I. Самопознание
Почему мы чувствуем то, что чувствуем: главный механизм человеческой психики
Прогуливаясь вечером по знакомой до скуки улице, вы внезапно замечаете яркие огни вывески. Это – бар, и можно поклясться, что еще вчера его там не было. Причудливый фасад и излучаемая им тайна разжигают ваше любопытство, так что вы решаете зайти внутрь. Действительно, заведение необычное, на этот счет нет никаких сомнений, хотя трудно сказать, в чем тут дело. Вы подходите к барной стойке, усаживаетесь в самый угол и начинаете наблюдать. Посетителей много, но, к вашему изумлению, никто не пьет и кругом нет ни стаканов, ни рюмок. Проходит пара минут, затем еще одна, и вот сидящий неподалеку мужчина протягивает бармену меню, зажав на чем-то палец. Тот понимающе улыбается и принимается за дело, ныряя под стойку, хватая то одну бутылку, то другую и выполняя все присущие профессии ритуалы. Наконец, коктейль готов, но вместо того, чтобы дать его мужчине, он залпом выпивает его сам и неприятно морщится, как будто это лимонный сок да вдобавок испортившийся.
Клиенту такая наглость вряд ли придется по душе, думаете вы, но тот только довольно кивает и продолжает сидеть как ни в чем не бывало. Время идет, гости делают один заказ за другим, и всякий раз дикая сцена повторяется: все сделанное барменом тотчас выпивается им же самим. Более того, похоже издевается он над собой совершенно бесплатно, поскольку в заведении и кассы-то нет. Лишь изредка на лице бедолаги мелькает радость. По большей части – это кислая гримаса, усталость или мрачно насупленные брови. Кто эти садисты, заставляющие человека собственноручно делать и затем пить какую-то дрянь? Зачем он с такой извращённой точностью выполняет каждый заказ, если в его распоряжении сотни божественных напитков, и сверх того – зачем делает это задаром?
И правда, зачем? Вопрос вовсе не праздный, поскольку это не сюрреалистическая зарисовка, но история каждого из нас. Все то счастье и несчастье, что мы можем испытать в жизни, от глубочайших бездн отчаяния до заоблачных высот душевного подъема, уже пребывают внутри нас. Они расфасованы по ингредиентам в маленькие и большие бутылочки, что стоят прямо за нашей спиной и жмутся друг к другу под барной стойкой. Всю жизнь мы пытаемся выпросить у внешних и внутренних сил разрешение достать одну из них, испытать что-то хорошее, разрешение воспользоваться тем, что и так всегда было и будет нашим. Для этого мы лихорадочно суетимся, покупаем вещи и читаем книги, заключаем браки и ездим в путешествия. Гоняясь за целями, предметами и людьми, чтобы вымолить у них позволение быть счастливыми, мы подходим к проблеме не с той стороны. Извне подобные разрешения выдаются скупо и неохотно. Чаще нам вручаются талончики, по которым мы должны сами себя выпороть, и человек исправно принимает такие заказы – как от программных модулей своей психики, так и от окружающих людей.
Нельзя слишком уж костерить за это нашего внутреннего бармена: так уж он устроен, и у него отчетность. Не может он мешать для себя все, что ему вздумается, иначе заведение пойдёт ко дну и утянет его за собой. Вместе с тем хорошо известно, что ловкий бармен способен освоить искусство водить клиента за нос и немного химичить с составом – да так, что никто не заметит. Более того, он должен это сделать, должен взбунтоваться против злой системы, что не только в его власти, но и составляет его высший долг перед самим собой. Это не означает, что он будет теперь пить жадными глотками одну лишь пищу богов, но он в состоянии выправить врожденные и приобретенные дисбалансы. Выслушивая очередной заказ, наш внутренний бармен должен воспитать в себе привычку преодолевать инерцию покорности и начать сознательно трансформировать свое меню, не ожидая на то сторонних разрешений.
Добиться этого вполне возможно, но сперва нужно понять, как вся система функционирует – понять устройство собственной психики. Уже первый брошенный внутрь взгляд позволяет нам увидеть, что главной пронизывающей ее стихией является желание, которое неразрывно связано с полюсами страдания и счастья. Это несложное наблюдение легло в основу этических размышлений величайших философов Запада, от Аристотеля и Эпикура до Шопенгауэра и Ницше, как и большинства восточных мыслителей. Человек инстинктивно стремится быть поближе к полюсу радости, и кажется очевидным, что для этого нужно создавать для нее специфические условия, то есть подмешивать в коктейль будней больше жизненной сладости.
Между тем с точки зрения барменского искусства это глубоко ошибочный подход. Если мы хотим, чтобы напиток получился вкусным, нам в первую очередь требуется позаботиться, чтобы в нем было меньше яда и горечи, ибо и малых доз достаточно, чтобы он был изрядно подпорчен. Причина в том, что негативные переживания намного интенсивнее положительных, они с большей лёгкостью возникают, дольше длятся и тяжелее подавляются. Более того, даже в небольшом количестве они не просто перекрывают собой радостные переживания, как горечь перебивает сладость и мешает ей насладиться, но активно подавляют выделение нашим мозгом ответственных за положительные эмоции веществ – дофамина, норадреналина, серотонина, окситоцина и опиоидных пептидов.
Ключевая биологическая функция боли и страдания, страха и тревоги в том, чтобы служить сигнальной системой, оповещающей организм о действительной или потенциальной опасности. Назначение же положительных эмоций, напротив, сопроводить удовлетворение потребности или указать на ее близость. По самой природе вещей сигналы первого типа гораздо важнее для эволюции, ведь достаточно один раз их проигнорировать, чтобы выбыть из игры раз и навсегда. Возможностей удовлетворить потребность может подвернуться много, но вот умереть получится только единожды. Неудивительно тогда, что звук сигнализации куда громче и навязчивее, чем зовущего к обеду колокольчика, и она постоянно дает ложные срабатывания. Так безопаснее, и лучше сто раз пострадать от нее зазря, чем один раз не обратить внимание на серьезную угрозу.
