История коммерции вплоть до XVIII в. не входила в круг проблем, достойных внимания историка. Лишь век Просвещения среди многих озарений утвердил и новый взгляд на историю: не только как на энциклопедию морально-назидательных примеров, всякий раз обнаруживавших удручающие лакуны, не только как на компендий великих героических деяний, которые зачастую оказывались преступлениями и злодеяниями, но и как на процесс постоянного роста цивилизации, определявшегося усилиями наиболее действенных и созидательных групп общества, прежде всего, купцов и предпринимателей.
Среди сторонников такого воззрения были Гаспаро Луиджи Одерико (1725–1803)[1], Винченцо Формалеони (1752–1797)[2], Антонио де Капмани и де Монпалау (1742–1813)[3] и Готтфрид Зигфрид Байер (1694–1738)[4], создавшие первые труды, в которых история мирных торговых сообщений между народами была предпочтена истории войн, утверждения и гибели государств. На их работах сказалась некая магия Востока, надолго предопределившая приоритеты в освещении истории международной торговли как торговли между Западом и Востоком.
Эта исследовательская позиция с романтическим интересом к экзотике Леванта, его редкостям и сказочным богатствам, нашла продолжение в книгах Джован-Баттиста Фануччи (1756–1834)[5], Деметрио Наранци[6], Жоржа-Бернара Деппана (1784–1853)[7] и Эли де ля Примодэ[8]. Только, может быть, последнему из упомянутых авторов среди фантастических специй и шелковых, расшитых золотом материй Востока удалось найти место товарной продукции Черноморского региона, в характеристике которой, впрочем, не было замечено отличий от времен греко-римской античности.
Положение об особой роли Черного моря в сообщениях между Западом и Востоком, усилившейся после гибели латинских владений в Святых Землях в конце XIII в., нашло специальную аргументацию в исследованиях Сен-Мари Мевиль[9], Жака-Мари Мае Латри[10] и Микеле Джузеппе Канале (1808–1890)[11].
Синтез достижений европейской историографии XVIII – 60-х годов XIX вв. был осуществлен немецким исследователем Вильхельмом Хейдом (1823–1906) в его ставшей классической «Истории левантийской торговли в Средние века»[12]. Эта работа, и поныне совершенная во многих отношениях, обнаруживает заметно деформированную оценку характера обмена между Западом и Востоком, основу которого, якобы, составлял импорт в Европу дорогих левантийских товаров, что привело, по мысли историка, к оттоку драгоценных металлов на Восток. Едва ли приемлем и его излишне позитивистский взгляд, проецировавший представления человека XIX в. на реалии отдаленного средневековья, например, на те же специи, ибо они отнюдь не были предметом чрезмерных гастрономических пристрастий европейца, но являлись, по преимуществу, иатрохимическим, врачевательным средством.
Обращение к вопросам истории торговли в русской историографии началось в XVIII в. с увлечений южным антиквариатом, не отделившихся от любительского интереса[13]. Первые исследовательские изыскания, начало которым положили работы академика Петра Кеппена (1793–1864)[14] и одного из основателей Одесского общества истории и древностей, Николая Мурзакевича (1806–1883)[15], фокусировались на проблеме образования генуэзских торговых поселений в Крыму [16].
Предпринятое ими изучение письменных и материальных источников, свидетельствовавших о былой активности итальянцев в Северном Причерноморье, было подхвачено Владимиром Юргевичем (1818–1898)[17], Михаилом Волковым[18], Филиппом Вруном (1804–1880)[19], Евгением Фелицыным (1848–1903)[20] и некоторыми другими[21]. Ими были введены в научный оборот многие новые данные по исторической географии и археологии, эпиграфике и нумизматике, в частности, первые сведения о генуэзско-татарских аспрах и фоллери Кафы[22], но, в целом, им не удалось создать концептуальных работ, сопоставимых с монографией Вильхельма Хейда [23].
