Майя - читать онлайн

1 Водопады

За речной излучиной, в тысяче шагов от водопадов, купы деревьев рассеивали грохочущий рев струй, превращая его в тихий монотонный гул – непрерывный и беспрестанный, не похожий ни на завывание ветра, ни на жужжание насекомых, ни на кваканье лягушек в прибрежных болотах. Зимой он звучал плеском бурного ливня, а летом, в засуху, становился тихим журчанием ручейка в зарослях, но не смолкал никогда.

За излучиной река ускоряла бег; у дальнего берега, на мелководье, среди валунов, гальки и топляка, светлая быстрая рябь сверкала в лучах полуденного солнца. На ближнем, крутом берегу темная речная гладь тускло отражала высокое небо и кроны деревьев. В прибрежной зелени пестрели цветы – ярким ковром расстилались по лугам, пышной кипенью покрывали кусты и свисали с ветвей шафранными, алыми и белоснежными гирляндами. Над рекой веяли приторные, медовые и пряные ароматы; с тонким звоном металась мошкара, стрекотали прозрачными крыльями стрекозы. Иногда к поверхности воды поднималась рыбина, заглатывала неосторожную муху и, плеснув хвостом, снова уходила в глубину.

На дальнем берегу, среди камышей и мятлика, неподвижно застыл кериот – зеленая цапля из тонильданских топей, – жадно высматривая лягушек на мелководье. Время от времени он стремительно наклонял длинную тонкую шею, пронзал добычу клювом, заглатывал ее целиком и снова замирал.

Солнце клонилось к вершинам деревьев; на воду легли длинные тени, и кериот всполошился. Пугливая птица чутко и опасливо следила за переменами света и тени, за малейшим дуновением ветерка, за шелестом стелющихся трав. Кериот беспокойно переступил длинными тонкими ногами, а потом поднялся в небо над рекой и, медленно взмахивая крыльями, полетел к водопаду.

С высоты птичьего полета виднелись утесы, уходящие вверх на двадцать локтей, откуда обрушивались в реку пенные потоки; на вершине горы голубела под солнцем неподвижная гладь озера. Водопадов было два, каждый в пятьдесят локтей шириной, а между ними лежал островок, в это время года поросший незабудками и золотистыми кувшинками, что покачивались у самого края, будто с любопытством заглядывая в бездну.

Кериот покружил над озером и начал плавный спуск к изножью водопадов, но у плоских камней его что-то спугнуло. Он круто повернул, перелетел к зарослям ивняка и скрылся на болоте.

Вблизи гул водопадов рассыпался на бесчисленное множество звуков: глухой рокот, громкое журчание, звонкая капель, тихое шипение водяной пыли, прерывистое бульканье, мерный плеск быстрых струй и раскатистые удары воды о камни. Над бурлящими водопадами разносился тоненький девичий голосок:

Самой девушки видно не было. Песня, вспугнувшая кериота, произвела бы совсем иное впечатление на слушателя, окажись таковой поблизости. В девичьем голосе звучала не только жизнерадостность, но и чарующая невинная истома. Впрочем, юная певица этого не осознавала, как не осознают своей прелести звери и птицы. Пение смолкло, однако на камни у воды никто не вышел. Водопад продолжал грохотать. Внезапно откуда-то издали снова послышался призрачный напев:

Из-за пелены падающей воды выступила крепкая, ладная девушка лет пятнадцати, пышущая здоровьем и полная задора юности. Сверкающие струи текли по обнаженному телу, хлестали по плечам, омывали высокую грудь и упругие ягодицы. Девушка рассмеялась, запрокинула голову под пенные струи, потом закашлялась, вскинула руки, защищая лицо, потянулась и застыла в этой позе, чуть покачиваясь на носках. Радужная завеса воды то обволакивала ее прозрачным плащом, то струилась по спине.

Впрочем, женственным формам и двусмысленной песенке противоречили наивное лицо и непосредственные манеры юной красавицы. В этом глухом уголке она по-детски восторженно предавалась бездумной забаве и играла с водопадом в прятки, ничуть не смущаясь своей наготы. Возможно, она уже изведала усталость, голод и болезни, но еще не подозревала, что в мире существуют жестокость и несчастья, и только понаслышке знала о других опасностях, подстерегающих одиноких купальщиц. Впрочем, смутное осознание своей красоты сквозило в каждом движении девушки, которая нежилась под усердными и неуемными струями, омывавшими все ее тело – плечи, живот, бедра и ягодицы.

В сладких грезах и мечтах о воображаемом будущем ни восторженные юные девы (тягот они пока не изведали, а потому о бедах не думают), ни умудренные жизнью женщины (с тяготами они хорошо знакомы, и думать о бедах не хочется) не опираются на суровый опыт действительности.

Когда девушке прискучило скользить на прохладных валунах в изножье водопада и глядеть сквозь струи, как стражник сквозь бойницы крепостного вала, она в последний раз окунулась в колышущуюся завесу, запрыгала по плоским камням к озерцу, нырнула и быстро поплыла на мелководье. Там она перевернулась на спину, опустилась на песчаное дно, кое-где усыпанное мелкой галькой, оперлась затылком o пенек и замерла, раскинув в стороны ноги и руки.

Она захихикала, и вода накрыла ее с головой, заглушив слова песенки. Девушка встала и побрела по мелководью, собирая золотистые и розовые кувшинки на длинных жилистых стеблях и сплетая их в венок. С утеса неподалеку свисал алый трепсис. Она сорвала охапку длинных плетей, добавила их к гирлянде и надела украшение на шею.

Потом она пошлепала ногой по воде, вытащила застрявшие меж пальцев травинки и склонила голову, вдыхая аромат цветочного ожерелья на плечах. Внезапно, совсем как ребенок, которому не сидится на месте, она бросилась обрывать цветы – все без разбору: пушистые головки геллий, маргаритки, пурпурные смолевки, оранжевые сильфии – и соорудила из них пояс, браслеты и хрупкую корону, для прочности оплетя ее побегом трепсиса. За уши девушка заложила крупные алые цветы, а еще один воткнула в ямку пупка – но цветок там не удержался. Тогда она с вызывающей улыбкой, будто дразня возмущенного собеседника, насобирала целый ворох незабудок и стала вплетать тонкие стебли в густые волосы на лобке, украшая пах небесно-голубым цветочным покровом.

– Я – владычица Беклы!

Она призывно вскинула руки над головой, с напускной торжественностью шагнула вперед и тут же, наступив на острый щебень, ойкнула и поджала ногу, потом надула губы и топнула по воде. Взметнулся фонтан брызг. Девушка достала со дна камешек, сердито плюнула на него и отбросила к деревьям, затем стремительно выскочила на берег, отбежала к дальнему концу озерца, вошла на глубину и, раскинув руки, легла навзничь. Медленное течение утянуло ее в центр, где она неподвижно застыла на воде, по-прежнему обвитая цветочными украшениями; на поверхности виднелись только лицо и бугорки грудей. Она глядела в небо, на клонящееся к закату солнце.

– Не слепи мне глаза, не то я тебя своим сиянием ослеплю! – прошептала она. – Попробуй обожги меня! Я же в воде! Вот так-то…

Вода чуть покачивала девушку; гирлянды набухали влагой, постепенно расплетались, и течение уносило цветы – то кувшинка, то незабудка отплывали в сторону, кружились в медленных водоворотах у берега и пропадали. Она снова осталась нагишом. Постепенно ее отнесло к мелководью, где вода доходила до колен.

Солнце опустилось ниже. Тени сгустились над водопадами, превращая радужную белизну струй в однообразную, унылую серость. Девушка родилась и выросла у воды и, прекрасно умея плавать, весь день провела на озере. К вечеру она устала, проголодалась и озябла. Она подошла к берегу, присела на корточки и справила малую нужду. Потом, выбравшись из пруда на траву, встала на колени, нетерпеливо отжала воду из длинных волос, натянула на мокрое тело сорочку и заношенный холщовый сарафан, взобралась по каменистому склону и босиком неторопливо двинулась вдоль берега озера, освещенного лучами заходящего солнца.

Девушка не подозревала, что все это время за ней наблюдали, – она ничего не слышала за ревом водопада и не видела того, кто прятался за деревьями. Как только она исчезла из виду, мужчина выскочил из своего укрытия, пробежал вдоль берега и упал ничком. Он зажмурил глаза, похотливо засопел и в исступлении всем телом ткнулся в траву, которой только что касалась его падчерица.

2 Хижина

У дальней оконечности озера, за деревней, узкая тропка вела вдоль берега к выгону. Там, у ограды, стояла бревенчатая хижина – просторная, но ветхая. За выгоном начинались поля проса, а на грядках во дворе зеленели конусы поздних брильонов.

В сумерках на тропинку выбежала босоногая одиннадцатилетняя девчушка, вздымая клубы пыли, и бросилась навстречу сестре. Обе остановились. Девочка торопливо вгрызлась в ломоть черного хлеба.

– Чего тебе, Келси? – спросила старшая.

– Майя, матушка осерчала, что тебя так долго нет.

– Ну и пусть!

– Я, как увидела, что ты идешь, решила предупредить. Она меня послала коров с выпаса пригнать, потому что Таррин еще не вернулся. Так я побегу, а то и мне влетит.

– Поделись хлебушком, – попросила старшая.

– Ой, Майя, мне ж ничего не останется!

– Дай кусочек, не жадничай. Есть хочется, сил нет. А я ужином с тобой поделюсь.

– Знаю я твои кусочки, – вздохнула Келси и чумазыми пальцами отщипнула корку.

Майя взяла хлеб, задумчиво пожевала, проглотила.

– Пусть только попробует меня без ужина оставить, – сказала она.

– Ага, она к тебе придирается, – с детской непосредственностью заявила Келси. – Похоже, за что-то невзлюбила, вот только за что, не пойму.

– Не знаю, – пожала плечами Майя. – Да мне на нее плевать!

– Она сегодня весь день жалуется, мол, ты уже взрослая, а от работы отлыниваешь, по хозяйству не помогаешь, ей все самой делать приходится. А еще говорит…

– Мало ли что она там говорит! Таррин не приходил?

– Нет, как с утра ушел, так еще не возвращался. Ну, я побегу, – сказала Келси, дожевав последние крошки хлеба, и вприпрыжку помчалась по тропе.

Майя неспешно, с ленцой, направилась к дому. У дверей хижины она остановилась, сорвала с куста оранжевый цветок санчели и воткнула в волосы за левым ухом, откинув за спину мокрые пряди.

На порог выбежала пухлая малышка лет трех и уткнулась Майе в колени. Майя, подхватив сестренку, расцеловала ее в румяные щеки:

– Куда это ты несешься, Лиррита? Никак в Теттит собралась?

Малышка рассмеялась. Майя с улыбкой стала раскачивать девочку, негромко напевая:

– Ты всю ночь будешь горло драть, лентяйка этакая?! Лишь бы по округе шляться, тварь! – донеслось из хижины.

Изможденная женщина помешивала варево у очага. Лицо со впалыми щеками еще хранило очарование былой красоты – так в вечернем небе заметны отсветы уходящего дня. Черные волосы припорошила печная зола, а глаза, воспаленные от дыма, глядели зорко и недовольно.

Даже в сгустившихся сумерках обстановка хижины выглядела убого. На земляном полу повсюду валялся мусор: рыбьи кости, очистки, огрызки и кочерыжки, прохудившееся ведро, грязное тряпье, какие-то прутики и хворостинки – Лиррита, играя, вытащила их из поленницы. К вони прогорклого жира примешивался сладковатый запах детской мочи. Пламя в очаге освещало треснутое весло у дальней стены. По хижине метались длинные дрожащие тени.

Женщина, не дожидаясь ответа Майи, опустила половник в котел, обернулась и угрожающе подбоченилась, выставив тяжелый живот. Из-за сломанного переднего зуба в речи слышалось змеиное шипение.

– Келси еще коров не пригнала, Нала белье во дворе собирает – ну, если его с веревки не стянули… Отчим твой невесть где шляется…

– Я уж давно белье принесла, – объявила чумазая девятилетняя девочка, полускрытая грудой плетеных корзин в темном углу. – Мам, дай поесть!

– Ах, вот ты где! Сначала приберись тут, а потом есть проси. Пол вымети, мусор в очаг выбрось, а потом за водой сходи. Глядишь, и на хлеб заработаешь.

Майя по-прежнему стояла у порога, качая на руках малышку.

– Где тебя носило, а? Мы тут весь день горбимся не покладая рук, а ты чуть ли не нагишом разгуливаешь, ухажеров завлекаешь, чисто шерна бекланская! – гневно воскликнула мать. – Что это у тебя за ухом?

– Цветок, – ответила Майя.

Мать выдернула пламенеющий бутон из волос дочери и швырнула на пол:

– И без тебя вижу, что цветок! Посмей только сказать, что не знаешь, зачем санчель за левым ухом носят!

– Ну и что такого? – улыбнулась Майя.

– А то, что негоже в таком виде по округе расхаживать! Вон какая здоровая вымахала! Я с утра до ночи спину гну, а ты гуляешь замарашкой.

– Я сегодня в озере купалась, – возразила Майя. – Это ты замарашка. И воняет от тебя.

Мать хотела было отвесить ей пощечину, но Майя, не выпуская малышку, перехватила и вывернула занесенную руку. Женщина оступилась и едва не упала, разразившись проклятиями. Лиррита испуганно завизжала. Майя шикнула на сестренку и, покачивая ее на руках, подошла к очагу и налила себе похлебки в плошку.

