Между нами - читать онлайн

Так хочется догнать летящий май,

А слышу за спиной дыханье зноя…

Душе отцвётшей так близко́ земное,

Но крыльев у нее не отнимай.

Сирени где-то мокнут под дождем,

Густеют краски от звенящей влаги…

А мы с тобою наши чувства жжем,

Не доверяя больше их бумаге…

Сгорает мир, в котором ты и я,

Отныне он, что пепел, сер и пресен…

В нем только счет взамен умолкших песен —

Кукушка заболтала соловья.

В этом замкнутом круге познания

Я пытаюсь услышать мысленно

И стараюсь увидеть на ощупь

Недоступное для осязания,

Безнадежное в поисках истины.

И стихов неродившихся рощу

Посажу, поливая слезами, я

И окучивать буду искренне

Звуков гласных-согласных толщу

Для сладчайшего истязания.

Август яблоком спелым уткнулся в росу…

Отлюбившее лето прощается с нами,

И уже сентябрево-лоскутное знамя

Над твоим вертоградом полышет вовсю.

Бабье лето раздует еще костерок…

Ведь не зря же связались тенетные сети

И зажглись винограда девичьего плети?

Отчего же так горько дыхание строк?

Мальвы – цапли степные – былую красу

Растеряли до сроку в остылые зори

И стоят неуклюже в прощальном дозоре,

Навевая унынье… роняя слезу…

Исключений из правил исконных не ждем:

Отпестрят листопады – взвихрятся метели…

Миг не станет длиннее, как мы бы хотели!

Не об этом ли осень всплакнула дождем?..

Из грусти стихи получаются всё же добротнее,

Чем те, что из радости.

Светлее печаль и возвышенней, и благороднее,

Без приторной сладости.

Пронзительна грусть… словно ярость, бывает неистовой,

Ни капли лощеного.

Подобно тому, как прочнее кофтенки батистовой

Рубаха холщовая.

О, закон Ньюто́на,

как

На тебя не сетовать?

Падает антоновка…

Не с того ль,

не с этого ль?

О́земь, о беседку ли

Бьется круглой спинкою —

Всё козе соседкиной

Отношу корзинкою.

Сушки напластала я…

А повидло – муторно…

И сижу, усталая

От закона Нью́тона…

Сколько пряных согроздий дарила сирень,

А черемухи цветень врывался в окно…

От ветров́ духовитых случалась мигрень,

И оскомину штампы набили давно.

Но взлететь я пытаюсь, терзая крыла́,

Те, что ты называешь руками…

И пусть…

От земли отрываюсь – была не была…

О, небес неизбывных преюная грусть!

Сколько раз с нами ночи делил соловей

За околицей рифмы, в излучине слёз…

В тихих зарослях слов меж терновых ветвей,

В майских сумерках,

в лунном наитии грёз.

Не суди безыскусность внезапной строки,

Не умом, а душою ее принимай.

Май врывается в сердце притоком реки,

Половодьем по венам – на то он и май!

Зацветает миндаль в Крыму

Раньше сроку на три недели.

Я весну хоть сейчас приму —

Феврали ко мне охладели.

Я устала от зябких чувств

И тоскливого непогодья,

И дорог – всё куда-то мчусь…

А пора б отпустить поводья.

Но мечты высиняют даль

Там, где волны закат гасили.

Зацветает в Крыму миндаль,

Слава Богу – у нас, в России!

Калиткой скрипну и спугну сорок,

Собравшихся на сход в моем владенье.

А просто ночью было мне виденье,

Что сад затосковал и весь продрог.

У осени нечестная игра,

Ведь на кону – последняя надежда.

С дерев на травы сброшена одежда,

Змеится дым чадящего костра.

А неопрятность опустевших гряд

На мысль наводит о тщете и тлене…

Но где-то пульсом в истонченной вене —

Весна… шестой десяток лет подряд.

Явле́нный снег – предвестие строки —

Желанно-неожиданный, нарядный,

Слетевший в ночь на лист мой безоглядный,

Где все слова нечаянно легки!..

Не ангела ли чуткое крыло

Случайно обронило перья строчек?

Ах, только б разобрать наутро почерк!..

Мело… по всей земле… опять мело…

Так зыбко вдохновение зимой,

Спугнуть его боюсь, в окно глазея —

Земля ворсится, словно бумазея,

Подлунной оторочена тесьмой.

Морозно-запотевшее стекло

Я тру ладошкой вкру́г, увидеть чтобы,

Как звезды собираются в сугробы

Стужливыми снежинками… Светло

Душевное безмолвие пока,

Бесследно – ни дорог, ни птичьих тропок…

Как будто вызрел жаркий южный хлопок,

Раскрыл четыре вьюжных лепестка.

Бежало лето по июню,

По росным травам босиком.

От новолунья к полнолунью

Порхало ярким мотыльком.

Сплетало рыжие косицы

Из жарких солнечных лучей,

Девчонок наряжало в ситцы,

Потом гадало: краше чей.

Учило нотам птах-певуний,

Кукушкам поправляло счет…

В июль бежало по июню

И знало: август где-то ждет.

Свиданий нежных не тревожа

На тропках тайных за селом,

Порой само влюблялось тоже,

Смеялось, пело и цвело.

Была ли ты, любовь?..

Так жаль,

Что не могу ответить точно…

Мне лишь запомнилась печаль,

Что пряталась за многоточье.

Светлела прядка у виска,

Уставшая от ожиданья.

Мгновенен путь наш —

от цветка

Пьянящего

до увяданья.

Попутных вéтров все ждала —

Лететь, бескрылая, хотела!

А ты земной, любовь, была —

Вот я тебя и проглядела.

…А Северский Донец с дороги дальней

Торопит воды к устью искони́.

Он был моею бабкой повивальной,

Рекою су́деб для большой родни.

«Ты этот край запомни, что б ни сталось! —

Твердила мама. – Сердцем зацепи».

…Там детство жеребенком увязалось

За взрослым табуном в Донской степи.

Туда привез семью свою из Града

Отец-строитель. В хуторе Кресты

Сновала с лязгом техники громада,

Корежила вишневые сады…

Как раз была цветения пора,

Бросались казаки на трактора.

Но взмыли журавли портовых кранов,

Их принял в стаю Северский Донец.

Красавец-порт!..

А я – вне всяких планов,

Поскребыш, как любил шутить отец.

Делила свой веселый возраст детский

С поселком по прозванью Усть-Донецкий…

…Расстались мы… Меж нами – лет пространство,

Сбирает память годы-лоскуты.

И дразнят казачурой за упрямство

Меня, степнячку, с хутора Кресты.

Чуть свет проснуться,

выглянуть в окно

И дня земного ощутить начало,

И удивиться:

мир знаком давно,

А я нисколько в нем не заскучала!

И мне по нраву огустевший сад,

Пусть щедрости плодовой не образчик…

Но ведь источник хлопотных услад,

Даритель дней, стихами говорящих.

Живая грусть у ласточки в гнезде,

Танцует дождь в продрогшей борозде,

Везде, где есть основа и порядок.

Козельский плат до Оптины объят

Обыденной тревогой мер и клятв

И колкостью окрашенных оградок.

Не спрячет нас от боли береста,

Не скроет крест, где веры нет в Христа,

Не смоет Жиздра водами речными.

Подобны ей сомнение и страх,

Плоды ее взрастают в городах

И душат нас, и делают ручными.

Ты мой приют, пожизненная блажь

Рубцуется… Великий арбитраж

Выносит мне не приговор, но веру.

Я буду жить за пазухой церквей,

Пока гласит «Премудрость» иерей

И крестит дождь по твоему примеру.

Калуга, камни, коростель,

Купель дождя с водой лиловой,

Живая Жиздра, промысловый

Корабль времени, апрель.

Он недвижим в речной воде,

Пока предвестница потопа,

Река, не разлилась, и тополь

Небесный не прорвал предел.

