К югу от Корнуолла и к северу от Иберии, напротив Аквитании за Кантабрийским заливом расположились Старейшие острова, по размерам часто несопоставимые: например, Клык Гвига – не более чем темная скала, омываемая атлантическими валами, тогда как Хайбрас («Хай-Бразий» ранних ирландских летописцев) площадью не уступает Ирландии.
На Хайбрасе выросли три больших города – Аваллон, Лионесс и древний Исс,1 не говоря уже о множестве укрепленных фортов, старых серокаменных поселков, многобашенных зáмков и усадеб, окруженных приятными садами. Ландшафты Хайбраса разнообразны. Параллельно атлантическому побережью высится горный хребет Тих-так-Тих – гряда крутых пиков над альпийскими лугами, изрезанными морщинами ущелий. В других местах ландшафт носит не столь суровый характер – широкие виды открываются на солнечные долины, лесистые холмы, пастбища и реки. Всю центральную область Хайбраса покрывает дикий и темный Тантревальский лес – сам по себе источник тысячи легенд, куда немногие отваживаются забредать, опасаясь колдовства. Дровосеки и одинокие путники, по воле судьбы оказавшиеся в этой глуши, стараются ничем не обращать на себя внимание и часто останавливаются, чтобы прислушаться. Лесная тишина изредка нарушается лишь далеким нежным пересвистом птиц и не внушает уверенности – и вскоре странник опять останавливается, напрягая слух.
В глубине леса краски становятся богаче и насыщеннее, тени приобретают иссиня-черный или темно-бордовый налет – кто знает, кто следит за тобой из-за кустов с другой стороны поляны или примостился на трухлявом пне?
Многие народы посещали и покидали Старейшие острова: фарезмийцы, голубоглазые эвадниане, пеласги со своими жрицами-менадами, данайцы, лидийцы, финикийцы, этруски, греки, галльские кельты, норвежские ска, изгнанные из Ирландии, римляне, ирландские кельты и несколько племен готов-мореходов. Приливы и отливы стольких волн переселенцев оставили после себя сложную смесь следов и преданий: развалины крепостей, могилы и гробницы, дольмены и стелы с таинственными письменами, напевы, танцы, обороты речи, обрывки диалектов, наименования мест и обряды, назначение которых уже никто не помнит, сохранившиеся лишь благодаря их особому очарованию. Практиковались десятки культов и верований, разнообразных, но в любом случае кормивших касту жрецов, служивших заступниками паствы перед божествами. В Иссе ступени, вырубленные в камне, спускались в океан из храма Атланты; ежемесячно, во мраке новолуния, жрецы сходили по этим ступеням в полночь и возвращались на рассвете, увешанные гирляндами морских анемонов. На Дассинете несколько племен совершали священные ритуалы, руководствуясь трещинами в скалах, рисунок которых умели толковать только жрецы. На Сколе, близлежащем острове, поклонники бога Найрена опорожняли фляги своей крови в каждую из четырех священных рек – самые набожные истощали себя таким образом до полуобморочной бледности. На Тройсинете обряды жизни и смерти справлялись в храмах, посвященных богине Земли, Гее. Кельты странствовали по всем Старейшим островам; от них остались не только названия, но и массовые друидические жертвоприношения в священных рощах, а также «Шествие деревьев» в день Бельтана. Этрусские жрецы посвящали божеству-гермафродиту, Вотумне, отвратительные, а порой и кровавые церемонии, тогда как данайцы предлагали в целом более здоровый по своему характеру арийский пантеон. С римлянами на Старейшие острова проникли культ Митры, христианство, парсис – поклонение Зороастру – и дюжина других сект. В свое время ирландские монахи основали христианский монастырь2 на Пропащем острове у побережья Даота, южнее Аваллона, но в конечном счете ему была уготована та же печальная судьба, что и монастырю на Линдисфарне далеко на севере, у берегов Британии.
Многие годы твердыня правителей Старейших островов находилась в замке Хайдион, в городе Лионессе – до тех пор, пока Олам Третий, сын Фафхиона Длинноносого, не объявил местопребыванием властей предержащих дворец Фалу-Файль в Аваллоне, куда он перевез священный трон Эвандиг и легендарный Круглый стол «совета благороднейших», Карбра-ан-Медан,3 источник многочисленных легенд и сказаний.
После смерти Олама Третьего на Старейших островах наступили смутные времена. Будучи изгнаны из Ирландии, ска обосновались на крайнем западном острове, Скагане, и упорно сопротивлялись любым попыткам вытеснить их оттуда. Готы разграбили побережье Даота, сожгли монастырь на Пропащем острове и заплывали на длинных челнах в глубокое устье Камбера, Камбермунд, до самого Зубчатого мыса, откуда угрожали самому Аваллону – впрочем, не слишком долго. Дюжина наследников королевской короны соревновалась в борьбе за власть; они пролили много крови, причинили много скорби и бедствий, но ничего не добились, кроме разрухи и голода. В конце концов Старейшие острова разделились на одиннадцать королевств, неоднородных по размерам и влиянию, но единодушных в своей враждебной подозрительности к соседям.
Одри Первый, король Даота, никогда не отказывался от претензии на титул суверена всех Старейших островов, ссылаясь на тот факт, что он, а не кто-либо другой, был хранителем трона Эвандига. Его притязания встречали гневные возражения – прежде всего со стороны короля Лионесса Фристана, настаивавшего на том, что Эвандиг и Карбра-ан-Медан являлись его законным имуществом, неправомочно конфискованным Оламом Третьим. Фристан во всеуслышание называл Одри Первого предателем и трусливым мошенником; в конечном счете два государства вступили в войну. В решающей битве под Ормским холмом войска Даота и Лионесса преуспели только во взаимном уничтожении. И Фристан, и Одри Первый погибли, а остатки их великих армий мрачно разошлись по домам с поля боя, сплошь усеянного трупами.
Одри Второй стал новым королем Даота, а Казмир Первый воцарился в Лионессе. Ни тот, ни другой не забывали о претензиях предков, и мир между этими государствами оставался неустойчивым и взрывоопасным.
Так проходили годы: об эпохе безмятежного процветания вспоминали лишь сказатели и барды. В Тантревальском лесу полулюди, тролли, огры и прочие существа, с трудом поддающиеся определению, оживились и совершали злодеяния, которые никто не смел наказывать; чародеи больше не заботились о том, чтобы скрываться, а правители пытались заручиться их помощью в осуществлении суетных политических замыслов.
Волшебники, однако, уделяли все больше времени коварному соперничеству и губительным интригам в своем кругу, что привело к тому, что их ряды существенно поредели. Один из злостных нарушителей конвенции, колдун Сартцанек, уничтожил чародея Коддефута, напустив на него порчу, покрывавшую все тело гнойными язвами, а заодно и его союзника Уиддефута, подвергнув его заклятию абсолютного просвещения. В отместку противники Сартцанека, сговорившись, превратили колдуна-убийцу в чугунный столб и водрузили сей столб на вершине горы Агон. Порождение Сартцанека, чародей Тамурелло, уединился в роскошной вилле Фароли, в глубине Тантревальского леса, окружив себя тщательно продуманными магическими средствами защиты.
С тем, чтобы предотвратить дальнейшие конфликты такого рода, самый могущественный из волшебников, Мурген, опубликовал знаменитый эдикт, запрещавший чародеям оказывать услуги мирским правителям в связи с тем, что подобная деятельность неизбежно приводила к столкновениям между знатоками тайного искусства и подвергала опасности каждого из них.
Два волшебника – Весельчак Снодбет, получивший такое прозвище благодаря умению вовремя вставить острое словцо и привычке украшать себя разноцветными лентами с колокольчиками, а также старец Грундель из Пропастазма – дерзнули игнорировать указания Мургена и дорого поплатились за свою заносчивость. Снодбет, будучи неспособен выбраться из ванны, внезапно многократно увеличившей силу притяжения, был поглощен миллионом маленьких черных насекомых. Грундель проснулся на кошмарной поверхности одной из лун Ахернара, окруженный гейзерами расплавленной серы и стелющимися облаками голубых испарений – никакие заклинания не помогли ему вернуться на Землю.
Чародеи убедились таким образом в преимуществах сдержанности, но их менее приобщенные к тайнам бытия современники по-прежнему предавались вздорным распрям и потугам на превосходство. Кельты, мирно прозябавшие в даотской провинции Фер-Акила, поддались подстрекательскому влиянию новоприбывших гаэльских банд из Ирландии; они зарезали всех попавшихся под руку даотов, провозгласили королем грузного угонщика скота по имени Лысый Морган и нарекли свою землю Годелией. С тех пор даоты никак не могли покорить этих отколовшихся смердов.
Прошли годы. Однажды, почти случайно, Мурген сделал поразительное открытие, настолько пугающее, что в течение нескольких суток великий чародей пребывал в оцепенении, уставившись в пространство. Мало-помалу к волшебнику вернулось самообладание, и наконец у него в голове сложился замысел, успешное осуществление которого позволило бы приостановить или даже повернуть вспять неумолимую поступь судьбы.