– Не тронь еду, не про тебя варено! – заорала мать. – Вот отчима твоего накормлю, как вернется, а что останется – сестрам твоим пойдет, они заработали. Слышишь, мерзавка?!

Майя, не обращая внимания на крики, опустила Лирриту на пол, отнесла плошку к столу и уселась на шаткую скамью.

Мать подхватила с пола хворостину:

– Прекрати своевольничать, не то выпорю!

Майя поднесла плошку к губам, хлебнула через край и предупредила:

– Ты меня не замай, а то самой не поздоровится.

Мать злобно уставилась на нее, взмахнула хворостиной и бросилась на Майю. Та вскочила, опрокинув скамью, и швырнула в мать плошку недоеденного варева. Горячий суп пролился на грудь, плошка упала на пол. Кончик хворостины оцарапал Майе руку. Тут Келси вернулась из коровника и удивленно уставилась на мать с сестрой, которые, навалившись на стол, колотили друг друга по головам и плечам. Сумеречное небо в дверном проеме заслонила чья-то фигура.

– Да ради Крэна и Аэрты! Что тут происходит? – воскликнул мужчина. – Чего вы орете на всю деревню? Эй, прекратите драку!

Он ухватил женщину за локти и притянул к себе. Она тяжело дышала, не выпуская из рук хворостины. Он выдернул у нее прутик и медленно обвел взглядом полутемную хижину, заметив и перевернутую скамью, и пролитый суп, и оцарапанную руку Майи.

– Из-за чего сыр-бор разгорелся? – с усмешкой спросил он. – Все, кончайте грызню. Ужин готов, или мне с пола подбирать? Я сети долго складывал, а то бы раньше пришел. Майя, ты куда? Подними плошку да на стол накрой.

В драке Майин заношенный сарафан разорвался; она наклонилась за плошкой, и в прорехе показалась налитая грудь.

– А ты меня еще и порадовать решила? – рассмеялся отчим. – Дай поесть сначала, я потом погляжу. Морка, солнышко мое, из-за чего шум?

Женщина смочила лоскут в кувшине воды и утерла потное лицо.

Майя подняла плошку, свободной рукой зажала дыру в сарафане и ответила отчиму:

– Я на озеро ходила. Вернулась, поесть хотела, а мать говорит, что не заслужила.

Морка визгливо обрушила на мужа поток жалоб:

– Полон дом бездельниц, еще один рот вот-вот народится – и не ухмыляйся, тут без тебя не обошлось! – а есть нечего. Кто обещал на рынок сходить, а вместо этого полдня в Мирзате пьянствовал с дильгайским отродьем? Ага, я все знаю. Вот и девки растут лентяйками, все в тебя. Майя – та вообще пальцем не шевельнет, ей на все наплевать! Помяни мое слово, в Зерае закончит! А ты тоже хорош, ей потакаешь! И зачем только я с тобой связалась!

Таррин как ни в чем не бывало сидел за столом и неторопливо поглощал поданный Майей нехитрый ужин – хлеб, суп и рыбу – с видом человека, который, попав под внезапный ливень, надеется, что непогода скоро закончится.

Сам он, четвертый сын мельника, родился не в Тонильде, а в Йельде, тридцать девять лет тому назад, и вырос беззаботным и шальным парнем. Работал он с ленцой – лишь бы на пропитание хватало, – но, если нужда заставляла, трудился на совесть, а потому вскоре приобрел репутацию надежного работника. О завтрашнем дне он не беспокоился, в споры не вступал, а покладистый нрав и обходительность делали его приятным собеседником. Таррин от жизни ничего не требовал и не ждал. Однажды он нанялся погонщиком в торговый караван, что шел за железной рудой в Гельтские горы, и так отличился своим рвением, что один из бекланских офицеров захотел взять его на службу в чине тризата, с отменным жалованьем. Кому другому польстило бы такое предложение, но Таррин, пропустив с офицером стаканчик-другой в таверне, от завидного места отказался, а месяц спустя стал подсобным рабочим в тонильданской деревне, где ему приглянулась девушка из местных.

Девушки Таррина вниманием не обделяли – парень он был ладный, щедрый и ласковый, нрава доброго и обхождения уважительного. Впрочем, сами девушки в нем быстро разочаровывались, обвиняли в неверности и непутевости, на что Таррин добродушно пожимал плечами, дожидаясь, пока праведный гнев и упреки не обернутся слезами и не завершатся нежным примирением. Если же упреки не стихали, то он не обижался, а просто начинал ухаживать за другой.

Корили его обычно не за то, что он сделал, а за то, чего не сделал. На справедливые обвинения у Таррина был один ответ – уйти прочь. Молодость его прошла легко и беззаботно, в смущенных улыбках и безропотных уступках. В общем, ему все сходило с рук.

Однако с подобным поведением мирятся недолго – взрослого мужчину порицают за то, что прощают юношам. За Таррином укрепилась слава человека легкомысленного; поговаривали, что, мол, хватит ему уже прохлаждаться да за юбками бегать, настало время одуматься.

Впрочем, врагов у Таррина не было, денег он не накопил, и подобные замечания нисколько его не огорчали. Лет в тридцать он на год нанялся на службу к Плорону, главному лесничему саркидского бана, и там, на весеннем празднике, встретил дочь Плорона Керемнису. Таррин стал за ней ухаживать – не из желания породниться со знатным семейством, а ради собственного удовольствия, – и Керемниса от него понесла.

Сам Плорон, человек хитрый и расчетливый, своего положения добился, среди прочих ухищрений, женитьбой на дочери родовитого человека, а потому неохотно, но готов был согласиться на свадьбу и даже приданого не пожалел. Однако Таррин, не имея никаких корыстных побуждений, ясно дал понять, что Керемниса ему не очень-то и нравится, чем жестоко оскорбил Плорона, который поклялся отомстить кровному обидчику. В южных провинциях империи Таррину оставаться было опасно, и он на три года ушел на север, в горы, где сперва промышлял канатным делом на острове Ортельга посреди реки Тельтеарна, а потом стал гуртовщиком в Терекенальте.

Там он и дожил бы до конца своих дней, если бы спустя три года после его бегства из Саркида не случилось восстание Леопардов в Бекле. Мятежники убили верховного барона Сенда-на-Сэя, а власть захватили Дераккон и пресловутая благая владычица Форнида, – впрочем, все это не обошлось без вмешательства Карната Длинного, короля Терекенальта. Терекенальт постоянно враждовал с Бекланской империей, и в королевстве от гнева Сенда-на-Сэя укрывались многочисленные беженцы. После восстания многие решили, что теперь возвращаться на родину безопасно; среди них был и Таррин, который все же предпочел держаться северных владений империи.

Поначалу он обосновался в Кебине Водоносном, но однажды весной, перегоняя стада дильгайского скотопромышленника на двадцать лиг к югу, в Теттит, попал на озеро Серрелинда, где встретил Морку. Молодая вдовушка с тремя дочерями знакомству обрадовалась, и Таррин с ней сошелся легко – как и с десятком женщин до нее.

Даже без кормильца семья не нищенствовала – покойный муж оставил Морке хижину, стадо коров и рыбацкую лодку со снастями. Но жить в глухом уголке Тонильды было тревожно – пришедшие к власти Леопарды поощряли работорговлю, да и в деревне молодой вдове без мужчины не обойтись. Таррин, несмотря на легкомыслие и безалаберность, своим присутствием развеивал постоянные страхи Морки, и она с радостью делила с ним ложе и кров. Через три года родилась Лиррита.

Таррин, будто увязший в болоте валун, привык к неспешной, размеренной деревенской жизни: рыбачил на озере, учил старших девочек управляться с лодкой, даже землю пахал – иногда на делянке Морки, но чаще на соседских полях, где за работу платили; деньги он пропивал в мирзатских тавернах, а время от времени уезжал в Теттит по каким-то своим делам (как выяснилось впоследствии, весьма сомнительного характера), но всякий раз возвращался, хотя и сам не сознавал почему. По правде говоря, он не желал признавать, что возраст брал свое. Таррину отчаянно хотелось покончить с изнурительным трудом и жить в свое удовольствие с Моркой и ее дочерями – особенно с дочерями. Морка, измученная тяжелой работой и постоянными тревогами, стала сварливой, склочной и раздражительной. Дочери ее не любили и побаивались, а отчима обожали и всячески баловали – им нравилось и его добродушное подтрунивание, и скабрезные шутки, и рассказы о приключениях и гулянках в Саркиде и Терекенальте. К девочкам он относился снисходительно, без строгости и, как многие стареющие бездельники, похвалялся своими подвигами перед детьми, которые, не зная жизни, принимали его слова за чистую монету.

И все же Таррин не уходил от Морки по другой причине – из-за Майи. Жил он, следуя своим прихотям, и о будущем не задумывался, а потому отцовских чувств к Майе не питал. Ему нравилось шлепать ее по заду, требуя ужина, подшучивать над ней и рассказывать в ее присутствии непристойные истории, громко смеясь над тем, как она наивно распахивает огромные синие глаза. Когда-то девушки наперебой увивались за Таррином, и он считал себя ценителем женской красоты. В последние полгода он, будто крестьянин, завистливо поглядывающий на соседскую телочку, увлекся юной прелестью Майи. Он с вожделением бросал на нее жадные взгляды – вот Майя смеется, дерзит матери, собирает цветы, купается в озере, по-детски не стесняясь своей наготы. От решительных действий Таррина удерживали два соображения: во-первых, Морка догадывалась о его намерениях и не скрывала своей злобной ревности. Возможно, она даже предполагала, что в один прекрасный день он ее бросит и сбежит с Майей в Теттит или Кебин, да куда угодно. Во-вторых, Майя была невероятно наивна, а невинную девушку легче изнасиловать, чем соблазнить, ведь она не представляет себе, что происходит, и не осознает плотских желаний, пробуждающихся в юном теле. По ночам Таррин, лежа с Моркой в кровати за занавеской, отделяющей угол хижины, мечтал о Майе – о ее румяных щеках и смущенно опущенных глазах, о прелестной наготе, о стыдливом шепоте, о восторженных ласках и об изумленных восклицаниях, о том, как она поддается порывам неведомой прежде страсти. Грезы его подпитывали воспоминания о былых победах – прошло уже немало времени с тех пор, как он завоевал очередное наивное сердце и лишил невинности девственницу.

Морка, ожидая рождения ребенка, стала гневливой и вспыльчивой; дочерей она ежедневно ругала, о своем внешнем виде не заботилась, домашнее хозяйство запустила и пребывала в постоянном изнеможении. Таррина к себе она не подпускала, находя в этом какое-то горькое удовлетворение. Впрочем, добродушная снисходительность Таррина объяснялась не его благонравием, а леностью и слабохарактерностью, а потому поведение Морки начало его раздражать. Морка, как и сам Таррин, со страхом осознавала, что приближается унылый закат ее дней, и часто с досадой и отчаянием воображала, что дочь похитила у нее и былую красу, и жизненные силы. Она с ненавистью смотрела на стройное, упругое тело дочери, на ее румяные щеки и золотистые кудри. Отец Майи был человеком бережливым и рачительным, умел вести хозяйство, и с ним семья процветала, но теперь Морка считала упрямую, своенравную красавицу-дочь лишним ртом.

Неподалеку от хижины, у озера, рос огромный ясень. Жаркими летними днями Майя удобно устраивалась среди раскидистых ветвей и, задумчиво жуя травинку, часами рассматривала свое отражение в зеленоватой воде, будто сонная кошка на завалинке. Когда Морка звала дочь помочь по хозяйству, подмести пол или начистить овощей для похлебки, Майя неохотно повиновалась – с ленивой, небрежной грацией, чем еще больше раздражала мать. Вскоре Майе надоели постоянные придирки, и она стала уходить к водопадам или в поля или проплывала на островок в центре озера, где весь день нежилась на солнце, возвращаясь домой только к ужину.

Семья жила бедно, но не впроголодь, впрочем еды всегда едва хватало. Девочки взрослели, и Морке казалось, что достатка им никогда не видать. Таррина она старалась кормить сытно, хотя и однообразно – хлеб, яблоки, похлебка и каша, – а дочери перебивались объедками. Однажды Майю послали на рынок в Мирзат продать свежесбитое масло, но по дороге она съела добрую половину. Морка выпорола дочь и пожаловалась Таррину.

– Ей впредь неповадно будет, – добавила она.

Таррин расхохотался и потребовал, чтобы Майя показала следы порки. Рубцов оказалось всего два – после второго удара Майя выхватила у матери прутик и переломила его о колено.

Сейчас, вспомнив об этом случае, Морка умолкла, сняла с гвоздя у двери деревянную лохань, приволокла ее к очагу и стала наполнять теплой водой, чтобы Таррин мог умыться. Таррин, заметив, что Морка отвернулась, лукаво подмигнул Майе и поднес палец к губам. Девушка улыбнулась в ответ, скинула сарафан и, завернувшись в старое одеяло, начала зашивать прореху.

Таррин утер ладонью рот, сплюнул на пол виноградные косточки, подошел к очагу и, усевшись на табурет, принялся разматывать грязные обмотки.

– Утихомирься, старушка моя, – сказал он, когда Морка поставила у его ног лохань с горячей водой. – В доме должен быть мир и покой. Жизнь слишком коротка, чтобы ее на ссоры тратить. – Он притянул ее к себе и усадил на колени. – Глянь лучше, чем я тебя порадую. Знаешь, что я серебро умею находить?