Да будет мир среди вершин

Не государевых, а Божьих.

И ты, Калуга, у подножья —

Молитвослов моей души.

Тесно-тесно, друг за другом

Зелень пряча под подол,

Лес раскинулся еловый,

Лес, в котором Божье Слово,

Непредвиденный престол,

Упирается в Калугу…

Я тебя узнаю в спешке

По наклону головы.

Не встречай меня еловым

Словом, солнцем промысловым,

У таких, как я, увы,

Что ни день, одни насмешки.

Я приехала с повинной,

Если можешь, поддержи.

У меня в проволглой жизни

Без козельской укоризны

Жиздра не выносит лжи,

Тянет топь за горловину.

Мне бы ведрышко худое,

Мне бы чуточку любви.

Близко-близко до Калуги

Муки совести и руки

Материнские. Плыви,

Если не гневит былое…

Вода ледяная, льняная невольно

Меня обвивает, довольно, довольно.

До сумерек в колкости плавать небесной,

Укромная чаша козельского леса

Едва окормляет меня перегудом

Дождя и тумана,

выходит простуда.

Безропотно движутся воды и годы

Сквозь чащу лесную моей несвободы.

Мой возраст взрастает рекой межсезоний,

Ореховым Спасом, Успением, зноем.

Во мне, ненадежной, сплошные сюрпризы:

Рука Материнская – белая риза,

Слезой омывает и пестует внове

Меня, голубицу, рожденную в Слове.

Я не терплю любви самообман,

Торопких троп, не требующих бога,

Не подведи, осенняя дорога,

Зовущая сквозь морок и туман.

Желанный путь от Жиздры до Невы

Широк и бел, шершав и многотруден,

Мы встретились среди сливовых буден

В сезон сиротства на земле живых.

Журчание небесной полыньи,

Речная вязь, закатный полушалок,

О, как любим и как при этом жарок

Цвет осени моей епитимьи!

Бескровен Бог,

бессилен человек.

Ты дал мне нож, но не сказал:

«Убей!»

Там, за межой, не поднимая век,

Метет дорогу ветер-суховей.

В подол земли ложится сухостой,

Ему во тьме придется почивать.

Болит ребро,

мужчина холостой,

Твоя ли боль, прокрустова кровать?

Ты разделен на вечер

и вино,

Но пригубить, не значит пить до дна.

Вот яблоко, как правило, оно

Несет раздор…

И ночь воплощена

В полет птенца над вотчиной и над

Судьбой моей, застенчивый Адам.

Бескровен Бог, но зреет виноград,

Скуп человек, но тянется к плодам!

Подели меня на слоги,

На глаголы подели.

Стелет степь моя под ноги

Камни, кочки, ковыли.

На кустарнике вороньем

Дом-гнездо, а в нем поет

Птица-ветер, благовоние

Трав степных, как приворот.

Элиста!

Во славу будней

За твою любовь и прыть.

Я не стану безрассудней,

Не смогу перебродить.

Очерствеет хлеб, и солнце

Вразумит меня на сон.

Черногривый конь смеется,

Колокольный льется звон…

Но откуда?.. Все едино

На чужбине и в раю.

Спи, бескрайняя пустыня,

Баю-баюшки-баю.

Степной народ из рода в род

Несет свой крест, точнее, бремя.

Скуласт, разборчив, но не горд,

Он чувствует, как дышит время

В затылок выбритый. Ему

На кровеносную систему

Плевать, в рассветную суму

Жара не влезет, только демон,

И тот не выдержит… Едва

Я породнилась, будем живы

С тобой, Калмыкия, хвала

Недремлющим пустынным жилам!

Возьми мой судорожный путь,

Дождливый, обморочный, душный,

Где нет возможности всплакнуть

И вырасти из равнодушных.

Степной народ приветлив и

Из рода в род несет утраты.

В том виноваты ковыли,

Серебряные виноваты.

Ни свет в горсти, ни горлинка, ни горе

Нас не спасут, лишь Господи прости.

Ни шапка та, что так горит на воре,

Ни маков цвет – бушующее море —

Не смогут нас посмертно заплести

В степной пейзаж, сохранный до истерик

Всех жен твоих красивых и живых.

И будет жизнь, мгновенная потеря,

Такая, что ни ангел, ни тетеря

Не возродят окоченевший стих.

Зима, зима, я столько раз любила,

Что больше нет ни жизни, ни любви.

Согрей меня, живительная сила

Христовых крыл, пока не потопила

Меня судьба, все раны обнови.

Нежнее смерти женщина, Сережа,

Ты знаешь сам, и мне не нужно знать.

Отрывок дня морозный и погожий,

Целующий твои глаза и кожу

Пожизненно, так может только мать

Любить дитя. Проснись, проснись, мы оба

Готовы дать животворящий рай

Стихов и слез, но смерть твоя не пломба,

Ей не заткнуть прозябший мир у гроба,

Не обуздать картавый птичий грай…

Созвучия – они приходят даром,

платить приходится за все другое.

Душа течет по телу легким паром,

текут по небу персеиды стройным роем.

Хоть раз попробуй загадать желанье

и пожелай хоть мне на день рожденья

чего-нибудь хорошего – случайно,

и подари мне том стихотворений

чужих или одно твое, о лете,

глотке озона, полотняном платье,

о том, как хорошо на этом свете

упасть друг другу в зыбкие объятья.

Как хорошо, о боже, жить на свете

на этом, помышляя о расплате —

на том, на берегу высоком Леты

сидеть босой и в полотняном платье.

Какое странное время,

какие зыбкие лица.

На лица ложатся тени

и свет, все вокруг двоится,

и воздух слоистый, стеклянный,

нарезан крутыми ломтями,

и льдины в реке полупьяной

толкают друг друга локтями.

А лестницы здесь из камня,

а сердце твое – из глины,

а пряничный домик – с пряной

корицей и с ванилином.

Вот Гензель об руку с Гретель

стоят у его порога,

но снова закроют двери

на ключ и посмотрят строго.

И врезан пейзаж навечно

в гранитные эти ступени:

куда-то мы шли, был вечер

весенний и светлый, длинный.

Всплывет ненароком былое

и в Лету со всплеском канет,

но кто-то на нашей Трое

уже собирает камни:

пустые бутылки, пепел,

полночные мостовые,

и – это ты верно заметил —

мы – здесь и еще живые.

Давно уже не было пасмурных дней, как этот.

Дрожит и пригибается холодное небо,

как лист железа или беззвучной жести.

Из этого дня не вырваться, не убежать,

не хочется быть ни врозь, ни вместе.

Снега за окном, и птичьи кресты, и ветки

спеленаты сном, прохожие редки

в моем захолустье на самом краю оврага,

где спит на дне до весны стеклянная грязная влага.

Да, день, как ты, холодный и беспощадный,

но, может быть, завтра все же наступит новый —

другой, не знаю, какой, веселый и теплый,

хотя у марта в подоле мало таких подарков.

В поэзии – соперник, в прозе – раб.

Хрестоматийные не выцветают строки:

«В стихах он был силен, а в жизни слишком слаб»,

и осуждают тихим голосом пороки

людей умерших и давно минувших дней

дела, слова и искренние слезы

бессилия, и строфы про коней,

и в гроб сосновый кем-то брошенные розы.

А я когда-то знала наизусть,

да и сейчас, конечно, вспомню

про пыльные холмы, про Русь и грусть,

за шеломянем-рубежом другие хóлмы,

на них ночная мгла,

и в сердце входит тихая игла

и вышивает, песни распевая…

Ты знаешь – я пока еще живая!

Рваные раны, шрамы, на теле рвань,

В клочья дни и недели, наверно, дело – дрянь.

Губы в лохмотьях – весенний авитаминоз.

Я не хотела, но в этот раз все всерьез.

Нет, не прошу, не надо,

Просто лягу на дно

Тихой печальной рыбой —

Мне все равно!