Усилия, связанные с этим проектом, теперь поглощали всю энергию Мургена, и жизнь его превратилась в почти безрадостную череду сосредоточенных изысканий.
С тем, чтобы оградить себя от постороннего вмешательства, Мурген предусмотрел препятствия, удерживавшие незваных посетителей от попыток приблизиться к Свер-Смоду; кроме того, он поставил перед входом пару часовых-демонов, отпугивавших самых настойчивых нарушителей спокойствия. С тех пор коридоры и залы Свер-Смода наполнились зловещей тишиной.
Но в конце концов даже Мурген почувствовал потребность в каком-то развлечении. По этой причине он создал свое воплощение, позволявшее ему, по сути дела, вести две жизни одновременно.
Это порождение, сформулированное с пристальным вниманием к деталям, ни в коей мере не напоминало двойника Мургена ни внешностью, ни темпераментом. Возможно, различия оказались даже более существенными, чем изначально предполагал Мурген, так как характер Шимрода порой отличался непринужденностью, граничившей с легкомыслием, что само по себе не гармонировало с безрадостной атмосферой, царившей в Свер-Смоде. Мурген, тем не менее, привязался к отпрыску и обучил его как навыкам повседневного существования, так и тайнам магического искусства.
Спустя несколько лет Шимрод соскучился и, с благословения Мургена, с легким сердцем покинул Свер-Смод. Довольно долго Шимрод бродяжничал по Старейшим островам, иногда прикидываясь крестьянским увальнем, но чаще изображая из себя рыцаря, странствующего в поисках романтических приключений.
В конечном счете Шимрод слегка остепенился и поселился в усадьбе под наименованием Трильда на лугу Лальи, в нескольких милях от Тантревальского леса.
Тем временем ска, укрепившиеся на Скагане, наращивали и совершенствовали военную машину. Стремясь к расширению жизненного пространства, они вторглись в Северную и Южную Ульфляндию, но им нанес сокрушительное поражение Эйлас, галантный молодой король Тройсинета, в результате присоединивший к своим владениям всю Ульфляндию – к бесконечному раздражению Казмира, короля Лионесса.
Не считая учеников и новичков, на Старейших островах оставались в живых не больше дюжины настоящих чародеев. В числе самых выдающихся можно было назвать Байбалидеса из Ламнета, Нумика, Миоландера, некроманта Триптомологиуса, Кондуа из Конда, Северина Звездочета и Тиффа из Троага. Многим другим в последнее время пришлось тем или иным образом закончить существование – что само по себе свидетельствовало о небезопасности избранной ими профессии. Ведьма Десмёи по неизвестным причинам растворилась в воздухе в процессе порождения Фода Карфилиота и Меланкте. Тамурелло также проявил непредусмотрительность; отныне, превращенный Мургеном в скелет горностая, он отбывал пожизненное заключение в пузатой склянке, подвешенной в большом зале Свер-Смода. Скелет, с трудом помещавшийся в тесном сосуде, скорчился, просунув череп между двумя задранными берцовыми костями; маленькие черные глазницы впивались невидящим взором в каждого, кто проходил мимо, с первого взгляда внушая безошибочное ощущение опасности, исходящее из этого сосредоточения безудержной жажды мщения.
Самой удаленной провинцией Даота, так называемыми Топями, правил Кларактус, герцог Даотских Топей и Фер-Акилы, чей гордый титул давно уже звучал напыщенно и преувеличенно, так как древнее герцогство Фер-Акила, захваченное кельтами, ныне именовалось Годелийским королевством. Малонаселенные предгорные Топи не могли похвастаться плодородием; единственным торговым центром в этих местах был ярмарочный городок Бланитц. Крестьяне на редких фермах выращивали ячмень и выпасали овец; в нескольких полуразвалившихся зáмках обедневшая знать прозябала в условиях, немногим отличавшихся от существования фермеров – их утешали только понятия о чести и приверженности традициям рыцарской доблести. Им чаще приходилось утолять голод кашей, нежели мясом; сквозняки продували пустынные залы их цитаделей, заставляя колыхаться языки пламени смоляных факелов, вставленных в укрепленные на стенах чугунные подставки, а по ночам призраки бродили по коридорам, вздыхая о давно забытых трагедиях.
Западную окраину Топей занимала обширная пустошь, поросшая лишь терновником, чертополохом, бурой осокой и разбросанными группами чахлых темных кипарисов. Пустошь эта, известная под наименованием Равнины Теней, граничила на юге с зарослями кустарника, окаймлявшими Тантревальский лес, на севере переходила в Рябую Трясину, а на западе упиралась в Дальний Данн – эскарп протяженностью восемьдесят миль и высотой, как правило, не меньше трехсот футов, за которым начинались горные луга Северной Ульфляндии. Единственная дорога с болотистой равнины на альпийские луга поднималась по расщелине эскарпа. С незапамятных времен в этой расщелине была устроена крепость, закупорившая просвет тяжелыми каменными блоками, потемневшими от времени и напоминавшими почти однородное включение в поверхности утеса. С равнины в крепость можно было попасть только через узкий проход, закрытый подъемной решеткой, а высоко над входом тянулся ряд парапетов, защищавших выбитую в скале нишу – террасу крепости. Данайцы нарекли эту крепость «Поэлитетц» – что означало «неприступная» на их забытом наречии; действительно, Поэлитетц никогда никому не удавалось взять штурмом в лоб. Король Тройсинета Эйлас атаковал ее с тыла и заставил ска покинуть этот форт, отмечавший восточные пределы их проникновения на Хайбрас.
Теперь Эйлас стоял у парапета террасы Поэлитетца с сыном, Друном, и обозревал Равнину Теней. Солнце стояло почти в зените ясного голубого неба – сегодня по равнине не бежали тени облаков, благодаря которым, скорее всего, она и получила свое название. Когда они стояли плечом к плечу, сходство Эйласа и Друна нельзя было не заметить – худощавые и широкоплечие, оба отличались выносливостью и ловкостью, присущими людям скорее жилистым, нежели мускулистым. Будучи среднего роста, отец и сын выделялись правильностью черт лица, серыми глазами и светлыми коричневатыми волосами. Друн вел себя непринужденнее Эйласа – в его манерах можно было заметить признаки тщательно сдерживаемого желания покрасоваться, сочетавшиеся с некоторой склонностью к беспечному удальству – качества вполне привлекательные постольку, поскольку они проявлялись с сознательной умеренностью. Король Эйлас, отягощенный сотнями докучливых обязанностей, выглядел более спокойным и задумчивым. Его положение требовало, чтобы он постоянно скрывал естественные побуждения и их страстную настойчивость под маской безразличной вежливости, и Эйлас уже привык носить эту маску практически в любых обстоятельствах. Сходным образом, Эйлас обычно предпочитал проявлять мягкость, граничившую с застенчивостью, чтобы не тревожить и не подавлять подданных доходившим до экстравагантной дерзости упрямством, позволявшим ему доводить до конца осуществление далеко идущих замыслов. В фехтовании ему почти не было равных; когда он этого хотел, проницательностью и остроумием он блистал не хуже, чем танцующим острием меча – но эти сполохи прорывались внезапно, подобно снопам солнечного света в разрывах между тучами. В такие минуты лицо Эйласа оживлялось, и он казался таким же молодым и жизнерадостным, как Друн.
Многие из тех, кто впервые видел Эйласа и Друна вместе, принимали их за братьев. Когда приезжим объясняли, в чем состояла их ошибка, они удивлялись тому, насколько рано у Эйласа появился наследник. Объяснением этому странному наблюдению служил тот факт, что в младенческом возрасте Друна похитили феи, и он провел детство в Щекотной обители. Сколько лет он прожил в компании эльфов и фей – восемь, девять, десять? Никто не мог сказать наверняка. За все это время в мире людей прошел всего лишь один год. По нескольким убедительным причинам, однако, эти обстоятельства воспитания Друна хранились в тайне – несмотря на всевозможные предположения и слухи.
Итак, король и принц стояли у парапета, ожидая приближения тех, с кем они приехали встретиться. Эйлас не мог не вспомнить о давно минувших днях: «Здесь я всегда не в своей тарелке; в Поэлитетце даже воздух напряжен отчаянием».
Друн взглянул по сторонам – в ярком солнечном свете терраса крепости выглядела достаточно безобидно: «Это древние укрепления. Надо полагать, они пропитались пóтом и кровью, а это вызывает подавленность».
«Значит, тебя тоже беспокоит здешний воздух?»
«Не сказал бы, – признался Друн. – Наверное, мне не хватает чувствительности».