– Не городи чепухи! – угрюмо отмахнулась она.

– Я где хочешь серебро отыщу, – заявил Таррин, стремительно запуская руку ей за пазуху и вытаскивая оттуда серебряную монету. – Вот, видишь? Пятьдесят мельдов. Для тебя, моя красавица! Завтра как пойдешь сыр и масло продавать, так на рынке себе что-нибудь и купишь. Только не надо мне больше выговаривать про таверны да про дильгайское отродье. Ты же знаешь, я только тебя люблю, всем сердцем!

Морка ошеломленно уставилась на монету, осторожно взяла ее двумя пальцами и попробовала на зуб:

– Откуда это?

– Как откуда? Из-за пазухи! К дельдам твоим прилипла, а я и достал.

Майя, рассматривая шов в мерцающем свете очага, сдавленно захихикала.

– Бери, не бойся! – велел Таррин Морке. – Не краденая. Ты заслужила. А мне в награду поцелуй причитается.

Морка подозрительно посмотрела на него:

– С чего это ты так расщедрился? Опять в Теттит собрался, что ли? И когда тебя назад ждать?

– Никуда я не собираюсь! Завтра на озере порыбачу, если Майя сети починит. Вот ты с рынка вернешься, увидишь, сколько я рыбы наловлю – и карпа, и щуку, и форель. Мельдов восемьдесят заработаем, а то и больше. Не сомневайся. Нала, солнышко, – обратился он к девятилетней девочке, – уложи малышку. Ей давно спать пора. А ты, Келси, огонь в очаге потуши. Вытащи из огня полено, погаси его здесь, в лохани. Ну, не знаю, как вы, а меня ноги не держат. Майя, хватит уже шить, побереги свои ясные глазки. Завтра закончишь. Пойдем, красавица, – вздохнул он, обнимая Морку. – Сейчас уложим твое пузо, заодно я тебе и напомню, как ты им обзавелась.

Пятьдесят мельдов… Таких денег в доме давно не водилось, но Морка уже привыкла к непредсказуемому поведению Таррина и не стала допытываться, как он их раздобыл, хотя и сгорала от желания узнать, где он провел день.

3 Сети

Лунные лучи, пробираясь сквозь ставни, освещали ветхие, давно не стиранные простыни и голую ногу Майи – девушка укладывала ее на приставленную к кровати скамью, потому что вдвоем с Налой на узкой койке было тесно. С матерью Майя постоянно бранилась, но сестер любила и заботилась о них как могла. Летними ночами приставная скамья избавляла от жаркой духоты, только поворачиваться было неловко. Засыпала Майя быстро и спала крепко.

В хижине, за закрытыми ставнями, жужжали мухи, по углам копошились мыши. Морка уснула. Таррин, чуть отодвинув занавеску, жадно глядел в щелку на обнаженные плечи и спутанные кудри Майи, залитые лунным сиянием.

Говорят, что лунный свет навевает сны. Майе что-то снилось. Таррин слышал ее неразборчивое бормотание, но проникнуть в мир ее грез не мог.

Поначалу сон Майи был лишен знакомых, привычных образов. Ее окружало безбрежное сияющее пространство. Потом она оглядела себя и увидела, что с ног до головы покрыта цветами – не просто увешана гирляндами, как недавно у водопада, а укутана в длинное одеяние, целиком сотканное из ярких лепестков, источающих восхитительный аромат.

– Я – владычица Беклы! – изрекла она без слов: мысли чудесным образом звучали в невидимой неисчислимой толпе, собравшейся у ее ног.

Сквозь эту толпу Майя медленно прошествовала к роскошному возку неподалеку, понимая, что ей предстоит проехать по огромному городу к какому-то святилищу, где ее наделят великой властью.

Возок радужно переливался, будто громадная перламутровая раковина. В ярко-красные оглобли была впряжена пара длиннорогих белоснежных козлов, богато украшенных золотой мишурой, алыми перьями и гирляндами овощей и фруктов – длинными стручками фасоли, пучками моркови, тыквами, кабачками и огурцами. Некая смутная фигура стояла у повозки и держала козлов под уздцы.

– Нет, я сама поеду! Это мои козлы! – воскликнула Майя, выхватила стрекало из чехла у сиденья и погнала козлов вперед.

Повозка качнулась, словно на волнах, и тронулась с места под одобрительный гул и возгласы невидимой толпы. Майя сидела, зажав меж колен выдолбленную тыкву, наполненную спелыми смоквами, и щедро разбрасывала сочные плоды по сторонам.

– Угощайтесь! – кричала она.

Сладко пахло смоковным соком. Невидимые люди суетились, расхватывая лакомство. Майя никого не различала в толпе, скрытой сияющим туманом, но чувствовала, что посреди всеобщего ликования ей угрожает смертельная опасность. Какой-то мерзкий толстяк сгреб смоквы в кучу и, ни с кем не делясь, жадно поглощал плоды. Майя понимала, что он может ее убить, но его удерживала чернокожая девушка.

Наконец Майя достигла цели своего путешествия – ясеня на берегу, бросила поводья, спрыгнула с повозки и, вскарабкавшись на излюбленное местечко среди ветвей, посмотрела на темную поверхность озера, но вместо своего отражения увидела там косматого старика, который добродушно глядел на нее. Она догадалась, что это водяной дух. Ей стало любопытно, действительно он живет под водой или неслышно подкрался к ней сзади и выглядывает из-за плеча, отражаясь в озере. Майя повернула голову, ветви ясеня зашелестели, яркий свет застил глаза – и она проснулась.

Майя лежала неподвижно, вспоминая странный сон и повторяя про себя излюбленную отцовскую поговорку: «Коли не расскажешь сон, то исполнится он; коли скажешь кому, то не сбыться ему».

Она с небывалой яркостью помнила не то, что видела, а то, что чувствовала: неимоверное великолепие и сияющую, доселе невиданную роскошь. Роскошь… и неминуемую опасность. И странного старика в воде. Майя не могла понять, хочется ей, чтобы сон сбылся, или нет. Впрочем, чему там сбываться?

А вдруг она его не остановит, и он сбудется – сам по себе, но не так, как ей хочется, а по-своему, как пророчества из сказок, услышанных от Таррина и от старой Дригги, что жила по соседству. А если сон сбудется, то как Майя об этом узнает – сразу или только потом?

В животе у Майи заурчало от голода. Она прислушалась: за занавеской размеренно посапывала мать. Брать еду без спроса та не позволяла и была бы рада запереть кладовую, да на гельтский замóк денег не было, – впрочем, домашние никогда и не видывали изделий гельтских мастеров.

Майя тихонько выскользнула из-под простыни, натянула полузаштопанный сарафан поверх сорочки и на цыпочках прокралась к кладовой. Хлипкая дверца была перевязана обрывком бечевки. Майя бесшумно развязала узел, ощупью сгребла с полки ломоть хлеба и кусок жареной рыбы – остатки Тарринова ужина, – украдкой подобралась к порогу, отодвинула дверной засов и вышла из хижины в прозрачно-сизый сумрак летнего утра. Звонко щебетали птицы, на озере протяжно вскрикнула выпь, плеснула вода. Майя присела на корточки и пописала в траву на обочине тропки, а потом, медленно добредя до раскидистого ясеня, взобралась на свое излюбленное место.

Она ничком растянулась на толстой ветви, уперла лоб в ладони и глубоко вдохнула воздух, собравшийся в ложбинке меж грудей. Ломоть черствого хлеба она сначала согрела в подмышке, а потом с наслаждением вгрызлась в него. Внезапно по озерной глади скользнул яркий луч света и вдали, над противоположным берегом, показался краешек восходящего солнца.

Ослепительное сверкание воды напомнило Майе недавний сон. «Коли не расскажешь сон…» Неожиданно ее осенило: как известно, сны посылает Леспа, прекрасная спутница бога Шаккарна. Если Леспа послала этот чудесный сон, значит Леспе и надо его рассказать, объяснить, что он выше Майиного разумения, и попросить богиню поступить так, как ей угодно. Так свой сон Майя и расскажет, и не расскажет.

Она разделась догола, сунула одежду в развилку дерева, повисла на ветке и, раскачавшись, прыгнула в озеро. Холодная вода обожгла тело. Майя выдула нос, умылась и поплыла к центру озера, рассекая водную гладь, что рыбьей чешуей сверкала под солнцем.

Посреди озера Майю охватило привычное, успокаивающее чувство уединения и неги. Она перевернулась на спину и посмотрела в высокое небо:

– Услышь меня, прекрасная Леспа, та, кто собирает сны средь звездной пыли и рассыпает их среди смертных! Благодарю тебя за чудесный сон. Прости меня, но я возвращаю его тебе, поскольку он выше моего разумения. Молю, прими его и даруй мне то, что тебе угодно!

– Майя! – донесся с берега визгливый голос матери.

Девушка перевернулась в воде, откинула со лба волосы и вгляделась в берег. Морка стояла у двери коровника и, заслонив глаза рукой, смотрела на озеро.

«Странно… Почему она меня не видит?» – подумала Майя и тут же сообразила, в чем дело. Восходящее солнце светило Морке в глаза, и на сияющей поверхности озера голова Майи терялась в солнечных бликах. Девушка осторожно поплыла навстречу рассвету, стараясь не плескать.

Она вернулась к ясеню только через два часа – вышла на берег, стряхнула воду с тела, отжала волосы, оделась и неторопливо направилась к хижине. Нала выбежала навстречу сестре:

– Майя, ты где была?

– На озере, вот где.

– Тебя матушка обыскалась. Так осерчала!

– Ну, это не новость. А сама она где?

– На рынок ушла в Мирзат. И Келси с собой взяла. Она тебе велела кучу дел переделать, мне все пересказала, чтобы я тебе передала. Я все запомнила.

– Вот и славно. Только я для начала сети должна починить, меня Таррин вчера просил. Кстати, куда он подевался?

– Не знаю. Наверное, в деревню ушел. Но ты послушай, что матушка тебе велела, а то я забуду.

– Ладно, – вздохнула Майя. – Мало ли что она там велела! Что захочу, то и сделаю.

На берегу, под теплыми лучами солнца, Майя удобно устроилась в мягких складках огромной сети; узелки впивались в кожу сквозь тонкую ткань сарафана. Кусок полотна с разорванными ячейками Майя уложила на колени, пристроила рядом горшок со смолой, кусок воска, мотки бечевки и суровых ниток. Перемазанные смолой пальцы саднили от вязания тугих узлов.

Жужжали мухи, сверкала озерная гладь, где-то заливисто щебетала овсянка. Майя разжала усталые пальцы и мечтательно поглядела вдаль. Владычица Беклы… Таррин не раз подробно описывал, в чем именно заключаются ее священные обязанности, и рассказывал о бронзовой статуе Крэна, мастерски отлитой великим Флейтилем, – впрочем, Майе он признался, что сам ее никогда не видел.

– …А если она этого не сделает, то урожая не жди. Земля так и останется бесплодной, ничего и ни у кого больше не вырастет, – утверждал он.

– Никогда? И ни у кого? – ахнула Майя.

– Никогда и ни у кого, – усмехнулся Таррин. – Ни у меня не вырастет, ни у всех остальных. Такая вот беда.

– Почему? Я не понимаю… – призналась она.

– Ничего, еще поймешь. Погоди, придет твое время… – Он ласково ущипнул ее за руку, рассмеялся и ушел в таверну.

Майя потянулась и зевнула. Сети она почти починила, работы осталось на полчаса, не больше. Любые просьбы Таррина она всегда выполняла с удовольствием, но починка сетей – занятие трудоемкое, скучное и утомительное. Внезапно Майю охватило уныние, жизнь предстала тоскливой чередой беспросветных дней: невкусная еда, грубая одежда, бесконечный выматывающий труд, привычное окружение – и никакой радости, никаких новых впечатлений. Единственной отрадой были вылазки на озеро. В прошлом году Таррин повел всю семью в Мирзат, на праздник виноградарей и виноделов, снисходительно объяснив, что это – деревенское гулянье по сравнению с размахом торжеств, которые устраивали в Икете и Теттите. Майя с отчаянием сообразила, что ничего лучше этого праздника ей все равно никогда в жизни не увидеть. Владычица Беклы… Подумать только, замарашка в лохмотьях вообразила себя красавицей, уверовала в свою красоту! Кому нужна эта красота в развалюхе на окраине тонильданской глухомани? Знай себе чини сети, собирай хворост, нянчи банзи, много не ешь – остальным не хватит… Ах, как сладкого хочется! Майя с усилием сглотнула слюну.

На солнце Майю разморило. Тонкие пальцы ловко вязали бечеву в тугие узлы, потом расслабились и замерли. Девушка откинулась на мягкое переплетение веревок и закрыла глаза. Дул легкий ветерок, на берег с тихим плеском набегали волны, шелестела листва на ясене, жужжали мухи – весь мир вокруг пришел в движение, а в самом его центре, будто зачарованная спящая красавица, лежала Майя; грудь ее чуть заметно вздымалась и опадала под полузаштопанным сарафаном.

Майя очнулась от забытья из-за того, что кто-то стоял рядом и смотрел на нее. Она подскочила, но тут же с облегчением откинулась на сети.

– Ох, Таррин, как ты меня напугал! – воскликнула она. – Я тут задремала… Ты не думай, я уже почти все сделала, совсем чуть-чуть осталось. Вот, погляди…

Он улегся рядом с ней и пристально взглянул в глаза. Его молчание Майю встревожило.

