Трепет пробежал по его жилам: перед ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Она лежала, как живая… Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее.
– Ведьма! – вскрикнул он не своим голосом.
Пролетев два моста – пешеходный и мост Метро, – Даша подумала вдруг: «А куда я еду?» Но мысль эта была слабой и несущественной: она чувствовала, что стремительно приближается к своей безымянной цели.
И лишь, когда мопед, проскочив третий, романтический мост «влюбленных», который менее романтические горожане назвали «чертовым» мостом и мостом «самоубийц», взвился на Владимирскую горку и справа мелькнул Михайловский златоверхий монастырь, наездница поняла, что зачем-то возвращается на Андреевский спуск.
Она вырулила на перекресток Владимирской и Большой Житомирской и свернула во двор, на Пейзажную аллею, – излюбленное место всевозможных прогулок. Хозяева выгуливали здесь своих собак, мамаши – детей, а подростки – свои первые бутылки с пивом. Раньше Даша и сама не раз прохаживалась тут с друзьями, лениво прихлебывая малоалкогольное пойло и выискивая романтический уголок, где можно с шиком покурить с видом на Город.
К слову говоря, это было странное место, хотя привыкшие к нему киевляне вряд ли осознавали данный факт. Ну не дивно ли, что во дворе одной из центральных улиц, за огибавшим аллею невысоким каменным парапетом зияла дыра глубокого, поросшего деревьями яра, нимало не напоминавшего цивилизованный городской парк или сквер? С другой стороны яр надежно охраняли две овеянные дурной славой горы, и даже те немногие, кто спускался на его дно в солнечный день, чтобы дать порезвиться любимому псу или заняться скоропалительным сексом за густыми кустами, ни за что не отважились бы сунуться сюда ночью.
Впрочем, сама аллея даже в полночь считалась местом гулябельным и достаточно безопасным. И уверенно направив руль в сторону сторожившего обрыв исторического музея, Даша обогнала странную велосипедистку в красных тапочках, изображавших каких-то ушастых зверьков. Больше вокруг не маячило ни одной живой души. И доехав до безмолвного музея истории Украины, Даша неожиданно осознала: она прибыла.
«Куда, на экскурсию?» – успела подумать Чуб недоуменно и тут же спешно отскочила в сторону.
Чокнутая велосипедистка, зажмурившись, неслась прямо на нее и, не сумев наехать на Землепотрясную Дашу, со звоном врезалась в ступеньки у входа. Даша хотела броситься к ней. Но тут кто-то третий сильно толкнул ее справа, сшибая с ног. Она ухитрилась подставить руку, чтобы приземлиться с наименьшими потерями, и, падая, заметила краем глаза: велосипедистка встает без посторонней помощи и глаза ее уже широко открыты, а в них плещется неподдельный ужас и изумление.
– Где я? – поразилась она. – Что я здесь делаю?
– Что вам надо?! – безобразно заорали сверху.
– Не знаю!!! – возмущенно гаркнула в ответ Чуб, резко поворачивая голову.
Над ней стояла безумная черноволосая дама в одних чулках и нижнем белье. Обуви на ней не было, и от ступней до коленей чулки были покрыты грязными дырами и «стрелками».
«Да это же те самые, с которыми…» – но довести до конца эту мысль Даше не удалось.
В полуметре от них беззвучно взорвался столб огня. И как тогда, в «Центрѣ Старокiевскаго колдовства», препирающиеся инстинктивно бросились друг к другу, сцепившись в испуганную кучу и невменяемо глядя туда, где происходило нечто совершенно невозможное.
На глазах у них огонь поднялся от земли, точнее, от ковром расстилавшихся перед входом в музей бетонных плит, которые вроде бы никак не могли гореть, а в сверкающем горячем пожаре появилась высокая женская фигура.
«Кылына», – узнала ее Маша, почти не сомневавшаяся, что видит сейчас перед собой лишь страшно-прекрасный сон, где ей явилась мертвая красавица, чьи золотые волосы сливались с пламенем огня.
– Вот вы и здесь, – угрюмо сказала умершая.
И стоило ей заговорить, пламя вмиг погасло, и тело женщины стало прозрачным, словно лунное марево.