Улыбнувшись, Эйлас покачал головой: «Все очень просто – тебя никто не приводил сюда рабом. Я ходил по этим каменным плитам с цепью на шее. До сих пор помню ее вес; помню, как она глухо позвякивала. Я мог бы даже найти в точности то место, где я когда-то стоял и смотрел на Равнину Теней. О, я был в полном отчаянии, в безнадежном отчаянии!»
Друн неловко усмехнулся: «Что было, то прошло – что еще я могу сказать? Сегодня тебе следовало бы радоваться – ты более чем рассчитался со своими обидчиками».
Эйлас рассмеялся: «Ты прав! Торжество с примесью ужаса – ложка дегтя в бочке меда!»
«Гм! – поднял бровь Друн. – Трудно представить себе такое ощущение».
Эйлас повернулся и прислонился к высокому парапету, опираясь на локти: «Я часто думаю о том, чем сиюминутное отличается от того, что уже было, и от того, что еще будет. Никогда не слышал разумного объяснения сущности времени, а сегодня мне от этих мыслей особенно не по себе». Эйлас указал на что-то внизу, на равнине: «Видишь маленький холмик, поросший кустами? Ска заставляли нас копать подземный ход – целый туннель, чтобы по нему можно было вести лошадей – и туннель должен был кончаться у того холмика. По окончании работ бригаду землекопов собирались убить, чтобы сохранить в тайне существование подземного хода. Однажды ночью мы выкопали лаз на поверхность и сбежали – только поэтому я сегодня жив».
«А туннель? Его закончили?»
«Может быть. Мне никогда не приходило в голову проверить».
Друн протянул руку: «На равнине всадники – рыцари, судя по отблескам стали».
«Они не слишком пунктуальны, – сказал Эйлас. – Немаловажный признак».
Кавалькада приближалась с неспешной целеустремленностью – в ней уже можно было различить две дюжины всадников. Впереди, на гарцующем белом коне, красовался герольд в шлеме, кирасе и наколенниках. На коне герольда была розовая с серым попона, а в руке он держал хоругвь с тремя белыми единорогами на зеленом поле – гербом Даота. Сразу за ним ехали еще три герольда, с другими штандартами. За герольдами с достоинством держались поодаль три рыцаря, тоже в легких доспехах и в атласных плащах – черном, темно-зеленом и бледно-синем. За рыцарями следовали шестнадцать оруженосцев – у каждого в руке было высоко поднятое копье с плещущим на ветру зеленым вымпелом.
«Несмотря на дальний путь, они выглядят, как парадная процессия», – заметил Друн.
«Таково их намерение, – кивнул Эйлас. – Тоже немаловажный признак».
«Признак чего?»
«А! Значение таких вещей легче всего определяется задним числом! Сейчас можно сказать только то, что они опоздали, но позаботились устроить из своего приезда целое событие. Это противоречивые факторы – их придется истолковывать человеку похитрее меня».
«А ты уже знаешь этих рыцарей?»
«Розовый с серым – цвета герцога Кларактуса. Мне известна его репутация. Справа его сопровождает, судя по штандарту, владелец зáмка Сиррок, то есть сэр Виттес. А слева…» Эйлас повернулся и подозвал стоявшего в нескольких шагах герольда Дирдри: «Кто к нам едет?»
«Передняя хоругвь – знамя короля Одри; значит, они прибыли по поручению короля. За ней штандарты Кларактуса, герцога Даотских Топей и Фер-Акилы. С ним едут сэр Виттес, владетель Харна и цитадели Сиррок, а также сэр Агвид из Гила. Оба – потомки древней знати с влиятельными связями».
«Выйди на равнину, – сказал Эйлас. – Встреть их по всем правилам и спроси, с какой целью они прибыли. Если они ответят не слишком вызывающе, я приму их в парадном зале. Если они позволят себе дерзости или угрозы, попроси их подождать и передай мне их сообщение».
Дирдри поспешно спустился с террасы. Уже через несколько секунд решетка поднялась над узким входом Поэлитетца, и герольд, в сопровождении двух оруженосцев, выехал на дорогу под крепостью. Все трое оседлали вороных коней с простой черной упряжью. Дирдри держал в руке королевский штандарт Эйласа: пять белых дельфинов на темно-синем фоне. Оруженосцы везли знамена, разделенные на четыре поля с гербами Тройсинета, Дассинета, Сколы и Ульфляндии. Они отъехали от крепости шагов на двести, после чего придержали лошадей и стали ожидать гостей под яркими лучами солнца; по сравнению с нависшей над ними громадой эскарпа и крепости их фигуры казались маленькими.
Даотская кавалькада остановилась, не доезжая сто шагов до герольда Эйласа. Примерно минуту обе стороны сохраняли неподвижность, после чего даотский герольд на белом коне выехал вперед. Натянув поводья, он остановил коня в десяти шагах напротив Дирдри.
Наблюдая с парапета, Эйлас и Друн видели, как даотский герольд зачитал послание, продиктованное герцогом Кларактусом. Дирдри выслушал сообщение, коротко ответил, повернулся и заехал обратно в крепость. Вскоре он появился на террасе и отчитался о встрече.
«Герцог Кларактус приветствует ваше величество. Король Одри поручил ему передать вашему величеству следующее: „Учитывая традиционные дружественные связи между Тройсинетом и Даотом, король Одри выражает пожелание, чтобы король Эйлас прекратил вторжение на территорию Даота в кратчайшие возможные сроки и отступил к общепризнанной границе Ульфляндии. Выполнив это пожелание, король Эйлас тем самым устранит причину беспокойства, омрачающего взаимоотношения между двумя королевствами, и подтвердит свое намерение продолжать их мирное сосуществование“. От себя герцог Кларактус посмел добавить, что хотел бы проехать в крепость вместе с сопровождающим его отрядом, чтобы они могли незамедлительно занять Поэлитетц, как того требует их долг, в соответствии со своим законным правом».
«Вернись к даотам, – приказал Эйлас. – Сообщи герцогу Кларактусу, что он может заехать в крепость в сопровождении не более чем двух оруженосцев, и что я предоставлю ему аудиенцию. После чего проведи его в нижний парадный зал».
Дирдри снова удалился. Эйлас и Друн спустились в нижний парадный зал – не очень большое полутемное помещение, вырубленное в толще скалы. Узкая амбразура позволяла обозревать равнину; проход соединял этот зал с балконом в пятидесяти футах над внутренним двором крепости.
Согласно указаниям Эйласа, Друн остался в прихожей перед парадным залом и ожидал даотских делегатов.
Герцог Кларактус прибыл, не задерживаясь, вместе с сэром Виттесом и сэром Агвидом. Тяжело ступая, Кларактус зашел в прихожую – высокий черноволосый человек мощного телосложения с суровым, грубым лицом, коротко подстриженной бородой и строгими черными глазами. На голове Кларактуса был стальной боевой шлем; он носил зеленый бархатный плащ поверх кольчуги и не расставался с висевшим на поясе мечом. Его спутники, сэр Виттес и сэр Агвид, были защищены и вооружены сходным образом.
Друн обратился к герцогу: «Ваше высочество! Я – Друн, наследный принц. Королевская аудиенция будет носить неофициальный характер, в связи с чем в демонстрации оружия нет необходимости. Вы можете сложить шлемы и мечи на столе, как того требуют общепринятые рыцарские правила».
Герцог Кларактус слегка покачал головой: «Мы не просим аудиенции у короля Эйласа – это подобало бы делать только на территории его государства. В настоящее время король – посетитель даотского герцогства, и сувереном этого герцогства являюсь я. Таким образом, мой титул преобладает, и протокол должен определяться ситуацией. Я рассматриваю эту встречу как военные переговоры, а участники военных переговоров не разоружаются. Проведите нас к королю».
Друн вежливо отказался: «В таком случае я оглашу сообщение короля Эйласа, после чего вы можете вернуться к своему отряду без дальнейших церемоний. Слушайте внимательно, потому что вам надлежит передать это сообщение королю Одри, слово в слово:
«Король Эйлас обращает внимание на тот факт, что ска занимали Поэлитетц на протяжении десяти лет. Кроме того, ска контролировали земли выше Дальнего Данна. Все эти годы они не сталкивались ни с дипломатическими протестами, ни с каким-либо вооруженным сопротивлением со стороны короля Одри, вашего высочества или какого-либо другого представителя интересов Даота. В соответствии с нормами общего права, применимыми в случаях распоряжения невостребованным имуществом, ска, в результате своих действий и отсутствия противодействия со стороны Даота, приобрели неоспоримое право собственности на Поэлитетц, а также на земли выше Дальнего Данна.
Через некоторое время ульфская армия под предводительством короля Эйласа нанесла поражение ска, изгнала их с Хайбраса и приобрела их собственность силой оружия. Следовательно, эта собственность теперь присоединена к территории королевства Северной Ульфляндии, законно и полноправно. С учетом исторических прецедентов и практических правовых норм эти факты неоспоримы»».
Перед тем, как ответить, Кларактус сделал длительную паузу, вперив тяжелый взгляд в лицо невозмутимо стоявшего Друна: «Молодым петушкам негоже громко кукарекать».