– В чем дело? Стряслось чего? – спросила она.

– Все в порядке, – улыбнулся Таррин и ласково коснулся ее руки.

– Тогда посмотри на мою работу! Неужто я зря старалась?

Он рассеянно взял починенную сеть, растянул, проверяя узлы на прочность. Майя заметила, что пальцы его мелко подрагивают.

– Что с тобой? – испугалась она.

Внезапно он опутал ее неводом с головы до ног. Майя попыталась высвободиться, но Таррин, смеясь, толкнул ее на сложенные сети и придержал за плечи. Она расхохоталась – они с Таррином часто так дурачились, – а потом вдруг вскрикнула и прижала ладонь к лицу:

– Эй, ты мне чуть глаз не выхлестнул!

– Я рыбку поймал, золотую рыбку! Гляньте, какая красавица!

– Таррин, ну больно же! Посмотри, там синяк, наверное… – Майя, спутанная сетями, повернула лицо к свету.

– Ох, прости меня, рыбка Майя! Где болит? Дай поцелую! – Таррин приподнял ей голову и поцеловал покрасневшее веко. – Ну что, отпустить тебя, красавица-рыбка? Ты только попроси.

– Мне и здесь хорошо, – с притворной обидой ответила Майя. – А как надоест, я от тебя ускользну.

– Вот и славно. – Таррин улегся рядом с ней и прикрыл обоих сетями, будто пологом. – Знаешь, золотая рыбка, ты меня тоже поймала. А я тебе подарочек принес. – Он порылся в кармане и вытащил блестящий золотисто-коричневый комок, от которого сладко пахло медом и орехами. – Вот, попробуй, тебе понравится, – предложил Таррин, с хрустом вгрызся в лакомство и начал жевать.

Майя сглотнула слюну и тоже откусила угощение. Невероятная, роскошная сладость обволокла рот. Майя закрыла глаза, отгрызла еще кусочек, прожевала и с удовольствием проглотила приторную тягучую массу, совершенно забыв о боли в глазу.

– Ах, как вкусно! Таррин, а что это?

– Трильса – орехи, жаренные в меду со сливочным маслом.

– А какие это орехи? Откуда они? У нас такие не растут… Ой, дай еще откусить!

– Орехи эти называются серрардо, их привозят в Икет чернокожие купцы откуда-то издалека, с юга. Еще хочешь?

– Да!

– Тогда бери… – Пристально глядя ей в глаза, Таррин зажал кусочек в зубах, обхватил Майины запястья и развел ей руки в стороны.

Майя сообразила, чего он от нее хочет, приподняла голову и прижалась губами к его рту. Ладони Таррина мягко легли ей на плечи, и он притянул ее к себе. Ухватив сладкую крошку, она ощутила во рту язык Таррина и вздрогнула. Дыхание ее участилось.

Таррин выпустил ее и улыбнулся:

– Ну что, понравилось?

– Не знаю…

– А если вот так? – Его рука скользнула под сарафан, ласково погладила грудь.

– Не надо! – воскликнула Майя, но сопротивляться не стала.

Таррин прижался к ней сильным, гибким телом, снова взял ее руку и потянул к себе между ног.

Майя вскрикнула от неожиданности, притронувшись к тому, чего раньше даже не представляла, и с испугом, будто новобранец, впервые идущий на врага, подумала: «Это не игра, а на самом деле… это происходит со мной». Она напряженно замерла в объятиях Таррина.

Внезапно Майя ощутила свое тело откуда-то извне – гладкая кожа, упругие формы, уверенные движения. Великолепное тело, способное без остановки переплыть озеро в лигу шириной, само знало, что делать, – если только Майя ему позволит. Она вздохнула, прижалась к Таррину и, дрожа, отдалась его ласкам.

Едва он вошел в нее, как Майя безоговорочно поняла, что именно для этого и родилась. Вся прежняя жизнь с ее детскими забавами и страхами исчезла, рассыпалась, как ореховая скорлупка, от тяжести Таррина, от его резких движений, от его прикосновений к ее телу… Казалось, вот-вот распахнутся огромные кованые ворота, за которыми скрыто удивительное сокровище, – только Майя была и воротами, и привратницей, и сокровищем одновременно. Она стонала, задыхалась и металась вместе с Таррином, будто они вдвоем ставили тяжелый парус.

– Ах, не… – пробормотала она, прижимаясь к Таррину.

Он замер и чуть отстранился:

– Что, милая?

– Не… не останавливайся! Ох, ради Крэна и Аэрты! Не останавливайся!

Он радостно рассмеялся, обнял ее покрепче и исполнил требуемое.

Наконец Майя пришла в себя. Таррин с улыбкой склонился над ней:

– Вот так рыбку я загарпунил, красавицу-рыбку! Загарпунил, да?

Она промолчала, часто дыша, как ребенок, играющий в прятки.

– Тебе хорошо, красавица Майя? – спросил Таррин.

Она кивнула. В огромных синих глазах блестели слезы.

– Хочешь еще трильсы? – Он поднес ей к губам кусочек лакомства.

Майя с наслаждением разгрызла орех.

– Нравится?

– Очень, – выдохнула она. – Мне это в новинку.

Таррин расхохотался во весь голос:

– Ты о чем это? О трильсе или…

Майя сообразила, как двусмысленно прозвучали ее слова, и тоже рассмеялась.

– Скажи, а ты с самого начала это задумал, когда велел мне сети чинить? – спросила она.

– Нет, что ты, золотая рыбка, ничего такого я не помышлял. Только мне давно этого хотелось, разве ты не знала?

– Ну, наверное, догадывалась. Теперь вот сама вижу…

– Ха! Конечно видишь – вот, погляди!

Майя закусила губу и отвела глаза.

– Что, красавица, не видала прежде зарда? Смотри хорошенько, теперь ты – женщина, тебе можно.

– Ой, а он теперь мягче… и меньше. Я тут подумала… – Майе не приходило в голову, что слова песни существуют отдельно от мелодии, поэтому она тихонько пропела: – «Я дам тебе мужа с чудесным жезлом»… Так вот это о чем!

– Верно, об этом и есть. А откуда ты эту песню знаешь?

– Мы с матушкой в Мирзат на рынок ходили по жаре. У меня голова разболелась, вот я и осталась на постоялом дворе, в «Тихой гавани», там хозяйка такая косоглазая толстуха, Франли ее зовут.

– Да, я знаю.

– Франли меня у себя в спальне уложила, а в таверне народ собрался, пили и песни распевали, а я все слышала. Мне песня понравилась, я мелодию запомнила и слова тоже, только не все. Что не запомнила, потом придумала. Я же не знала, о чем она. Матушка однажды услышала, осерчала и строго-настрого запретила ее петь.

Таррин понимающе усмехнулся.

– Вот я и пела ее одна, у водопада. Ой, Таррин, а почему у меня кровь?

– Из терти? А, ничего страшного, в первый раз всегда так бывает. В озере искупаешься.

– Из… терти? – переспросила Майя.

Он нежно коснулся ей между ног.

– Вот твоя терть, – объяснил он. – А мы с тобой бастаньем занимались. Такое слово знаешь?

– Да, слышала, как гуртовщики меж собой переговариваются: мол, загоняй клятую корову в бастаные ворота.

– А мне вот не по нраву, когда ласковые слова в ругательства превращают. Не дело это, рыбка моя.

– Если я – рыбка, то какая?

– Карпик, – поразмыслив, ответил Таррин. – Хорошенький такой, золотистый. Знаешь, Майя, ты настоящая красавица. Все так скажут – и в Икете, и в Теттите, и даже в Бекле, хотя я там никогда не был. Вот честно, красивее девушки я не встречал. Ты с самой Леспой красотой сравнишься.

Майя не ответила, нежась в ласковых солнечных лучах. В спину ей давили узлы и веревки, но это нисколько не мешало наслаждаться теплом и покоем.

– Что ж, пора лодку выводить, – вздохнул Таррин чуть погодя. – Морка скоро вернется, я улов ей обещал. – Он встал, протянул Майе руку и помог подняться. – Кстати, ты…

– Что? – лениво спросила она.

– Ты смотри наш секрет никому не выдавай. А то слышал я, как ты во сне бормочешь.

«Вот опять он ерунду говорит, – подумала Майя. – Если я сплю, как узнать, молчу я или нет?»

4 Гости

Таррин, как большинство гуляк, был отзывчив (если это не доставляло ему особых хлопот) и приятен в обхождении. Волоките и распутнику, так же как воину, поэту или скалолазу, необходимы определенные черты характера. Таррин умело соблазнил Майю – не напугал ее, не обидел, не снасильничал, не разочаровал, а доставил ей удовольствие и внушил глубокое убеждение, что произошло восхитительное событие: она преодолела очень важный рубеж в своей жизни. Впрочем, так оно и было. Беда заключалась не в том, что, собственно, сделал Таррин, а в том, в каком положении, по его вине, оказались они с Майей. Он мог бы сбежать с ней, а потом бросил бы на произвол судьбы. Он мог бы объяснить ей необходимость держать их связь в тайне, после чего их встречи продолжались бы украдкой. А мог бы и твердо заявить, что подобного больше никогда не повторится, – и слово свое сдержать.

Ничего этого Таррин не сделал. В его возрасте возможность наслаждаться неискушенной юной красавицей кружила голову не хуже йельдашейского вина. Он начал ухаживать за Майей, называть ее ласковыми именами и даже купил ей стеклянные бусы у бродячего торговца, хотя Морке давно уже подарков не делал. Потом заявил, что ему необходима помощь в выборе новой рыбацкой лодки (даром что в доме не было денег даже на пару весел), и пошел с Майей в Мирзат, где накормил сытным ужином в «Тихой гавани», – не только затем, чтобы ей угодить, а ради того, чтобы похвастать своей победой, впрочем сам он об этом не задумывался. Хозяйка таверны Франли хорошо знала Таррина, и его поведение вызвало неизбежные пересуды. Безрассудство и опрометчивость – два плода на одном стебельке, а потому неудивительно, что Таррин, однажды совершив безрассудный поступок, перешел к поступкам опрометчивым.

Дети быстро замечают любые перемены в семейных отношениях, и вскоре девятилетняя Нала начала расспрашивать Майю, чем та заслужила явное предпочтение Таррина. Сперва Майя пригрозила сестре, потом стала ее всячески ублажать, и сообразительная девочка не преминула обратить это в выгоду для себя.

Да и сама Майя вела себя так, что окружающие сразу же обо всем догадались. Если девушка отдается мужчине добровольно, не под угрозой насилия или по принуждению, то, как правило, влюбляется в своего соблазнителя. Для мужчины физическая близость – развлечение, а для женщины – основа дальнейших отношений. Майя окружила Таррина заботой и лаской: стряпала ему ужин, стирала одежду, чинила снасть и инструменты. Когда Таррин был дома, она расцветала, как актиния под водой раскрывает свои нежные яркие щупальца-лепестки; когда его не было, она замыкалась в себе, словно хрупкий первоцвет под дождем. К матери она стала относиться добрее, с невольным снисхождением. Разумеется, это не ускользнуло от внимания Морки.

Майя со щенячьим восторгом предавалась любовным играм, черпая в них наслаждение и уверенность в своих силах, – Таррин был учителем опытным, но нетребовательным. Воодушевления у нее было хоть отбавляй, и пусть представление о близости складывалось несколько однобокое (как о действиях, требующих выносливости и ловкости, а не чувств и душевного тепла), винить Майю за это не приходилось – Таррин на глубокие чувства был не способен, однако во всем остальном действовал с привычной сноровкой, обращаясь с девушкой, будто трактирщик с бочкой браги.

Не важно, каким образом окружающие догадываются о тайной связи – так или этак, тайное всегда становится явным, если не сегодня, то завтра или послезавтра. Любовники воображают, что все им потворствуют, зла никто не желает, а сами они умело скрывают свои чувства и ничем себя не выдают – ни жестами, ни взглядами, ни обращением. На самом деле любовники очень неосторожны. Может быть, Морка подстроила им ловушку – сказала, что идет к старой Дригге за клубком ниток, а сама подсмотрела в щелку ставня, как Таррин ласкает Майю? А может, Франли намекнула Морке на происходящее? Или Майя во сне проболталась? Или Морка заметила на плече дочери следы зубов или еще какую знакомую любовную отметину? Все это не важно. Хуже всего было то, что Морка затаила горькую, мстительную злобу. Вслух выражать свои чувства она привычки не имела, носила обиды в себе, пока они не выплескивались наружу гнилостной, черной, беспощадной яростью. Там, где другая удовлетворилась бы громкой ссорой, разгневанная Морка не ведала меры.

Однажды утром, спустя несколько недель после починки сетей, Таррин взвалил на плечо котомку, заботливо собранную Майей, и на несколько дней отправился за десять лиг в Теттит-Тонильду, под надуманным предлогом покупки рыболовной снасти, – на ярмарку в Теттит каждое лето привозили веревки и канаты с Ортельги. На этом далеком острове, скрываясь от гнева Плорона, Таррин обзавелся приятелем по имени Вессек, который теперь ежегодно уступал старому знакомцу крупную партию товара по сходной цене, а тот выгодно сбывал веревки в окрестных деревнях. Поэтому раз в год Таррин просил кого-нибудь в Мирзате перевезти его через озеро, а затем присоединялся к одному из торговых караванов, идущих в Теттит. Возвращаться домой с грузом было нелегко, но Таррина это не пугало.