В течение двух с лишним сотен миллионов лет естественный отбор осуществлял смещение эмоционального баланса млекопитающих в негативную часть спектра просто потому, что это существенно повышало выживаемость. Мы все есть потомки тех существ, которые предполагали худшее и при странном шорохе в кустах предпочитали думать, что это хищник, а не случайно упавшая ветка. Оптимисты, склонные расслабиться и видеть светлую сторону вещей, оставили после себя лишь несколько окаменелых костей. Природу никогда не заботили чьи бы то ни было нежные чувства, только выживание и передача генов потомству, и эволюция проходила в пользу существ с повышенной активностью центров отрицательных переживаний в мозге – это давало несомненные преимущества.
Как следствие, нетрудно вызвать у человека крик боли или обратить в паническое бегство, но вот ради крика наслаждения придется изрядно потрудиться. Более того, даже формирование памяти эффективнее проходит на негативном эмоциональном фоне, чем на положительном, каковой результат мы неизменно получаем в исследованиях на любых живых существах, от крыс и приматов до людей. Причина вновь в том, что для выживания куда важнее запомнить модель поведения или ситуацию, которая представлялась нам угрожающей, ведь в следующий раз эта угроза может оказаться последней. Большинству людей из личного опыта известно, что тягостные воспоминания, травматический опыт и негативные ассоциации ярче, интенсивнее и неотвязнее радостных. Они крепко пропечатываются в психике и обладают несравненно большим сроком годности.
Ввиду универсальных нейрофизиологических особенностей мозга мы неизбежно приходим к пониманию, что борьба за счастье должна начинаться с противоположного конца, иначе она обречена на полное поражение. Там же традиционно располагаются два тесно сопряжённых, но, строго говоря, различных явления: боль и страдание. Боль является реакцией организма на повреждение тканей: клеточные мембраны, разрываясь, выпускают специальные вещества, иногда именуемые «сигналы SOS». Эти вещества (в первую очередь простагландины) присоединяются к расположенным почти по всему нашему телу болевым рецепторам, и в нервных окончаниях рождается электрический импульс, называемый «потенциал действия». Затем сигнал, как правило, бежит в спинной мозг, а оттуда, если не будет задержан фильтрами, попадает в головной, рождая всем нам знакомое чувство.
Страдание, с другой стороны, хоть и всегда сопровождает боль, но ею не ограничивается – подконтрольная ему сфера стократ шире. Оно представляет собой реакцию не на повреждение клеточных оболочек, но на реальное или воображаемое повреждение наших интересов или опасность такового. Человека можно назвать подлинным изобретателем страдания, ибо лишь в обширном пространстве человеческого ума эта сила смогла выпрямиться во весь рост и расправить свои черные крыла. Наш ум усилил биологическую склонность жизни пребывать в состоянии повышенной тревожности. У животных просто не хватает вычислительной мощности и воображения, чтобы творить целые анфилады многократно раздутых и подчас ложных угроз и неудовлетворённостей и постоянно бить себя током при их виде.
Фундаментальный механизм страдания можно назвать «экзистенциальным разрывом». Он представляет собой самоподдерживающееся противоречие между «я имею» и «я хочу», и вся наша сознательная психическая жизнь структурируется взаимным перемещением двух его планок. Увеличение дистанции между ними или простое ее созерцание порождает все известные человеку формы страдания, сводящиеся к единому тезису: положение вещей не таково, каким оно должно быть. Вы совершаете арифметическую ошибку – что-то идет не так. С самого утра льет дождь – что-то идет не так. Коралловые рифы погибают и полярные льды тают – что-то идет не так. Вы боитесь, что вас не примут на работу – что-то может пойти не так. Каждый раз мы получаем удар кнута, и сила удара прямо пропорциональна величине и значимости несоответствия.
Биологический смысл у этого двояк. С одной стороны, негативные эмоции являются мощной мотивационной силой, побуждающей изменить неудовлетворительную ситуацию и избавиться от гнетущего чувства. Но что даже важнее, они играют ключевую роль в процессе обучения. Так существо запоминает, что определенная модель поведения неэффективна или же какой-то объект представляет опасность. Напротив, какой бы прилив положительных эмоций мы ни испытали, он суть регистрация нервной системой приближения или состояния близости нижней планки «я имею» к верхней – «я хочу». Выделяющиеся вещества (прежде всего, дофамин) мотивируют наше движение в направлении потребности и затем закрепляют приведшую к успеху стратегию поведения сладким пряником.
С нейробиологической точки зрения, экзистенциальный разрыв обеспечивается поясной извилиной – огромной структурой мозга, залегающей сразу под корой больших полушарий. Именно поясная извилина сравнивает действительное положение вещей с ожидаемым и рассылает информацию по другим системам [3]. Если наши действия не принесли желаемого результата или что-то в этом мире не так, сигнал отправляется в главные центры негативных эмоций – в миндалину, заднюю часть гипоталамуса и островок. Гипоталамус, не теряя времени даром, объявляет тревогу и увеличивает выработку надпочечниками кортизола – главного гормона стресса и страдания. В зависимости от ситуации он также может ощутимо повысить адреналин – гормон стресса и страха. Параллельно, вместе с активацией миндалины и островка информация посылается в префронтальную кору мозга, и вот тут-то мы всецело осознаем, как тяжко жить на этом свете.