Теперь сквозь него были видны горящие окна домов, стеной обрамлявших Пейзажную аллею, и темное беззвездное небо…
– Здесь вы будете собираться каждую ночь, словно кошки, которые, заслышав мышь, не в силах сдержать себя по собственной воле, – сказала покойная с тоской. – Мне пришлось отдать свою власть вам – трем слепым. Но не радуйтесь этому! – нестерпимо простонала она, как будто бесчувственные и одуревшие от жути, они могли обрадоваться сейчас хоть чему-то. – Мой Город – не подарок вам, а проклятье! Моя власть – ваше рабство! Вы избраны на погибель! Я стала первой, но будет и вторая, и третий, и он вновь вернет себе силу, которой был лишен тогда. Вы умрете прежде, чем рябая станет любой, а боль сгорит в огне, ибо ваше спасение лежит там, куда вам нет возврата…
Не сговариваясь, девушки молча попятились назад, подальше от этого тяжелого, немигающего взгляда, который, казалось, необратимо хоронил их сейчас заживо.
– Все. Я отдала вам все… – прошелестел, угасая, ее мучительный голос. – Осталось отдать только это.
Она властно подняла расплывающуюся призрачную руку к небу – и Катя, Даша и Маша одновременно воздели глаза вверх и обнаружили, что оттуда на них стремительно летит нечто большое и темное. И прежде чем они успели броситься врассыпную, их настигла оглушающая чернота…
Но перед тем как провалиться в небытие, Даша увидела, что небо над ними вдруг перестало быть темным, прорвалось тысячью серебряных звезд и мигнуло где-то слева тревожно-красным огнем.
«Самолет», – подумала она и потеряла сознание.
– Ну че, вертай взад. Вишь, заперто! Во жизнь сволочная!
– Так че нам теперь, на гору пехом?!
– Нет, через забор, со всем снаряжением!
Нервные и препирающиеся аварийщики столпились у запертых ворот, ведущих на скромную территорию Кирилловской церкви, огражденную блочным каменным забором от заполонившей гору многокорпусной психиатрической больницы имени Павлова.
К церковным воротам с улицы Елены Телиги вел удобный асфальтовый подъезд. Но получалось: чтобы сделать еще сто шагов и попасть на горный склон, где прятался необходимый им железный люк, следовало взломать замок на входе в святую обитель или «вертать взад» и карабкаться на склон снизу.
– Все, ехай! Покатались! – раздраженно бросил водителю один из рабочих.
– Погоди, – остановил его Владимир Сергеич. – Глядите, в церкви-то свет…
В узких, как щели, окнах корпулентной Кирилловской церкви мерцало слабое желтоватое пламя.
– Ты, Сергеич, сегодня во-още безбилетный. Так и не лезь! – бухнул тот, что сказал «ехай», и махнул рукой.
– Да чего ты? – остудил его второй. – Он прав. Нужно позвать, они нам ворота и откроют.
– Отсюда не дозовешься… Церковь старая, стены знаете какие! Ну-ка, пособи… – Владимир Сергеич отошел к соседствующей с воротами калитке. Крякнул. Оперся на плечо второго, схватился за прутья и, поставив ногу на стянутую суровой ржавой проволокой ручку, с юношеской молодцеватостью перемахнул двухметровый забор.
– Ждите. Сейчас! – пообещал он.
Рисуясь и гордясь собой, Машин отец зашагал мимо мусорных баков к дородной и белокаменной русской красавице. Дойдя до расчерченной клеткой металлических полос тяжелой деревянной двери, Сергеич замялся, собираясь перекреститься, но постеснявшись делать это на глазах у сослуживцев, нахмурившись, толкнул одну из створок.
Та открылась, отворив вход в высокое квадратное пространство центрального нефа, очерченное уходящими в небо насупленными средневековыми колоннами. Внутри церковь оказалась ужасно маленькой. А ее стены были темными и облупленными, хранившими остатки тысячелетних фресок и пририсованные к ним позже недостающие части святых.
Но нынче, в полутьме, старые, стертые столетиями краски сливались в белые «облака», и Богоматерь в центральной апсиде, с отрезанной временем головой, и отсеченные от туловища босые ноги святых, охранявших поместившийся между ними мраморный иконостас, производили впечатление жуткое и гнетущее.