В западноевропейской историографии конца XIX – начала XX вв. штудии Хейда стимулировали архивную эвристическую деятельность: Хайнрих-Иоханн Сивекинг (1871–1945)[24] обратился к материалам финансовой отчетности главного банка Генуи, всей Северной Италии и, пожалуй, Европы – Банка Сан Джорджо, впервые коснувшись приходно-расходных книг, так называемых «массарий» Генуи и Кафы; Готтлиб-Лукас Тафель (1787–1860) и Георг-Мартин Томас (1817–1887)[25], Луиджи-Томмазо Бель-грано (1838–1895) и Чезаре Империале ди Сайт Анджело (1859–1940)[26], Камилло Манфрони (1863–1935)[27] и Георг Мюллер (1842–1934)[28], Джиро-ламо Бертолотто (1861–1898)[29] и Амедео Винья[30] и другие[31] изучали документы генуэзской и венецианской торговой политики на Востоке; Николаэ Йорга (1871–1940)[32], продолжая архивные изыскания Лодовико Саули (1787–1874)[33], введшего в научный оборот документы генуэзского «Ведомства Газарии», опубликовал фрагменты массарий Кафы, различных генуэзских и венецианских оффиций, ведавших делами Романии и Черного моря; Корнелио Дезимони (1813–1899)[34] и Артуро Ферретто (1867–1928)[35] положили начало изучению нотариальных актов генуэзских факторий на Леванте, продолженное в серии публикаций Георге Брэтиану (1898–1953)[36]. Вито Орландини[37], Франко Борланди[38] и Аллэн Эванс[39], продолжая давние поиски Джованни Паньини делла Вентура (1715–1789)[40], предприняли комментированные издания средневековых итальянских «руководств по торговле».
Вся эта деятельность далеко не сразу освободила историческую мысль от миража Востока: он продолжал вдохновлять все новые и новые эксер-сисы медиевистов XX в., таких, как Адольф Шаубе (1851–1936)[41], Эмануэль Фридманн (1842–1912)[42], Херманн Хаймпель (1901–1988)[43], Рихард Хенниг (1874–1951)[44], Морис Ломбар (1904–1965)[45], Лучано Петек (1914–2010)[46], Вольфганг Штромер фон Райхенбах (1922–1999)[47] и других[48].
В российской историографии с начала XX в. стали появляться монументальные труды, основанные на широком круге источников, включая архивные. Таковы более широкие по заявленной тематике исследования Юлиана Кулаковского (1855–1919)[49] и Михаила Грушевского (1866–1934)[50], где, так, или иначе, нашли отражение вопросы истории торговли, в частности, о состоянии торговых путей из Кафы на Украину.
Тогда же Максим Ковалевский (1851–1916)[51], привлекая материалы Венецианского архива, рассматривал вопрос о функционировании торгового пути на Тану, в устье Дона. В отличие от своих современников, он писал о значимости черноморских портов не только для сообщений с Востоком, но и для вывоза местной сельскохозяйственной продукции.
Последующие генерации российских историков – крымские исследователи Николай Эрнст (1889–1956)[52], Александр Бертье-Делагард (1842–1920)[53] и Людвик Колли (1849–1918)[54], адыгейский антрополог Евгений Зевакин и его московский коллега Николай Пенчко[55], столичные медиевисты Марина Старокадомская[56] и Ирина Гольдшмидт[57], провинциальные медиевисты Алексей Чиперис[58] из Туркменского университета,
Сергей Секиринский (1914–1990)[59] из Симферопольского университета, Николай Соколов (1890–1979) [60] из Саратовского университета, Элеонора Данилова[61] из Симферополя и некоторые другие[62] – расширили проблематику истории торговли в Черноморском регионе, обратив внимание на положение местных торгово-предпринимательских слоев из числа греков, армян, или тюрок, показав роль русского купечества в отдельных отраслях торговли, например, поставках пушнины[63], отметив развитие городского ремесла в Кафе[64].
Владимир Сыроечковский[65], Елена Скржинская (1894–1981)[66] и Мария Фехнер (1909–1996)[67], продолжая историографические опыты Николая Эрнста, радикально повернули спектр научных интересов на «славянский мир»[68]; ими была предпринята попытка выяснения роли черноморских портов в дистрибуции европейских и левантийских товаров на Русь, что, однако, без привлечения массовых источников могло иметь только иллюстративный характер.
Вообще, по справедливому заключению швейцарского медиевиста Пауля Штрессле[69], постреволюционная российская историография, оказавшаяся в условиях информационного голода и жесткой идеологической цензуры, была обречена на коловращение вокруг избитых «общих мест» марксистской социологии: отображения эксплуататорской сути купеческого капитала, нарастания классовых антагонизмов, усиления колониального характера итальянских поселений и прочее.
Польские и румынские историки, прежде всего, Станислав Кутжеба (1876–1946)[70], Йон Нистор (1876–1962)[71], Станислав Левицкий[72] и Люция
Харевичова (1897–1943)[73], продолжая начинания Мариана Дубецкого (1838–1926)[74], внесли свой вклад в изучение истории торговли с Востоком, показав, что левантийский товар в той же мере, в какой он транспортировался из Кафы морем в Италию, направлялся по «татарской» и «молдавской» дорогам на Львов и Польшу, в целом.