Испытываемые при этом отрицательные переживания обрабатываются теми же центрами в мозге, что и физическая боль, и задействуют почти идентичный набор веществ. Для нервной системы различия между ударом кулаком, страхом перед ним и воспоминанием о нем крайне малы. С той лишь поправкой, что мучительные представления внутри нашего сознания куда более неотвязные и неприятные.
Хорошей иллюстрацией этого является работа болевых нервных окончаний, рассредоточенных по всему нашему телу. Их задача – реагировать на любые воздействия, от укола до сильного сжатия, и передавать об этом информацию в спинной и головной мозг. Для этого клетки болевой чувствительности используют особое вещество – нейромедиатор под названием субстанция P, по сути, главный передатчик того, что мы называем «физическая боль». Любопытно, однако, что при клинической депрессии ее уровень у человека растет, и если дать ему препарат, снижающий субстанцию P, то он сработает как антидепрессант. Таким образом, грань между физической болью и тем, что «только у нас в голове», не просто тонка, но может и вовсе отсутствовать. В обоих случаях негативные переживания есть смыкание экзистенциального разрыва и несут один и тот же фундаментальный посыл: что-то идет не так.
Первое отчетливое понимание роли заднего гипоталамуса и миндалины в ощущении страдания и боли сложилось в 1960-е годы. Здесь знаковым явлением были эксперименты великого нейрофизиолога Хосе Дельгадо в 1963 г. Отдав дань уважения жестоким испанским традициям, он имплантировал электроды в задний гипоталамус быков, после чего выходил вместе с ними на арену. В руке его, однако, была не шпага тореадора, а радиопередатчик сигналов на электрод. Разозленный бык мчится на Хосе, тот нажимает на кнопочку – бык мгновенно всеми четырьмя копытами упирается в песок и буквально забивается в угол арены плакать. Конечно, быка можно и нужно пожалеть, но для него такая ситуация редка и противоестественна. Человек же на своей собственной кнопочке денно и нощно выплясывает.
С другой стороны, когда поясная извилина регистрирует сжатие экзистенциального разрыва, то есть близость желаемого к действительному, нас угощают сладкими психотропами. Мы делаем очередной шажок на пути к своим целям, удовлетворяем потребность или замечаем перспективу ее удовлетворения на горизонте – и получаем за это электрохимическое поощрение. Путь положительных эмоций довольно сложен, но, грубо говоря, главный маршрут такой. Поясная извилина посылает сигнал в вентральную покрышку, а она направляет поток в прилежащее ядро – ключевой центр удовольствия, и в этой точке нам становится очень хорошо. Одновременно дофаминовые нейроны передают заряд в префронтальную кору, способствуя отчетливому осознанию переживаемого состояния.
Первым прорывом в изучении центра удовольствия были эксперименты Джеймса Олдса и Питера Милнера в 1954 г. Ученые имплантировали крысам электроды в вентральную покрышку, и сигнал на них можно было подать нажатием расположенного в клетке рычажка. Крысы принимались беспрерывно нажимать на рычаг стимуляции, тысячи раз подряд, забывая о пище и питье, пока не умирали смертью сладкого истощения.
Судьба крыс столь же незавидна, как и судьба быков Дельгадо, но в их положении человеку оказаться не грозит. Дело не только в изобилии поводов для негативных эмоций и их повышенной силе – они заложены природой в сам фундамент каждого этапа психической жизни. Прежде всего, страдание стоит у истоков побуждения: даже вдох и выдох мы совершаем под занесенной плетью, ибо отказ от них тотчас переходит в наказание. Мы ищем еды и питья, ибо нас толкают к тому голод и жажда – формы страдания. Мы ищем компании других людей, так как одиночество для нас мучительно. Мы меняем положение собственного тела, ведь любое из них быстро начинает причинять дискомфорт. Аналогичный механизм определяет человеческое целеполагание и в остальных сферах, будь то потребление товаров и услуг, карьера, творчество или саморазвитие. В основе желания лежит недостаток, переживаемая как страдание нехватка, они спаяны друг с другом в неразделимое целое.
Сам процесс ликвидации недостатка, то есть реализации желания, также пронизан различными формами и степенями отрицательной энергии. Двигаясь вперед и преодолевая сопротивление действительности нашим усилиям, мы переживаем само это сопротивление как дискомфорт, усиливаемый до степени страдания нашей неудовлетворенностью скоростью и результатами оного движения, ошибками, неудачами, сожалениями, разочарованиями, сомнениями и скукой. Наконец, они же поджидают нас и по завершении данного пути – и не только в случае недостижения цели.
Система устроена коварно, и сколь бы мы ни поднимали нижнюю планку экзистенциального разрыва, мы тотчас обнаруживаем, что все наши усилия равномерно перемещают вверх и вторую, сохраняя дистанцию между ними неизменной или в лучшем случае лишь немного сокращая ее. Не понимая движущих им механизмов, человек бросает в черную дыру собственного желания трофей за трофеем. Процесс сей, однако, обречён на фиаско, ведь желание бесконечно, и ему не становится легче. Разрыв сохраняется, а каждая новая поставленная в жизни галочка, вопреки преувеличенным посулам воображения, обещающим эйфорию, меняет его жизнеощущение на предельно малые значения. Он быстро охладевает к достигнутому, обесценивает то, чем уже обладает, и несется вперед, к новым точкам назначения. Голод никогда не оставляет человека, а его собственная психика, как и социально-культурная система, делают все, чтобы подбросить в этот огонь дров и сохранить достаточный накал желания.