И из-за этого церковь казалась заброшенной, не живой. Покинутой Богом и людьми…
Но была действующей. И некое неизвестное Сергеичу и, похоже, не предназначенное для взгляда мирских религиозное действо происходило в ней прямо сейчас.
На розоватом полу из ширококостных, подогнанных друг к другу разнокалиберных каменных плит сиял треугольник из оплавленных церковных свечей. А в его центре лежал лицом вниз безликий и бездыханный на вид священнослужитель, упираясь крестообразными конечностями в края непонятного треугольника.
Руки лежащего были неподвижны и безмолвны, ноги неподобающе заголились, и Сергеич сконфуженно попятился обратно, понимая, что увидел то, что не должен был узреть, – чье-то суровое ночное моление.
Он развернулся, намереваясь уйти, и инстинктивно поежился, увидав, что на фресках, справа у дверей, изображены человеческие головы, горящие в муке красного адского огня.
СКРЕЖЕТЪ ЗУБОВЪ
ОГНЬ НЕ УГАСАЮЩIЙ
ЧЕРВЪ НЕУСЫПАЮЩIЙ —
прочел он. А в это время отсеченные головы кричали, пронизанные насквозь извивающимися адскими червями, и скалили скрежещущие зубами рты – неумелые и нарочито пугающие, словно срисованные со школьной тетрадки его сына, когда тот, будучи подростком, любил малевать всякие убийственные ужасы.
Уважаемые прихожане,
в церкви запрещается целовать стены –
гласила бумажка рядом.
Вторженец замер и инстинктивно потянулся тремя сложенными пальцами ко лбу, ощутив вдруг неосознанный и безымянный, но нарастающий и теснящий грудь ужас Хомы Брута, еще не знающего, что ожидает его за порогом полуночной и пустой церкви, но каждой порой своей кожи понимающего уже: лучше не знать этого никогда! Бежать без оглядки, пока еще не поздно!
Поздно.
Владимир Сергеич оглянулся. И сразу узнал, что заставило его занеметь, усомнившись в суровой святости сего ночного моления. Треугольник, в центре которого лежал молящийся, был красным. Таким же кошмарно красным, как и на адовых фресках у двери!
Цепенея, Машин отец подошел к крестообразному телу, утопающему в мокрой и густеющей крови. И понял: молящийся с заголившимися ногами – женщина, в темной и короткой джинсовой юбке.
Ее плотно сдвинутые ноги щерились двумя казавшимися до боли неуместными здесь малиновыми каблуками. Пышные темные волосы обрамляли бледную щеку и застывший, заострившийся профиль.
Она была молода, ужасно, нестерпимо молода и, наверное, красива, и невыносимость этого факта состояла в том, что она была столь же ужасно и нестерпимо мертва.
– Что у вас тут происходит? – грубо и угрожающе ударил его под дых внезапный голос, заставивший Сергеича вздрогнуть и посмотреть на дверь.
Но вместо косолапого, с засыпанным землей телом гоголевского Вия с железным лицом и запертыми веками, там стояло три хмурых и нахохлившихся милиционера, вызванных на «злостное хулиганство».
– Что ЭТО такое? – повторил вопрос первый.
– О боже, ни хуя себе! В церкви! – сказал другой.
А потом ночь пошла под откос. Люди все прибывали и прибывали: фотографы, судебные медики, эксперты-криминалисты. Их стало слишком много, и среди них мелькнуло какое-то припухшее и обеспокоенное начальственное лицо. А рядом с ним второе – злое, не выспавшееся и угрожающе-усатое.
И Владимир Сергеевич Ковалев, отстраненный от аварийных работ ради свидетельских показаний, сознавал: дело не в убийстве молодой девушки – дело в церкви.
– Жертвоприношение в храме. Этого только не хватало!
– Сам начальник РОВД. И с ОРБ даже прибежали…
– Имя, отчество, фамилия, год рождения…
– …от потери крови. Долго мучалась, бедная.
– Как вы вошли? Дверь была открыта?
– Замок не взломан. У кого-то был ключ.
– Диггеры? Значит, вы утверждаете…
– В церкви. Вот отморозки! Креста на них нету!
– Подождите еще, следователь хочет с вами переговорить.
– Студентка педагогического университета?