Майя пошла проводить его до Мирзата. Чуть погодя они переглянулись, Таррин взял ее за руку, помог перебраться через канаву и повел в рощицу, где на поляне тихонько журчал ручеек. В илистом пересохшем русле воды почти не было, но Майя, которую всегда тянуло к воде, нашла подходящую лужицу, быстро разделась догола и начала плескаться. Таррин полюбовался очаровательным зрелищем, потом взял Майю на руки, вынес на берег и уложил на зеленой лужайке.

Через полчаса Майя сонно шевельнулась и ласково погладила ему бок:

– Ох, Таррин, что же я без тебя буду делать?

– Я скоро вернусь.

– Когда?

– Дней через шесть, а может, через семь, как получится.

– Что получится?

– Рыбка моя золотая, не задавай лишних вопросов. У меня много тайных дел. – Он искоса поглядел на нее и довольно улыбнулся.

Майя помолчала.

– Глянь-ка сюда! – воскликнул Таррин.

Она удивленно уставилась на блестящую монету, зажатую в его пальцах:

– Ой, что это? Сто мельдов? Откуда?

– Видала? – ухмыльнулся он.

– Нет.

– Ну так посмотри! – сказал он, бросая ей монетку.

Майя поймала ее на лету, повертела в руках, рассматривая выбитые с обеих сторон изображения леопардов и загадочный образ неисповедимой Фрелла-Тильзе, указывающей на росток тамаррика. Майя собралась было вернуть монетку Таррину, но он помотал головой:

– Это тебе, рыбка моя.

– Да что ты, Таррин, такие деньжищи! Вдруг подумают, что я украла?

– Или заработала, – с усмешкой поправил он. – Ты же у нас красавица. И впрямь заработала.

Майя покраснела:

– Не говори так, даже в шутку не говори! Стыдоба-то какая! Позорище! Я за деньги ни за что не…

Он понял, что она вот-вот рассердится, и поспешно перевел разговор на другое:

– Хочешь, я тебе пять двадцатимельдовых монеток дам? Вот, бери.

– Таррин, откуда такое богатство?

Он подбросил монетки в горсти:

– Да уж нажил!

– Признавайся, где взял? Украл, да? Ох, Таррин…

Он ласково коснулся ее руки:

– Успокойся, золотая рыбка, я их честно заработал.

Майя помолчала, нежась в лучах солнца, будто прелестная яркая бабочка.

– Как заработал? – наконец спросила она.

– Я патриот.

– Это что такое?

– Понимаешь, я человек рисковый, а за смелость хорошо платят. Мало кто берется за опасные дела, вот что я тебе скажу.

Таррин говорил серьезно, но Майя тревоги не испытывала, по-детски не задумываясь об опасности.

– Опасные дела? Для кого? А матушка знает?

– Для кого – секрет. Кстати, Морке об этом неизвестно, я только тебе рассказал. Так что смотри не разболтай.

– Я никому не скажу, честное слово! А что за дела?

– Секретные. Я – тайный гонец, за это мне и платят.

– Но тебе же самому в дороге деньги пригодятся.

– Подумаешь, сотня мельдов! Ты монетки-то припрячь, а то потеряешь еще.

Майя, послушно спрятав деньги, бросилась ублажать Таррина.

Расстались они в Мирзате у парома. Таррин встретил знакомого, договорился о переправе через озеро, а Майя неторопливо пошла домой, срывая цветы и гоняясь за бабочками, – она привыкла удовлетворять сиюминутные прихоти и жить в свое удовольствие.

К хижине она вернулась только после полудня. Санчель уже отцветала; ярко-оранжевые соцветия превратились в длинные пушистые сережки, и осенний ветерок разносил пух по округе. На конце длинной ветви покачивались три последних цветка. Майя вскарабкалась на пригорок, потянулась к ним, но внезапно выпустила ветку из рук и недоуменно уставилась во двор, туда, где у курятника стоял чурбан для рубки дров.

За раскидистыми платанами виднелся возок, запряженный двумя волами, которые с недовольным ревом мотали головами, отгоняя тучи мух. Сама возок был очень странным – Майя такого никогда прежде не видела: прочное прямоугольное сооружение из толстых, грубо обтесанных досок, с тяжелой, плотно пригнанной крышей, обитое четырьмя железными полосами. Окон Майя не заметила – может, одно впереди, но ей не было видно, – только узкую прорезь на боковой стенке, под самой крышей. Сзади располагалась дверца с засовом, запертая на громадный висячий замок.

Майю распирало любопытство. Она не могла сообразить ни для чего этот возок – было же у него какое-то предназначение? – ни почему он стоит у хижины. И где его хозяин? Зачем он приехал? Майя решила, что это какой-то знакомец Морки и теперь они сидят в хижине или пошли стадо смотреть. В захолустье любые неожиданные гости – событие незаурядное. Майя возбужденно спрыгнула с пригорка и бросилась по тропинке к дому.

Мать сидела у очага и ощипывала куриную тушку. У ног Морки высилась кучка белых и бурых перьев. Едко пахло паленым, – похоже, пух залетал в огонь.

Морка неловко поднялась, отряхнула передник на выпирающем животе, опустила тушку на скамью и улыбнулась дочери.

– Уже вернулась? Так быстро? Ты не устала? Таррин о переправе договорился? – зачастила она.

Майя замялась и удивленно посмотрела на мать. Морку почти никогда не волновало самочувствие дочери, а потому Майя не знала, что ответить.

– Устала? – помедлив, переспросила она. – Нет, что ты. Мам, а что там за возок такой…

– Значит, Таррин из Мирзата уплыл? – продолжала Морка, словно не слыша.

– Уплыл-уплыл, – нетерпеливо закивала Майя и дерзко добавила: – Если б не уплыл, я б еще не вернулась. Мам, так что за возок? Это кто приехал?

– Тебе что, солнце глаза застит? Или голову напекло? – с улыбкой спросила Морка. – Не видишь, что ли…

– А почему занавеска задернута? – удивилась Майя, глядя на спальный угол, отгороженный ветхим пологом. – Чтоб куры не забрались?

– Там кот все утро спит, – поспешно объяснила Морка. – Оставь его в покое. Лучше на стол погляди, а то так ничего и не заметишь, торопыга.

– На стол? – Майя обернулась и застыла, прижав ладони к щекам. Губы ее изумленно приоткрылись.

На чисто вымытом столе лежало бледно-желтое платье, расшитое синими и голубыми цветами и зелеными листьями. Гладкая мягкая ткань сияла и переливалась в дымном полумраке хижины. Майя, утратив дар речи от восхищения, решила, что ей привиделся этот роскошный наряд неописуемой красоты, а потом встревожилась: чудеса просто так не происходят.

Она медленно подошла к столу и завороженно вгляделась в сказочное одеяние, ощущая себя невежественной замарашкой и с досадой сознавая, что не в состоянии оценить всю его прелесть.

– Ну что, нравится? – спросила мать.

– Нравится… – рассеянно повторила Майя и неуверенно потянулась к шелковистой ткани. Смысл вопроса от нее ускользнул – с тем же успехом Морка могла спросить, нравятся ли дочери звезды или озеро.

– Ты пока его не трогай, – вздохнула Морка. – Прежде грязь с себя смой. Я тебе воды согрела.

Необычно ласковая и предупредительная забота матери вкупе с появлением странной повозки и чудесного платья потрясли Майю до глубины души, и она обессиленно опустилась на скамью у стола:

– Мам, что случилось? Чей это возок? Кто в нем приехал? И куда они подевались? Это они платье привезли?

Морка, тяжело переваливаясь, подошла к очагу, взяла кружку и стала наливать горячую воду в лохань.

– Считай, повезло тебе, доченька. Купцы приехали, двое их. Наряды богачам продают.

– Наряды богачам!.. – воскликнула Майя, на миг забыв о платье, и недоуменно наморщила лоб. – А к нам зачем приехали? Мы-то у них ничего не купим. И где они, купцы эти?

– На озеро ушли, наверное. Жарко им стало. Ничего, скоро вернутся, так что ты поспешай.

– Мне спешить некуда, – возразила Майя и обиженно протянула: – Да объясни мне, что происходит, мам, а то я ничего понять не могу.

– Ну что тебе еще объяснить? – спросила Морка. – Говорю ж, повезло тебе. Но тут ты сама решай. Купцы эти из самого Теттита приехали, продают наряды знатным господам, тем, кто побогаче, – баронам и их приспешникам, супружницам ихним. Они вчера в «Тихой гавани» остановились, так Франли им и сказала, что ты – первая красавица на всю округу. Вот они сегодня с утра и заявились на тебя посмотреть.

– Утром из Мирзата приехали? Как это я их не встретила!

– Наверное, вы разминулись. Ты ж не все время по тракту шла, – заметила Морка, пристально глядя на дочь.

Майя закусила губу и промолчала.

– Знаешь, как дорогие наряды продают? – спросила Морка. – Такие вот, штучной работы, не из тех, которыми на рынке или в лавках торгуют. Купцы эти в особых повозках разъезжают и наряды тоже на особый манер показывают.

– И что с того? – буркнула Майя, недовольная тем, что сама до этого не додумалась.

– Так вот, они к богатеям домой приезжают и хорошенькую девицу с собой приводят, чтобы ее в платья наряжать и знатным господам показывать. И супружницам ихним или там шернам. А те полюбуются, глядишь, и купят что. – Морка со значением посмотрела на Майю. – Как тебе такая работа? По-моему, лучше не придумаешь. Они тебя уж давненько дожидаются.

– Погоди, они хотят, чтобы я… чтобы я в платья наряжалась?

– А я тебе о чем толкую? – воскликнула Морка. – Ну, если ты им глянешься, конечно. А деньги хорошие сулят, нам с твоим отчимом в жизнь столько не заработать. Так что давай раздевайся, вымойся дочиста, а после наряд примеришь. К нему еще сорочка шелковая прилагается, вон, на кровати лежит. А как оденешься, позову купцов. Они на тебя полюбуются и на все твои вопросы ответят.

– Ой, а жить я где буду? Дома? А Таррину про это известно? Нет, наверное, иначе бы он мне сказал…

– Ох, да не трещи ты без толку… Я знаю только, что они с Франли поговорили и сразу к нам приехали. Коли тебе дело не по нраву, так и скажи. В округе девчонок много, уж они-то такого легкого заработка не упустят. – Морка равнодушно пожала плечами, тяжело уселась на скамью и продолжила ощипывать курицу.

Майя, дрожа от восторга и изумления, разглядывала вышитые на платье цветы, похожие на широко раскрытые глаза, и представляла, что вот так и будут смотреть на нее знатные господа, когда она, в чудесном наряде, станет чинно расхаживать по богато убранному залу великолепного каменного особняка, – о домах богачей она знала из рассказов про Теттит и Икет-Йельдашей. Наверняка там будут вкусные яства и сладкое питье; все начнут Майей восхищаться, она денег заработает… А как же Таррин? Нет, без него она никуда… Голова шла кругом от бесчисленных вопросов, ответа на которые Майя не знала, но точно понимала одно: счастливый случай упускать нельзя. Если она сейчас откажется, то всю жизнь так и будет воду с озера таскать. Случай случаем, но неизвестность тревожила и пугала. Майя решила дождаться загадочных купцов и все у них разузнать – уж они-то объяснят получше Морки.

Внезапно ее осенило: сейчас ни на что соглашаться не стоит. Сначала надо все выпытать, попросить пару дней на раздумья, дождаться Таррина и с ним посоветоваться.

Майя встала в лохань у очага, стянула через голову сарафан и сорочку, отбросила одежду на скамью и осталась нагишом.

– Дай-ка я тебе помогу, – предложила Морка. – Я тут сала натопила, сейчас золы добавлю, отмоем тебя до блеска.

Майя нагнулась, зачерпнула кружкой теплую воду и полила себе на плечи.

– А где Келси с Налой? – спросила она. – Обедать пора.

– Скоро прибегут, – невозмутимо ответила Морка. – Повернись, голубушка, я тебе спину потру. Ишь ты какая стала, фигуристая! Будешь господам головы кружить, помяни мои слова.

Мать суетливо добавляла в лохань горячей воды из котла, намыливала дочери ноги топленым салом, смешанным с золой, и беспрестанно заставляла поворачиваться и так и этак. Наконец Майя вылезла из лохани и, стоя посреди хижины, освещенная яркими лучами полуденного солнца, насухо обтерла себя полотенцем. Морка, тщательно вымыв руки, помогла дочери надеть шелковую сорочку и чудесное платье.

Тяжелая ткань мягко давила на плечи, обволакивала и укутывала с головы до самых пят. Майя решила пройтись по хижине, сделала неуверенный шажок и чуть не упала – складки широкой юбки, колыхнувшись, ударили под колени. Майя опустила глаза: синие и голубые вышитые цветы рассыпались по лифу на груди, а зеленые стебли собирались в букет под шнуровкой корсажа. «Надо же, как затейливо придумано!» – восхитилась она про себя, начиная понимать, что показ нарядов – дело не простое.

– Мам, оно тяжелое, – пожаловалась она. – Не знаю даже, как в нем ходить. Может, они мне покажут?

– Покажут, не сомневайся, – ответила Морка. – Ох, я и забыла совсем, у меня соль намокла. Сбегай к старой Дригге, доченька, попроси щепотку взаймы. Только прежде платье сними.

– Соль намокла? В жару?

– Видно, вода затекла или паром размочило, – вздохнула Морка. – Сбегай к Дригге, чего тебе стоит?