Вершинными здесь стали работы профессора Варшавского университета Мариана Маловиста (1909–1988)[75], в особенности, его монография «Кафа – генуэзская колония в Крыму и проблема Востока в 1453–1475 годах»[76]. Усиление сухопутных сообщений Кафы со Львовом, Краковом и другими польскими городами во второй половине XV в. автором связывалось с турецкой экспансией и блокированием Босфора после взятия Константинополя в 1453 г., что было, как показали последующие исследования[77], весьма относительным. Кроме того, польским медиевистом, как, впрочем, и предшественниками, явно преувеличивался посреднический характер торговли Кафы, вследствие чего ремеслу этого крупнейшего на Черном море города было отведено лишь несколько строк[78]. И, конечно же, не может быть принято отрицание историком сколько-нибудь значительной и регулярной торговли в северном направлении.
Открывшиеся возможности оперировать массовым материалом, количественными данными на микро- и макроструктурных уровнях привели к радикальному пересмотру прежних воззрений. В фундаментальных исследованиях Георге Брэтиану (1898–1953)[79], Роберто Сабатино Лопеца (1910–1986)[80], Жака Эрса (1924–2013)[81], Джан-Джакомо Муссо[82], Элиягу Аштора[83], Мишеля Баляра[84] и их коллег[85] была определена относительная узость импорта на Запад восточных “Luxuswaren”, когда устами Анри Ботье[86] было заявлено о «мифе специй», когда выявилась гораздо большая доля сырья, а именно: шелка- и хлопка-сырца, а также красителей, в которых нуждалось европейское текстильное производство.
Кроме того, специальные исследования по истории торговли тканями, прежде всего, Анри Лорана[87], Эдуарда Баратье (1923–1972)[88] и некоторых других, убедительно продемонстрировали нараставшую активность экспорта с Запада на Восток льняных и хлопчатых полотен, шерстяных сукон, а позднее, с XIV в., и шелковых материй, потеснивших традиционную продукцию Леванта. Собственно говоря, европейский текстиль, но отнюдь не золото и серебро, был тем денежным эквивалентом, который обеспечил Западу и прибыли, и поступление необходимого сырья.
Раймондо Мороццо делла Рокка[89] и Роберто Сабатино Лопец[90] привели серию генуэзских и венецианских документов, подтверждавших наблюдения о настойчивых поисках итальянцами рынков сбыта западноевропейского текстиля и рынков сырья далеко на Востоке – в золотоордынском Сарае, Ургенче, индийском Дели и городах Китая. Количественный анализ книг налоговых ведомств позволил сделать взвешенные заключения о динамике торгового обмена. И уже Лопец в своих ранних трудах[91] высказывал мысль о спаде средиземноморской торговли во второй половине XIV в., задолго до взятия Константинополя турками, под воздействием внутренних факторов, связанных с реорганизацией европейской экономики. Эта идея нашла дальнейшее подтверждение в монографии профессора Еврейского университета в Иерусалиме Бенджамена Кедара[92] и в получающей все большее признание концепции кризиса XIV–XV вв.[93]
Нашли монографическое освещение те отрасли торговли, которые не были известны прежде, например: работорговля, исследуемая в трудах бельгийского медиевиста Шарля Верлиндена (1907–1996)[94], итальянского палеографа Доменико Джоффре[95], венгерского тюрколога Лайоша Тарди[96]и российского византиниста Сергея Карпова[97], торговля пушниной[98], солью[99], зерном[100] и рыбой[101].
В поле исследования международной торговли вводится все новый материал, отражающий всю сложность полиэтнического мира Средиземноморья. Труды Амин аль-Холи[102], Ахмада Даррага[103], Субхи Лабиба[104]предоставили в распоряжение ученых данные об арабской торговой активности в Северном Причерноморье. Работы турецкого исследователя Халила Иналджика[105], российского востоковеда Константина Жукова[106] ввели в научный оборот неизвестные прежде турецкие источники. Исследования канадского византиниста Никоса Икономидиса (1934–2000)[107], американского византолога Анжелики Лаю-Томадакис (1941–2008)[108], греческого византиноведа Марии Нистазопулу-Пелекиду[109], их немецких коллег Клауса-Петера Мачке[110] и Петера Шрайнера[111] значительно расширили представления о торговой деятельности греческих купцов. Профессор Московского университета Сергей Карпов[112] привел принципиально новые данные об участии трапезундского купечества в большой торговле.
Существенное обновление исторического знания во второй половине XX в. связано в немалой степени с достижениями школы «Анналов» и утверждением концепции «глобальной истории» Фернана Броделя (1902–1985)[113]. Мир XIII–XV вв., несмотря на его относительную узость, охватывавший лишь Европу, Азию и Африку, условно объединенных Средиземным морем, стал осмысляться в своем тесном единстве, в своей взаимообусловленности. По мысли Броделя, прогресс Европы не мог быть достигнут вне связи с остальным миром, более того, он существенно зависел от давления самой отдаленной периферии тогдашней ойкумены. Сам этот мир приобрел в видении историка сложно структурированное понимание: внерыночная экономика со всем ее натуральным обменом, расчетом услугами, самодеятельным ремеслом; рыночная стихия с ее непредсказуемой игрой курсов и прибылей и капитализм с его жесткой организацией и иерархией. Как показал исследователь, до 40 % общественных богатств предопределялись низовым уровнем инфраэкономики.