Эти-то четкие вопросительные слова и вывели «свидетеля обнаружившего» из сумрачной и мрачной апатии, навалившейся и накрывшей его тяжелым кожухом. И хотя, в отличие от множества других, вопрос этот адресовался не ему, – произнеся это, высокий и недовольный человек со слишком большими для мужчины глазами на некрасивом и маленьком лице перевел нанизывающий на острие взгляд на Владимира Сергеича так, словно мысленно наколол его на штырь, как товарный чек.
– Он? – спросил слишком большеглазый тоже не его, а другого – худого в штатском. Худой кивнул, и недовольный деловито направился к Сергеичу, ссутулившемуся на стуле у письменного стола, где под стеклом лежали аккуратно разложенные открытки с изображениями Кирилловской церкви внутри и снаружи.
Подошедший привычно умостился за столом, мельком сощурившись на поучающую стенопись, где худой, как обтянутый коричневой кожей скелет, черт со срезанной ногой, тянул палец к полуголому, полузакатившему глаза индиферентному праведнику, грозящему тому учительским перстом…
– Следователь прокуратуры Владимир Бойко, – не слишком бойко, скорее замедленно-сурово представился он тезке, словно уныло подсчитывал в уме, как скоро черт поймет, что зло нельзя остановить гордым пальцем, а праведник, запаниковав, примется звонить в милицию. – Вы первый обнаружили…
– Я. Она студентка педагогического, эта девушка? – нервно перебил его Владимир Сергеич.
– Вы знаете ее? – насторожился следователь.
– Нет. Но у меня дочь там учится. На четвертом курсе. На историка!
– На четвертом курсе исторического? – в слишком больших глазах мужчины зажегся опасный интерес. – В таком случае, возможно, вы знаете Риту Боец? Судя по всему, она однокурсница вашей дочери.
– Чего это вы так решили? – тревога Сергеича нарастала.
– Мы нашли ее сумку. В ней был студенческий билет и зачетка.
– О боже! – похолодело внутри. – Боже милостивый! Нет!
Смерть, и без того ужасная и безбожная, оказалась близкой, пробежавшей совсем рядом от самого дорого на земле существа – его Мурзика, Маши! Маши, убежавшей сегодня ночью вдруг – неведомо куда.
– Это диггеры! – порывисто наклонился Сергеич, протягивая к тезке руку, как будто намереваясь схватить того за рукав. – Я вашим говорил. Две ночи подряд, в этом самом месте. И Кирилловские открыты! А про эти пещеры сами знаете, что болтают…
– Что именно? – живо уточнил следователь.
– Да чего только не придумывают! Что нечисто там. И соваться туда нельзя, потому что они будто прямиком в ад ведут. В Киеве ж под землей пещер много, и про каждую своя байка есть. Про эту – такая.
– Это не байка, – свел брови следователь Бойко, глядя на Сергеича в упор казавшимися нереальными глазами. – Для кого-то это отнюдь не байка. Какой-то сумасшедший верит в нее так сильно, что убивает людей. Это ритуальное жертвоприношение. Они – не диггеры, а сатанисты… Ваша дочь знала о роде ваших занятий? – спросил он резко.
И Владимир Сергеич угадал: тезка уже подозревает его Машу, а заодно и его самого. Но, тем не менее, не почувствовал отторжения. Суровая клинопись складок на лбу Владимира Бойко, требовательные и упрямые узкие губы и напряженный поиск в слишком больших его глазах убеждали: тот – нормальный мужик. Серьезный. И не подлый, видно.
– Об аварии. Да нет, откуда? То есть утром знала, конечно, – ответил Владимир Сергеич честно. – А ночью… Да я и не должен был здесь быть, у меня выходной. Просто попросил, чтобы если что, ребята мне позвонили.
– Так-так, – кивнул Бойко, видимо, уже уведомленный о содержании показаний Сергеичевых коллег. – Но что, собственно, заставило вас предположить, что авария может произойти второй раз?
– Да то, что я сердцем чувствую, не так что-то! – вскричал Сергеич. – Не так что-то с трубами! Не могло новые трубы без причины все разом прорвать! Мы еще утром с Колей, другом моим, толковали, что надо в милицию сообщить.
– Вы считаете, кто-то повредил их намеренно?
– Не похоже, – сморщился Владимир Сергеич. – Следов топора или чего-то такого нету. Только странно это, и от этого еще страннее!