– Лучше Налу пошли, – заявила Майя. – Не мое дело – за солью бегать.

– И где та Нала? – возразила мать. – Ты ж быстрее обернешься. Ну давай, а я тебе переодеться помогу.

Спустя четверть часа Майя, возвращаясь от Дригги с плошкой соли, еще со двора услышала голоса гостей, но, как только вошла в хижину, все умолкли.

Выглядели купцы странно. Майя представляла себе высоких почтенных мужчин в богатой одежде или совсем уж сказочных персонажей – смуглых, с острой бородкой и золотыми кольцами в ушах и на пальцах. Увы, гости больше походили на неотесанных гуртовщиков с мирзатского рынка. Высоким был только один – мускулистый громила с длинными сальными черными волосами, переломанным носом, шрамом на щеке и грубыми, мозолистыми руками. Его светловолосый косоглазый спутник, ростом чуть повыше Майи, стоял спиной к очагу, ковыряя в гнилых зубах щепкой. Он окинул девушку похотливым взглядом, выплюнул щепку и отвел глаза. Вместо пояса его рубаха была обвязана веревкой, на которой болтался острый железный костыль. Деревянные башмаки с железными носами дробно постукивали по земляному полу.

Морка по-прежнему сидела у очага, потрошила уже ощипанную курицу и швыряла внутренности в огонь. Майя оглядела хижину: платье исчезло.

– А вот и наша красавица явилась! – Морка встала и вытерла руки о передник. – Ну как, сгодится она вам?

– Мам, я соль принесла, – смущенно сказала Майя.

– Соль? Ах, соль! – встрепенулась Морка. – Поставь в кладовую. Спасибо, доченька. Вот, господа к тебе пришли с предложением.

– Совершенно верно, с предложением мы пришли, – забормотал светловолосый.

Майя молчала, ожидая, что ей скажут дальше. Высокий здоровяк мрачно уставился на нее. Косоглазый переминался с ноги на ногу и наконец произнес:

– А не выпить ли нам по стаканчику? – И, обращаясь к Морке, осведомился: – Или нам с вами, хозяюшка, лучше перемолвиться наедине? В общем, как вас устроит.

Тут Майя окончательно поняла, что без совета Таррина ей не обойтись. Ясно было, что гости – никакие не купцы, а их слуги, которые задурили Морке голову. Майя решила узнать, у кого они работают, а потом дождаться Таррина и вместе с ним пойти к настоящему хозяину.

«Хорошо, что я сообразительная уродилась, – подумала она. – На матушку надежды нет, придется самой во всем разобраться, показать им, что не все здесь недоумки».

– Мне платье надеть? – спросила она у высокого мужчины.

– Платье? Нет, не сейчас, – отрывисто буркнул он и умолк.

– Ага, платья потом будут, – пообещал косоглазый, торопливо вытаскивая руку из кармана штанов. – А ты девушка ладная, складная, нам вполне подходишь.

– Надеюсь, вы понимаете, – решительно начала Майя, припоминая, как вел себя знакомец Таррина, барышник, – что незамедлительно заключать сделку мне сейчас не с руки. Я должна переговорить со своим… с отчимом, а потом мы вас известим. Позвольте узнать, как с вами связаться? – осведомилась она, весьма довольная своим красноречием.

Косоглазый визгливо хихикнул и ничего не ответил.

– Ничего страшного, доченька, – успокоила ее Морка. – Господам все понятно. Они сейчас выпьют с нами на дорожку и уедут себе в Мирзат. Ты садись за стол, не стесняйся.

Майя только сейчас заметила, что на столе стоят четыре покорябанных оловянных кубка – в доме таких не водилось, – уже наполненные до краев. Внезапно ей пришло в голову, что, наверное, это такой обычай – как плевок на ладонь или символический мельд в счет оплаты, – и, пригубив вино с купцами, она невольно согласится на их условия. «Нет уж, меня не проведете, – подумала она. – Матушка только о деньгах печется, но я торопиться не стану. Тут хорошенько поразмыслить надо».

– С превеликим удовольствием, – чинно ответила Майя. – Только без обещаний. Выпить – выпью, но сделку заключать пока не стану. – Она мило улыбнулась косоглазому, решив, что высокий здоровяк внимания не заслуживает, и опустилась на скамью.

– Да-да, разумеется, – забормотал косоглазый, усаживаясь рядом с Майей.

Громила остался стоять. Морка села напротив, взяла сразу два кубка. Почему-то руки ее дрожали, а на лбу выступила испарина. Майя решила, что это из-за зноя и духоты: тяжело летом ребенка вынашивать.

– Мам, тебе нездоровится? – обеспокоенно спросила она.

– Благо есть чем здоровье поправить, – рассмеялась Морка. – Не волнуйся, скоро пройдет. Вот, возьмите, господин хороший, а это Майе…

Здоровяк молча перегнулся через стол и взял у Морки кубок, который она протягивала дочери. Морка закусила губу. «Это она от досады, – подумала Майя. – Может, мы и бедные, но по чести вести себя умеем». Косоглазый передвинул еще один кубок по столешнице, и мать вручила вино Майе.

– Ну, ваше здоровье! – визгливо произнесла Морка.

Майя пригубила теплого желтого вина – странный, приторный вкус напоминал лакричный леденец, который она однажды попробовала на рынке в Мирзате. Вино ударило в голову, но Майя крепилась и не подавала виду, не желая выказывать перед гостями детскую наивность (Таррин как-то объяснял, что юные девушки в винах не разбираются, потому что им опыта не хватает).

– Очень вкусно, – промолвила она и сделала глоток побольше. – Йельдашейское?

– Эге, да ты у нас и красавица, и умница! Отлично! – воскликнул косоглазый, потянулся к Майе, развязно потрепал ее по плечу, рассмеялся и отвел взгляд.

Майя смущенно отхлебнула еще вина, стараясь перебить сладостью зловонное дыхание косоглазого. «Зубы насквозь сгнили, – определила она. – Ничего, при случае я его хозяину нажалуюсь. Ишь выдумал руки распускать! Вот только ссориться с ним пока не стоит, а то гадостей про меня наговорит». Она отодвинулась чуть дальше по скамье и вежливо заметила, чтобы поддержать разговор:

– Платье очень красивое и вышивка изумительная – цветы как живые. Вам возок для нарядов нужен, чтоб не мялись? И чтобы пылью их не запачкало?

– Да, именно для этого, – ответил косоглазый. – Там, в возке, еще роскошнее платья есть.

– Правда? – поразилась Майя.

– А как же! – воскликнул он и одним глотком осушил кубок. – Хочешь посмотреть? Допивай вино, и пойдем, я тебе все покажу.

– Потом допью, – нетерпеливо отмахнулась Майя. – Я наряды хочу поглядеть.

– Допей, там всего глоточек остался, – вмешалась Морка.

– Что, слишком крепкое? – рассмеялся косоглазый. – С непривычки в голову ударяет, это верно. Ничего, подрастешь – полюбишь.

– Мне и сейчас нравится! – дерзко заявила Майя, залпом допила вино и направилась к выходу.

Громила последовал за ней, пригнувшись в дверях, чтобы не задеть притолоку. От полдневного зноя все оцепенело: не шелестела листва на деревьях, высокое небо отражалось в глади озера, птичий щебет умолк, даже волы у платанов перестали топтаться и мотать головами, отгоняя мух. Жаркое безмолвие нарушал только еле слышный рокот водопадов. «Вот уедут торговцы, пойду искупаюсь, – подумала Майя. – Куда это Нала с Келси подевались, им обедать давно пора. Ох, скорее бы на наряды взглянуть!»

Пересекая заросший сорняками двор, Майя запуталась в побегах вьюнка, споткнулась и едва не упала. Голова кружилась. «Это от вина, – решила Майя. – Эх, не вовремя Таррин в Теттит уехал! При нем косоглазый не стал бы руки распускать. Ничего, я с ним сама разберусь, не маленькая, пора бы и научиться наглецов отшивать».

Она подошла к возку, покачнулась, закрыла глаза и прикусила палец, чтобы развеять туман в голове. Громила молча приподнял ее и усадил на железный приступок у дверцы возка.

Кроны платанов зелеными пятнами расплывались перед глазами. Майю замутило. Она зажмурилась, помотала головой – не помогло. Все вокруг плыло и дрожало.

– Сейчас я… – хмуро обратилась она к громиле, но тот деловито разомкнул дужку замка, отодвинул засов и распахнул дверцу.

Майя ткнулась головой в колени; краешек дверцы задел левое плечо.

– Как там дела, Парден? – спросил косоглазый.

Громила кивнул и поставил Майю на ноги.

– Ну что, красавица, заходи, взгляни на наряды, скажи, хороши или нет, – велел косоглазый. – Только погромче, чтобы всем слышно было.

Майя вгляделась в неверную мглу возка: пусто, никаких платьев не видать.

– Я… мне… – начала она медленно, заплетающимся языком. – Матушке… надо…

Туманная дымка затянула все вокруг, в глазах потемнело. Майю взяли на руки и уложили в возок. Дверь захлопнулась. Майя без чувств растянулась на полу.

5 В возке

Сознание возвращалось медленно, будто где-то далеко-далеко занималась заря, а тьма постепенно отступала. Пол размеренно, беспрерывно покачивался, лежать было неудобно. Майя дремотно заворочалась, приходя в себя. Все тело трясло – не сильно, но без остановки. Дышалось с трудом, ноздри щекотала затхлая склизкая пыль. Внезапно нахлынули воспоминания о купцах, возке и обмороке – так яркое солнце встает над горами, разгоняя утренний сумрак. Майя раскрыла глаза, села и огляделась, пытаясь сообразить, где находится.

Она сидела на мягкой подстилке – мягче, чем кровать в хижине, – в небольшом коробе, шагов семь в длину и два-три шага в ширину. Тусклый свет проникал в узкие боковые отверстия под самой крышей. Все поверхности – стены, пол и потолок – покрывала толстая стеганая ткань, кое-где разодранная. Из прорех торчали клочья жесткой волосяной набивки.

Короб постоянно раскачивался и подпрыгивал, что-то мерно поскрипывало. Майя поняла, что ее куда-то везут.

Голова болела, в горле пересохло, было душно и жарко. Что произошло? С чего бы ей в обморок падать? Почему она не дома? И тут ее осенило: наверняка матушка, не желая упускать счастливый случай, вздумала немедленно отдать дочь в услужение к торговцам. Майя, разозленная такой наглостью, решила разобраться с Моркой, как только вернется домой. Подумать только, отправить дочь, не спросив ее согласия, без пожитков – пусть и нехитрых, но уж какие есть, – неизвестно к кому, куда и на какой срок! А на каких условиях? Надо же, как мать торопилась горсть мельдов урвать! От досады Майя скрипнула зубами. Ничего, она Таррину все расскажет. Теперь главное – домой побыстрее вернуться, пусть даже пешком придется идти. Куда это ее везут? Наверное, в Мирзат. Ну, к ночи она оттуда домой доберется.

Она перевернулась на живот и заколотила кулаками по обшивке возка:

– Остановитесь!

Возок продолжал катить по дороге. Майя кувыркнулась к дверце, толкнула ее изо всех сил – заперто, засов тяжелый, замок надежный. Сообразив, что ее не выпускают, Майя истошно завопила и замолотила по стенкам. Наконец возок остановился; скрипнул засов, щелкнул замок, дверца распахнулась, и громила заглянул внутрь.

Встрепанная и разгоряченная, Майя метнулась к двери, скользнула через порог и встала рядом с возком.

Сгущались сумерки, веяло прохладой. Солнце клонилось к закату. Возок стоял на обочине проселочной дороги. Волы лениво щипали жухлую траву и увядшие цветы. Слева виднелся лес, справа – поля и пустошь до самого озера. Место было незнакомое. Дорога убегала на юг, но Майя здесь прежде не бывала. Наверное, Мирзат уже проехали и направились дальше, вдоль берега озера.

Майя повернулась к громиле, который держал в руках кожаный поводок и, будто громадный злющий пес, молча глядел на нее. Майя испугалась, но решила виду не показывать.

– Не знаю, что там вам моя матушка наговорила, – начала она, – только я с вами не поеду. Согласия я не давала, сделку мы так и не заключили. Так что везите меня домой.

Он щелкнул пальцами и жестом велел Майе забраться в возок.

– Что ж, ежели вы так, то я пешком вернусь, – заявила она и шагнула в сторону.

Громила схватил ее за руку, оскалился и швырнул в повозку с такой силой, что Майя вскрикнула от боли.

– Эй, Парден, осторожнее, – воскликнул косоглазый, выходя из-за возка. – Товар не повреди, а то денег не заплатят. – Он обернулся к Майе. – А ты, красавица, не корячься. Сделанного не воротишь. Тебе чего надобно – посрать или поссать?

Майя, сглотнув ком в горле, сообразила, что ей представился случай обхитрить обидчиков: она отойдет в сторонку и сбежит. С громилой ей не сладить, но бегает она быстро, не догонят.

– Мне… первое, – ответила она, смущенная грубым словом.

Косоглазый взял у громилы поводок, повязал его Майе на шею и чуть дернул.

– Вперед, красотка! Только не вздумай ошейник снимать, а то не поздоровится, – предупредил он, потрепав ее по щеке.

– Да как ты смеешь! – вскинулась Майя. – Вот я отчиму расскажу! Не собираюсь я к вам на службу наниматься – ни к тебе, ни к хозяину твоему. Ни за какие деньги!