Определенное воздействие исторической антропологии сказалось на штудиях профессора Сорбонны Мишеля Баляра[114], на громадном эмпирическом материале создавшего убедительную концепцию симбиоза культур в рамках «Латинской Романии». Влияние антропологического поворота ощущается в работах профессора Генуэзского университета Джео Пистарино (1917–2008)[115], оперировавшего понятием «ментальность» для характеристики особенностей поведенческих стереотипов торговых контрагентов, принадлежавших к различным этносам и культурам. Определенный интерес к «структурам повседневности» в терминах антропологически ориентированной истории проявляет Лаура Баллетто[116], давшая лучшие образцы исследования бытовых реалий городской среды XIII–XV вв. в их мельчайших деталях.
Общему движению новейшей историографии следует и отечественная школа академика РАН Сергея Карпова, объединившая усилия Светланы Близнюк[117], Андрея Пономарева (1957–2014)[118], Веры Ченцовой[119], Рустама Шукурова[120], несколько позднее – Олега Барабанова[121], Анны Талызиной[122], включая самых младших ее представителей, которые владеют всеми исследовательскими техниками: от герменевтики – до структурного и компьютеризованного анализа.
Вместе с тем, охарактеризованная историографическая ситуация обозначает очевидную неосвоенность современной медиевистикой северного сектора международной торговли, который в XIII–XV вв., веках начинавшегося в Европе Ренессанса, только отчасти и внешне был затронут денежным обменом, но тем не менее составлял ничем невосполнимую часть единого целого. Думается, что в настоящее время направленность исследовательской тематики может и должна быть развернута на 90°, а именно: на разрешение проблемы не Запад – Восток, но Север – Юг в истории международных экономических отношений. Именно этой цели и подчинено предпринятое монографическое исследование.
В круг ближайших научных задач входило не столько рассмотрение товарной структуры обмена или оценка его масштабов, сколько установление реальной значимости южного товарного потока для Севера в его социальном и географическом распространении; эта значимость зачастую оказывалась более весомой, чем ее могли репрезентировать фрагментарно сохранившиеся источники; на ней сказывались как рациональные, так и иррациональные представления о тех или иных товарных статьях, без учета каковых взгляд на торговые отношения XIII–XV вв. неизбежно оказывался бы модернизирующим.
Основанием подобного научного поиска послужили не только выше рассмотренная историография, но и обширный круг источников различного характера и происхождения.
1. Прежде всего, следует выделить дипломатические документы. Из них исключительное значение имеют хрисовулы византийских императоров[123], даровавших свободу торговли в Черноморском регионе как итальянцам (а помимо них – каталонцам и провансальцам), так и левантийцам (ранее других – арабам).
Важны также ярлыки и соглашения с ханами Золотой Орды и татарскими наместниками Крыма[124], предоставлявшими торговые льготы латинянам в пределах «татарского мира».
Заслуживают внимания и привилеи молдавских и валашских господарей[125], регламентировавших передвижение по “via tartarica sive moldavica”, то есть по «татарскому» и «молдавскому» торговым путям.
Наряду с ними, привлекались привилегии польско-литовских правителей[126], разрешавших торговать купцам из Кафы в подвластных им городах, к которым тогда относились Львов и Киев, игравшие существенную роль в сообщениях с Севером.
Особую ценность представляют договоры итальянских государств с турецкими султанами[127], отразившие заинтересованность Османской Турции в дальнейшем развитии торговли через Босфор и черноморские порты.
Известным дополнением служат материалы переговоров Московского княжества с Турцией, крымскими ханами (1475–1505)[128] и Речью Посполитой (1487–1533)[129], дающие возможность почувствовать пульс тогдашней торгово-предпринимательской жизни – отсутствие правовых гарантий деятельности купца, его незащищенность перед высокопоставленными чиновниками, рядовыми таможенниками, а то и просто перед бандами грабителей.
Помимо договоров и соглашений изучались дипломатические реляции, которыми обменивались Генуя и Венеция[130], проливающие свет на скрытые механизмы торговой активности итальянцев в Татарии и левантийцев, таких, как греки, армяне, евреи.
К ним примыкают дипломатические послания, которыми обменивались итальянские республики и Византийская империя[131], говорящие о различных разногласиях по поводу ли налогов и пошлин, или же сомнительного предоставления итальянского гражданства местным купцам, позволяющего им пользоваться льготами Генуи и Венеции.