– Более чем странно, – подтвердил его собеседник неприязненно и многозначительно. И если неприязнь явно относилась к самой «более чем странной» ситуации, многозначительность, безусловно, адресовалась «свидетелю обнаружившему» и «чувствовавшему сердцем». – А ваша дочь, – вновь перевел он разговор на Машу, – никогда не упоминала кого-то с инициалами М. К.?
– М. К.? – обеспокоенно переспросил Машин отец. – Знакомые буквы-то… Они у нас по дому на всех бумажках намалеваны. Вы же знаете молодых девчат: влюбятся, и давай сердечки с инициалами рисовать. Только Маша моя тут ни при чем! – с нажимом объяснил Владимир. – Если вы клоните, что она как-то в этом страхе замешана…
– Нет, нет, – качнул головой тезка. – Я вполне могу допустить, что это лишь случайное совпадение. Но вы не поверите, если я расскажу вам, сколько раз за мою многолетнюю практику именно случайнейшее и нелепейшее совпадение помогало раскрытию преступления… Или, напротив, стоило людям жизни. И мне очень не хотелось бы, чтобы на этом самом месте, – показал он туда, где, заслоненный от них стеной, лежал накрытый простыней труп молодой и красивой девушки, которая уже никогда не станет старой, – завтра оказалась ваша дочь.
– Да откуда вы вообще это М. К. взяли?! – рассердился Машин отец, покоробленный его убийственным предположением.
– Кто-то зазвал ее сюда. Запиской, – сурово отчеканил тот. – Она была подписана инициалами…
– Понял. Его фамилия Красавицкий, – решительно объявил Владимир Ковалев. – Имя не помню. Маша мне как-то призналась, втайне от матери. Только ничего у ней с ним нет! Одни охи да ахи. А он даже ее не замечает. Моя дочь… В общем, она не из тех, кто парням нравится. К сожалению.
– В данном случае, это может быть и к счастью, – сказал следователь.
И прикусив узкую и бледную губу, хмуро поглядел нереальными глазами на полустертого ангела Апокалипсиса, сворачивающего небо в свиток на стене над ними.
Уже в пять утра невсыпущее июльское небо начало довольно розоветь, и через полчаса свет прополз под ресницы Кате, вторгшись в темноту ее сна, и, поморщившись, она недовольно открыла глаза.
Она всегда просыпалась сразу, не тратя ни мига на то, чтобы отделить сны от яви, вспомнить, кто она такая, чего хочет, что было вчера и предстоит ей сегодня. И сейчас сразу же осознала катастрофу: она бросила нужного, власть имущего человека в разгар уже объявленного полового акта, и единственное оправдание, которое может показаться ему убедительным, – справка о том, что несостоявшаяся любовница внезапно сошла с ума.
Было гадко.
Затылок нудновато выл, но главная боль засела в правом виске, свила там пухлое гнездо и ворошилась в нем, причиняя Кате мучительные страдания. Что-то непривычное в районе шеи и спины ужасно раздражало и действовало ей на нервы, но в контексте общей нелицеприятной ситуации значения это не имело.
По левую руку от нее, плотно прижав к себе согнутые ноги и обреченно утопив голову в коленях, сидела кучеряво-рыжая девушка в ушастых тапочках.
Маша пробудилась раньше всех и тут же получила умопомрачительный шок, мигом превратившийся в тупое, парализующее отчаяние.
Она – в центре Киева!
В домашних тапках и красной в горошек пижаме, сшитой мамой из ситца, купленного на занавески еще во времена Машиного детства и, «чтоб не пропадало добро», хозяйственно пущенного в дело!
И хотя мать наверняка уже обзвонила все больницы и морги, доведя и себя и папу до предынфарктного состояния, даже ради спасения их обоих она не способна заставить себя пробежать в позорной пижаме через Город.
Киев просыпался…
Свернувшись в клубочек, Чуб с умиротворенным выражением лица спала на траве под одной из голубых елок, посаженных у входа в музей. Ей, в отличие от сестер по несчастью, не раз приходилось ночевать под открытым небом. На пляжном шезлонге в Коктебеле, на песке Казантипа и даже в Киевском ботаническом саду под кустом сирени, где она однажды с удивлением обнаружила саму себя после запойной любовной ночи. А неподалеку от Дашиной вытянутой руки лежала старая, неправдоподобно толстая и невероятно увесистая на вид книга в переплете из потертой кожи, оканчивающимся двумя фигурными застежками.
