Исак Менделевич покачал головой и домыл посуду. Услышанное произвело на него впечатление.
– Нет, – сказал он твёрдо, – отсюда нужно уезжать. И чем быстрее, тем лучше.
Они перешли в большую комнату, сели в мягкие кресла. На улицу выходить не хотелось, за окном собирался дождик.
– Что ни говорите, Аркаша, – проговорил Исак Менделевич, – а наш народ – это что-то особое. Кремень.
– Да-а, – согласился Аркадий Ильич. – Такой народ – ещё поискать.
Исак Менделевич съел шоколадную конфету и припомнил:
– Прошлой зимой послали меня по обмену опытом в Ленинград.
Мороз был жуткий, ехали ночью, а в поезде – ни света, ни воды, да ещё и не топят. Все сидят одетые, в шапках, зубы стучат громче колёс. И так – восемь часов почти без остановок. Утром прибыли в Питер.
Спустился я из вагона на перрон. Свет только забрезжил, ветер с Финского залива. Не просто холодно, а как-то, я бы сказал, безысходно.
И вот первое, что мне бросилось в глаза, – это большущая очередь прямо на перроне. Думаю: за чем стоят? Мне-то ничего не нужно, просто любопытство одолело: за чем можно стоять ранним утром в такой мороз? Подхожу, спрашиваю:
– Православные, чего дают?
А они мне:
– Мороженое.
И едят его прямо там же, на перроне. Вот это народ!
Аркадий Ильич утвердительно кивнул:
– Едят что угодно и где угодно. У нас, например, на вычислительном центре работал парень – вы его знаете, Жора Либерштейн. Худющий – ужас, и всегда голодный.
– Помню, помню, он у меня останавливался. За день недельный запас провизии умял, дай ему Бог здоровья. Софа поражалась, куда всё у него девается, – живота ведь как такового и нет.
– Точно. Прожорливый, как Робин Бобин. Ну, вот однажды приходят они всем отделом с перерыва – кто где был, как водится. А Фира Хованская достала вымя.
– Откуда? – поразился Исак Менделевич.
– Почему откуда? В буфете купила. Коровье вымя достала в буфете по случаю.
Полкило взяла, очередь выстояла дикую. С продуктами тогда была напряжёнка, а тут как раз вымя выбросили прикопчёненное. Она его принесла в отдел и положила в окно между стёклами, а сама пошла в машинный зал, у неё по графику было полчаса машинного времени.
А Либерштейн, как обычно, голодный был как волк.
Смотрел он на это вымя, смотрел, потом не выдержал, достал из окна и принялся отрезать крохотным таким перочинным ножичком тонюсенькие ломтики и есть. Причём что интересно: вымя-то было фактически сырое, только чуть-чуть прикопчёненное. А так – резина резиной.
Я ему говорю:
– Ты что, обалдел – сырое мясо жрать?
А он мне:
– Ничего ты не понимаешь. Вкуснейшая вещь!
Так за полчаса всё вымя и уплёл.
Тем временем возвращается Фира, смотрит – а вымени нет. Она побагровела – я такого в жизни не видел, вообще-то она очень выдержанная была, интеллигентная, – и как закричит, ну просто не своим голосом:
– Где моё вымя?! Чем мне теперь ребёнка кормить?!
Мы боялись – убьёт Либерштейна. Обошлось, правда. Но другая на Фирином месте точно убила бы.
Дождь так и не собрался. Выглянуло солнце, защебетали птички, и Аркадий Ильич предложил прогуляться. Погода была чудесная, народу на улице мало, рабочий день начался совсем недавно.
– Вот вы рассказывали про поезд, – проговорил Аркадий Ильич. – Поезд, я вам скажу, это те же кагаты.
– В каком смысле? – удивился Исак Менделевич.
– Понимаете, наш поезд – это тоже особый мир.
– Государство в государстве?
– Вот именно! Сколько я накатался в поездах – это представить себе невозможно. Вообще, я вам скажу: кто в наших поездах с моё не поездил, тот России не знает.
– Ну, это вы немного преувеличиваете.
– Нет-нет, вот послушайте.