Убеждение, что страдание составляет основу человеческой жизни, вовсе не ново и лежит в основе всех мировых религий, как и большинства философских учений. В христианской традиции людская история как таковая возникает в момент сего горького осознания. В самом начале Ветхого Завета, в Книге Бытия, Бог недвусмысленно сообщает изгнанным из рая Адаму и Еве, что именно ожидает их в новой жизни. Сперва он обращается к Еве: «умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твоё, и он будет господствовать над тобою». Затем к Адаму: «проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терние и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься». Христианская мысль и ее ключевые тексты с первых веков насквозь пронизаны трагическим пониманием. Нельзя забывать и то, что именно означает центральный символ христианства – распятие, и что его главный этический образец есть движимое любовью самопожертвование, добровольное принятие Креста, безмерного страдания.
Священные тексты иудаизма и ислама исходят из этой же предпосылки, причем в последнем делается особый акцент на роли страдания как испытания и дара Всевышнего. В индуизме окружающая нас действительность трактуется как «майя», непрестанно генерирующая страдание иллюзия, а высшая цель индивида есть достижение освобождения от этого мира и круга рождений и смертей – «мокша». Откровеннее же всего к вопросу подходит, разумеется, буддизм – первая благородная истина Будды, основа основ, прямо гласит: «Жизнь есть страдание». Мы настолько свыклись с этой невесёлой фабулой жизни, что замечаем лишь сильные всплески и высокие уровни страдания, не обращая внимания на малые и умеренные его количества, которые так или иначе присутствуют как фон даже в мгновения радости и счастья. Так больной чувствует себя здоровым в моменты ослабления всегдашнего недуга.
Действительно, положение человека непросто, но оно далеко не безвыходно. Основной объем испытываемого нами страдания основан на иллюзиях, на когнитивных искажениях, рассеивая которые мы можем нанести по нему серьезный удар. Лимбическая система мозга, ответственная за эмоции, водит сознание за нос двумя жульническими трюками. Первый из них можно назвать «аберрация дальности», от латинского слова, обозначающего «отклонение», «искажение». Это увеличительное стекло, которое нервная система подносит к нашим воспаленным от голода глазам, как только в фокус внимания попадают объекты желания и неудовлетворенные потребности. Они предстают многократно разросшимися, и нам кажется, что завладев ими, мы станем ощутимо счастливее и в жизни произойдёт некая значимая перемена.
Нам кажется, что стоит занять где-то первое место, получить желанную работу, съездить в заветное путешествие, приобрести собственную квартиру, преодолеть дурную привычку, добиться чьей-то любви, как накатит волна радости и унесет нас на другие берега. Увы, это совсем не так, в чем нетрудно убедиться, внимательно изучив собственный опыт. Она лишь немного пощекочет нам пятки, и по прошествии небольшого времени наше состояние «после» лишь незначительно будет отличаться от состояния «до», если будет вообще. Все эти «морковки», которыми воображение размахивает у нас перед носом, чтобы мы двигались вперед, на вкус намного хуже, чем на вид. И, что самое главное, как же быстро они тают во рту, заставляя хотеть больше и ничуть не утоляя голода…
Верхняя планка экзистенциального разрыва, следовательно, расположена в сознании намного выше, чем для того имеются основания. С точки зрения нашего жизнеощущения действительная дистанция между «я хочу» и «я имею» гораздо меньше. Уже сейчас, в данный момент, если мы счистим с себя хотя бы пару слоев этих иллюзий, наше эмоциональное состояние будет почти таким же, как в некоей идеальной жизни, где все наши мечты уже сбылись.
Наряду с этим в нас действует «аберрация близости» – то же самое стекло, но перевернутое и создающее обратный оптический эффект. Освоенные объекты желания, вообще любые знакомые стимулы ослабляются мозгом. Мы в разной мере – но неизбежно – охладеваем и теряем интерес ко всему достигнутому, ко всему, чем мы обладаем, к настоящему моменту вообще. Взгляд соскальзывает с него, как будто оно натерто маслом и устремляется в будущее и прошлое. Это не только бытовое наблюдение каждого и философские размышления тысячелетий, сегодня нам известны конкретные нейронные механизмы. К примеру, к дофаминовым нервным клеткам вентральной покрышки проведены тормозящие их нейроны (с медиатором под названием «ГАМК»). Если случается нечто хорошее, но знакомое, они ослабляют сигнал в некоторой пропорции к степени узнавания, снижая количество испытываемой нами радости. Напротив, неожиданное положительное событие вызывает усиленный отклик, в чем и состоит биологическая тайна новизны. Благодаря этим манипуляциям нижняя планка «я имею» расположена гораздо ниже, чем на то есть основания. Мы получаем и могли бы получать из того мига, который проживаем, намного больше радости, чем нам представляется в силу искажений восприятия.
Я хорошо помню, как несколько лет назад понимание этих обстоятельств впервые стало отчетливым внутренним переживанием, озарением, а не просто набором высказываний. Это был сложный период, когда вскоре после разрыва очень долгих отношений я шел на почту забрать какую-то посылку по невзрачным улицам российского города. Впрочем, погода была замечательная: светило солнце, небо было ясное и бездонное, и на поверхность моей памяти, к этому дребезжащему свету, сами собой начали всплывать картины. Вспоминались наиболее яркие и счастливые эпизоды совместного прошлого: как мы едем на велосипедах вдоль пляжа Барселоны, пальмы, море, полная беззаботность и блаженство. Картина просто кинематографическая, чего еще можно пожелать… И какой, казалось бы, контраст с той ситуацией, в которой я был сейчас. Но так ли это? Я присмотрелся пристальнее и осознал нечто принципиальное: этот дивный счастливый образ вмещает в себя эти эпизоды целиком, взятые как некое сконцентрированное единство. Жизнь, однако, всегда проживается лишь как конкретное мгновение, и нелепо сравнивать свой настоящий и действительный момент со сгущенным и искусственно созданным образом. Того, что я видел, никогда не существовало, это был продукт ума, созданный на основании реальных событий.