На ней черным стражем сидел большой важный ворон, терпеливо держа в клюве узкий длинный конверт из матово-черной бумаги.
Увидав, что Катя смотрит на него, ворон быстро сделал шаг вперед, протягивая ей письмо. Помедлив, Катя неуверенно взяла у него загадочное послание, и птица тут же взвилась ввысь, каркая громко и значительно.
Рыже-кучерявая подняла глаза на звук и слабо проговорила:
– Здравствуйте.
Катя не отреагировала: рыжая была слишком незначительным нюансом происходящего. А происходящее Кате чертовски не нравилось. Ее сознание, как всегда бесстрастное и логичное, словно заключили в ватный шар бреда. Ее изнуряюще знобило, и боль продавливала висок. Стараясь держать голову неподвижно, Катя, приподнявшись, потянулась к книге и пододвинула ее к себе. На обложке не было названия. Книжка, похоже, была очень-очень старой. Но Катя, считавшая себя знатоком ретрораритетов, плохо разбиралась в антикварных книгах – их она никогда не покупала.
Обиженно нахохлив пухлые губы, Даша проснулась с недовольным стоном и мутно, с сомнением посмотрела на обеих.
– А где это мы? – спросила она вареным голосом, в котором, однако, напрочь отсутствовало удивление.
Страдальчески морщась вправо, Катя решительно поднялась на ноги, прижимая тяжелую книгу к животу. Застежки сразу же расстегнулись, тихо звякнув. Голова загудела, и на секунду Катя почувствовала острую, мерзостную ненависть к своему оказавшемуся слишком слабым телу.
«Домой, – жестко приказала она ему. – Там разберусь».
– Который час? – проворчала Даша.
Случившееся понемногу воскресало в ее памяти.
– Что здесь вчера было? Я одна это видела или как? – недоуменно спросила она. – А отчего мы повырубались?
– Нам на голову упала книга, – с готовностью ответила Маша Ковалева тоном отличницы, которая всегда все помнит и всегда все знает. В ее словах прозвучало облегчение: спокойно-бурчливая реакция Даши почему-то успокоила ее, и безнадежность в душе осела.
– Вот эта? – Даша с любопытством уставилась на Катин живот. – Ого, какая громадная! Такой и насмерть прибить можно.
Катя прислушалась: кажется, на Большой Житомирской уже ворушились первые машины. Даша встала и проворно подскочила к ней.
– Дай посмотреть… – Она бесцеремонно ухватилась за край книги и потянула ее на себя.
Вмиг осатанев от подобной фамильярности, Катя, неприязненно извернувшись, вырвала раритет из наглых пальцев и пошла прочь: размалеванное «малое хамло» с придурошной серьгой в носу раздражало ее каждым своим жестом. Но не успела она сделать и шага, как «хамло» снова вцепилось в переплет и порывисто дернуло на себя и книгу, и саму Катю.
– Ты че! Она – общая! – хриплым спросонья голосом заорало оно.
– Пусти, – злобно процедила Катерина, и висок ее свинцово взвыл от боли.
– Да за кого ты себя мнишь, сука?! – возмущенно вскрикнула Даша, в секунду припомнив той все прошлые обиды.
Их лица яростно выпятились друг на друга, девушки тяжело затанцевали на месте, перетягивая книгу рывками, как канат, каждая в свою сторону. Книга, слишком толстая, чтобы можно было вобрать ее в ладонь, открыла «рот», и, неловко ухватившись за ее страницы, Даша вырвала одну из них с корнем.
– Дура! – побледнев от злости, Катя ловко подхватила падающий том и вдруг нанесла Даше молниеносный и презрительный удар – не слишком удачный и смазанный, но вполне ощутимый.
Даша мягко завалилась на зад.
Катя побежала.
Мячом подскочив с земли, побежденная бросилась вслед за ней, швыряя ей в спину громогласные ругательства.
Маша, оглушенная этой внезапной дракой, боязливо поднялась и, то и дело поглядывая вслед убежавшей блондинке, подошла к своему велосипеду. Он имел жалкий вид: от столкновения со ступеньками музея одно колесо отлетело прочь, другое согнулось неоконченной восьмеркой.