Наконец, рассматривались официальные петиции[132], составлявшиеся на межправительственном уровне, в которых, как правило, приводился перечень имущественного ущерба, причиненного купцам, подданным жаловавшейся стороны, и излагалось прошение о возмещении такового.
2. Вслед за этим, необходимо отметить публично-правовые документы. К ним относятся постановления сената и других высших ассамблей республики Венеции[133], касавшиеся снаряжения галер Романии, назначения чиновников в заморские колонии, организации и развития торговых факторий.
Естественно, учитывались постановления властей Генуи, ее различных ведомств, в частности, «Оффиции Газарии»[134] и «Оффиции попечения Романии»[135], контролировавших генуэзскую навигацию в Черном и Азовском морях.
Ценной оказалась документация налоговых ведомств в виде регистров[136], позволяющих получить данные об объеме экспорта или импорта той или иной товарной статьи.
Полезным было обращение к документам казначейских ведомств, в особенности, к приходно-расходным книгам, или к так называемым «массариям» Перы[137] и Кафы 1374–1472 гг.[138], свидетельствующим о направлениях торговли и доходах.
Рассматривались также материалы коллегий синдиков и ревизоров[139], контролировавших финансово-административную деятельность торговых факторий, их властных инстанций.
Анализировались распоряжения протекторов Банка Сан Джорджо[140], в ведение которого перешли все дела генуэзских поселений на Черном море после падения Византии в 1453 г.
Наконец, учитывались документы муниципальных учреждений некоторых городов[141], лежавших по западно-татарскому торговому пути, в первую очередь, курии Львова.
3. Отдельную группу составили законодательные акты. Из них наибольшее значение имели статуты Кафы, начиная с сохранившегося в виде перечня рубрик статута 1290 г.[142], запрещавшего кафинским властям чеканить собственную монету.
Логическим продолжением этой ранней кодификаторской деятельности стали статьи “Ordo de Caff а” от 18 марта 1316 г. с пояснениями 22 и 26 марта и “Certus Ordo de Caffa” от 30 августа 1316 г., доведенного до 51 статьи[143]; в них отразилась торговая активность в Крыму и Приазовье, среди прочего – обязанность капитанов всех судов, шедших в северном направлении, останавливаться в кафском порту.
Следующей ступенью совершенствования законодательства в Романии стали регламентации 10 апреля 1398 г. с добавлениями от 18 апреля того же года[144], признававшие Кафу главным административным центром всех генуэзских торговых поселений на Черном море и в Газарии.
Основное место в данной группе документов занимает, конечно же, устав Кафы от 28 февраля 1449 г.[145] Он был составлен в правление дожа Генуи Лодовико Кампофрегозо. Его 96 глав касались самых разнообразных сторон жизни Кафы и подчиненных ей пунктов Черноморья, включая положения торгового, рыночного права и нормы коммерческой навигации.
Дополнительные сведения о правилах плаваний в черноморском бассейне в зимнее время, фрахте судов различных типов, оплате транспортировки тех или иных грузов способны дать статьи статута Перы 1304 г.[146], а также законодательства самой Генуи, приобретшего завершенное оформление в 1403 г. после общей ревизии генуэзского статутного права в губернаторство маршала Бусико[147].
4. Наиболее значительную группу источников образовали частноправовые акты. Это – тысячи нотариально оформленных контрактов на латинском языке о морском товариществе и коменде, предшестовавших современным компаниям; о фрахте и камбио, наиболее ранней форме векселя; о займах и ссудах, приобретавших ввиду запрета церковью всякого процента форму условной продажи товара с отсрочкой платежа; о прокурациях, то есть доверенностях и поручениях на ведение торговых дел; о найме, погашении обязательств, завещаниях и прочих сделках, или их прекращении. Они позволяют составить представление о номенклатуре товаров, их объемах, стоимости, направлении транспортировки, но самое главное, о людях того времени с их предпочтениями, симпатиями и антипатиями.
Анализу были подвергнуты серии актов, составленных в XIII–XV вв. в Генуе[148] и Венеции[149], на Кипре[150] и Хиосе[151], в Рагузе[152] (современный Дубровник) и Пере[153] (часть Стамбула по другую сторону бухты Золотой Рог), имевшие целью своих торговых предприятий порты Северного Причерноморья, в первую очередь, Кафу.
Разумеется, сплошному изучению подлежали нотариальные акты, составленные в самой Кафе в 1289–1475 гг.[154] Они отразили необычайно широкую этническую структуру кафинского купечества, его устремленность к гаваням в Западном Причерноморье и к Приазовским портам вплоть до столицы Золотой Орды, Сарая на Волге.