«Ваше высочество, я не более чем передаю вам слова короля Эйласа. Помимо того, что уже сказано, следует учитывать еще одно обстоятельство».
«И в чем оно заключается?»
«Дальний Данн очевидно служит естественной границей между Даотом и Северной Ульфляндией. Оборонительные возможности Поэлитетца ничего не значат для Даота, но для королевств Северной и Южной Ульфляндии они чрезвычайно важны в случае нападения с востока».
Кларактус хрипло рассмеялся: «Особенно если нападут даотские армии, не так ли? И тогда мы горько пожалеем о том, что вовремя не потребовали вернуть нашу территорию. Поэтому мы и приехали – предъявить такое требование».
«В удовлетворении вашего требования отказано, – сдержанно ответил Друн. – Можно было бы добавить, что беспокойство у нас вызывают не даотские армии – несмотря на то, что их доблесть не вызывает сомнений – а намерения короля Казмира Лионесского, практически их не скрывающего».
«Если Казмир посмеет переступить границу Даота хоть на шаг, его постигнет катастрофа! – заявил Кларактус. – Мы будем гнать его вдоль Старой дороги до самого Прощального мыса, и там изрубим в лапшу его самого и всех его оставшихся солдат».
«Ваши слова внушают уверенность! – отозвался Друн. – Не премину передать их отцу. Так что будьте добры поставить короля Одри в известность о том, что Поэлитетц и Дальний Данн отныне принадлежат Северной Ульфляндии. У него нет никаких оснований опасаться нападения с запада, теперь он может сосредоточить все внимание на борьбе с разбойниками-кельтами, причиняющими ему столько неприятностей в Визроде».
«Чепуха!» – пробормотал Кларактус, не будучи способен сделать более осмысленное замечание.
Друн поклонился: «Вы выслушали сообщение короля Эйласа. Мне больше нечего сказать, и я разрешаю вам удалиться».
Герцог Кларактус ответил гневным взглядом, развернулся на каблуках, знаком приказал спутникам следовать за ним и покинул прихожую.
Глядя в амбразуру, Эйлас и Друн наблюдали за тем, как отряд всадников удалялся по Равнине Теней. «Одри отличается склонностью к праздному времяпровождению и, говорят, даже некоторой забывчивостью, – задумчиво сказал Эйлас. – Рано или поздно он вполне может решить, что его честь в данном случае не пострадала. Надеюсь, что это так – нам не нужны лишние враги. Королю Одри, между прочим, они тоже не нужны».
В далекие времена данайских вторжений Аваллон был укрепленным рыночным городом у самого устья Камбера, достопримечательным лишь благодаря множеству башенок, украшавших его стены.
От данайцев остались одни легенды – высокие чужеземцы с карими глазами, предпочитавшие сражаться нагими и не носившие никаких доспехов, кроме бронзовых шлемов, поблекли и растворились в тумане прошлого. Стены Аваллона потемнели и местами просели; башенки, поросшие лишайником и плющом, защищали теперь только летучих мышей и сов, но Аваллон продолжали величать «городом высоких башен».
Перед тем, как наступили Смутные времена, Олам Третий объявил Аваллон своей столицей и, затратив сумасшедшие деньги, превратил Фалу-Файль в самый великолепный дворец на Старейших островах. Наследники не уступали Оламу в любви к роскоши, и каждый старался перещеголять предков богатством отделки новых интерьеров и пристроек королевского жилища.
Заполучив корону, Одри Второй принялся украшать и совершенствовать дворцовые сады. Он приказал устроить шесть фонтанов, испускавших по девятнадцать струй, окружив их бассейны дорожками и скамьями с мягкой обивкой. Придворных, идущих из дворца по центральной аллее, теперь встречали улыбками тридцать мраморных нимф и фавнов, а в самом конце аллеи виднелась круглая арочная беседка с куполом, где музыканты исполняли нежно трепещущие мелодии с рассвета до заката, а иногда и при лунном свете. Целое поле белых роз соседствовало с таким же пространством, пламенеющим красными розами; ряды лимонных деревьев, подстриженных в форме шаров, окаймляли прямоугольные газоны, где король Одри любил прогуливаться с фаворитами и фаворитками.
Но Фалу-Файль был знаменит не столько садами, сколько экстравагантной пышностью бесчисленных процессий и карнавалов. Всевозможные развлечения – балы-маскарады, празднества, зрелища – следовали одно за другим почти непрерывной чередой, и каждое казалось изобретательнее и расточительнее предыдущего. Галантные кавалеры и надменные красавицы толпились в залах и теснились на галереях в чудесных модных нарядах необыкновенной сложности; каждый внимательно оценивал других, в то же время пытаясь угадать, какое впечатление производит его тщательно продуманная внешность. Все стороны жизни здесь мелодраматически преувеличивались, каждое мгновение, преисполненное упоительной многозначительностью, становилось вязким и сладостным, как мед.
Только в Фалу-Файле умели так изысканно выражаться, только в Фалу-Файле демонстрировалось такое изящество манер. Воздух дрожал от бесчисленных разговоров вполголоса; за каждой дамой следовало дуновение аромата – жасмина, гвоздики с привкусом апельсина, сандалового дерева или розового масла. В полутемных салонах обнимались любовники – иные тайно, другие открыто. Почти ничто, однако, не оставалось незамеченным, и каждое происшествие, забавное, нелепое или жалкое – либо жалкое, нелепое и забавное одновременно – становилось пищей для сплетен.
Во дворце Фалу-Файль интрига была вопросом жизни и смерти. Под покровом блестящей парчи и сверкающих улыбок открывались темные глубины страстей и разбитых сердец, зависти и ненависти. В бледных лучах рассвета фехтовали дуэлянты, под безразличными взорами звезд совершались убийства, сплошь и рядом случались таинственные исчезновения, а когда поведение придворных становилось слишком неосмотрительным, они подвергались изгнанию по приказу короля.
В общем и в целом правление Одри отличалось мягкостью – хотя бы потому, что всеми судебными делами вместо короля занимался вдумчивый канцлер, сэр Намиас. Тем не менее, сидя на древнем троне Эвандиге с золотой короной на голове, облаченный в алую мантию, Одри казался воплощением благосклонного величия. Его внешность способствовала созданию впечатления царственности. Несмотря на то, что Одри раздался в бедрах и нарастил животик, он был высок и выглядел импозантно в роскошном костюме. Блестящие черные колечки завитых волос обрамляли его бледные щеки, а пухлую верхнюю губу украшали безукоризненно напомаженные черные усы; карие глаза под выразительными черными бровями, большие и влажные, были слишком узко посажены по сторонам длинного презрительного носа.
Королева Дафнида, урожденная принцесса Уэльская, была на пару лет старше Одри и успела родить ему трех сыновей и трех дочерей, но в последнее время не вызывала у царственного супруга никакого влечения. Дафниду это обстоятельство не огорчало: постельные проказы Одри ее мало интересовали, а ее собственные запросы вполне удовлетворяли три рослых лакея. Одри, все еще недовольный таким положением дел, высокомерно хмурился, проходя по галерее мимо вышеупомянутых лакеев.
В хорошую погоду Одри часто предпочитал неторопливо завтракать в отгороженной исключительно для него части дворцового сада, посреди большого квадратного газона. Завтраки носили неофициальный характер, и компанию королю составляли лишь несколько особо приближенных подхалимов.
Незадолго до завершения одного из таких завтраков сенешаль короля Одри, сэр Трамадор, приблизился, чтобы объявить о прибытии Кларактуса, герцога Даотских Топей и Фер-Акилы, просившего предоставить ему аудиенцию в ближайшее время.
Одри выслушал сенешаля с гримасой раздражения – срочные дела почти никогда не бывали приятными; напротив, чаще всего они требовали многочасового обсуждения тягостных и, как правило, неразрешимых проблем.
Сэр Трамадор ожидал ответа с нежнейшей улыбкой на устах, наблюдая за тем, как его величество преодолевал себя, вынужденный сделать усилие. Наконец Одри с разочарованным стоном отодвинул блюдо и поиграл в воздухе белыми пальцами: «Приведите Кларактуса – уж лучше принять его сразу, чтобы покончить с этим поскорее».
Сэр Трамадор удалился, слегка удивленный необычной деловитостью короля. Через пять минут он вернулся и вежливо пропустил перед собой герцога Кларактуса. Суровый повелитель Даотских Топей промаршировал по газону в пыльной и грязной одежде – он только что проделал немалый путь в седле – и поклонился королю: «Государь, прошу меня извинить! Я пренебрег этикетом, чтобы отчитаться перед вами как можно скорее. Вчера я ночевал в Вервийской Гати и успел прибыть в Аваллон сегодня, поднявшись ни свет ни заря».
«Похвальное рвение! – заявил Одри. – Если бы каждый служил мне с таким прилежанием, мне было бы не на что пожаловаться. Значит, вы привезли, надо полагать, важные новости?»