«Мама убьет», – аморфно подумала Маша. Куда больше ее занимал сейчас вопрос: как велосипед попал сюда? Может, кто-то привез ее на гору? Она снова с надеждой посмотрела на юго-запад, молясь про себя, чтобы бойкая блондинка не сумела догнать красивую, вредную брюнетку и поскорее вернулась обратно. В ее присутствии Маша чувствовала себя куда увереннее. Наверно, потому, что раз та уже помогла ей, не бросив ее одну в «Центрѣ Старокiевскаго колдовства» у чужого бездыханного тела.
Машины молитвы были услышаны. Из-за угла дома появилась взъерошенная, разрумянившаяся Даша. Она шла, излучая вокруг электрические заряды гнева, и, остановившись, разъяренно топнула ногой. Затем в отчаянии подскочила к своему мопеду и дробно заколошматила себя кулаками по голове.
– Ну дура я! Дура! – обиженно завопила она. – Че я за ней пешком погналась? Представляешь, эта сука тормознула тачку на перекрестке! Я чуть-чуть, совсем чуть-чуть не успела! Водитель охренел от дамы в белье, и как рванет… Ну я тебя еще достану! – Ее кулаки оставили в покое голову и взметнулись вверх в Катин адрес. – Чувствую себя полной идиоткой, – недовольно резюмировала она. – Впрочем, – неожиданно засмеялась Даша. – Нельзя сказать, что это такое уж дискомфортное чувство. Я часто себя ею чувствую, уже привыкла. А ты вообще кто?
– Маша.
– А круто ты вчера в ступеньки въехала, Маша! Кто же с зажмуренными глазами на велике ездит, а, дурында?
– Я приехала на велосипеде? – не поверила ей полуночная велосипедистка.
– Значит, ты тоже видела эту херню? – проигнорировала ее вопрос блондинка. – И тетку в огне? Вот тут?! – ударила она ботинком по бетонной плите. – Ты помнишь, че она нам сказала?
– Что мы умрем прежде, чем рябая станет любой, а боль сгорит в огне, ибо наше спасение лежит там, куда нам нет возврата, – дотошно отчиталась Ковалева.
– Рябая – любой? В смысле, такой, как все?
– Нет, не любой, а любой. То есть любимой.
– Тогда мы умрем еще не скоро, – оптимистично заключила Даша Чуб. – Кто же рябую полюбит? Разве что за деньги. Но это ведь не считается… – Она озадаченно почесала короткий нос. – И с работы меня поперли. А я ведь там и жила, и питалась, с тех пор как с матерью поругалась, – добавила она, размышляя. – Вот туда мне точно нет возврата. Ладно, куда тебя отвезти?
– На Соломенку. Если можно, – тревожно сообщила ей Маша. – Я бы и сама, только я – вот… – Она сконфуженно ухватилась за край пижамы и смяла его в руках.
– А че, прикольная пижама, тебе идет! Не комплексуй! Кто знает, может, сейчас так модно? Ладно, дите, держи… – Чуб, не раздумывая, сняла с себя блестящий пиджак, казавшийся катастрофически нелепым в свете раннего, едва отпраздновавшего шесть часов от роду дня, и добродушно протянула его Маше.
И хотя последняя сочла, что этот цирковой наряд еще страшнее ее гороха и в комплекте они как раз представляли идеальную клоунскую пару, отказаться Маша постеснялась, боясь оскорбить дружелюбную блондинку в лучших чувствах.
– А велосипед? – сиротливо спросила она, понимая, что уже искушает ее терпение.
– Ну, велик, прости, я на веревочке не поташу. Давай в кусты его спрячем, там, в яме. Потом заберешь… – Даша нагнулась, чтобы помочь Маше перетащить обломки, и вскользь похвалила: – А ты вчера завивку сделала? Тебе классно!
Ковалева недоуменно дотронулась до своих волос. И обнаружила, вздрогнув, что ее и без того одуревшая голова разбухла от взбитых и непокорных кудрей, строптиво вырывающихся на волю из растрепанной косички, которая еще вчера была маленькой и куцей, а теперь радостно вилась до середины спины.