Громила раскрыл было рот, но косоглазый его остановил:

– Парден, молчи пока, не расстраивай девушку почем зря. Ну же, красотка, ты срать собираешься или как?

Он повел ее вдоль дороги, сжимая поводок, и остановился на опушке леса, у самых деревьев.

– И что, так и будешь меня разглядывать? – спросила Майя. – Вон туда отойди, подальше.

– Ты себе главное уясни, красавица, – сказал косоглазый. – Кандалов у меня с собой нет, оставить я тебя не могу. До Пуры еще часа два добираться, так что справляй нужду, да поскорее, а то весь возок мне провоняешь.

– Ты меня насильно в Пуру везти собрался? А хозяин твой об этом знает? Все равно я к нему в услужение не пойду!

Косоглазый отвернулся, не выпуская поводка из рук:

– Давай не задерживайся!

Майя, рыдая от стыда и унижения, присела на корточки и помочилась. Косоглазый отвел ее к возку, втолкнул внутрь и запер дверцу.

Снова заскрипели колеса, короб трясся и подпрыгивал на колдобинах. Впрочем, вскоре повозка остановилась, зазвучали голоса, заревели волы. Майя поняла, что упряжку меняют – похоже, не в первый раз. Видимо, похитители часто ездят этой дорогой.

Она решила позвать на помощь, но вовремя сообразила, что это бесполезно. Вдобавок ее страшил громила со сломанным носом. Майя, хотя и росла в бедности, с грубой силой прежде не сталкивалась, если не считать материнского гнева. Бесстрастная жестокость громилы ошеломляла – видно было, что ему привычно насилие.

И все же ее не оставляла надежда вернуться в родной дом, пусть и из неведомой Пуры – рыбацкого городка на южной оконечности озера Серрелинда, где Майя никогда прежде не была. От Мирзата селение отличалось лишь своим положением на тракте между Теттитом и Беклой. Наверняка его жители – честные и добрые люди – помогут освободиться от гнусных мерзавцев.

Время тянулось медленно. Майя неподвижно лежала в душном коробе; ее лихорадило, голова раскалывалась от жары и духоты, мысли путались. Утомленная, она задремала и проснулась, когда колеса возка загромыхали по булыжной мостовой.

Вскоре повозка остановилась. Майя стала ждать, когда откроют дверцу короба, однако похитители, громко переговариваясь, куда-то ушли. За стенками возка гремели горшки, хлопнула дверь, по мостовой проволокли что-то мягкое и тяжелое. Пахло дымом очага и каким-то варевом, но ни голосов, ни другого шума слышно не было. Похоже, Майю привезли не в таверну и не в богатый особняк.

Через некоторое время послышались шаги, щелкнул замок, дверца распахнулась. Косоглазый посветил в короб фонарем и ухмыльнулся; по лицу пробежали дрожащие тени. Майя хотела вылезти из возка, но косоглазый опустил фонарь, ухватил ее за щиколотки и грубо погладил бедра.

Майя пнула его в живот. Косоглазый грязно выругался и отшатнулся. Она с ужасом сообразила, что сбежать не сможет, и в страхе свернулась клубочком на полу, дрожа, как испуганный заяц.

Косоглазый перевел дух и обеими руками уперся в порожек возка. Похоже, Майин поступок не напугал и не рассердил, а почему-то обрадовал негодяя. Он молча посмотрел на нее и коснулся щеки грязными пальцами.

– Вставай, я тебя отведу куда следует, – заявил он, взял Майю за руку и повел по булыжникам двора, светя под ноги фонарем.

Она лихорадочно огляделась: длинный и узкий дворик, у высоких каменных стен – густые заросли крапивы и щавеля, под ногами – выщербленная брусчатка, поросшая сорной травой, в углу – груда тряпья, костей, очисток, какие-то обломки и прочий мусор. По двору к помойке прошмыгнула крыса. Волов, не распрягая, приторочили к столбику у высоких ворот, запертых на тяжелый засов и цепь на замке. У одной стены – воловьи стойла, а в торце – каменный дом, старый, добротный, но запущенный: черепица на крыше растрескалась, кладка обвалилась. Однако тяжелая деревянная дверь была новой и прочной, а на тускло светящихся окнах красовались железные решетки. Похоже, дом знавал лучшие времена, но теперь его использовали не по назначению.

Майя решила, что здесь когда-то жила прислуга, хотя сгустившиеся сумерки не позволяли разглядеть господский особняк. Тишину нарушал только глухой зловещий крик птицы-звонаря. Похоже, отсюда не выбраться даже среди ночи.

В ночном небе одна за другой вспыхивали звезды. «Милая Леспа! – взмолилась про себя Майя. – Помоги мне, о богиня, вызволи из беды! Мне так страшно и одиноко!»

Как ни странно, мольба ее не осталась без ответа, пусть и неожиданного.

Косоглазый толкнул дверь ногой и ввел Майю в комнату, где тускло мерцали свечи. Майя с изумлением ощутила под босыми ногами гладкие каменные плиты, а неприбранная комната показалась ей верхом роскоши. Всю жизнь Майя прожила в скромной хижине: глинобитные стены, земляной пол, соломенная крыша, хлипкая дощатая дверь и очаг, сложенный из валунов. Эта же комната явно была одной из нескольких в доме. Два окна с распахнутыми ставнями выходили во двор. В торце виднелась еще одна дверь. Стены были облицованы деревянными панелями, закопченный потолок подпирали тяжелые брусья. На железной решетке в очаге горел огонь, у стены лежала поленница дров и груда хвороста. Посреди комнаты стоял массивный стол – прежде отполированный, а теперь грязный и исцарапанный.

Даже на Майин неискушенный взгляд, видно было, что некогда зажиточное хозяйство пришло в запустение. В комнате витало зловоние, пол давно не выметали, на окнах и по углам висели клочья паутины, столешницу покрывали пятна свечного жира.

За столом сидел Парден, громила со сломанным носом, и жадно набивал себе рот ветчиной и яичницей с луком. Рядом с ним лежали два ножа и перевязанный бечевкой бурдюк с вином.

У очага копошилась сгорбленная старуха в черном одеянии. Она взглянула на вошедших воспаленными глазами и только хотела что-то сказать, как косоглазый завопил:

– Эй, старая сука, где мой бастаный ужин?

Он приоткрыл роговую заслонку фонаря, задул пламя и начал запирать дверь на замок.

– Погоди, У-Геншед, – остановила его старуха и надсадно закашлялась. – Мегдон из Теттита еще одну везет, обещал к ночи вернуться.

– Ладно, – пробурчал Геншед, задвигая тяжелый засов. – Ужин тащи! А потом волов распряги, я их у ворот оставил. – Он захохотал, распутал бечевку на горлышке бурдюка и плеснул вина в глиняную кружку.

Старуха, не двигаясь с места, уставилась на замершую у порога Майю.

– Да ты красавицу привез! – прошамкала она. – Это для Лаллока?

– Ага, только он о ней пока не знает, – ответил Геншед. – Она нам случайно подвернулась, так что в списках ее нет. – Он схватил Майю за руку, потащил к столу, усадил напротив Пардена, а сам устроился рядом.

Старуха завозилась у очага, наполнила едой плошки и поставила на столешницу.

– А хлеб где? – спросил Геншед, хватая плошку. – И нож дай, а то окорок резать нечем.

Старуха молча повиновалась, потом вытерла руки о юбку и направилась к выходу, бормоча:

– Так я волов распрягу…

Майя, обессиленная и ошеломленная происходящим, боялась рот раскрыть. Еда не лезла в горло. Сердце гулко билось. От страха она зажмурилась, больше не помышляя о том, как бы отсюда сбежать, и сжалась в комок, будто испуганный ребенок. Хуже всего была неизвестность: Майя совершенно не представляла, что ее ждет, но подспудно понимала, что доля ее незавидна. Парден зловеще горбился на противоположном конце стола, а Геншед жадно оглаживал Майе спину и шею.

Наконец старуха вернулась со двора. Майя встала, сделала к ней неверный шаг, ухватилась за столешницу и медленно сползла на пол.

Парден подхватил ее на руки.

– Дверь открой, – велел он Геншеду. – И свечу возьми.

– Отнеси ее в комнату справа. Там одеяло есть, и замок с цепью у входа висит, – прошамкала старуха, не оборачиваясь. – Ту, что слева, Мегдон для новенькой оборудовал.

6 Чернокожая девушка

Майя очнулась, встревоженно подскочила на постели, откинула грубое одеяло и огляделась. За черной оконной решеткой темнело ночное небо с россыпью звезд. Правая лодыжка нещадно зудела – клопы искусали, – и Майя сердито почесала ее заскорузлой левой пяткой.

Неподалеку раздался какой-то шорох; в двух шагах от изножья кровати виднелась хлипкая дверь на цепи, обмотанной вокруг ручки. За щелкой тускло мерцала свеча. В крошечной комнате помещались только кровать, табурет и скамья у стены под окном.

Снаружи кто-то осторожно разматывал цепь.

Майя сжалась в комок и нервно покусывала пальцы. Звенья цепи медленно соскользнули с дверной ручки. От ужаса Майя даже не закричала, понимая, что помощи ждать неоткуда.

Дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял Геншед со свечой в руке. Он встретился с Майей взглядом и довольно усмехнулся. По комнате заметались длинные дрожащие тени.

– Ну, как устроилась, красавица? – прошептал он, опуская свечу на табурет рядом с кроватью.

Майя вцепилась в одеяло, подтянув его до самого подбородка, и испуганно прижалась к стене. Геншед присел на краешек постели.

– Не бойся, – сказал он и, приоткрыв рот, уставился на Майю. – Я пришел проверить, как ты себя чувствуешь. Ты ж в обморок упала, помнишь?

Она кивнула.

– Ушиблась? Синяков не наставила?

Майя помотала головой.

– Дай-ка я проверю, – сдавленно пробормотал Геншед, шлепая губами.

Она брезгливо утерла брызнувшую на руки слюну и снова помотала головой. Геншед резко наклонился и сдернул одеяло.

– Не смей! – завопила Майя.

Геншед зажал ей рот и рванул сарафан на груди так, что ветхая ткань с треском разошлась. Он вдавил Майю в тюфяк и, навалившись на нее всем телом, как Таррин когда-то, попытался коленями развести ей ноги в стороны. Майя, содрогаясь от невыразимого ужаса, резко дернула головой и лбом ударила Геншеда в переносицу.

Из разбитого носа хлынула кровь.

– Ах ты, грязная терть! – зашипел он, разжав руки. – Сейчас я тебе покажу…

Он медленно вытащил из-за пояса нож, покачал сверкающим лезвием у самых глаз Майи и начал легонько тыкать острием ей в ладони, запястья, руки и плечи. Майя застонала и, к явному удовольствию Геншеда, попыталась вырваться. Окровавленное лицо мерзавца исказила уродливая ухмылка.

Наконец он отложил нож, поднялся и, стягивая рубаху через голову, пробормотал:

– Ну, держись, красотка…

Внезапно в комнату ворвался черный призрак и, с размаху ударив Геншеда по шее, отбросил его к стене, а затем пнул в живот. Косоглазый негодяй беспомощно скорчился на полу.

Все произошло так стремительно, что Майя не успела сдвинуться с места. Она изумленно уставилась на своего неведомого спасителя, не зная, человек это или потусторонний дух. Таких людей она никогда прежде не встречала.

В изножье кровати стояла девушка, чуть постарше Майи, – круглолицая, с плоским широким носом и короткими курчавыми волосами. Обнаженное стройное тело было темно-коричневым, почти черным. Шею девушки обвивало ожерелье из загнутых клыков, спину укрывали складки длинной алой накидки. Незнакомка моргнула; в пламени свечи веки отливали серебром.

Она с улыбкой взглянула на Майю, взяла Геншедов нож и понимающе повертела его в руках. Геншед охнул и сел, привалившись к шершавой стене.

– Не двигайся, боров! – промолвила чернокожая девушка. – Если шевельнешься, я тебе зард отрежу и в венду засуну.

Голос ее был низким и мелодичным, но слова она произносила странно, иначе, чем тонильданцы, будто говорила на чужом языке.

Геншед уставился на нее, утирая кровь с лица, и смачно сплюнул:

– Ты кто такая? Чего ты себе позволяешь? Кто тебя сюда впустил? Отдай нож и убирайся к себе!

– Молчи, терть поганая! – не повышая голоса, велела девушка. – Сам-то ты что здесь делаешь? Ты у Лаллока на службе, так? Забыл, что товар портить не позволено? Грязная свинья! Я этого так не оставлю. Тебя в два счета выгонят!

– Заткнись, мерзавка! – завопил Геншед. – Дай нож, кому говорят!

– Да на что мне твой нож? Тебе вон банзи и без ножа всю морду раскровянила. Я б добавила, только связываться неохота. Вали отсюда в свою сточную канаву, да хоть в Зерай, мне дела нет. Вот твой нож, держи! – Она метнула в него клинок.

Острие на полпальца вонзилось Геншеду в бедро. Он взвизгнул, ухватился за рукоять и выдернул нож. По ноге сбежала темная струйка крови.

Чернокожая девушка набросила на плечо полу алой накидки и замерла, глядя на Геншеда.

– Я – ценный товар, – заявила она. – И тебе об этом известно. Меня следует доставить в Беклу без единой царапины. А ты – грязная и низкая скотина, каких кругом полно. Попробуй только тронь – я тебе яйца отрежу! Надевай свои лохмотья и убирайся отсюда! – Она презрительно поддела ногой рубаху и швырнула ему на колени.