«Об этом, государь, можете судить только вы. Следует ли мне продолжать?»
Одри указал на кресло: «Садитесь, Кларактус! Насколько я понимаю, вы уже знакомы с сэром Гюнемером, сэром Арчемом и сэром Рудо?»
Покосившись на трех придворных, Кларактус сухо кивнул: «Я их заметил, когда приезжал в Фалу-Файль в прошлый раз; они изображали какой-то фарс, нарядившись арлекинами или клоунами – что-то в этом роде».
«Ничего такого не помню!» – чопорно отозвался сэр Гюнемер.
«Неважно, – обронил Одри. – Какие новости вы привезли? Надеюсь, они исправят мне настроение».
Кларактус отозвался резким смешком: «Если бы это было так, государь, я не останавливался бы на ночь. Новости неутешительны. В соответствии с вашими указаниями, я провел переговоры с королем Эйласом в Поэлитетце. Меня впустили в крепость. Я выразил вашу точку зрения, не уклонившись ни на йоту. Мне ответили вежливо, но не по существу дела. Король Эйлас не намерен уступать ни Поэлитетц, ни земли поверх Дальнего Данна. Он утверждает, что освободил их от ска силой оружия после того, как ска отвоевали их у даотского королевства. Он указал на то, что ска пользовались крепостью и территорией за эскарпом безнаказанно, не встречая никакого сопротивления со стороны ваших армий. Таким образом, заявляет король Эйлас, законное право собственности на эту крепость и на эти земли перешло к нему, как к королю Северной Ульфляндии».
Одри пронзительно выругался: «Сарсиканте! А мои права уже ничего не значат? Он меня ни во что не ставит! Ни достоинство Даота, ни мощь даотских армий уже не вызывают никакого уважения?»
«Не совсем так, государь! Я не хотел бы создавать ложное впечатление. Мне отвечали с уважением, не употребляя вызывающие выражения. Король Эйлас пояснил, что охраняет Ульфляндию не от Даота, а от возможности нападения со стороны короля Казмира – что, по его мнению, общеизвестно».
«Отговорки! – отрезал Одри. – Все это притянуто за уши! Каким образом Казмир оказался бы на Равнине Теней, не столкнувшись по пути с превосходящими силами Даота?»
«Король Эйлас считает, что такую возможность не следует игнорировать, хотя она маловероятна. Так или иначе, главным образом он обосновывает свою позицию первым аргументом, утверждая, что владеет нашими землями по праву завоевателя».
«Поверхностный аргумент, вводящий в заблуждение! – презрительно воскликнул сэр Рудо. – Он принимает нас за деревенских дураков? Границы Даота освящены многовековыми традициями, они нерушимы!»
«Совершенно верно! – поддержал сэр Арчем. – Ска можно рассматривать исключительно как временных оккупантов, не более того!»
Одри нетерпеливо махнул рукой, заставив приближенных замолчать: «Все не так просто! Мне придется подумать. Тем временем, Кларактус, не желаете ли позавтракать? Состояние вашего костюма несколько противоречит этикету, но в данном случае было бы бессовестно вас в чем-либо обвинять».
«Благодарю вас, государь, я зверски проголодался».
Завязался разговор на более приятные темы, но атмосфера безмятежного завтрака была необратимо испорчена, и в конце концов сэр Гюнемер снова осудил, в самых безапелляционных выражениях, провокационное поведение короля Эйласа. Сэр Рудо и сэр Арчем безоговорочно поддержали его, рекомендуя строго проучить «тройского выскочку» и поставить на место «неоперившегося юнца».
Одри с тяжелым вздохом откинулся на спинку кресла: «Все это хорошо и замечательно! Любопытно было бы знать, однако, каким образом мы могли бы проучить Эйласа».
«Ага! Если мы отправим в Топи несколько хорошо вооруженных дивизий и тем самым дадим ему понять, что намерены силой добиться возвращения наших земель, Эйлас сразу запоет по-другому!»
Одри погладил подбородок: «Вы считаете, он уступит перед лицом такой демонстрации решительности?»
«Посмеет ли он бросить вызов превосходящим силам Даота?»
«Что, если Эйлас, движимый безрассудной горячностью, откажется отступить?»
«Тогда герцог Кларактус нанесет ему такой удар, что недоросль Эйлас и все его ульфское отродье разбегутся по горным лугам и попрячутся в норы, как зайцы, завидевшие тень орла!»
Кларактус поднял руку: «Скромность не позволяет мне брать на себя такой славный подвиг. Вы предложили кампанию – значит, только вам принадлежит честь ее возглавить».
Бросив быстрый взгляд на Кларактуса, сэр Гюнемер холодно поднял брови и внес поправку в свои рекомендации: «Государь, я всего лишь представил на ваше рассмотрение вариант, заслуживающий изучения».
Одри повернулся к Кларактусу: «Насколько я знаю, Поэлитетц считается неприступной крепостью?»
«Таково общепринятое мнение».
Сэр Рудо скептически хмыкнул: «Справедливость этого мнения никогда не проверялась на практике – хотя предрассудки успешно предохраняли Поэлитетц от нападения на протяжении многих поколений».
Кларактус мрачно улыбнулся: «Как вы собираетесь атаковать отвесный утес?»
«Решетку входа в крепость можно разнести в щепы тараном!»
«Зачем прилагать такие усилия? По вашей просьбе защитники крепости будут рады поднять решетку. Когда на тесном внутреннем дворе соберется сотня-другая благородных рыцарей, решетку опустят, а пленников не торопясь расстреляют из арбалетов».
«Тогда придется взобраться на Дальний Данн!»
«Не очень удобно карабкаться на отвесный утес, когда тебе на голову сбрасывают камни».
Сэр Рудо надменно смерил Кларактуса взглядом с головы до ног: «Неужели вы не можете предложить ничего, кроме мрачных предсказаний провала и поражения? Король ясно выразил свои пожелания – тем не менее, вы отвергаете любые варианты, призванные удовлетворить его величество!»
«Ваши планы практически неосуществимы, – ответил герцог. – Их невозможно рассматривать всерьез».
Сэр Арчем ударил кулаком по столу: «Тем не менее, рыцарская честь не позволяет нам оставить без ответа наглое вторжение в наши пределы!»
Кларактус повернулся к королю: «Должен поздравить вас, государь, с тем, что вас окружают люди, беззаветно преданные защите ваших интересов! Кто может устоять перед их благородной яростью? Напустите их на визродских кельтов, причиняющих вам в последнее время столько головной боли!»
Сэр Гюнемер тихо зарычал: «Кельты не имеют отношения к обсуждаемому вопросу».
Король Одри глубоко вздохнул и надул щеки, растопырив черные усы: «По правде говоря, визродские кампании не принесли нам ни славы, ни удовлетворения».
Гюнемер стал говорить быстро и серьезно: «Государь, в Визроде мы столкнулись со множеством затруднений! Быдло прячется за каждым кустом, за каждой болотной кочкой; как только мы пытаемся взять их в окружение, они растворяются в горных туманах, а потом набрасываются на нас с тыла с оглушительными воплями и сумасшедшими кельтскими проклятиями – что, естественно, приводит солдат в замешательство».
Герцог Кларактус громко рассмеялся: «Лучше бы вы муштровали солдат не на парадных плацах, а в боевых условиях – может быть, тогда они не стали бы делать в штаны, услышав проклятия из тумана».
Сэр Гюнемер выругался: «Дьявольщина! Что вы себе позволяете, герцог? Никто еще не насмехался над моей службой королю!»
«Я тоже возмущен! – заявил сэр Рудо. – Что такое кельты? Мелкая неприятность! Мы скоро с ними покончим».
Король Одри поморщился и громко хлопнул в ладоши: «Успокойтесь, замолчите! В моем присутствии не должно быть никаких ссор!»
Герцог Кларактус поднялся на ноги: «Ваше величество, мне пришлось прибегнуть к нелицеприятным выражениям, чтобы довести до вашего сведения действительное положение вещей, не пытаясь его приукрасить. Теперь, с вашего позволения, я хотел бы освежиться и отдохнуть».
«Разумеется, мой верный Кларактус! Надеюсь, вы присоединитесь к нам за ужином?»
«Сочту за честь, ваше величество».
Кларактус удалился. Сэр Арчем провожал его взглядом, пока он шествовал по газону, после чего, неодобрительно хрюкнув, повернулся к собеседникам: «До чего неприятный субъект!»
«Верный вассал, отважный в бою, как разъяренный кабан – в этом невозможно сомневаться, – заявил сэр Рудо. – Но, как большинство провинциалов, он за деревьями не видит леса».
«Провинциал? Если бы только! – возразил сэр Гюнемер. – Неотесанный мужлан, недостойный своего титула! От его плаща воняет, как от подстилки в хлеву! А как он себя ведет? В Фалу-Файле так выражаются только конюхи!»