Берег песчаный, ракушки,

Солнечный плеск в реке —

Зайчик полощет ушки…

Мы не знаем, что рядом,

кто это невдалеке.

Спички, специи, разноцветный картон —

буду суп варить, плиту разжигать

и бумажных зверей мастерить.

Буду читать в интернете статьи про морской

планктон…

Может быть, даже я научусь курить.

Но никогда – ты слышишь! – я говорю: никогда

Я к тебе первая не подойду, не жди!

Это гордыня, да,

горе, а не беда…

Я не знаю, кто там стоит,

Что меня ждет впереди.

Кто это, третий, идущий рядом со мной?

Не разглядеть его сквозь пелену дождя…

На голову мне падает ливень тяжелый и ледяной.

Я улыбаюсь, ладони от головы отводя.

Чем же мы жили? – только этим, мой друг,

Что после смерти нашей другим невозможно найти.

Хрупкие рукописи не запылают вдруг,

Но устилают листьями пройденные пути.

Кто это, третий? Дождь у него в волосах,

А в ладонях трава, а в кармане —

живая мышь.

Что он читает в книге, что лежит на его весах?..

Время уходит, а ты, мой друже, молчишь.

Время уходит,

но не уходит он.

Я не скажу тебе, что тебя люблю.

…Спички, специи, разноцветный картон —

я куплю все это, непременно куплю!..

Ты знаешь – в овраге трава,

А во дворе дрова,

А в ограде церковной стоит она,

У нее болит голова,

У нее добрый молодец на поводке,

Если случится паводок,

Она поплывет по реке

В лодке веселой резиновой и надувной

С тихими песнями, гребнем узорным,

Со старинной трубой подзорной…

Лодка плывет по реке стеклянной,

В шелухе ледяной.

Голубые дали,

заплаканные дома,

Жили-были, млели, дышали…

Так и прошла зима,

И в овраге вырастут травы

и спрячут тебя с головой.

Раз я тебя люблю – ты навсегда живой.

Ржавая проволока твоих стихов

Ползет, цепляется за рукава.

Ежевичный кустарник вытаптывает жена —

Милая, ты навсегда права!

Мусор, истлевшая рухлядь… Стоп!

Кто там сказал, что они не горят?

Их потихоньку источит жучок

Или плесенью зарастут.

Где твой клинок? Где твоя свирель?

Где твой посох в белых цветах?

К белой руке прирастет кольцо,

К белой березе – листва. А тут?

К праху приложится прах?

В поезде ночью темно, как во рву с водой.

Пей не пей, конец один – Волгоград.

За окном пейзаж, объеденный тьмой,

Коридорные лампы дорожкой лунной горят.

Открывай тетрадь – мотыльки стремятся на свет,

Со страниц срываясь, – к Луне, к фонарю,

к Луне.

Кто твой друг? Кто твой враг?

Где любезный оскал?

Чей лукавый совет?

Что ты скажешь мне? Что тетрадь твоя скажет мне?

Ты стоял на Гунибе, в бездну боялся упасть,

И в Нарын-кале на ворота позора плевал.

Гауптвахта, Марлинский, из каменной пасти

вода лилась…

А меня ты любил? Скажи, ты меня любил?

Это маки в руках, это водкой напитанный мозг.

Воздух в старом Дербенте майский, страшный,

чумной.

Кресло залито коньяком, и со свечки капает воск.

Посмотри на меня, поговори со мной!

Открываю тетрадь – только проволока стихов —

Дольник, ямбы, анапест, коричневый горький дым.

Это горы аварских, кумыкских —

переводных штрихов:

Ах, элегия белая! Ах, глубокий зиндан!

Как упрямо волны Каспия лижут твердь!

Виноград рождает выцветшая земля…

А в тетради вяжет стихов узелки поэт:

Вот Багаутдин, вот Муса, а вот Магомед.

На твоей работе после твоих похорон

В белой папке найти твои – не твои стихи:

Дагестанской тетради чума – чужие страсти, грехи

В твоих рифмах, твоих словах…

Ты не умер, ты просто вышел покурить.

Растеклось на востоке утро,

Первым светом смывая тьму,

Как пшеничный сноп златокудро,

Зреет в юном сквозном дыму.

Но зорюют еще раины

В сладкой вязи последних снов,

И ковыль не поднял седины,

Чтоб узреть молодую новь.

Только сны не в ладу со мною,

Лишь порою мирит нас хворь.

Не прощалась она с луною

В предвкушенье медовых зорь.

Кричащих душ нехитрая страна,

Уже давно привыкла ты к наркозу.

Но точки ставит жадная луна:

«Кобыле легче,

если баба с возу».

А прежний мир уходит из-под ног,

Скребется в души свежая зараза,

И гложет кость породистый щенок,

Охотно чая нового приказа.

Дремлет ветр.

Недвижна занавеска.

Дремлет степь в удушливом плену.

Только россыпь мертвенного блеска

Травит душу пыльному окну.

Расползлось по хутору томленье,

Смазав марью шлях

и курени.

И луна,

обласканная ленью,

Улеглась на хрусткие плетни.

Тает ночка в куреве прозрачном.

Знать, к утру не сгинет пелена,

И зарю с безмолвьем буерачным

Мне встречать у пыльного окна.

Ты не пей мою кровь,

комар.

Есть еще для нее работа,

Хоть и вся моя жизнь, кошмар,

Стала частью твоей охоты.

И пускай нынче худо мне,

Все же донором быть терпимо,

Если скрыться в умильном сне,

Где невзгоды проходят мимо.

Велик и славен мой народ,

Иным душа его – загадка.

Всегда плывет, отринув брод,

Туда, где горько, а не сладко.

Не в этом ли вся наша суть:

Нырнуть во тьму, алкая света,

И наплевать на легкий путь,

Презрев безликость трафарета.

Мне бы хищный огонь залить,

Что в душе породила новь.

И заречься напрасным злить

Разбитную казачью кровь.

Но не знает покоя нрав.

Он терпел уже докрасна

И, покорную смерть поправ,

Возрождался из пепла сна.

Где сегодня твоя звезда,

Простосердная отчья стынь?

Или смолкли твои уста

На руинах родных твердынь?

Может, годы тебя вернут,

Сделав прошлым стезю обнов,

И ракитою станет кнут

У могилы твоих сынов.

Раскудрявился Дон своевольный,

Пляшет зыбь в ледяной черноте

И срывается берег бездольный,

Растворяясь в голодной воде.

Так и мне доведется однажды

Обрести неизбежный покой

И познать утоление жажды,

Став минувшим природы донской.

Пригорюнилась ракита.

Пряди ластятся к земле.

И бурьян ворчит сердито,

Вторя киснущей ветле.

Нет пичужьей канители.

Дрема кутает поля,

Точно гнезда опустели

В кудлах сонного былья.

Лишь меня прищур заката

Не влечет в глубины сна,

Чтоб душа быльем лохматым

Наслаждалась до темна.

Город не мой ставит ласково сети,

Жаждая рыбы, которой на свете

Больше не надо уже ничего,

Кроме того, что веками мертво,

Но сохранилось и радует взоры

Амбициозной, расчетливой своры

Скользких сердец. Только прочен кукан

И непреклонен немой истукан —

Город Петра, город прозвища Бланка,

Пахнет его неживая изнанка

Тленом людским, но мила косяку

Скользких сердец, подчиненных быку.

Гляжу назад, а там – одна зола —

Остылый тлен моей недавней были,

Где щедрый гнев и жадная хвала

Давно в мангале брошенном остыли.

Но правит пламя русскою душой,

Берущей жизнь в грядущей зарянице,

Покуда новь не тронута межой,

А журавли важнее, чем синицы.

Вновь пришла зима, лишая сил,

Колкая метель вот-вот нагрянет.

Сонный вечер на привал разбил

Желтые шатры под фонарями.