Чтобы понять, каково различие между мной тогда и сейчас, нужно было попытаться сравнить именно мгновение с мгновением, а не с этими нереальными и отфильтрованными из них конструкциями. Именно так я и поступил: начал разбирать все самое лучшее буквально секунду за секундой, и понял, что секунды эти были хороши, но счастья в каждой из них было не вот чтобы сильно больше, чем в любое иное нормальное и относительно неомраченное мгновение. Все эти велопоездки по Барселоне и сидение на мостовых Дрездена состояли из череды мгновений, в каждое из которых мой ум жил своей обычной жизнью. Я озирался вокруг, мне бывало жарко, я что-то вспоминал из прошлого, думал о чем-то в будущем, чему-то радовался, чему-то немного огорчался: поворот головы, движение ноги, звук, свет, мысль, чувство, плюс-минус – и так без конца. К своему ужасу, восторгу и смятению я понял: когда я направлялся на почту в этот солнечный день и в один из трудных периодов своей жизни, мне было почти столь же хорошо. Лишь искажения восприятия не позволяли этого увидеть, приуменьшая данный миг и создавая гиперболизированные образы былого и грядущего, тем самым производя излишнее страдание из пустоты.
Тогда я обратился и к будущему и ясно, как никогда прежде, увидел, что воображение вновь предлагает мне не реальную жизнь как череду мгновений, как постоянное мгновение, а фальшивый концентрат, который никому никогда не получить. Это мог быть концентрат чего-то хорошего – преувеличенный и раздутый объект желания, огромная «морковка». Это мог быть концентрат чего-то дурного – преувеличенный и раздутый объект избегания, огромный кнут. В обоих случаях, однако, мне предстояло столкнуться не с ними, а лишь с их крошечными и размазанными по секундам подобиями. Чем отчетливее осознавались аберрации, тем яснее виделись действительные масштабы объектов желания и избегания; они были очень невелики.
Создаваемые мозгом жульнические оптические иллюзии растягивают экзистенциальный разрыв с обеих сторон, на порядок умножая бремя наших невзгод. Под их действием человек постоянно оказывается в трагикомичной ситуации, нелепость которой необходимо осознать. Он сосредоточенно страдает из-за того, что все не так, как он хочет – иными словами, из-за того, что ему недостаточно хорошо. Или, что еще абсурднее, он часто страдает уже сейчас из-за того, что ему кажется, будто недостаточно хорошо ему станет в будущем. Это как если бы мы окунались в ледяную воду всякий раз, когда нас не вполне удовлетворила температура за окном или ее прогноз на следующий год. Мало того, что это никак не приближает желаемого исхода – наше положение тем самым лишь усугубляется.
Каждый человек должен предпринять честную попытку увидеть истинный лик своего прошлого и будущего как они предстают его внутреннему взору. Очень важно при этом воспринимать не фальшивую цельность их объектов, каковой никогда не бывает, а разбивать их на составные части, как и сказано, посекундно. В ходе такого изучения собственной биографии и средних значений эмоционального фона нетрудно убедиться, что природа по-крупному водит нас за нос.
Разумеется, она вмонтировала названные программные модули «с добрым умыслом», но в расчете на совсем иной образ жизни и иных существ, нежели современные homo sapiens. Так, аберрация дальности имеет вполне определенный эволюционный смысл, и он состоит в том, чтобы грубо, но эффективно подстегнуть существо к действию, к поиску, преувеличив ожидающую его награду. Аберрация близости, в свою очередь, призвана не позволить ему довольствоваться имеющимся, застаиваться и пребывать в настоящем мгновении, чтобы оно продолжило лихорадочно осваивать действительность и не было уничтожено или вытеснено из экологической ниши более резвыми конкурентами. Тем не менее существуют конкретные нервные пороги, за которыми стресс перестает увеличивать продуктивность и выживаемость. В человеческом сознании они превышены многократно, так что в наших высших интересах ослабить мощность этого постоянно бьющего нас электрошокера неудовлетворённости.
Лучше всего понять, как работает описанная система, можно на еще одном примере. Допустим, вы живете под пасмурным северным небом и, скрипя зубами, едва сводите концы с концами. Ваша заветная мечта об успехе и благополучии кристаллизуется в дивном образе собственной яхты, на которой вы нежитесь, впитывая солнце и подставляя лицо мягкому морскому бризу. Кажется, только эта мечта станет явью, как распахнётся настежь дверь в счастье, вы зайдете внутрь и никогда уже не вернётесь обратно. И вот ликуй, человече – сбылось! Вы пускаетесь в волшебное плавание, эйфория токами пробегает по всему телу, но такое счастье скоротечно. Связано оно, кроме того, не столько с обретением вожделенного, сколько с уменьшившимся за счет этого уровнем страдания.
Уже скоро сжавшийся было экзистенциальный разрыв опять восстанавливается почти до исходных значений, аберрации выходят на сцену – и цикл запускается вновь. В психологии это сжатие называется гедонистической адаптацией. Желание перемещается на другие объекты, которые раздуваются в воображении. Внимание соскальзывает с достигнутого и простирается в будущее, так что яхта постепенно наскучивает, как и само море. Все воспринимается теперь как нечто само собой разумеющееся, не роскошь, но скорее необходимость, и близок тот час, когда привычная неудовлетворенная гримаса вновь воцарится на лице. Сокровенное признание яхтсменов мира в том, что их жизнь в стадии успеха по своей сути до нелепого похожа на то, что было до этого. Более того, нередко случается, что они были куда счастливее в свои бедные и неудачные годы.
