенок, у меня не было, она была действительно кровь от крови и плоть от плоти моей. Только завидев меня в конце улицы, малышка со всех ног бросалась в мои объятия.
Мы садились в такси и отправлялись во Французский квартал, чтобы в который уже раз прогуляться по Кабильдо и увидеть собор, который мы оба обожали. Потом мы шли в центральный бакалейный магазин и покупали там маффалетас. Ты знаешь, что это? Огромные сэндвичи с оливками.
– Да, знаю.
– Дора рассказывала мне обо всем, что произошло с ней за то время, что мы не виделись, – как правило, не более недели. Мы танцевали прямо на улице, я пел ей песенки. А какой чудесный голосок был у нее! Сам я никогда не обладал красивым голосом, но моя мать и Терри – да. Видимо, от них унаследовала вокальные способности и Дора. К тому же она была очень умной девочкой. Нам нравилось переправляться на пароме через реку – туда и обратно – и петь, стоя у перил. В магазине Холмса я покупал ей красивую одежду. Терри не имела ничего против – я имею в виду одежду. Конечно, я не забывал и о каком-нибудь подарке для самой Терри – кружевном бюстгальтере, наборе французской косметики или духах по сто долларов за унцию. Я готов был купить что угодно, но только не «Голубой вальс»! В общем, мы с Дорой очень весело проводили время. Иногда мне казалось, что одна только мысль о том, что я вскоре увижу Дору, поможет мне выдержать любые испытания.
– Похоже, она была столь же общительной и одаренной богатым воображением, как и ты.
– Именно так. Мечтательница и фантазерка. Однако учти: ее отнюдь нельзя назвать наивной. Меня никогда не переставал удивлять тот факт, что она увлеклась богословием. Любовь к зрелищности, артистизм она, конечно, унаследовала от меня. Но откуда в ней столь безоговорочная вера в Бога, страсть к теологии?.. Не понимаю!
Теология… Это слово заставило меня задуматься.
Роджер тем временем продолжал:
– По прошествии времени мы с Терри буквально возненавидели друг друга. А когда пришла пора определять Дору в школу, между нами начались самые настоящие битвы, едва ли не кровопролитные сражения. Я хотел отдать дочь в академию Святого Сердца, нанять для нее учителей музыки и танцев, а кроме того, требовал, чтобы как минимум две недели каникул она проводила со мной в Европе. Терри решительно возражала, заявляя, что не позволит вырастить из малышки высокомерную гордячку. Она уехала из дома на Сент-Чарльз-авеню, потому что, по ее словам, старый особняк приводил ее в ужас, и перебралась в какую-то хибару, построенную в сельском стиле на унылой улочке сырой, болотистой окраины. Таким образом, моя дочь лишилась возможности жить в прекрасном и живописном Садовом квартале и вынуждена была видеть вокруг себя лишь скучный пейзаж, лишенный каких-либо достопримечательностей.
Я был в отчаянии, а Дора между тем росла и стала уже достаточно большой, чтобы предпринимать какие-либо меры в попытке отнять ее у матери, которую она, кстати, очень любила и всегда защищала. Между матерью и дочерью существовала некая молчаливая связь, не нуждавшаяся в словесном выражении. Терри очень гордилась девочкой.
– А потом возник тот самый дружок.
– Совершенно верно. И появись я в городе днем позже, я уже не застал бы там ни жену, ни дочь. Терри налетела на меня словно фурия. К черту мои чеки, кричала она. Они с Дорой уезжают во Флориду вместе с этим нищим электриком.
Дора ничего не знала и в тот момент играла на улице, в конце квартала. А эти двое уже собрали вещички. Там я обоих и застрелил, в этом домишке в Метэри, где Терри предпочла жить и воспитывать мою дочь, вместо того чтобы спокойно оставаться в удобном особняке на Сент-Чарльз-авеню. Весь искусственный ковер на полу был залит кровью, брызги разлетелись повсюду.
– Могу себе представить.
Потом я утопил трупы в болоте. Мне давненько не приходилось заниматься такой грязной работой, однако я с легкостью справился с задачей. Машина электрика стояла в гараже, и мне не составило труда упаковать и перетащить тела в багажник, а потом вывезти их подальше от жилых домов – по-моему, я поехал по шоссе Джефферсона. Точно не помню. Откровенно говоря, я понятия не имею, где именно утопил их. Нет, кажется, это все-таки было в районе Чеф-Ментье, неподалеку от старых фортов на реке Ригул. Так или иначе, их поглотила болотная жижа.
– Знакомая картина. Меня самого когда-то утопили в болоте, – пробормотал я.