Истлевают искры естества,

В памяти – рябины капор куцый,

Вероломно новая глава

Жизни нас неволит обернуться.

Но неосязаем буйный ход

Времени, бурлящего в аортах.

И глаза направлены вперед,

И трещит надежды шнур бикфордов.

От отливов земных на Селене ввалился кратер,

Плотоядный луг пережевывал антилопу…

Ты оставила твиттер, где уже не звала меня братом,

Неуклюжий отскок… вмиг фолловерами истоптан.

А чего не в глаза? Не в очки? Не удар по морде?

Свой сусальный гнев соскребу с ледяного шквала…

Ты вторгаешься в склеп, и резонно,

что нужен ордер,

Ну хотя бы рецепт из аптеки для каннибалов.

Из обязанностей – отвоеванных, жалких, птичьих —

Сберегание краха, что в молодость был упрятан.

Пусть не шамкает ум, для тебя ведь вполне логично

То, что я не прощу… что сдохну… что буду рядом.

Высотой кредитку и горло жгло,

Ни к селу бармен лопотал: «Excuse me»[1].

Я – стальной пропеллер, а ты – пилот,

Уводящий в облако «кукурузник».

И двуспальный поскрипывал наш биплан,

И бесслезно всхлипывалось: «Te quiero»[2].

Ты хотела звездного лишь тепла —

Я в шугу размалывал стратосферу.

На пороговом звуковом хлопке́

Купидон нахально завыл: «Aloha!»[3].

Мы уходим в пламенное пике,

Но отныне я приземленно глохну.

Эй, человек!

Будь так добр, подойди.

Продаешься?

Это риторика —

знаю ответ…

Но почем?

Я подкопил…

Остроумца ищу, вероложца,

Кто не по вкусу просолен был

И наперчен,

Не опустившего взора,

Когда презирали,

Кто к пасторальным утехам

Вовек не привык,

И, не боясь навсегда

Угодить в мизерабли,

В горле не прячет

Бессовестный острый кадык.

Нет, я не дьявол,

Сверкающий серной главою,

Тот, кто приводит вас в мир

Ледяною рукой.

Нет, я – Талант,

И я выкуплю сердце живое,

Сколько бы ни торговался

Сквалыга Покой.

Я долго строил дом и не копал могил,

Не замечал земли насущную потребность

Все губчато вобрать, учесть – кто пил, кто гнил,

Кто отрицал наивно кровный резус

И страсть подпитывал запретнее ИГИЛ.

Мой светлый дом не знал ни свай, ни кирпичей,

Он с почвенным ничем был искренне не смешан.

Он доставлял уму не хуже DHL

Кипящих споров, шепотов, пельмешек

Пары́, что вязли в чистой мгле и алыче.

Я не тупил лопат… со счастьем пополам

Жевал безвкусный лавр до ревностных отрыжек.

Но по двору немая будущность прошла,

Стучит мне в дверь и сплевывает трижды,

И я спешу уйти, не глядя в зеркала.

Упасть, уснуть и не проснуться

В ключ-травах утренней росы.

И в поцелуях захлебнуться

Лукавой лунности – красы.

Завлечь пределы в бесконечность

И полюбить пожары лун.

Вдаль рукавами сыпать млечность

И птицу слушать Гамаюн.

И внять речам огнистокрылым,

Из бездны утренней восстать.

И меды пить наяды милой,

Лукаву лунность обнимать.

Овсянность вьюг мне в росах снится,

Тоскливой гулкостью маня.

Летят на юг,

на север птицы,

То ль лунность жаждет вновь огня.

Здравствуй, милая врунья.

Ложь прощаю в цветах.

Ночь, лунных сказок воркунья,

Лижет стихи во снах.

Те стихи – лун щенята —

Спят, ласкаясь средь душ.

В кольцах слова – цыганята.

Боги милуют тявкуш.

Зыбло сукино счастье,

Преданно зрит в лицо.

Милой целую запястье,

Ночи вернувши кольцо.

Взявши стихи за холку

(К дьяволу чувства ложь!)

Враз утопил втихомолку

Сердца частичку и нож.

Опять этот звон колокольный

Меж кленов скользит на заре.

И голос звучит богомольный,

И неба отел в алтаре.

И тычутся звездные морды

В родимые неба соски.

И клена листву,

рыжи орды,

Все лижут зари языки.

Не верь сей заре-озорнице,

Во ситцах дали не балуй.

Умерь обниманья денницы.

Прости, отлюби, отцелуй.

Поутру в чарах спит невеста.

Зари очнулся алый слой.

Зениц коснулся девы перстно,

Цветами, тайною мольбой.

Небесно-розовые щеки

Невесты – лона георгин.

Взыграли верности намеки,

Мерцали томностью рябин.

Уста шептали: «Боже любый!

Воздай заре небесный цвет».

И чары – девственные губы —

Цветам пророчили рассвет.

И нежно-тогая денница

В пионах бежевой фаты

Рассветом трогала ресницы

И томно – свежие цветы.

Не любить сон цветов,

Не алкать чистоты,

Не искать тайной грусти лета,

Не пьянеть от снегов,

Белых снов немоты,

То безумство ли? Сон поэта?

В слезных розах закат,

Дым фиалок вдали,

Цвет девичий – невинность неба,

Виртуозье токкат

И музык миндали

Возвеличили стиль из бреда.

Рифмы брызнули в ночь.

И безумец поэт

Сон цветов потревожил словом.

И колдунья-пророчь

Из цветов в полубред

Извлекла чистоту в лиловом.

И горел фиолет,

Что сирень на ветру,

Да фиалки пьянели в цвете.

И стихов первоцвет

Полыхал поутру

Чистотою во спелом лете.

Куда ни кинь – всюду стены грехов,

Двери в ерши заколочены.

Окна смотрят на вены стихов,

На фасады души озамоченной.

Гори, душа, меж родимых осин,

Жаром пылай, звездным заревом.

Взоры дрожат в цветах парусин,

Что туман Гималай, дымным маревом.

Росы невзгод утолят рысака,

Стены разрушат греховные.

Вены набухнут во ключ-родниках

И стихами взорвутся любовными.

В громах лавин отрезвевших людей

Радость дождей, крик экспрессии,

Стоны вершин, аромат орхидей,

Красные чары цветов и поэзии.

Очарованные тени,

В полуснах дымы.

И в намеках благостени

Шепчутся псалмы.

Покаянные поклоны,

Во цветах изба.

Васильковые короны,

Нежная мольба.

Обольстительные взгляды,

Богомольный тон,

Полутенями объяты,

Им цветов поклон.

Сладкошепчущие речи,

Обаянья шарм.

Полусвечи в полувстречах

Окаянных карм.

Вдруг отчаянья, измены,

По виску – кистень.

Глас прощальный, плач сирены,

Да Успенья тень.

В преисподней – мглы ступени,

Миражей тщета,

Расшептавшиеся тени

И псалмов пьета.

В углу стоял рояль громадой звука,

И монолитом дерева нес службу справа шкаф,

«Как, брат, твои дела?» – спросил он друга,

В ответ скрипел рояль: «Увы, никак.

Ко мне давно уже не приходила Таня,

И не выплясывали пальцы краковяк

На клавишах. Стоят на мне стаканы,

Пылятся книги. Так что, брат, никак».

«А я так горд своим зеркальным боком,

Необходим, любим, и по утрам

Танцует Таня в платье новом, легком,

Мелькая меж моих зеркальных рам».

Был платяной амбал собой доволен,

А музыкант грустил и все вздыхал.

Но, говорят, на все есть чья-то воля,

Был вечер. Праздник. И рояль играл,

И даже створки шкафа отбивали ритмы.

Пусть завтра черный день и нищета,

Мы будем не одеты и не сыты,

Но жизнь без музыки – совсем не та.