Не были обойдены вниманием акты других черноморских [155] и азовских[156]городов, в особенности, Таны в устье Дона (современный Азов).
К частно-правовым актам отнесены также русские духовные грамоты XIV–XV вв.[157], важные для установления возможного круга потребителей южного импорта.
5. Следующую источниковую группу дали торговые книги, справочники по ведению торговли, так называемые “pratica della mercatura'. Подобные книги стали составляться в различных городах Италии с XIII в. Кафа и порты черноморского региона впервые нашли отражение в «Руководстве по коммерции» Тосканского Анонима начала XIV в. [158]
Наиболее же полным компендием, подлинной энциклопедией средневекового искусства коммерции стала “Pratica della mercatura” флорентийца Франческо Бальдуччи Пеголотти (1275–1345) первой половины XIV в.[159] Он был представителем торгового дома Барди на Кипре и смог собрать воедино обширную информацию о состоянии рынков в различных землях и городах тогдашнего света, условиях обмена, единицах измерения, денежных системах, курсах обмена одного типа монеты на другой от Лондона до Канбалыка (ныне Пекин).
Проследить изменения рыночной ситуации позволили книги Джорджо Кьярини (1400-1450-е гг.)[160], Джованни Уццано[161], относящиеся к XV в., а также некоторых иных авторов[162]. Характерно, что в данных текстах получил описание «Великий шелковый путь»; это описание следует во многом античной топике пространственного видения и игнорирует протяженность известного к тому времени мира на Север.
Помимо этого, рассматривались различные счетные книги, составлявшиеся самими купцами. Здесь наибольшее значение имела «Книга счетов» Джакомо Бадоэра (1403 – ок. 1445)[163], венецианского купца, действовавшего в 1436–1440 гг. в Константинополе и имевшего постоянных торговых представителей в Кафе. Она дает наиболее яркий образец итальянской системы «двойной бухгалтерии» и приводит сведения о товарах, их объемах, стоимости, фрахтовых и иных издержках, компаньонах.
6. В предпринятом исследовании невозможно было обойтись без эпистолярных источников. Здесь речь идет, в первую очередь, о значительном фонде коммерческих писем тосканского финансиста Франческо Датини (1335–1410)[164], торговые агенты которого действовали по всему миру, в том числе, в Кафе, Тане и других центрах Черноморья.
Новые данные способно дать эпистолярное наследие рода Медичи[165], имевшего своих факторов в Москве и еще дальше на Севере – вплоть до Скандинавии.
В распоряжении исследователя оказываются и письма, происходившие из самой Кафы и ближайших мест Газарии[166]. Здесь может быть отмечена корреспонденция венецианца Пиньоло Цуккелло, полученная им в 1336–1350 гг. из Северного Причерноморья[167].
Все эти письма, несмотря на известную фрагментарность, фиксацию какого-то одного момента диалога, начало и конец которого неизвестны, позволяют уловить существенные моменты жизненных обстоятельств купца того времени, например, об эпидемиях, стихийных бедствиях, кораблекрушениях, действиях пиратов и иных силах рока.
7. Обширный и разнообразный по характеру, стилю и языку фонд образуют нарративные источники. Чаще всего, историк соприкасается здесь с сочинениями дипломатов, в которых в дневниковой форме описывались впечатления о посещаемых странах и народах. Таковы писания кастильца Рюи Гонсалеса Клавихо (t 1412)[168], исполнявшего в 1403–1406 гг. миссию короля Кастилии и Леона Энрико III (1379–1406) к Тимуру, где приводятся сведения о богатствах Центральной Азии, значимости Кафы в сообщениях с ней.
Еще важнее сочинение испанца Перо Тафура (1410–1487)[169], посетившего в 1435–1439 гг. Кафу и Крым. Полезны записи бургундца Жильбера де Ланнуа (1386–1462) [170], сохранившие описание «татарского пути» от Каменца Подольского до Кафы.
Богаты разнообразными сведениями тексты венецианских послов в Персию Иосафата Барбаро (1413–1494)[171] и Амброджо Контарини (1429–1499)[172], побывавших в Кафе накануне турецкого завоевания; в них нашли отражение пути на Север, в частности, по Днепру до Киева и по Волге до Москвы.
Существенным дополнением к ним служат записки итальянского секретаря-переводчика Паоло Джовио (1483–1552)[173] о московском посольстве в Италию, составленные в 1525 г. со слов русского дипломата Дмитрия Герасимова и содержащие сведения более раннего времени о торговых сообщениях по Волге и ее притокам с Москвой, Великим Устюгом, а через них с Пенегой, Печорой, Уралом и Сибирью.