Однако Роджер не расслышал – он был слишком возбужден и взволнован воспоминаниями.
– Когда я вернулся, Дора сидела на ступеньках, подперев кулачками подбородок, и плакала. Она не могла понять, почему дома никого нет, а дверь заперта. Увидев меня, она с криком бросилась навстречу. «Папочка, я знала, что ты приедешь, знала, знала», – сквозь слезы повторяла малышка. Я не рискнул войти с ней в дом за вещами – не хотел, чтобы ребенок видел кровь. Поэтому я усадил ее в пикап электрика, и мы сразу же покинули Новый Орлеан. Машину я оставил потом в Сиэтле. Это было наше с Дорой большое путешествие через всю страну.
Мы преодолевали милю за милей, и я едва ли не с ума сходил от счастья, от сознания того, что мы вместе, что мы можем вот так ехать и разговаривать, разговаривать, разговаривать… Мне кажется, что я тогда пытался рассказать Доре обо всем, что знаю. Конечно, из опасения хоть чем-нибудь омрачить невинную душу ребенка я не касался темных сторон действительности и говорил только о хорошем: о добродетели и честности, о том, что может испортить человека, и о том, что следует уважать и ценить в этой жизни…
«Тебе нет необходимости делать что-либо, Дора, – убеждал я. – Ты можешь принять мир таким, какой он есть». Я рассказал ей даже о том, что в молодости мечтал основать и возглавить собственное религиозное учение, а теперь собираю всякие красивые вещи, в том числе и предметы церковного искусства, и в поисках того, что меня интересует, объездил всю Европу и страны Востока. Причем я дал ей понять, что именно торговля ценностями сделала меня богатым, что, как это ни покажется тебе странным, в тот момент было почти правдой.
– Но она знала, что ты убил Терри!
– Ничего подобного. Здесь ты ошибся, неверно истолковав те образы, которые мелькали в моей голове, пока ты пил из меня кровь. Она знала лишь, что я избавился от Терри, а точнее, освободил от власти Терри ее и теперь она может навсегда остаться с любимым папочкой и даже улететь с ним вместе куда угодно. А это совсем не равносильно тому, чтобы знать, что папочка убил Терри. Дора до сих пор об этом не знает. Однажды, когда ей было примерно двенадцать лет, она позвонила мне в слезах и спросила, знаю ли я, где сейчас мамочка и ее дружок, куда именно они поехали, когда отправились во Флориду. Мне пришлось прикинуться этаким дурачком и обмануть ее, сказав, что раньше я просто боялся говорить ей о смерти матери. Слава богу, это был телефонный разговор, а врать по телефону я умею очень хорошо. За что его и люблю. Этот все равно что выступать по радио.
Но вернемся к шестилетней Доре. Папочка привез ее в Нью-Йорк и снял шикарный номер в отеле «Плаза». С тех пор Дора имела все, что папочка был в состоянии ей купить.
– И все-таки даже тогда она плакала, вспоминая Терри?
– Да. И должен сказать, что она, наверное, была единственным живым существом, которое когда-либо оплакивало Терри. Еще перед свадьбой мамаша Терри заявила мне, что ее дочь потаскуха. Они люто ненавидели друг друга. Отец Терри был полицейским. Кстати, вполне приличный малый. Однако дочь он тоже не жаловал. Ее нельзя было назвать приятной в общении. С такими людьми лучше вообще не сталкиваться даже на улице, а уж тем более завязывать с ними более близкое знакомство.
Короче, родственники пребывали в полной уверенности, что Терри просто сбежала с тем парнем во Флориду, оставив Дору на моем попечении. Старики – я имею в виду родителей – думали так до самой своей смерти. А остальные, кто жив и сейчас, не сомневаются в этом до сих пор. Мне трудно объяснить причину, но ни один из них толком не знает, кто я и чем занимаюсь. Конечно, в последнее время им, вероятно, попадались на глаза кое-какие публикации в газетах и журналах. Точно не знаю. А впрочем, какое это теперь имеет значение? Да, Дора плакала и скучала по матери, но после тех лживых объяснений, которые она получила от меня в двенадцать лет, девочка не задала больше ни одного вопроса.
Пойми, любовь Терри к дочери была своего рода животной, чисто инстинктивной, сродни той, что испытывает к своему детенышу любое млекопитающее. Она ограничивалась заботой о соблюдении гигиены, о том, чтобы ребенок был правильно накормлен и хорошо одет. Да, она водила Дору на уроки танцев, сплетничала там с другими мамашами, хвасталась успехами дочери и гордилась ею. Но при этом они практически не разговаривали и, по-моему, могли неделями не общаться друг с другом. Ты понимаешь, о чем я? Все было построено только на инстинкте. Возможно, в жизни Терри он вообще играл главенствующую роль.