Выстрел

Один короткий выстрел

И лопнул, лопнул браслет

След

Ты навсегда оставишь след

В смешной, короткой чьей-то жизни

Гранат

Золою алой лег на пол

Гремят

Уже с обоих берегов и снова ствол

Заряжает солдат

Ты был так рад

Так рад

Гранат

На запястье моем гранат

Счастье мое, ты рядом

Закат

Над волною соленой закат

Несчастье мое не надо

Не зеленый вовсе гранат

А багровый, как осень

Оземь

Попадали оземь

Все старые письма,

листья,

Кисти и краски

Опасно

Все дальше в лес

Все глубже на дно

Никаких чудес здесь давно

Никто не видел

Хронику прошлых событий

Не напишет никто

Не узнает никто

Это мой личный,

мой личный ад

А ты был так рад

Так рад и счастлив

Гранат

На запястье моем гранат

Из той ли старой сказки?

Закат

Рассвет

Мы выключим в комнате свет

Счастье мое, ты рядом

И так рад

Гранат

На запястье моем гранат

Весной совсем не страшно

Весной прилетают каждой

За мной

Я останусь снова здесь

Я вплету в косы перья их

Добрая весть

Новая весть

Весна – время живых

Гранат

Нас накрывает соленой волной

Не зеленый, но мой, мой

Браслет на запястье

Мое счастье

Закат

Рассвет

Закат

Мы выключим в комнате свет

В комнате свет

В комнате мы

Мы.

Я видела не то во сне, не то в полубреду

Чумных врачей и честных полицаев,

Слепых художников и толстяков,

Не любящих еду,

Растут деревья вниз, и птичьи стаи

На север держат свой неверный курс.

Священник – лжец, король – воришка,

брат – предатель,

И без души поэт, и очень храбрый трус,

И враг, скорбящий о чужом солдате.

И посреди всей той, простите, ерунды,

Кипящего людского балагана

Путана-однолюбка из-под крана

Приносит выпить мне святой воды.

Моргаю, тру глаза, но тщетны все старания

пробудиться, мы —

Все та же публика вселенского кошмара.

Ну, почему так часто снится

Степной ручей,

где я мечтал,

И ты, кипучая криница,

Что я полвека не видал?

Места привольные степные —

Воспоминание мое.

Дома, их ставенки резные —

Казачье некогда жилье.

И все до боли мне знакомо:

Тропа,

бегущая в овраг,

От встречи сладкая истома,

Откуда ж сумрачность

и страх?..

Не узнаю места святые.

Где ж милый двор,

друзья мои?

Вокруг одни дома пустые,

Как будто здесь прошли бои.

Все поросло огонь-травою,

В садах бушует сухостой.

И все ж я встретился с тобою —

С наивной детскою мечтой.

Ручей журчаньем радостным приветил.

Трава зазеленела после сна.

А я, беспечный, даже не заметил,

Что в городе присутствует весна.

Над головой грачи вовсю кричали,

На ветках суетились воробьи.

По-своему весну они встречали,

При талом снеге пели о любви.

Взъерошивал им резкий ветер перья,

Сорвать пытаясь праздничный концерт.

Но в парке не смолкало птичье пенье,

Какого не слыхал я много лет.

Я иду на огонь костра

По зеленой траве высокой.

Умирает в ночи искра,

Не желая быть одинокой.

Слышу цокот и храп коней

На просторе земли целинной.

Я иду все быстрей, быстрей.

Летом ночь не бывает длинной.

Голосисто поют сверчки,

Притаившись в стогу соломы.

На траве улеглись бычки,

Здесь прохлада полна истомы.

Тишина обостряет слух,

Знаю с детства одну примету:

Коль кричит за рекой петух —

Ночь права отдает рассвету.

А у нас на Дону весна,

За селом зеленеют нивы.

Тихо песню поет волна,

И шумят над рекою ивы.

Мне большая в ночи луна

Указала к тебе дорожку,

И подруга любви – весна

Привела к твоему окошку.

Выходи, не сиди одна,

У причала гармонь ликует,

Пусть расскажет тебе она,

Что казак о тебе тоскует.

На каком языке говорит море?

Диапазон звуков – язык ли?

Хочется почувствовать,

Понять его правильно,

Ведь никто не говорит морю,

Каким оно должно быть —

Волнующимся или спокойным,

Теплым или холодным,

Светлым или темным.

Нужно быть готовым

Принять.

Оно такое, какое есть,

Оно прекрасно,

Оно создано природой,

Матерью всего и вся.

Внутри него гармония…

Даже когда красные облака,

Даже когда Луна полна,

Даже когда падающая звезда…

Все в нем смысл,

Без слов.

Стоит ли понимать умом

То, что нужно принимать душой?

Почему море вызывает страх,

Восхищение,

Дрожь в сердцах?

Собирая по крупицам,

Песок

Не удержать в руках.

Что же море хочет сказать?

Что мы готовы услышать

В приближающихся волнах?

Прерывается тишина,

Наступает момент, когда

Любовь

Окружает

Тебя.

Она есть вздох и выдох.

Внутри и снаружи

Раскрывается

Суть бытия.

Нет лучше учителя, чем море вокруг тебя!

Куда идти? В глазах рябит

От тьмы чужих дорог,

Похоже, всякий индивид

Ступал где только мог.

Средь них и те, кто слышал зов

И делал шаг бодрей,

Их тропы – просеки лесов

И лоции морей.

Их имена – на картах всех

И в звездном небе аж,

Но что снискало им успех?

Тщеславье? Алчность? Блажь?

Первопроходцы давних лет,

Птенцы морских держав

Завидный свой чертили след,

В руках штурвалы сжав,

Что попадалось – остров, риф,

Материков края —

Везде, открытия столбив,

Писали: «Здесь был я!»

Засим текли под сень корон

Взамен стеклянных бус

Гвоздика, перец, кардамон

И прочий ценный груз.

Сейчас другие времена,

Мы выше держим взор

И тащим наши имена

За славой к пикам гор.

Один такой презрел уют

Знакомых с детства мест,

Решив, что сам, как скалы, крут,

Полез на Эверест.

Ступил неловко и повис

Над бездной на руке,

И тут Господь спустился вниз,

Он был невдалеке,

Не с тем, чтоб сбросить, жалко все ж,

А так, для куражу.

Его спросил: «Ну что, ползешь?»

«Нет, Боже, восхожу!»

«А он неплох, – подумал Бог, —

Но встрял же в бигуди».

И, протянув ладонь, помог.

«Ну ладно, восходи!»

Вот так и стал с тех пор и впредь

Вести пригляд за ним,

Куда б ни пробовал переть

Бесстрашный пилигрим.

На яхтах землю огибал,

На веслах – океан,

А Бог смирял девятый вал,

Рассеивал туман.

Словцо друг другу бросят, что ж,

Обычно ерунду:

«Привет, знакомец, все плывешь?»

«Нет, Отче мой, иду!»

Отнюдь не маменькин сынок,

Наш странник сам с усам,

Нанес визит в короткий срок

Обоим полюсам.

А там Создатель ждал средь льдин

С сосульной бородой:

«Что, – вопрошал, – опять один?»

«Нет, Господи, с тобой!»

Года, года. Ну сколь хотеть

Герою новых стран?

Он зыбь морей на суши твердь

Сменил и принял сан.

Но в храме, в гуще черных ряс

Псалмы звучат когда,

Ему все так же ль слышен глас?

Хотел бы верить – да.

Этот холмик в Донбассе никем не воспет,

На табличке три слова всего: «Их там нет».

Заслужили престранную воины честь,

Нету, мол, да и все, но они-то там есть.

О могиле хотел бы забыть командир,

Полевой надевающий редко мундир.

Он звезду получил и закончил проект,

А зарытых бойцов без него некомплект.

И в походном строю, а не просто гуртом

К офицеру они заявляются в дом.

Молчаливо стоят. Не грозят, не грубят,

Не тревожат жену, не пугают ребят.

Силуэты видны лишь ему и коту,

По-звериному оба глядят в пустоту.