В этом же ряду стоит сочинение Альберто Кампензе (1490–1542)[174], римского легата в Москву, чьи отец и брат давно жили на Руси, знали язык и обычаи русских, что нашло отражение в его сообщении о Московии.
Сюда же примыкает обширное сочинение австрийского посла Сигизмунда Герберштейна (1486–1556)[175], включавшее древнерусский дорожник конца XV в. с обозначением пути от Волги в Зауралье, и другие[176].
Помимо повествований дипломатов, потребовалось обращение к реляциям миссионеров, порой выраставшим в обширные трактаты с описанием иных народов и земель. Из них, прежде всего, надлежит указать сочинения францисканских монахов Джованни дель Плано Карпини (1185–1252)[177] и Гильома Рубрука (1220–1270) [178].
Важны также свидетельства католического архиепископа Султании Иоанна Галонифонтского[179], останавливавшегося в Кафе в конце XIV – начале XV вв.
Дополнительную информацию сообщают писания католических архиепископов Канбалыка, францисканцев Джованни Монтекорвино (1247–1328)[180]и Джованни Мариньоли (1290–1360)[181], прошедших по Великому шелковому пути и состоявших в переписке с церковной администрацией Кафы.
К текстам миссионеров примыкают описания паломничеств. Здесь может быть назван трактат Эммануэле Пилоти о Святых Землях 1420 г.[182]; этот венецианец критского происхождения был вдохновлен крестоносной идеей борьбы с мусульманским миром и нашел случай высказаться о Кафе как об оплоте христианства на Востоке.
Может быть отмечено и сочинение древнерусского паломника в Иерусалим 1389–1405 гг., Игнатия Смолнянина († 1405)[183], давшего точную хронометрию движения из Москвы до Константинополя по Дону, Азовскому и Черному морям.
Другой пласт нарративных текстов представляют сочинения купцов. Самым крупным из них является знаменитая «Книга» Марко Поло (1254–1324)[184]. Правда надлежит помнить, что она была составлена не самим Марко, а его невольным товарищем по тюремному заключению, неким Рустичано, или Рустичелло, в течение долгих дней выслушивавшим занимательные рассказы о похождениях Поло, а потом записавшим их на провансальском диалекте. Они оказываются исключительно ценными для установления географического происхождения основных товарных статей. Впрочем, сегодня высказываются суждения о «Книге» Марко Поло не как о записках купца, а как об имперской космографии[185], составленной влиятельным политиком и администратором империи Юань.
Привлекались и мало известные тексты, вроде сочинения Антонио Узоди-маре (1416–1462)[186]. В его «Итинерарий», составленный во время пребывания в Кафе в 1454–1455 гг., оказался включен рассказ об экспедиции Лукино Тариго 1374 г. на Каспийское море с описанием Переволоки с Дона на Волгу.
Любопытен фрагмент из так называемой “Cronaca Bemba” о плаваниях по Дону времен существования там итальянских поселений и сухопутных, сорокадневных передвижениях до Москвы. В XIX в. текст считали принадлежавшим Джованни Бембо (1479–1545)[187], однако впоследствие было установлено, что он представляет собой копию сочинения Даниэле Барбаро (1513–1570).
Ничуть не уступает «Книге» Марко Поло по кругозору и широте «Хожение» русского «пишущего» купца Афанасия Никитина 1468–1474 / 1475 гг.[188], сохранившееся в составе «Летописного свода» 1488 г., «Софийской второй» и «Львовской» летописей, для которого Кафа стала последним пристанищем; по жанру оно, словно бы, походит на паломничество, но, по сути, оказывается путешествием не в святые, а в «поганые земли».
Особняком стоит объемный дневник пленника, Иоганна Шильтберге-ра (1378 – ок. 1440)[189], в 1394–1427 гг. побывавшего в Крыму и Кафе, на Кавказе, в Средней Азии и даже в Сибири.
Учитывались данные историко-географических сочинений арабских и персидских авторов XIII–XV вв.[190], среди которых наибольшую роль сыграли труды Рашид-ад-Дина (1247–1318)[191] и марокканского бербера Ибн-Бат-туты (1304–1377)[192], побывавшего в 1332 г. в Кафе, Солдайе (ныне Судак), Солкате (современный Старый Крым) и сообщавшего о регулярной коммуникации между Волжским Булгаром (сейчас с. Болгары около г. Самары) и «страной мрака», как метафорически обозначалась Сибирь; в отношении последнего сочинения следует учитывать, что оно было записано по поручению султана не самим Баттутой, а султанским секретарем Ибн Джузайю ал-Кулби, который усложнил текст риторическими фигурами, литературными реминисценциями, опустив отдельные пассажи и спутав детали.