– Мне кажется странным и даже забавным, что тебе суждено было связать свою жизнь с таким существом.
– Ничего забавного в этом нет. Такова ирония судьбы. Мы дали жизнь Доре. Терри подарила ей красоту и голос. Кроме того, в Доре есть еще кое-что от матери – жесткость, что ли? Нет, пожалуй, это чересчур резкое определение. На самом деле Дора сумела взять все лучшее от нас обоих.
– Должен сказать, что она унаследовала и твою красоту.
– Возможно. Однако слияние генов породило наиболее оптимальный и интересный вариант – поистине замечательную личность. Ты видел мою дочь. Она очень фотогенична. Однако за внешней вспыльчивостью, энергией и напористостью характера, полученными ею от меня, скрываются твердость, холодное спокойствие духа и умение прочно стоять на ногах, свойственные Терри. Выступая по телевизору, она с легкостью убеждает и обращает в свою веру миллионы людей. «Так в чем же состоит истинная суть учения Христа? – спрашивает она. – В том, что Христос присутствует в каждом страннике, в каждом бедном, голодном, обделенном судьбой человеке, который встречается на вашем пути, в каждом, кто рядом с вами!» И аудитория не сомневается в правоте ее слов!
– Я видел ее выступления. Она обладает способностью разбудить все лучшее, что таится в людях, вознести их к вершинам нравственности.
Роджер вздохнул.
– Я послал Дору в школу. В то время я зарабатывал очень большие деньги и был вынужден отправить свою дочь за сотни миль от себя. Кроме того, ей пришлось сменить в общей сложности три школы, что, согласись, нелегко. Однако она ни разу не спросила меня о причинах столь непонятных маневров, равно как и о том, почему наши с ней встречи всегда происходили в обстановке строжайшей секретности. Она верила моим выдумкам относительно необходимости быть готовым в любой момент сорваться с места и помчаться во Флоренцию ради спасения уникальной фрески, которая может погибнуть в результате варварских действий невежественных людей, или в Рим, где нужно срочно обследовать только что обнаруженный новый проход в катакомбах.
Когда Дора начала проявлять серьезное внимание к религии, я подумал, что с точки зрения интеллекта и духовности это прекрасно. И даже тешил себя мыслями о том, что моя растущая коллекция сыграла в решении дочери не последнюю роль и в какой-то степени определила сферу ее интересов. Сообщение Доры о поступлении в Гарвард и намерении заниматься там вопросами сравнительно-исторических методов изучения религиозных течений вызвало у меня улыбку. Как истинный женофоб, я высказался в том духе, что она может заниматься чем угодно, но только пусть не забывает при этом о необходимости найти себе богатого мужа и не отказывается приехать и взглянуть на недавно приобретенную мною икону или статую.
Однако страстное увлечение Доры теологией постепенно вышло далеко за пределы моего понимания. В девятнадцать лет она впервые отправилась на Святую землю и до окончания учебы посетила ее еще дважды. Потом она в течение двух лет путешествовала по всему миру и изучала теологию. И в конце концов объявила, что хочет создать собственную программу на телевидении и беседовать с людьми. Кабельные каналы предоставляли возможность проводить такие религиозные беседы, они позволяли связаться с любым министром или католическим священником.
Я спросил, насколько серьезны ее намерения. Честно говоря, я никогда не думал, что она искренне верит во все это. Но, как выяснилось, она действительно привержена тем идеалам, которые мне никогда не были понятны до конца, но которые тем не менее я каким-то образом ухитрился ей внушить.
«Послушай, папа, – сказала мне она, – помоги мне получить право часового вещания три раза в неделю на одном из каналов и выдели определенную сумму денег, которые я могу тратить по собственному усмотрению, и ты увидишь, что из этого получится». Потом она заговорила об этике, о том, как человек, живущий в современном мире, может спасти свою душу. Она мечтала о чтении с экрана небольших лекций и проповедей, перемежающихся соответствующими песнопениями и танцами. Ей хотелось обсудить проблему абортов, и она уже подготовила несколько эмоциональных выступлений по этому вопросу, в которых доказывала, что как сторонники, так и противники столь радикальной меры регулирования рождаемости по-своему правы. С одной стороны, любая жизнь священна, но с другой – каждая женщина должна обладать правом самостоятельно принимать решения, касающиеся ее собственного тела.