Пьет полковник коньяк, ожидая рассвет,

И, себя убеждая, твердит: «Их там нет».

Помнишь, как, придя в Калькутту

На закате дня,

Крикнул ты в сердцах кому-то:

«Дальше без меня!»

Бури проклял все и штили.

Ночью за гроши

Губы нежных шлюх тушили

Гнев твоей души.

Отчего ж наутро «Вот же ж…» —

Хмыкнул за окно.

И отчалил. Вспомнить можешь?

То-то и оно.

Цветочный базар за Финляндским вокзалом,

Алеют гвоздики в свечах за стеклом.

Тепличных цветов той весной было мало.

С Кавказа везли же несметным числом.

Гвоздики, гвоздики – цветы без сезона.

Цветы для любимых, друзьям и родным.

Цветы к юбилеям, цветы к похоронам.

И четное – мертвым, нечетно – живым.

Оттенки любые – поярче, помягче.

Красны, будто кровь, и белы, словно снег.

Раскраской играют, смеются и плачут

Цветы, как живой и чудной человек.

К прохожим воздав власозлатые руки,

Торговцы кричат, предлагая товар.

Работа трудна – здесь не место для скуки.

Таков у вокзала цветочный базар.

Среди пестроты зимней оранжереи

В вуали, окрашенной в траурный цвет,

Дыханием пальчики женщина греет,

Цветы выбирая в огромный букет.

Небритый торговец в добротной дубленке,

В улыбке раскрыв позолоченный рот,

С гортанным восторгом в хрустящей клеенке

Той женщине крупный букет подает.

Огромный букет, а цветы цвета крови

Горячей рекой растеклись по рукам

Торговца, на пальцах скрывая мозоли —

Натертые сталью тугого курка.

– Бери, дорогая, почти забесплатно.

Всего полтора лишь каких-то рубля.

А праздник пройдет – приноси их обратно.

Ну-ну, не сердись. Пошутил просто я!

И та отвечает:

– Я вам заплатила

Уж цену, что, кажется, нет и ценней.

Солдата, сынка, на Кавказе убило,

И память сегодня ему – сорок дней.

Торговец на миг погасил свои зубы.

Но вновь полился лучезарный поток.

Сказал:

– Дорогая, я жадным не буду.

Лишь рубль с тебя попрошу за цветок.

Ну что же ты, женщина, тянешь с ответом?

Бери же, бери, помни гордый Кавказ…

– Спасибо, спасибо хотя бы на этом, —

Сказала печально, и – слезы из глаз.

Гвоздики, гвоздики —

цветы цвета крови…

В широких зрачках хищный клюв самолета,

Багровые отблески рвущихся мин.

Земля содрогается, гибнет пехота.

Ребенок с войною один на один.

Свалился в расщелину сброшенный взрывом

Усталый, обсыпанный пылью солдат,

Прижал к гимнастерке, протравленной дымом,

Девчушку чумазую. Был Сталинград.

Девчушка головку к погону склонила,

Погладив рукой автоматный приклад.

Косички вразлет – цвет соломки с чернилом —

Запачканы гарью. Дымит Сталинград.

А он, улыбнувшись, как папка когда-то,

Пипикнул ей носик два раза подряд.

Достав из кармана кусок рафинада,

В ладошку вложил. Устоял Сталинград!

Прошли, пронеслись много десятилетий.

Где был Сталинград, там теперь Волгоград.

По вызову «скорая» мчит на рассвете

В однушку к старушке. Но поздно. Назад.

Назад, только руки ее восковые

Подали как будто бы медикам знак.

И фельдшер, склонившись, разжала сухие

Зажатые пальчики в детский кулак.

А в них почерневшее доблестной былью

За труд серебро и ценнее наград —

Оплавленный Славой и Потом обильным

Кусок того сахара. Жив Сталинград!

(А черствый квадратик сберег Ленинград.)

Небо синее бездонно,

Паутинки – облака.

Широка та степь,

поклонна

И ковыльна, и сладка.

Чистый воздух, дух полыни…

Ветер далюшки пронзил,

Заблукал в кустах калины,

Вниз по балке заскользил.

Чабор, лютик и татарник,

Ирис желтый, мак степной,

Розой пахнущий шиповник…

Это все мой край родной!

Деревня – средь холмов высоких.

Домишки – крыши набекрень.

И ворон черный одинокий

Над ними носится, как тень.

Журавль длинный отвернулся,

Горюет… – с зеленью вода!

Кукушкин голос захлебнулся.

Зачем уже считать года?

Печально… Дали словно тают

В родной сторонушке моей…

И песни давние стихают,

Что звоном сыпались над ней.

Мой сад, ты – жизнь моя, отрада,

Ты – утешенье мрачных дней.

Твоей травинкой быть бы надо

Иль петь пичугой средь ветвей.

По соловьям, сверчкам скучаю,

Спешу услышать трели их.

Я жду весну, я быть мечтаю,

Мой сад, в объятиях твоих.

С тобой в разлуке ненадолго.

Засветит солнышка топаз —

Сирени вспенятся вдоль Волги,

К тебе приду и в этот раз.

Прохудились туч перины,

Мелкий снег летит пушком,

Посыпая куст рябины,

Словно белым сахарком.

И за ягодой в присыпке

Прилетели снегири…

Я смотрю на них с улыбкой:

«Не поделят? Хоть мири!»

Снежный занавес – с подзором.

Занесло опять дома.

Вяжет хрупкие узоры

Вновь возвратная зима.

Тихо на дачу иду по тропинке,

Мир суетливый за склоном исчез.

Мудрые груши, душицы куртинки,

Белые вишни – мой смешанный лес.

Ивы все ближе ко мне подступают,

Листья – шифоновый нежный наряд.

Птицы свистят, роднику подпевают,

Крылья раскинув, свободно парят.

Это ль не рай?! Мыслей грустных забвенье,

В сердце – истома. Блаженство царит.

Мир тишины, от забот отрешенье —

Так мою душу природа творит.

Солнце стало мутно-белым,

Посерели небеса.

Разметалась в вихре смелом

Непроглядная краса.

Вскинув крылья, белой птицей

Крутит снега карусель,

Как шальная, веселится

Налетевшая метель.

Снегом сыплет, засыпает

И метет, метет, метет…

Воет ветер, не стихает,

Так, что душу в клочья рвет.

Вот снова во владеньях тишины,

В лесу от суеты мирской скрываюсь.

А дома, средь панельной вышины

Я не живу, душою только маюсь.

Мой дом – пустая злоба, зависть, лесть.

В лесу покой. Мне в радость шелест листьев.

Прости же, город, но, что есть, то есть,

Лишь лес теперь мои пленяет мысли.

Звенит ручей… Душистые кусты…

И как бальзам, мне голос вольной птицы!

О, тишина, моя подруга ты,

К тебе спешу от суеты укрыться.

За окном еще все стыло

С ночи до зари.

За туман седой унылый

Скрылись фонари.

Свой последний лист теряет

Календарь зимы.

Снег летит и тут же тает.

Ждем весну и мы.

Не тревожьте вы,

люди честные,

Усыпальницу бога войны,

Чтоб не ведали горя родные

На руинах былой тишины.

Сон гробницы, украшенной златом,

Охраняет седой аксакал,

Чтобы бог не проснулся с раскатом,

Наполняя багряный бокал.

Чтобы стрел не познала кольчуга,

Чтобы жертв не искал ятаган

И в степи не рыдала подруга,

Окропляя слезами курган.

Секстант возвысился в пустыне,

Огни считает Улугбек,

И небо звездное поныне

Там созерцает человек.

Во мраке маленькой темницы

Над головою – небеса,

И манят звезды, как зарницы, —

Былых столетий чудеса.

Снова вижу золотые арки,

Где-то в поднебесье купола,

И влекут скупой прохладой парки,

И звенят, как гром, колокола.