В классическом исследовании 1978 г. авторы (Ф. Брикман, Д. Коутс, Р. Янофф-Бульман) задались целью определить различными опросными методами уровень удовлетворенности жизнью у тех, кто выиграл крупные суммы в лотерею, и тех, кто был частично парализован в результате несчастного случая. Исследователи обнаружили, что по прошествии некоторого небольшого времени между ними нет статистически значимых различий по эмоциональному состоянию в сравнении с контрольной группой.
Произошла адаптация, экзистенциальный разрыв восстановился до уровня, близкого к нормативному. В последние десятилетия эти данные по разным причинам часто критикуются, но критики ломятся в открытую дверь, доказывая, что выигрыш большой суммы денег все-таки делает счастливее, а превращение в инвалида-колясочника делает несчастнее. Разумеется, это так, и спорить тут не о чем. Смысл лишь в том, что изменения эти на порядок меньше, чем представляется, и очень часто так называемые первые счастливчики и последние неудачники пребывают в очень похожей эмоциональной ситуации.
Подводя итоги, на данном этапе у нас имеются не только все философские, но и строго научные основания для парадоксальной истины. Достижение целей и удовлетворение потребностей не делает человека счастливее. Вернее, лишь немного и ненадолго, после чего вы возвращаетесь либо в исходную точку, либо в непосредственную близость к ней. Вы можете купаться в роскоши, получить пять Нобелевских премий и десять золотых медалей на Олимпиаде, найти свою вторую половинку, возглавить мировое правительство и стать спасителем цивилизации. Это даже близко не является гарантией душевного покоя и счастья, как убедительно демонстрирует личный опыт «достигателей» всех эпох и народов. На их лицах вы обнаружите ничуть не больше блаженства, чем на любых других, а нередко и куда меньше, особенно, если копнуть поглубже.
Борьба за счастье начинается совсем в иной сфере, на фронте борьбы со страданием, от чего зависят девять десятых итогового результата. Для этого мы должны путем умственного усилия выпрямить сами генерирующие страдание искажения, увидеть истинную ценность и природу объектов желания и познать свой настоящий миг. В противном случае система будет самовосстанавливаться, обращая лишь минимальное внимание на все наши потери и приобретения и извечную суету по их поводу. Только когда мы добились на этом фронте каких-то успехов, начинает иметь первостепенный смысл сосредоточение и на второй, положительной части. Глубочайший восточный автор и настоящий мастер слова Хун Цзычен писал об этом так:
«Если воду не мутить, она сама по себе отстоится. Если зеркало не пачкать, оно само по себе будет отражать свет. Человеческое сердце нельзя своей волей сделать чистым. Устраните то, что его загрязняет, и его чистота сама по себе проявится. Радость не нужно искать вовне себя. Устраните то, что доставляет вам беспокойство, и радость сама собой воцарится в вашей душе»[4].
Обсуждаемые здесь проблемы важны и фундаментальны, а потому не могли выпасть из внимания мыслителей человечества. Философские традиции Востока и Запада сформулировали две противоположные стратегии их решения, и попытка движения вперед без их критического анализа была бы невежественной и обречённой. В случае восточной традиции наиболее ярким и концентрированным воплощением ее подхода к темам желания, страдания и счастья является буддизм. Из всех заметных учений Востока лишь в нем они выходят на первый план осмысления и одновременно отличаются несравненной глубиной проработки. С другой стороны, три ключевых этических принципа буддизма характерны для восточной традиции в целом и для Азии в особенности. Они дают о ней хорошее общее представление, поэтому именно от фигуры Будды мы и оттолкнемся в последующем разборе.
Восточный подход к проблемам счастья и желания
Однажды Будда вышел перед собравшейся толпой монахов и мирян и молча занял приготовленное для него место. Все полагали, что он будет проповедовать свое учение – Дхарму, но тот не произносил ни слова. Минута тянулась за минутой, люди замерли в почтительном ожидании, и тогда Будда поднял с земли цветок и показал народу. Вновь недоуменное молчание продолжилось и уже грозило затянуться, как вдруг один из монахов – Махакашьяпа – что-то понял. Он последовал примеру Будды, также поднял с земли цветок и улыбнулся, пережив пробуждение и достигнув нирваны. Именно из этой Цветочной проповеди, согласно легенде, и возникает дзен-буддизм, передававшийся с тех пор от сердца к сердцу, от Махакашьяпы через Будду.
Этот мотив повторяется затем во множестве коанов дзен-буддизма – маленьких и часто внешне абсурдных притч, способных приблизить человека к просветлению. В одной из них ученик спрашивает учителя: «Что такое Вселенская Форма Будды?», то есть, грубо говоря, какова истинная природа вещей. Учитель тотчас же отвечает: «Это ограда в дальнем конце сада». Он мог бы ответить и «камень под твоими ногами», «птица, сидящая на дереве», «плывущие по небу облака» или «шум ветра»; в действительности это совсем не важно. Смысл дзенского коана, как и жеста Будды, в том, что именно этот миг есть все подлинно существующее, есть местопребывание истины, а путь к освобождению и счастью пролегает через освоение настоящего и непосредственно данного.
Увы, присутствие здесь и сейчас – вовсе не природная человеческая способность, которую мы по оплошности не применяем, а нечто весьма для нашего ума противоестественное. Первейшая функция последнего – это осмыслять накопленный опыт и создавать вереницы сценариев будущих событий, анализировать, планировать и прогнозировать. Человеческий ум потому – нечастый гость в настоящем. Подобно двуликому Янусу из древнеримской мифологии, он обращен вперед и назад, привык неустанно рыскать в коридорах прошлого и скользить по изгибам грядущего.