«По-видимому, эти свойства взаимосвязаны и, вероятно, происходят из одного источника, что заставляет усомниться в чистоте его происхождения», – задумчиво сказал сэр Рудо. Помолчав, он осторожно спросил короля: «А какого мнения придерживается ваше величество?»
Одри ответил не сразу: «Над всем этим придется поразмышлять. Такого рода решения нельзя принимать скоропалительно».
К столу на газоне приблизился сэр Трамадор. Наклонившись, он прошептал королю на ухо: «Государь, вам пора переодеться. Мантия приготовлена».
«Это еще зачем?» – жалобно воскликнул Одри.
«Осмелюсь напомнить вашему величеству, что сегодня вам предстоит председательствовать в суде».
Одри укоризненно взглянул в глаза сенешалю: «Вы уверены?»
«Совершенно уверен, государь! Участники тяжбы уже собираются во Внешней палате».
Одри нахмурился и вздохнул: «Значит, теперь мне придется ковыряться в чужих глупостях, в алчных претензиях, во всей этой ерунде, до которой мне нет никакого дела! В суде у меня от скуки сводит скулы и в глазах темнеет! Трамадор, у вас есть хоть капля сострадания? Как только мне удается на минутку передохнуть, вы снова начинаете мне докучать!»
«Сожалею, что возникла такая необходимость, ваше величество».
«Ха! Что ж, закон есть закон! Каждый вынужден выполнять свой долг – похоже на то, что мне уже не отвертеться».
«К сожалению это так, ваше величество. Где вы предпочитаете вершить правосудие – в Тронном зале4 или в Старой приемной?»
Одри задумался: «Какие дела предстоит решать?»
Сэр Трамадор передал королю пергаментный свиток: «Вот перечень, ваше величество, снабженный примечаниями и выводами секретаря суда. Как вы можете видеть, требуется повесить одного грабителя и высечь трактирщика, разбавлявшего вино. Более существенных дел, кажется, не предвидится».
«Да-да. Пойдемте в Старую приемную. Никогда не чувствую себя в своей тарелке, сидя на Эвандиге. Мне кажется, что он подо мной вздрагивает и ерзает – необычное ощущение, вы не находите?»
«Несомненно, ваше величество!»
Судебные разбирательства скоро закончились. Одри вернулся в частные апартаменты, где слуги переодели его в костюм, приличествовавший королю после полудня. Одри, однако, не торопился выходить к придворным. Отпустив слуг, он опустился в кресло и глубоко задумался – герцог Кларактус поставил его в трудное положение.
Помышлять о том, чтобы взять Поэлитетц штурмом, было, разумеется, нелепо. Вооруженное столкновение с королем Эйласом пошло бы на пользу только Казмиру Лионесскому.
Одри поднялся на ноги и принялся расхаживать из угла в угол, опустив голову и заложив руки за спину. Учитывая все обстоятельства, невозможно было не признать, что Эйлас всего лишь заставил его непредвзято смотреть в глаза действительности – такой, какова она есть. Даот подвергался опасности, но она исходила не из Ульфляндии и не из Тройсинета; она исходила из Лионесса.
Кларактус не только привез плохие вести, но и сумел намекнуть на некоторые неприятные аспекты положения вещей, которые Одри предпочитал игнорировать. Даотские солдаты красиво маршировали в парадных униформах, но даже Одри понимал, что их способность успешно воевать оставляла желать лучшего.
Одри вздохнул. Для устранения возникших проблем требовались меры столь решительные, что одна мысль о них заставляла его воображение судорожно смыкаться подобно прикосновению к чувствительным усикам венериной мухоловки.
Король Одри раздраженно воздел руки и потряс ими. Все должно быть хорошо – иначе не может быть! Если проблему можно игнорировать, значит, она не заслуживает внимания. Вполне разумный принцип: любой сошел бы с ума, пытаясь исправить все недостатки Вселенной!
Восстановив таким образом некоторое равновесие духа, Одри позвал слуг. Ему на голову надели модную шляпу с тульей набекрень и пунцовым плюмажем. Король Одри надул щеки, распушил усы и вышел из апартаментов.
Лионесское королевство простиралось по всему Южному Хайбрасу от Кантабрийского залива до Прощального мыса, смотревшего в Атлантический океан. В замке Хайдион на окраине города Лионесса король Казмир держал бразды правления гораздо крепче короля Одри. При дворе Казмира строго соблюдались протокол и этикет: в Хайдионе преобладала величественная торжественность, а не показная пышность.
Супруга Казмира, королева Соллас, крупная апатичная женщина, ростом почти не уступала королю. Ее красивые русые косы укладывали венками на голове; она принимала молочные ванны, чтобы поддерживать белизну нежной мягкой кожи. Сыном и наследником Казмира был надменный и франтоватый принц Кассандр; кроме того, королевскую семью пополняла принцесса Мэдук – предположительно внучка Казмира, дочь печальной принцессы Сульдрун, покончившей с собой девять лет тому назад.
Замок Хайдион возвышался над столицей Лионесса, оседлав плечо невысокого горного отрога. Снизу он казался нагромождением тяжеловесных каменных блоков, увенчанным семью башнями различных размеров и форм: башней Лападиуса,5 Высокой башней,6 Королевской башней, Западной башней, Башней Филинов, башней Палемона и Восточной башней. Громоздкая конструкция и башни придавали Хайдиону не слишком изящный, но архаично причудливый внешний вид, резко контрастировавший с утонченным великолепием фасада дворца Фалу-Файль в Аваллоне.
Сходным образом, внешность и личность короля Казмира разительно отличались от внешности и характера короля Одри. В строгом и бледнолицем, но легко красневшем Казмире, казалось, не находила выхода нетерпеливая багровая кровь. Волосы и борода Казмира были словно аккуратно сплетены из рыжевато-русых колечек-кудрей. Бледность даотского короля Одри была чуть желтоватой, сродни слоновой кости, а волосы – ярко-черными. Тяжеловатый, но не ожиревший Казмир, с мощным торсом и бычьей шеей, повелительно смотрел на мир круглыми, голубыми, как фарфор, глазами; в отличие от Одри, он никогда не раздувал ровные, тщательно выбритые щеки. Высокий и начинавший толстеть Одри старался скрывать полноту и тщательно следил за изяществом своих манер.
Ни тот, ни другой король не пренебрегал удобствами и привилегиями, подобавшими царственным особам, однако Одри постоянно окружал себя приближенными и фаворитками, тогда как Казмир никому не уделял особого внимания и не содержал любовниц. Раз в неделю Казмир величаво направлялся в спальню королевы Соллас и прилежно исполнял супружеский долг, обслуживая ее летаргическую белую тушу. В менее формальных ситуациях Казмир довольствовался мимолетным облегчением, пользуясь трепетным телом одного из смазливых мальчиков-пажей.
Если Казмир и предпочитал находиться в какой-либо компании, это была компания его шпионов и осведомителей. Агенты сообщили Казмиру об отказе Эйласа уступить Поэлитетц чуть ли не раньше, чем об этом узнал Одри. Казмир ожидал такого развития событий; тем не менее, неприятная новость вызвала у него очередной приступ ипохондрии. Рано или поздно он намеревался вторгнуться в Даот, уничтожить даотские войска и быстро воспользоваться плодами этой победы, объединив два крупнейших государства – прежде, чем Эйлас успеет этому воспрепятствовать. Тот факт, что гарнизон Эйласа засел в Поэлитетце, существенно осложнял ситуацию, так как ульфские войска теперь могли быстро подступить к Аваллону с северо-запада, совершив марш-бросок через Даотские Топи, в связи с чем исход лионесского вторжения в Даот ставился под вопрос. Таким образом, угрозу, исходившую из Поэлитетца, необходимо было устранить.
Эта идея не впервые приходила в голову Казмиру. Он уже давно пытался разжечь смуту среди ульфских баронов, надеясь, что молодой король-чужеземец не справится с охватившим страну мятежом. С этой целью Казмир нанял Торкваля – отступника-ска, промышлявшего грабежом.
Предприятие Казмира, однако, не приносило удовлетворительных плодов. При всей безжалостности и хитрости Торкваля, разбойнику не хватало дисциплины, что ограничивало его полезность. Месяц проходил за месяцем; нетерпение и недовольство Казмира все возрастали: где успехи, обещанные Торквалем? В ответ на приказы Казмира Торкваль присылал гонцов, требовавших все больше золота и серебра. Казмир уже затратил значительные суммы; при этом он подозревал, что Торкваль мог без труда обходиться без дополнительного финансирования, удовлетворяя свои нужды грабежами и не истощая королевскую казну непомерными запросами.
Казмир любил совещаться с частными осведомителями в Камере Вздохов, находившейся над так называемым Арсеналом; когда-то давно, еще до того, как построили Пеньядор, Арсенал служил дворцовой камерой пыток, а ожидавшие внимания палачей узники сидели в Камере Вздохов, где до их чувствительных ушей – по меньшей мере, так утверждали легенды – снизу доносились приглушенные вопли истязаемых.