А мулла взывает с минарета,

И слетают суры со столпа.

Люди чтят писание запрета,

И опять безмолвствует толпа.

Есть какая-то высшая цель,

Только замысел неизвестен,

Когда пес, перегрызший цепь,

Продолжает сидеть на месте.

Что творится в его голове?

Он доволен возможностью бегства?

Или чьи-то следы на траве

Не дают ему двинуться с места?

В молчаливом служенье его —

Не безволье, скорее, природа.

По задумке собачьих богов,

В генетическом коде породы.

И огромная вольная степь

Не нужна, двор за домом милее.

Почему тогда чертова цепь

Ржавой болью врезается в шею?

Озеро в толще льда.

Лодка, вмерзшая в лед.

Где-то на дне вода

Ждет, когда снег пройдет.

Люди вокруг, огни,

Здания, города.

Хочешь – ладонь согни,

Будто на ней нет льда.

Снег – загустевший дым,

Спящий на проводах,

Делает мир седым,

Словно не снег, а страх.

Стужа, пурга, метель —

Просто водоворот.

Чувствуешь, как теперь

Медленно тает лед?

Чувствуешь, как свеча

Падает на рояль?

Тает твоя печаль,

Тает моя печаль.

Чувствуешь, подо льдом,

Память свою храня,

Бьется, как метроном,

Рыжее сердце дня?

В деревянных домах, безусловно, вкуснее чай.

И стучащих в окно ветвей колыбельный ритм

Успокаивает и глушит твою печаль.

Отдышись. Подойди к окну.

Полюбуйся видом.

Останавливаться труднее, чем убегать.

Слышать пульс ее за секунду до поцелуя

В тридцать раз ценнее, чем целовать.

Тишина обнимает спящих, храня тоску их.

Выйди в ночь, заблудись в лесу, разожги костер,

Постарайся вырваться отовсюду, куда ты врос.

У седых морей, у высоких крон, у далеких гор

Ты отыщешь ответ, когда правильным будет вопрос.

Все круги разойдутся. Спокойной рукой

Ты поводишь по глади морской. И тоской

Сыт по горло и радостью сыт.

Только громче чеканят в прихожей часы,

И глядят с пониманьем дворовые псы…

Ты остыл. Ты устал. Ты покинут.

Но затем что-то явится дрожью во сне,

Черновым силуэтом, дырою в десне…

В белый снег, прочь из дома, съедая нутро,

В побледневшее утро, в порывы ветров,

В ледяное гуденье вагонов метро

Бросишь тело, как камень в витрину.

От ночных сновидений останется дым.

На заправочной станции найден. Седым.

Повторяющим, точно молитву в беде:

«Только белая пена на быстрой воде,

Только белая пена на быстрой воде…»

Все круги разойдутся. И сгинут.

Это старый рыбак. Он выходит из дома в ночь,

Закрывая входную дверь до безумия тихо,

Чтобы не потревожить с трудом засыпающих дочь

И седую жену. И для этих двоих он

Завтра утром домой принесет карасей и себя,

Занесенного пылью, усталого, полуживого,

Но ужасно счастливого, будто веслом загребал

Из реки наилучшее, чистое, самое верное слово.

У него есть река, дым над заводью, белый туман,

Соловьиная музыка лески с танцами поплавка,

Недосмотренный сон, черным хлебом

набитый карман,

Предрассветное солнце, ползущее сквозь облака.

А река так ждала рыбака, что течет вся к нему,

Светлячков любопытная стая скопилась у ног,

И рыбак, напевая мотивчик, знакомый ему одному,

Даже не замечает, как дергается поплавок.

Сырая полночь,

помесь сна и снега.

Звенит зима в ознобе потепленья.

Не отпускает в сотый раз, и бегать

По кругу я устала сонной тенью.

Тот круг был ярко-синими цветами,

Закатом майским,

летнею прохладой.

Мне нынче лишь читать о Мандельштаме

Да размышлять,

что мне нигде не рады.

Засыпана тропа песком, и даже

Стихи уснули там, где снится проза.

Никто не замечает той пропажи,

Которая найдется синей розой.

И брызнет соком спелой земляники,

И слово, хоть одно,

да не по делу.

Зима пройдет, как странные улики,

Оставит метки черного на белом.

И я тебя однажды не узнаю,

А может, и себя в весеннем гриме.

Из января меня не отпускает.

Когда отпустит, станем мы другими.

А у меня даже летом строка тяжела.

Черное кружево крон да луны стрела.

Знойный песок на губах да чужие цветы.

Сон на мгновенье, а в нем крик твоей немоты.

Дом на окраине ягодным чаем пропах.

Выпить березовый сок или в трех соснах

Быть, ожидая, когда мне укажут путь.

То ли на свет я выйду, то ль в нежить и жуть.

Хочешь, растаю я вовсе, нажми «делит».

Если подумать, почти ничего не болит.

Только стихи очень смутно, серебряный век.

Ты их не помнишь как будто. Берешь разбег.

Чей бы я след ни искала, найду к утру.

Словно благая, молчу на чужом пиру.

Мне быть последней, кому еще снится покой,

Чтобы писать и о нем тяжелой строкой.

За высоким забором растут цветы.

Жизнь чужая – подсветка из-под дверей.

Я давно поняла уже: мне кранты.

Зря я синюю полночь звала своей.

Возомнила себя кем-то вроде луны,

Мол, и я освещаю кому-то путь.

А чужие усмешки почти не важны.

Лишь бы дали с горчинкой любви хлебнуть.

А теперь не свалиться бы с той высоты.

Все проходит. Вон даже часы идут.

За высоким забором растут цветы,

По мою ль они душу, скажи, растут?

Утром будет судачить портовая шваль

О безумной в ночи, будто нет больше тем.

Увези меня морем в такую даль,

Чтоб забыла цветы за забором тем.

Лети и не трусь, я в спину стрелять не стану.

Над крышами воздух апрельский пропах дождем.

Не вспомню ни осени стылой открытую рану,

Ни зимнее утро и собственный вздох «подождем…».

Не бойся ни солнца-прожектора, ни отражений

В кривых зеркалах подземки, ни сосен чужих.

Не камнем на дно,

не синицей в ладонях-мишенях —

Лети журавлем в предрассветье, где воздух затих.

Не будет грозы, и трава станет звонко-пахучей.

Птенцы твои к Солнцу взлетят, как пытались и мы.

Окрасит окраины утренний розовый лучик,

Разбудит дрожащие стекла-осколки зимы.

Они распахнутся, а я в сотый раз пожалею,

Горяч шоколад, да прохлада опять внутри.

А мне говорили, что я отпускать не умею.

Лети. На минуту присядь.

Все, что помнишь, сотри.

Сколько еще фиолетовых тех февралей

Вздрагивать будет рассвет на ресницах,

как выстрел?

Сколько еще будет боль и твоей, и моей?

Будто бы пьяный художник ворованной кистью

Мажет нам сны фиолетовым, пьет горький чай,

Солнечный воздух глотает с кристаллами снега.

Этот февраль, словно шуба с чужого плеча.

В ней – только девять кругов от себя быстрым бегом.

Сколько еще натыкаться во тьме на слова,

Те, что в сердцах наших спят под неместным

наркозом?

Только шесть букв, и закончится эта глава,

Что мы сожгли незаметно, глумясь над морозом.

В лужах застывших еще отражается свет

Сонного солнца, как минус столетье, похоже.

Я разучусь различать фиолетовый цвет,

Только бы сердце твое так не билось тревожно.

А хлебом насущным ты станешь уже потом,

Когда осенит нас октябрь золотым крылом,

Когда все значенья слова поменяют влет,

А слезы той осени вдруг превратятся в лед.

А там подо льдом будет много взрывчатки слов,

В седом монитора сиянье – тоски улов.

Как в омут бросать нам соцветья сухих. Как дела?

Костры разводить, чтобы вспомнить, куда я шла.