«Грач», которого Катя так удачно поймала на перекрестке Владимирской и Большой Житомирской, поднялся с ней в квартиру и, к своему глубокому удивлению, получил от «проститутки в драных чулках» обещанную и более чем щедрую награду.
– Может… – запнулся он, муторно глядя на нее.
«Проститутка» была невероятно красивой! Красивой до рези в глазах! – именно это и заставило его потрясенно затормозить машину, разом позабыв про все дела и правила безопасности и гигиены.
– Даже не думай об этом! – жестоко обломала его Катя и захлопнула дверь.
Ее бил озноб. А под коробкой лба было удушливо-жарко, как в кухне, переполненной тяжелым газом. Арка, отделяющая прихожую от гостиной, обрамляла печальную картину – следы вчерашней романтической прелюдии. И сейчас Кате нужно было заново приступать к решению вопроса, который она собственными руками сделала практически неразрешимым: лысый боров, еще недавно готовый есть из ее рук, наверняка воспользуется первой представившейся ему возможностью, чтобы отплатить ей за постыдное унижение.
Однако с утра на горизонте обнаружилась новая проблема – не менее, а, возможно, и более опасная…
Вздохнув, Катя устало прислонила несчастную больную голову к косяку двери. Часы с золотой галантной пастушкой показывали двадцать три минуты седьмого. Пора собираться. В восемь Катя всегда была на работе. Дома ей не сиделось и не ленилось, хоть она и любила свою квартиру – такую льстивую, дорогую и идеально просчитанную по стилю, гордясь своими неженскими креслами и диваном; и паркетом красного дерева, контрабандой вывезенным из ветхого особняка на Липках; и механизмом часов на маленькой ладошке пастушки-маркизы, которые шли уже три столетия, не оступившись ни на минуту. Но любила она ее именно как идеал – совсем не той уютной, теплой и безотчетной любовью, которую вызывают у обывателей их удобные кресла-норы, растоптанные тапочки и заботливые, ласковые пледы.
«Почему я ударила Василия Федоровича и помчалась туда? Что там было? Я видела это или?..» – не позволила себе разнюниться она.
Катя неприязненно посмотрела на отвоеванную книгу и письмо, мимоходом брошенные ею на столик под зеркалом в коридоре. Разгадка или хотя бы наводка на разгадку должна отыскаться именно в них!
Изо рта книжки высовывался треугольным языком листок, вырванный во время драки с хамской блондинкой, и, машинально потянув страницу 104 за помеченный цифрами уголок, Катя поднесла ее к глазам.
«Властью моей руки…» – бегло прочитала она.
И обмерла, задохнувшись от бреда.
Ее пальцы, сжимавшие листок, оканчивались неприлично длинными, выгнутыми дугой ногтями! Этого не могло быть! Не могло! И отпихнув взглядом эту чужую, непонятную руку, Катя стремительно вцепилась в зеркало и закричала.
Женщина, глядевшая на нее из зеркального стекла, не была Катей. У нее были сумасшедшие глаза и сломанные обезумевшие губы. А по серым щекам стекали ниже плеч ровные иссиня-черные волосы.
– О-о-о-о-о-о-о-о-о… Нет! Нет! – завизжала женщина.
А Дображанская, выронив книжный лист, безжалостно взорвала ногтями черный конверт – единственное место в мире, где могло прятаться Объяснение!
Ясные Киевицы, –
не без труда разобрала она чудной архаический почерк, с витиеватыми росчерками и завитушками,
– имею честь пригласить вас в ночь с 6 на 7 июля на большой шабаш в вашу честь на первой Горе Киева.
Увы, состоится ли это торжество, зависит только от вас. A la guerre сотте a la guerre[5]. И, к несчастью, на сто вопросов я не могу дать вам сейчас ни одного ответа.
Но ничто не в силах запретить мне предложить вам прогулку на исходе заката на второй Горе Города. Приходите и не бойтесь, Василий не причинит вам зла! Он поможет. Прочие объяснения вы получите в башне первого дома на Ярославовом Валу, если будете вежливы с Ним.
К. Д.
На дне конверта оставалось еще что-то, и лихорадочно встряхнув его, Катя выронила на пол три старых больших ключа, головки которых изображали ушастые кошачьи морды. И застыла, таращась на них пустым, остановившимся взглядом.