Делались обращения к текстам итальянских[193], немецких[194], польско-литовских[195], армянских[196] хронистов и анналистов, византийских хронографов[197] и древнерусских летописцев[198], нередко упоминавших Кафу по различным поводам.
Наконец, завершают круг повествовательных источников некоторые эпические и поэтические сочинения XIII–XV вв.[199], дающие яркие образы торговых людей того времени и незабываемые примеры бытования импортных вещей.
8. К особой группе отнесены лингвистические источники. Здесь имеется в виду историческая лексика, то есть термины, понятия XIII–XV вв., обозначавшие товары, меры измерения, денежные единицы и т. д. Подобная терминология извлекалась из средневековых глоссариев, в частности, из трехъязычного, латинско-команско (тюркско) – персидского словаря начала XIV в., составленного, вероятнее всего, в Кафе и известного под названием «Кодекс Куманикус»[200], а также из латинско-немецкого вокабулария, присоединенного к тому же кодексу. Полезными были различные лингвистические тезаурусы, содержащие средневековую лексику[201].
9. В специфическую группу были объединены картографические источники. Среди них выделяются описательные приложения к картам – латинские портоланы[202], греческие периплы[203], арабские лоции[204], включавшие описания береговой линии Черного моря, Крымского полуострова, обозначения гаваней, расстояний до них, визуально воспринимаемых особенностей рельефа и других ориентиров.
Особое место занимают сами карты, вычерченные по компасу. Самые ранние чертежи Черного моря с указанием Кафы созданы в картографической мастерской Пьетро Висконти и датируются 1311 г.[205] Наиболее широкой географической номенклатурой Севера отличался «Каталонский атлас» 1375 г.[206], упоминавший Сибирь, некоторые северные города, например, Тверь, Ростов. Важны также мало известные карты Баттиста Аньезе 1546 г.[207] и Джакомо Руссо 1569, 1577 гг.[208], отличающиеся ретардацией географической номенклатуры почти на столетие. Давая достаточно точный контур морского побережья, составители карт XIV–XV вв. ограничивались весьма условным и схематичным отображением континентальных областей, редко выходившим за пределы античного кругозора.
10. Незаменимым подспорьем в исследовании стали эпиграфические источники. Среди них относительно лучше известны латинские надписи XIV–XV вв. из итальянских поселений в Северном Причерноморье[209]. Органичным дополнением могут служить армянские[210], тюркские, персидские, арабские [211] и еврейские[212] надписи из Крыма. Они различались по характеру – строительные, закладные плиты, посвятительные, почетные надписи, эпитафии. Эти своеобразные памятники отражают живое сообщение Крыма с Малой Азией и Палестиной, сообщают о выходцах из различных земель и стран, что еще не находило должного освещения в специальной литературе.
11. Весьма ответственная роль отводилась нумизматическим источникам, почти не учитываемым в исследованиях подобного типа. Прежде всего, специальному анализу были подвергнуты находки иностранных монет XIII–XV вв. на территории Феодосии, позволяющие определить структуру внешних экономических связей города; это были монеты итальянских государств, Византийской и Трапезундской империй, Золотой Орды, тюркских эмиратов и др.
Затем, были проанализированы находки монет кафского чекана XV в.[213] за пределами города, что дало возможность преодолеть молчание абсолютного большинства источников о торговом обмене между Крымом и северными землями.
12. Наряду с этим, учитывались археологические источники. Это, с одной стороны, вещественный инвентарь XIII–XV вв.[214] археологических раскопок в Феодосии, проводившихся Императорской археологической комиссией (1859–1916), Одесским обществом истории и древностей (1838–1922), Таврической губернской ученой архивной комиссией (1887–1920), Таврическим обществом истории, археологии и этнографии (1920–1931), Государственной академией истории материальной культуры (1924–1935), Феодосийским историко-краеведческим музеем (1917–1937) и Крымским филиалом Института археологии Академии наук Украинской ССР (1972, 1975–1976, 1979–1983, с 1992 г. НАН Украины). С другой стороны, это предметы кафинского происхождения (керамика, торевтика)[215], встречающиеся в археологических памятниках Крыма, Причерноморья и, может быть, еще дальше по северным торговым путям.
13. Наконец, дабы те или иные предметы торговли воспринимать в историко-культурном смысловом контексте эпохи, было сочтено необходимым обращаться к различным, естественно-научным трактатам средневековья, например, по минералогии[216], дающим информацию о физических и метафизических свойствах драгоценных камней; по алхимии[217], содержащим сведения о металлах и красителях; по медицине и врачеванию[218], описывавшим свойства специй и продуктов питания, и некоторым другим.
Весь этот источниковый материал вкупе с выше охарактеризованной историографией и позволяет рассчитывать на разрешение поставленных в исследовании целей и задач, об успешности чего судить ученой аудитории.