Обстановка в Камере Вздохов, круглом помещении с голыми каменными стенами, была нарочито непритязательной: пара деревянных скамей у дощатого дубового стола, а на столе – поднос со светлой буковой флягой и четырьмя вырезанными из того же дерева кружками, почему-то вызывавшими у Казмира нечто вроде привязанности.
Через неделю после получения сообщения о тупиковой ситуации в Поэлитетце помощник камергера Эшар известил Казмира о том, что курьер Робальф ожидал в Камере Вздохов возможности представить отчет его величеству.
Казмир не замедлил подняться в безрадостное помещение над Арсеналом. На одной из скамей сидел Робальф – тощий субъект с костлявой физиономией и бегающими карими глазами, редкими коричневатыми волосами и длинным горбатым носом. На нем были запылившийся в пути коричневый вельветовый костюм и остроконечная черная фетровая шапочка; увидев входящего короля, Робальф вскочил на ноги, сорвал с головы шапочку и поклонился: «Государь, к вашим услугам!»
Казмир смерил его взглядом с головы до ног, сухо кивнул и уселся за стол: «Что ты мне можешь сказать?»
Робальф ответил дрожащим от напряжения голосом: «Ваше величество, я выполнил все ваши указания, нигде не задерживаясь ни на минуту – даже для того, чтобы помочиться!»
Казмир задумчиво погладил бороду: «Надо полагать, ты научился мочиться на бегу?»
«Государь, истинного патриота отличает поспешность в выполнении долга!»
«Любопытно!» – Казмир налил вина из буковой фляги в одну из кружек. Указав на стул, он предложил: «Присаживайся, патриот Робальф – так тебе будет удобнее рассказывать».
Робальф осторожно опустил тощий зад на краешек стула: «Государь, я встретился с Торквалем в назначенном месте. Я передал ему, что он обязан явиться в Хайдион, буквально повторив ваши слова и напомнив, что это не приглашение, а королевский приказ. Я просил его немедленно собраться в путь, ожидая, что мы вместе отправимся на юг по Тромпаде».
«Как он ответил?»
«Загадочно, ваше величество. Сначала Торкваль вообще ничего не сказал – я даже усомнился, слушал ли он, пока я говорил. Но в конце концов он произнес: „Я не вернусь в Лионесс“».
«Я настойчиво умолял его образумиться, снова повторив приказ вашего величества. И тогда Торкваль наконец поручил мне передать вам его слова».
«Надо же! – проворчал Казмир. – Он соблаговолил ответить! И в чем же заключается его сообщение?»
«Должен предупредить вас, государь, что Торкваль не отличается вежливостью и пренебрегает почтительным обращением».
«Неважно. Что он сказал?» – Казмир отхлебнул вина из буковой кружки.
«Прежде всего, Торкваль просил передать его наилучшие пожелания и выразил искреннюю надежду на то, что ваше величество продолжает здравствовать. По меньшей мере, он издавал какие-то звуки, обращенные к ветру, и я истолковал их таким образом. Затем Торкваль заявил, что только опасения за свою жизнь мешают ему безотлагательно и неукоснительно выполнить указания вашего величества. При этом он попросил оказать ему срочную финансовую поддержку серебром или золотом в размерах, соответствующих его потребностям – каковые, по его словам, весьма существенны».
Казмир поджал губы: «И это все, что он сказал?»
«Нет, ваше величество. Он указал, что был бы чрезвычайно рад, если бы ваше величество оказали ему такую честь и встретились с ним в месте, именуемом пиком Мука. Он подробно разъяснил маршрут, позволяющий прибыть к подножию пика Мука; если ваше величество того пожелает, я могу повторить это описание».
«Не сейчас, – Казмир повернулся на скамье, облокотившись на стол. – Возникает впечатление, что Торкваль относится к моим пожеланиям с дерзостью, граничащей с пренебрежением. А ты как думаешь?»
Робальф нахмурился и облизал пересохшие губы: «Если такова воля вашего величества, я посмею выразить свое мнение без обиняков».
«Говори, Робальф! Искренность я ценю превыше всего».
«Очень хорошо, ваше величество. Я замечаю в поведении Торкваля не столько дерзость или пренебрежение, сколько безразличие в сочетании с изрядной долей мрачного юмора. Насколько я понимаю, он живет в мире, где ему одному приходится иметь дело с богиней Судьбы, лицом к лицу, а все остальные люди – включая меня и даже ваше августейшее величество – не более чем разноцветные тени, если я могу себе позволить такое красочное выражение. Короче говоря, Торкваль не ведет себя с преднамеренной наглостью – его просто-напросто нисколько не беспокоят государственные проблемы, привлекающие внимание вашего величества. Сотрудничать с ним можно только на этой основе. Таково, по меньшей мере, мое понимание ситуации». Робальф покосился на короля, но неподвижное лицо Казмира не выказывало никаких эмоций.
Помолчав, Казмир произнес успокоительно мягким тоном: «Намеревается ли он служить моим интересам? Вот что важнее всего».
«Торкваль непредсказуем, – ответил Робальф. – Подозреваю, что в дальнейшем он не станет податливее, чем был до сих пор».
Казмир коротко кивнул: «Робальф, ты умеешь разбираться в людях; тебе удалось в какой-то мере прояснить несколько загадок, окружающих поступки и намерения этого бандита».
«Рад стараться, ваше величество!»
Казмир снова замолчал на несколько секунд, после чего спросил: «Сообщал ли Торкваль о каких-нибудь своих успехах или достижениях?»
«Сообщал, хотя он упомянул о них походя, словно о чем-то второстепенном. Проникнув с сообщниками в замок Глен-Гат, он умертвил барона Нольса и шестерых его сыновей. Ему удалось также устроить пожар в цитадели Мальтенг, принадлежащей барону Бан-Окку, причем в пламени пожара погибли и сам барон, и все его домочадцы. Оба барона, Нольс и Бан-Окк, были верными союзниками короля Эйласа».
Казмир хмыкнул: «Как мне недавно сообщили, уже четыре отряда Эйласа охотятся за Торквалем. Хотел бы я знать, как долго ему удастся от них скрываться!»
«Это во многом зависит от самого Торкваля, – отозвался Робальф. – Он может прятаться среди скал или в развалинах крепостей на горных лугах, и его никогда не найдут. Но если Торкваль осмелится делать дальнейшие вылазки, в один прекрасный день ему не повезет – его выследят до логова и вытащат за ушко да на солнышко».
«Не сомневаюсь, что ты прав», – сказал Казмир и постучал костяшками пальцев по столу. В помещение тут же зашел Эшар: «Что будет угодно вашему величеству?»
«Отсчитай Робальфу десять серебряных флоринов и один полновесный золотой. И устрой его поудобнее где-нибудь поблизости».
Робальф встал и поклонился: «Благодарю вас, государь». Курьер и помощник камергера удалились из Камеры Вздохов.
Казмир, погруженный в размышления, продолжал сидеть за столом. Ни поведение Торкваля, ни его предприятия нельзя было назвать удовлетворительными. Казмир поручил Торквалю восстанавливать баронов друг против друга, используя засады с переодеваниями и ложные улики, распространяя слухи и разжигая обманом клановую вражду. Грабежи, убийства и поджоги, однако, придавали Торквалю репутацию свирепого разбойника, против которого приходилось защищаться совместно, забывая о вековых предрассудках и взаимных подозрениях. Таким образом, в конечном счете преступления Торкваля объединяли баронов вместо того, чтобы сеять рознь!
Казмир крякнул от досады. Опорожнив буковую кружку, он со стуком опустил ее на стол. В последнее время ему не сопутствовала удача. Как инструмент государственной политики, Торкваль оказался капризной и даже бесполезной фигурой. Вполне вероятно, что он окончательно спятил. А Эйлас окопался в Поэлитетце, нарушая далеко идущие планы Казмира. Еще одна проблема мучительно и неотступно беспокоила Казмира: давнее предсказание Персиллиана. Пророчество, произнесенное Волшебным Зерцалом самопроизвольно, а не в ответ на вопрос, как того требовал ритуал, оставило неизгладимый отпечаток в памяти Казмира:
Казмир! Напрасно день и ночь
Судьбу ты тщишься превозмочь:
Наследным принцем разрешится
Сульдрун, твоя шальная дочь.
За круглый стол, на древний трон
Вместо тебя воссядет он,
Когда судьба твоя свершится
И опустеет Хайдион.
Казмир уже много лет пытался разгадать смысл этого предзнаменования. Поначалу оно казалось совершенно бессмысленным, так как единственным ребенком принцессы Сульдрун, судя по всему, была дочь, принцесса Мэдук. Но Казмир подозревал, что во всей этой истории что-то было не так; в конце концов ему удалось докопаться до истины – и его пессимизм оказался вполне оправданным. Сульдрун действительно родила мальчика, но фея из Щекотной обители подменила его своим отродьем, девочкой-полукровкой. Таким образом, король Казмир и королева Соллас, ни о чем не подозревая, приютили и вскормили найденыша, объявив на весь мир, что это безродное порождение лесной нечисти – их внучка, «принцесса Мэдук».