И стоит теперь-то стихов городить огород,

Когда наши реки забвенья-молчанья мы вброд

Давно одолели, и мнится, что все же не зря,

Роднит до сих пор нас тот день золотой октября,

Где черная с белой встречается полосой,

Где в карих глазах у судьбы мы искали покой,

Которую осень я пью этот день вновь любя,

Но жаль иногда, что тогда я не знала тебя.

И эта эпоха осыплется горсточкой звезд,

Стеклянных, бумажных,

как будто для самых последних

Желаний, к примеру,

чтоб вырос над пропастью мост.

Стихи перестанут стучаться, как злые соседи.

Рассветы наполнятся разумом чуткого сна,

Ты станешь застывшею каплей в чужом фотоснимке.

Как будто – не осень, и будет ли дальше весна

С нездешней сиренью и небом,

как две половинки.

Мы сменим пароли, звонки и значенья пустот,

Поделены тайны меж теми, кому параллельно.

А может, все будет мучительно наоборот —

Московский сентябрь, догорающий в окнах кофейни,

Блаженные тучи на крышах,

где мир не чужой,

Где миг обожжет и польется стихами мне в чашку.

Но август подкрался всего лишь транзитной грозой.

И звезд не видать,

лишь повсюду осколко-бумажки.

Все пляжи расчерчены на квадраты,

Все мысли за нас уже кто-то думал.

Ни в счастье твоем я не виновата,

Ни в том, что осталась цветком неразумным,

Обрезанным кадром, стихами вприпрыжку,

Неузнанной узницей, даже без грима.

Лишь галька шуршит под спасательной вышкой,

Чужие закаты так зорки и зримы.

Еще невиновна я в том, что молчанья

Бывает шесть видов, и ты номер третий.

И в каждой избушке – свой треснутый чайник,

Свой город-магнитик, где сонные дети.

Я тоже умею быть плюшево-снежной,

Сворачивать горы бесшумно, но быстро.

Читать гороскопы, встречать по одежде,

Знать все, кроме истины горькой, лучистой.

Вина не доказана, где-то у моря

В далеком году над предутренним Сочи

Жила моя тень, в ней ни счастья, ни горя.

А нынче – твоя. И мои многоточья…

Сквозь ворс полумглы рассыпается морось

И жмется к подснежникам крокусов длань…

Здесь лошадь моя позабыла про скорость,

В камине давно догорела зола.

Иду сквозь века… сквозь дубравы и грезы…

Ольха так тиха, так величествен вяз.

Печаль не горька, но горьки ее слезы,

А розы стиха расцветают лишь раз.

Непроницаемая, колокольная,

Покоем данная мне тишина.

Как ты, любимая, ныне покойная,

С родимой матушкой или одна?

Прости, что вместо прощания

Бездонная, полыннодрогнувшая суета,

Ты, как река под горою, покорная

Была. А впредь разлилась на лета…

Теперь и ты, где над стланью несорванных

Златых левкоев полощется свет…

Найди приют меж подснежников мраморных

И улыбнись нежным ветром в ответ.

В матовом блеске холодного солнца,

В хрупкой руке зажимая ключи,

Сквозь запотевшую дымку оконца

Осень кричит!

В тубы[4] разбуженных труб,

В башен овальные выи

Солнца оранжевый зуб

Впился. Я на мостовые

Душ проходящих смотрю,

Лужа – смуглянка – смеется.

Ветер, влюбленный в зарю,

Румбой танцующей льется.

Здравствуйте, Бобби Макферрин,

Ветер – воздушный веер —

странной меня принес.

В лотос укутан голос,

Где мой Тотошка, пес?!

Там, где нет ураганов,

Где на восходе рано

Прыгает резво лев,

Лей, милый Бобби, лей!

С чайной случайной ложки

Медом в мои ладошки

Импровизаций плес.

Барабан машинки стиральной,

Как по чертовому колесу,

Прокатил горе-флешку, странно…

Лучше б я родилась в лесу!

Я намедни ее искала,

Был записан на ней весь мир,

Но машинка ее сломала.

– Здравствуй, друг мой несчастный, Лир!

Две скрипки, фортепьяно, альт и вновь виолончель,

Танцуй, Лючия дикая, танцуй, мой менестрель!

Рассказчик, шут и фокусник, схоласт-эквилибрист,

Танцуй, Лючия дикая, взлетай мой белый лист!

Спиричуэлы поют воробьи,

А небо снова, как белый мел.

Лишь светотени смычок меж рябин,

Услышав госпел ветров, онемел.

Трава права – этот воздух из нот,

В глиссандо строк окунулся мой блюз.

Лишь леди Франклин достигнув высот,

Я леди Хьюстон в себе полюблю.

Чего боятся господа…

Рабочих бунтов

Иль правды и голода?!

А лучше бы власти

Боялись и блюда

Из сахарного променада!

Увлек Вордсворт

В водоворот…

Декарт увлек

В акрополь Сартра.

Луис Мелендес в натюрморт

Влюбил, как воздух над Монмартром.

Но я его еще, увы,

Увы, еще не ощутила.

А мне в горсти бы флер травы

Хотя бы… и найдутся силы

Увлечь в темницы томный тлен

В ручьи Касталии[5] прекрасной

Граненых строк безбрежный плен,

Где Клод Лоррен и россыпь красок…

Шорох камелии,

Сад Йокогама.

Холод избы,

Фортепьянная мама.

Перечитать бы

Сейчас Мандельштама

И вознестись

Над сливовою мглой!

Перламутр опала

Сквозь свинцовые шпалы

Пропускает устало

Свет рассеянный.

Скоро, милая мама,

Я, как Васко да Гама,

Через Африку прямо —

И до севера!

Ни сребреников, ни карьер

Мне не нужно. Отныне и в вечность,

Стынет море под сенью галер!

А перо к ним плывет навстречу…

Хрупкую-хрупкую мысль, как спичка,

Хлесткая-хлесткая гасит вода,

Чиркнув… чирикает слабая птичка,

Тонут в невидимых волнах года.

Но как свежа она, печать сырой газеты,

Беру рукой ее, озябшей от дождя…

Душа чернил течет, моя дала обеты,

Быть может, станет водяной чуть погодя…

Я ли, ни я? Торжествует Мария!

Лес – отголоски мерцания нот,

Дух – лишь сосуд светотени зари, я

В кроткой тоске покидаю свой грот…

Расстаюсь ли я с тучами

Или с солнца лучом…

Только совестью мучима

И сумой за плечом.

Ланиты лунного света – не сон,

А дрожь души никому не показывай!

Нить Ариадны меня с тобой связывает,

Лаская строчек отсроченных звон.

Вот тебе, девочка, имя, и вот твой крест.

Вот и ключей от всего, что на свете, связка.

Кто-то не выдаст, а кто-то авось не съест,

Так что – иди… И запомни, она – не сказка.

Даром не стелет под ноги шелковый путь.

Заново вряд ли позволит прочесть молитвы.

Утром царица, а к ночи – придворный шут.

И без соломки то место, где карта бита.

Каждое слово – используют против. И

Выйдешь сухой, только если угадан ключик…

Камень на шею. Улыбку. Давай, плыви!

Дальше страшней, но она ко всему приучит…

Так что, родная, дамоклов всегда висит —

Помни об этом, а все остальное – блажь.

Вот тебе, девочка, имя и крест. Неси!

Ну, а ключи здесь, на выходе после сдашь!..

Я давно перестала считать ступеньки

И читать в обратную сторону вывески.

Стала прятать сединки свои. Коленки

Перестала мазать зеленкой. Не вырасти

В вышину. В ширину бы теперь не двинуть.

И пускай теперь тяжело мне для каждого

Без прелюдий заветное слово вынуть

И в доверии только листы бумажные,

Я упорно несу себя вкруг, по стрелочкам,

Становясь постепенно нервною, злой натурою.