Довольно быстро эта привычка становится дурной, перестает приносить эволюционные преимущества, и тогда на первый план выходит оборотная сторона развитого сознания. Оно теряется в тревожных и мрачноватых лабиринтах собственных построений, а наш лихорадочный взгляд оказывается роковым образом прикован к тому единственному механизму, что порождает страдание – к экзистенциальному разрыву, различию между планками «я имею» и «я хочу». Перед нами непрестанно проносятся видения того, чего у нас уже нет, того, чего у нас еще нет, того, что мы можем получить или чего лишиться. Мы проигрываем в голове симуляции возможных событийных поворотов, созерцаем собственную неудовлетворённость и получаем стабильный приток отрицательных переживаний, ибо все это выстраивается вокруг напряжения между «имею» и «хочу».
Восточную традицию пронизывает понимание, что стоит человеку глубже войти в поток настоящего, как с его плеч спадает этот огромный груз. Ум удаляется от наблюдения за тем, чего нам будто бы недостает, прекращает пороть себя и освобождается для более благотворных задач. Дело не только в том, что мы тем самым отвлекаемся от чрезмерно затянувших нас химер. Мы одновременно замечаем, как рассеивается аберрация близости – когнитивное искажение, обесценивающее все достигнутое и знакомое в противовес тому, чего у нас еще нет или уже нет. То, что было умалено рвущимся вперед или назад сознанием, постепенно возвращает себе свою подлинную ценность. Разрыв между «я имею» и «я хочу», искусственным образом преувеличенный, сокращается, ибо мы понимаем, сколь богаче и полнее непосредственно данное здесь и сейчас, чем нам казалось.
Пребывание в потоке означает смещение точки отсчета с результата на сам процесс, и это кардинально меняет мироощущение. Привязка психической жизни к результату означает, что мы испытываем короткие всплески радости, когда нам что-то удается, и экзистенциальный разрыв смыкается. Если мы терпим неудачу или предвосхищаем ее, то растяжение провоцирует заряд негативных эмоций. Все остальное время мы пребываем в тусклом пространстве между этими состояниями, прикованные своим вниманием к объектам желания. Активная вовлеченность в процесс, с другой стороны, и восприятие его не как средства, а как самой цели приводит к тому, что дистанция между «я хочу» и «я имею» удерживается в сомкнутом состоянии постоянно, а не на мгновение. Предположим, вы сели выпить чаю. Если для вас это промежуточный этап, чтобы вернуться к работе, а работа есть временная и неприятная остановка на пути к дому, а читая книгу вы думаете о десятке других вещей, то бо́льшая часть жизни превращается в тревожное забегание вперед, где награда редка и непродолжительна. Напротив, переживание мгновения вне непосредственной связи с его результатами становится источником постоянного счастья и повышает продуктивность за счет большей включенности.
Сам Будда называл практику пребывания в потоке термином сати, который обычно переводится как осознанность (mindfulness). По сохранившемуся преданию, Будда начал практиковать сати сразу после того, как пережил просветление под деревом бодхи, начав отдавать себе полный отчет в том, что с ним происходит [5]. Он старался обращать внимание на всякое посещающее его переживание и проносящуюся мысль, проникая в их сущность и породившие их причины. Он осознавал и проживал свои действия и движения тела, наводняющие мир звуки, цвета и запахи, вкус пищи и процесс ее пережевывания.
Сати представляет собой глубокую вовлеченность и одновременное понимание переживаемого опыта, осознанную внимательность к нему. Ум в этом состоянии становится чище, жизни возвращаются те грани и объемы, которые не замечало суетное и замкнутое в себе сознание. Принцип пребывания в потоке является фундаментом не только буддистской практики, но так или иначе большинства учений классического Востока, как и все, о чем пойдет речь дальше. Мы обнаруживаем его в индуизме Упанишад, йогических школах, даосизме и даже стоящем здесь особняком конфуцианстве.
Но почему полнее присутствовать в настоящем столь сложно? Что постоянно выдергивает нас из потока? Эти вопросы получают ответ в первой и главной проповеди Будды, которую он прочитал в Оленьем парке близ Варанаси для своих первых пяти учеников. В ней сформулированы те самые Четыре благородные истины, составляющие фундамент буддизма: 1) существование есть страдание (духкха – более точным переводом, пожалуй, будет слово «неудовлетворенность»); 2) причина страдания есть желание (танха); 3) существует избавление от страдания, и это нирвана; 4) существует путь к нирване, и это Благородный Восьмеричный путь. Будда, наряду со многими другими мыслителями, справедливо опознает первопричину страдания в инстанции желания, так как оно образует верхнюю планку экзистенциального разрыва. Эта тема вскоре получает продолжение в третьей великой проповеди, названной «Огненной». «Монахи, – обратился Будда к собравшимся, – все пылает. <…> Пылает огнем жажды, огнем злобы, огнем заблуждения. Пылает огнем рождения, старения и смерти…»
Одним словом, есть три пламени, которые объяли человека: влечение и привязанность к одним вещам, отвращение и ненависть к другим, наконец, наше неведение. Они не просто создают, но искусственно раздувают и поддерживают различие между тем, что мы имеем, и тем, что хотим, вырабатывая громадные объёмы страдания. Потушить этот огонь, освободиться от привязанностей и отторжения, рассеять желание означает нанести по нему сокрушительный удар. Нирвана как онтологический идеал буддизма, которого может достичь просветленный, дословно и означает «угасание», «затухание». Путь к счастью на Востоке пролегает именно через «угасание» алчного желания, которое препятствует естественному проявлению заложенного в моменте счастья. Для этого индивид должен преодолеть неведение в отношении природы самого себя и объектов влечения, осознать их пустотность и искаженность того образа, в котором они предстают сознанию.