Теперь пророчество Персиллиана уже не представлялось полным парадоксом – а значит, стало еще более зловещим. Казмир организовал повсеместные поиски, разослав множество агентов, но тщетно: сын Сульдрун пропал бесследно.
Сидя в Камере Вздохов и схватившись толстыми пальцами за ручку буковой кружки, король Казмир напрягал ум вопросами, которые задавал себе уже тысячу раз: «Кто этот сын, будь он трижды проклят? Как его зовут? Где он прячется, ускользая от внимания самых искусных и пытливых шпионов? А! Если бы я только знал! Я смел бы это препятствие со своего пути, как ураганным ветром!»
Как всегда, однако, на эти вопросы не было ответа, и безвыходное беспокойство не проходило. Мэдук давно уже официально признали дочерью принцессы Сульдрун, отречься от нее было практически невозможно. Для того, чтобы придать законность ее существованию, сочинили романтическую легенду о благородном рыцаре, тайком приходившем на свидания с Сульдрун в старом саду, о брачной церемонии, состоявшейся при лунном свете, и о ребенке, превратившемся в чудесную маленькую принцессу, любимицу всего двора. Легенда эта была ничем не хуже любых других и, подобно многим сказкам, в каком-то смысле почти соответствовала действительности – если не считать факта подмены ребенка, во всем Хайдионе известного только королю. Никто уже не заботился о том, чтобы установить личность любовника Сульдрун – опять же, кроме короля Казмира, в ярости бросившего несчастного молодого человека в подземную темницу, не поинтересовавшись предварительно тем, как его звали.
У Казмира присутствие принцессы Мэдук вызывало только раздражение, доходившее до исступления. Согласно общепринятым представлениям, дети эльфов и фей, вскормленные человеческой пищей и выросшие среди людей, постепенно теряли волшебные свойства и становились практически неотличимыми от обычных смертных. Но в некоторых случаях – по словам ведунов, знакомых с повадками лесного народца – подкидыши такого рода, озорные и коварные, взбалмошные и неуживчивые, сохраняли диковатый характер и отличались необъяснимыми странностями. Казмир иногда спрашивал себя, не взял ли он на себя слишком большой риск, выкормив столь ненадежное существо. Действительно, Мэдук отличалась от других девушек, воспитывавшихся при дворе, а иногда проявляла черты характера, вызывавшие у короля замешательство и даже тревогу.
Тем временем, Мэдук еще ничего не знала о своем истинном происхождении. Она считала себя дочерью принцессы Сульдрун – почему бы она стала в этом сомневаться, если в этом никто не сомневался? Тем не менее, королева Соллас и дамы, обучавшие ее придворному этикету, рассказывали ей истории, расходившиеся в подробностях, что заставляло о многом задуматься. Принцессу Мэдук воспитывали леди Будетта, леди Дездея и леди Мармона. Мэдук недолюбливала каждую из трех воспитательниц и ни одной не доверяла, потому что каждая из них по-своему пыталась сделать Мэдук не тем, чем она была, а Мэдук твердо решила оставаться собой.
Девятилетняя Мэдук, длинноногая и подвижная – даже непоседливая – издали выглядела почти как мальчик, но у нее была лукавая и привлекательная девичья физиономия. Иногда она перевязывала копну золотисто-медных кудрей черной лентой, но нередко распускала волосы, позволяя локонам болтаться на лбу и закрывать уши. Взор ее небесно-голубых глаз заставлял таять все сердца; ее широкий рот находился в постоянном движении: губы то растягивались, то поджимались, их уголки то поднимались, то опускались, причем нередко не в унисон, отражая изменчивые и противоречивые чувства. Мэдук считали непослушной и своевольной; пытаясь определить ее темперамент, окружающие прибегали к таким выражениям, как «капризная воображуля» и «неисправимо испорченный ребенок».
Когда Казмир впервые узнал правду о происхождении Мэдук, сначала он не мог поверить своим ушам, пребывая в состоянии шока, а затем пришел в такую ярость, что, если бы в этот момент Мэдук попалась ему под руку, он вполне мог бы свернуть ей шею. Успокоившись, Казмир понял, что ему оставалось только сделать хорошую мину при плохой игре: так или иначе, через несколько лет ему, несомненно, удалось бы выгодно выдать принцессу замуж.
Покинув Камеру Вздохов, Казмир направился в свои частные апартаменты. По пути он проходил по верхнему коридору с внутренней стороны Королевской башни; коридор превращался в сводчатую галерею, открывавшуюся на служебный внутренний двор с высоты примерно в два человеческих роста. Выйдя в галерею, король тут же остановился, заметив Мэдук – девочка стояла на цыпочках, наклонив голову над балюстрадой в арочном проеме, и приглядывалась к чему-то внизу, на служебном дворе.
Нахмурившись, Казмир не двигался с места и продолжал наблюдать: как всегда, поведение принцессы вызывало у него подозрения, смешанные с раздражением. Король заметил, что на балюстраде рядом с локтем Мэдук находилась миска, наполненная подгнившими плодами айвы, причем один из плодов она осторожно взяла пальцами правой руки.
Не замечая Казмира, Мэдук подняла руку, прицелилась и кинула айву в какую-то цель, находившуюся на дворе. Пронаблюдав за результатом, она весело отскочила от балюстрады, давясь от смеха.
Казмир прошествовал к принцессе и остановился рядом, сурово взирая на нее сверху: «Какими еще шалостями ты занимаешься?»
Застигнутая врасплох, девочка резко обернулась, запрокинув голову с полуоткрытым ртом. Облокотившись на балюстраду, король взглянул вниз через арочный проем: прямо под ним стояла багровая от злости леди Дездея, убиравшая платком остатки айвы с шеи и корсета и озиравшаяся в попытке определить виновника неслыханного хулиганства; ее модная треугольная шляпка сбилась на сторону, повредив тщательно ухоженную прическу. Заметив смотревшего сверху короля Казмира, Дездея оцепенела от изумления, лицо ее вытянулось. Несколько долгих секунд она не могла собраться с мыслями. Затем, оправившись, она опустилась в церемонном реверансе, поправила шляпку и поспешила скрыться во дворце.
Казмир медленно повернулся к принцессе: «Почему ты бросаешься фруктами в леди Дездею?»
«Потому что Дездея вышла на двор первая – Будетту и Мармону я еще не видела», – с обезоруживающей откровенностью пояснила Мэдук.
«Вопрос заключается не в этом! – отрезал король. – Теперь леди Дездея считает, что я швырнул в нее гнилую айву!»
Мэдук серьезно кивнула, выражая полное согласие: «Может быть, так даже к лучшему. Теперь ей придется хорошенько подумать о своем поведении; если бы она считала, что айва упала на нее с неба, она могла бы решить, что это просто случайность».
«Неужели? И чем леди Дездея заслужила столь суровое наказание?»
Мэдук с удивлением раскрыла большие голубые глаза: «Прежде всего, государь, она бесконечно надоедает с поучениями и попреками, просто остановиться не может! Кроме того, она еще и хитрющая, как крыса – подслушивает, подглядывает, все вынюхивает, обо всем догадывается! А еще она требует – вы не поверите! – чтобы у меня швы получались ровно, как по линейке!»
«А! – махнул рукой Казмир, уже терявший интерес к происшествию. – Тебе пора бы остепениться. Чтобы больше ни в кого не бросалась фруктами, слышишь?»
Мэдук нахмурилась и пожала плечами: «Лучше бросаться фруктами, чем другими вещами. Если уж сравнивать, леди Дездея, наверное, предпочтет, чтобы в нее кидали фруктами».
«Другими вещами тоже нельзя бросаться! Принцессы королевской крови должны выражать неудовольствие изящно и благосклонно».
Мэдук задумалась: «Что, если другие вещи будут падать ей на голову сами по себе?»
«Нельзя допускать, чтобы какие-либо вещества или предметы – грязные, дурно пахнущие, причиняющие ушибы или царапины, вызывающие отвращение и какие бы то ни было – падали под собственным весом или как-либо иначе, будучи направлены твоей рукой или оставлены тобой в том или ином месте, на леди Дездею, на леди Будетту, на леди Мармону или на кого-нибудь еще. Короче говоря, немедленно перестань хулиганить!»
Мэдук досадливо поджала губы; по-видимому, на короля Казмира не действовали ни логика, ни красноречие. Мэдук решила не тратить лишних слов: «Как будет угодно вашему величеству».
Бросив еще один грозный взгляд на служебный двор, Казмир продолжил путь. Мэдук задержалась на минуту, а затем последовала за королем по сводчатой галерее.