Западной культуре, как мы увидим в следующей главе, такой ход мысли чужд. Одним из редчайших исключений является Эпикур и лишь с оговорками философы-стоики. В «Письме к Менекею» Эпикур вплотную подобрался к центральной восточной идее счастья через «гашение» желания:
«Когда мы говорим, что удовольствие есть конечная цель, то мы разумеем не удовольствия распутников и не удовольствия, заключающиеся в чувственном наслаждении, как думают некоторые, не знающие, или не соглашающиеся, или неправильно понимающие, но мы разумеем свободу от телесных страданий и от душевных тревог. Нет, не попойки и кутежи непрерывные, не наслаждения мальчиками и женщинами, не наслаждения рыбою и всеми прочими яствами, которые доставляет роскошный стол, рождают приятную жизнь, но трезвое рассуждение, исследующее причины всякого выбора и избегания и изгоняющее лживые мнения, которые производят в душе величайшее смятение. Начало всего этого и величайшее благо есть благоразумие. Поэтому благоразумие дороже даже философии. От благоразумия произошли все остальные добродетели; оно учит, что нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо, и наоборот, нельзя жить разумно, нравственно и справедливо, не живя приятно».
Познавая свой настоящий миг, человек поднимает и удерживает нижнюю планку экзистенциального разрыва. Одолевая желание, он обрушивает вниз верхнюю, смыкая дистанцию еще больше. Но у механизма есть еще третий и ключевой элемент – само наше эгоистическое «Я», по отношению к которому производятся все эти манипуляции. Если бы нам удалось стереть или пусть даже размыть субъект как точку отсчета, осознать условность и иллюзорность его отдельного существования, потери и приобретения перестали бы вызывать сколь-нибудь значительный отклик. Если нет того, кто теряет и приобретает, если субъект слит и сопряжен с объектом, страдание совершенно теряет опору под ногами.
Самую яркую и древнюю формулировку принципа десубъективации мы находим в Упанишадах – важнейшем источнике индуистской философии. Она гласит: «Ты есть То», «Атман есть Брахман», то есть твое вечное начало тождественно Абсолюту, всему миру, как капля тождественна океану, есть его часть и выражение. Увидев себя проявлением Абсолюта, таким же в своей сущности, что и всякое иное явление мира, носителем всеобщей неделимой природы, человек осознает, что не может ни преуспеть, ни потерпеть поражения.
На самом глубинном уровне постижения ни то, ни другое невозможно, ибо нет никаких различных сторон. Есть только ворочающийся и играющий сам в себя мир, который не может ничего приобрести или потерять, ибо уже представляет собой все. Человек также понимает, что и смерть его условна, ибо он никогда не рождался, но пребывал и пребудет, как та самая капля, проходящая бесчисленное множество форм и трансформаций. Следствием десубъективации является широко распространенный на Востоке принцип непричинения вреда – «ахимса», основанный на вере в глубинное родство всех живых существ, на вере в то, что ты и другой есть одно.
Страдание, как и ощущение раздробленности мира на сущностно противоположные части, весь субъект-объектный антагонизм представляют собой оптические эффекты, искажения восприятия или их следствия. Если прибегнуть к классической индийской аллегории, это ситуация, когда человек увидел змею в лежащей на земле веревке. Различие лишь в том, что мы видим змею на месте веревки постоянно, более того, мы запрограммированы видеть ее, однако в наших силах постепенно изменить эту программу.
Представленная мысль имеет много вариаций и в разных формах пронизывает всю восточную традицию. В буддизме Махаяны, самом распространенном его направлении, она выражена в концепции тождества сансары и нирваны. Согласно ей, каждое живое существо обладает природой Будды и уже пребывает в нирване, уже является спасенным и совершенным. Сансара же (дословно значащая «блуждание по кругу», сама отделенность индивидов и бесконечный круговорот страдания) трактуется как змея из примера выше – порождение заблуждения. Нужно только сбросить с глаз пелену, осознать пустотность змеи – и нирвана станет полной.
Буддизм идет в деле ниспровержения субъекта даже еще дальше и провозглашает, что человеческое «Я» вообще не существует в его обычном понимании, ибо мы есть не субстанция, но процесс из постоянно меняющихся элементов без неизменной основы, что будет подробно рассмотрено далее. Осознавая это и практикуя растворение в потоке, человек не только окончательно выбивает у страдания почву из-под ног, но обретает ощущение высшей осмысленности и благостного единения со всем.
Описанные фундаментальные установки вносят огромный вклад в понимание устройства человеческой психики и нашего места в окружающем. Тем не менее в них содержится много ошибочных допущений, которые делают их некритическое применение далеко не лучшим решением. Прежде всего, пронизывающая все живое сила желания, названная Фридрихом Ницше «волей к власти», объявляется здесь неподлинной и пагубной. Она противопоставляется состоянию благостного покоя и свободы от страдания, привязанности и отторжения, идеал которых выражен в понятии «нирвана» в буддизме или, например, «мокша» в индуизме.
Между тем, мы не встречаем в них оснований для столь смелых заявлений, а опыт говорит нам с точностью до наоборот. Эта всеохватная динамичная стихия, в отличие от кратких мгновений совершенно неестественного для живого существа покоя и благости, и является квинтэссенцией бытия. Как раз она представляет собой то нормативное состояние, в котором пребывает жизнь, и лишь ей каждое мгновение жизни обязано своим существованием.
Огонь желания, привязанность к вещам подвергаются резкой опале, поскольку они причиняют страдание. Считается, что они противоположны счастью и есть нечто дурное, то, чего необходимо сторониться. Хорошо известно, однако, что малые и умеренные доли отрицательной энергии подобны специям и соли на кухне жизни – без них мироощущение лишается внутреннего богатства. Вдобавок к этому они обеспечивают гедонистическую дезадаптацию, позволяя на контрасте рельефнее воспринять блага существования и сам текущий момент.