– Ладно-ладно, – примирительно забормотал Геншед. – Не много ли ты о себе воображаешь? – Он вытащил откуда-то грязный лоскут и приложил к порезу на ноге.

В дверях возник невысокий смуглый мужчина, по виду – ортельгиец.

– Мегдон, объясни ему, кто я такая, – надменно приказала чернокожая девушка.

Ортельгиец презрительно усмехнулся, – похоже, Геншеда он недолюбливал.

– Это Оккула, из Теттит-Тонильды.

– Тебе, грязный работорговец, следует звать меня госпожа Оккула, – высокомерно подчеркнула девушка. – Слышал о заведении госпожи Домриды?

– А, есть такой притон в Теттите, – пробормотал Геншед, отводя глаза.

– Притон в Теттите? – презрительно переспросила Оккула и плюнула в его сторону. – Ах ты, поганая тварь! Я тебе покажу притон! А уж если госпожа Домрида узнает, как ты о ее заведении отзываешься, тебе не поздоровится! Ее шерны на всю империю славятся. А я среди них – лучшая. Знаешь, сколько я стою? Больше десяти тысяч мельдов, вот сколько! Тебе за всю жизнь таких денег не увидеть.

– Так я ж тебя не трогал, – заскулил Геншед.

– Где уж тебе, мразь ползучая! Ты себе добычу полегче нашел, решил к бедной банзи пристать, раз она вам в руки случайно попала и в списках у Лаллока не значится. Думаешь, я ваших хитростей не понимаю, дрянь ты этакая?! Вдобавок я только-только заснула в этом вашем свинарнике, где клопов больше, чем вшей на бродячей собаке, меня уже до смерти закусали! А ты, подлая тварь, меня разбудил! Хотел беззащитную бедняжку снасильничать! Решил, поганец, что Лаллок тебя за это похвалит? По-твоему, будущим шернам нравится, когда их всякое отребье почем зря бастает?! – Она умолкла, переводя дух. – Вот я так Лаллоку и доложу, не сомневайся.

Глубокий звучный голос Оккулы разносился по комнате, будто крик кулика по болоту; гневная, язвительная отповедь, перемежаемая отборными ругательствами, лилась непрерывным потоком.

Наконец воцарилось молчание. Ответа от Геншеда никто не ждал, поэтому Оккула величественно повернулась к двери. Свеча почти догорела, фитилек потрескивал и чадил в лужице жира.

– Мегдон, принеси мне в комнату две свечи. А ты, гнусное создание… – Она с отвращением взглянула на Геншеда. – Я б тебя заставила бедняжку искупать, да только ты ее еще больше замараешь. Согрей воды, добавь туда ароматных трав и отыщи побольше чистых полотенец. Ну, живо!

– Так очаг погасили, полночь же на дворе! – заныл Геншед.

– Ничего, разведешь, – небрежно бросила Оккула и обратилась к Майе, сверкнув белоснежными зубами на черном лице: – А ты, банзи, пойдешь со мной.

Майя ошеломленно коснулась протянутой розовой ладони и покорно последовала за своей чернокожей спасительницей.

7 Нежданный друг

Комната напротив оказалась гораздо просторнее и чище той, в которую поместили Майю. Здесь стояли широкая кровать, два или три табурета и у стены – большой деревянный сундук с фигурными бронзовыми ручками и выжженными на крышке буквами. Оккула выпустила руку Майи, провела указательным пальцем по буквам.

– Ты читать умеешь, банзи? – спросила она.

– Совсем чуть-чуть, – смущенно призналась Майя.

– И я не очень, – улыбнулась Оккула. – Но вот тут написано мое имя. Сундук мне госпожа Домрида подарила для моих нарядов и пожитков. Можешь и свои вещи сюда сложить, места хватит.

Тут Мегдон принес свечи, полотенца и деревянную лохань с ароматной горячей водой.

– Я же не тебе велела воду таскать! – воскликнула Оккула.

– Ты гордыню-то поумерь, – назидательно произнес он, зажигая свечи. – Геншед – он странный, от него всего можно ожидать. В нашем деле такие часто встречаются.

– Ничего, я с ним разберусь. – Она пожала плечами. – Вот в Беклу придем, я Лаллоку все расскажу.

– А, так ты с Лаллоком лично знакома? – усмехнулся Мегдон.

Оккула подняла крышку сундука, вытащила лист папируса, небрежно помахала им и снова спрятала:

– Видел? Это письмо от госпожи Домриды Лаллоку и счет за меня. Лаллок меня выслушает, не сомневайся. Выгонят твоего приятеля взашей.

– Да с чего ты взъярилась? – вздохнул он. – Девчонка ничья, случайно подвернулась, в списках не значится. Я даже не знал, что ее привели, пока ты скандалить не начала.

– Я? Скандалить? – возмущенно воскликнула Оккула, резко обернувшись к нему. – Да этот негодяй решил товар попортить! Мне плевать, как она к вам попала, только если всякий бастаный холуй насильничать девчонок станет, то хорошего не жди. Ты же знаешь, какие у Лаллока правила. Девчонка молодая, неиспорченная – ежели ее силой возьмут, то толку с нее не будет. Дурак ты! Ступай спать. Только утром меня не буди, я сама к завтраку спущусь.

Как только Мегдон вышел, Оккула сбросила накидку, встала на колени у лохани и обмакнула полотенце в теплую воду:

– Банзи, сядь на табурет и вперед наклонись, я тебя обмою, а то мало ли какая грязь к бастаному ножу пристала… – Она осторожно вытерла неглубокие царапины на плечах и руках Майи. Одна ранка кровоточила, и Оккула прижала к ней полотенце. – Ничего страшного, заживет! Порез чистый, быстро затянется. Тебе не больно?

– Нет, – с робкой улыбкой ответила Майя. – Ах, спасибо тебе… Ты… Что бы я делала, если б не ты!

– Нам обеим спать пора, – заявила чернокожая девушка и задвинула лохань в угол комнаты. – Кровать широкая, мы с тобой поместимся. Знаешь, как вдвоем в одной постели спать? – усмехнулась она.

– Я с сестренкой спала, – кивнула Майя.

– Жаль, – неожиданно протянула Оккула. – Бедняжка! Ладно, завтра мне обо всем расскажешь.

Майя забралась на кровать. Оккула, задув свечи, устроилась с другого края. Майя сразу же уснула.

Иногда, заночевав в незнакомом месте, просыпаешься с ощущением, что ты дома или в привычной обстановке, и сразу же испытываешь мимолетную грусть и разочарование даже прежде, чем столкнешься с неизвестностью нового дня. Майе не довелось этого испытать. Открыв глаза, она увидела темную руку Оккулы на подушке и немедленно вспомнила все события предыдущего дня.

Оккула дышала ровно и размеренно. Майя лежала неподвижно, разглядывая лицо чернокожей девушки, ее посеребренные веки, обрамленные густыми длинными ресницами, шапочку коротких курчавых волосы, плотно прилегающую к голове. «Красавицей ее не назовешь, но она такая необычная, что об этом не задумываешься, – решила Майя. – Вот как если бы где-то на свете жили люди, которые никогда котов не видели… Они б не стали рассуждать, красивый это зверек или нет, а бросились бы его разглядывать да гладить. Каждому бы захотелось себе такого завести».

Майя задумалась, что здесь делает эта странная девушка. Неужели она тоже будет продавать наряды тонильданским богачам? Нет, она упомянула Беклу… Майя не поняла и половины гневной отповеди Оккулы, но слова про поездку в Беклу запомнила. А вдруг добрая спасительница поможет Майе домой вернуться?

Заря только-только занялась. Майя осторожно выскользнула из кровати и подошла к зарешеченному окну.

Слева разгорался невидимый пока рассвет. Нежное сияние летнего утра уже заливало все вокруг: сверкала росой длинная спутанная трава, в темных кронах деревьев прятались тени, в зарослях ежевики искрилась паутина. Где-то вдалеке ворковала горлица. В запущенном саду росли плодовые деревья, кусты роз, а на лужайке красовался высохший фонтан с разбитой каменной чашей.

Вдали, за зоановой рощей, виднелись руины огромного особняка: проломленная крыша, закопченные пожаром стены. В проемах выбитых окон голубело безоблачное небо. «Видно, и впрямь меня в дом прислуги привезли, – подумала Майя. – А господский особняк сгорел… Когда? И что стало с его обитателями?»

Если бы не решетки на окнах, Майя бы спрыгнула в сад и удрала бы со всех ног. Она прижала лоб к окну, стараясь увидеть, что лежит за домом. Тут к ее плечу кто-то прикоснулся, и Майя вздрогнула.

Оккула неслышно подошла к ней за спину и, зевая, как котенок, терла кулаком заспанные глаза, размазывая серебристую краску по лицу.

– Ой, ты меня напугала! – воскликнула Майя. – Ты когда встала?

– Я еще сплю, – ответила чернокожая девушка, потягиваясь. – И во сне брожу. – Она ласково погладила Майю по плечу. – Хочешь, еще поваляемся?

– Нет, мне бы отсюда выбраться, – рассмеялась Майя. – Так или иначе, я освобожусь. Вот прямо сегодня утром.

Оккула недоуменно сморщила лоб и пристально посмотрела на нее:

– Ты что, руки на себя хочешь наложить? Не бойся, банзи, ни один мерзавец к тебе больше не прикоснется.

– Руки на себя наложить? – удивленно переспросила Майя. – Нет, что ты! Просто я в услужение к этим людям не хочу. Мне домой надо.

– И как же ты домой собралась?

– Ну, наверное, пешком придется. Лиги три-четыре, ничего страшного.

Оккула присела на табурет и задумчиво уставилась в пол, похлопывая ладонью по колену.

– Банзи, ты знаешь, где ты? И кто все эти люди? – наконец спросила она.

– Нет. Только они мне не нравятся.

– Расскажи-ка, как ты здесь оказалась.

Майя описала все события предыдущего дня, умолчав только о своих отношениях с Таррином.

– …а вчера вечером я встала из-за стола, хотела в дверь выбежать и в темноте удрать, – завершила она свой рассказ. – Только от испуга и от усталости в обморок упала, а как очнулась, этот тип на меня навалился. Тут ты мне на помощь и подоспела.

Оккула взяла ее за руки и серьезно заглянула в глаза:

– Тебе сколько лет?

– Пятнадцать.

– Банзи, как есть банзи! А звать тебя как?

– Майя. А матушку Моркой кличут. Мы у озера живем, недалеко от Мирзата.

– Послушай, Майя, только знай, что ничего хорошего я тебе не скажу. Худо тебе. Ну, ты готова к дурным вестям?

– Это к каким? – встревожилась Майя.

– Сейчас объясню. Люди эти – работорговцы, подручные важных бекланских дельцов, точнее – Лаллока. Он продает и покупает молоденьких девчонок – и мальчишек тоже. Судя по твоему рассказу, твоя мать вчера тебя им и продала.

Дурные вести – смерть, разорение, нежданную беду, – как, впрочем, и великие произведения искусства, воспринимают и осознают не сразу и поначалу представляют их пустяком, мелким недоразумением.

– Зачем это ей меня продавать? – удивилась Майя.

– Не знаю, – ответила Оккула. – Только продала она тебя, не сомневайся. Вот теперь и думай, с чего бы это она. Может, ты мне не все рассказала?

Внезапно Майю осенило, чем вызван поступок Морки: так спросонок соображаешь, что раскачивающийся перед тобой прутик на самом деле – смертоносная змея. В одно мгновение Майя все поняла – других объяснений попросту не существовало. Она задрожала, закрыла лицо руками и со стоном упала на пол.

– А красивым платьем девушек заманивают, чтобы нагишом на них поглядеть, – невозмутимо продолжала Оккула. – Мерзавцы где-то в хижине прятались, в щелку подсматривали. Потом мать тебя куда-то отослала, чтобы без помех цену с ними обговорить. А в вино что-то подсыпали – тессик, наверное. Тельтокарна – слишком сильный яд, может и убить. Ну и обивка в возке для того, чтобы товар не попортить, девчонки с отчаяния часто о стены бьются.

Майя захлебнулась рыданиями. В дверь постучали, и на пороге возник Мегдон.

– Пошел вон, – сказала Оккула. – Убирайся!

– Я вам завтрак принес, – обиженно произнес он. – И теплой воды. Что, не нужно?

– Нужно будет – позову, – отрезала Оккула и, подумав, добавила: – Воду оставь, а сам ступай прочь.

Дверь закрылась.

Оккула подтащила табурет к окну и поглядела сквозь решетку.

– Банзи, послушай, мне эти дела хорошо известны, – вздохнула она.

Майя не успокаивалась. Оккула подошла к ней, уселась на пол, перевернула Майю на спину и уложила ее голову себе на колени.

– Слушай меня внимательно. Твоя жизнь в опасности. Ты сейчас – как воин на поле боя. Но если рядом с тобой есть друг, то есть я, и если ты не раскиснешь и науку хорошо усвоишь – а я тебя научу, не сомневайся, – то ты выживешь.

Майя всхлипнула и рванулась из рук Оккулы.

– О Канза-Мерада, даруй мне терпение! – воскликнула чернокожая девушка, удерживая Майю. – Ладно, ты не воин… Как же тебе объяснить попонятнее, банзи? Что сказать? А, вот! Ты плавать умеешь?

Простой вопрос неожиданно успокоил Майю.

– Да, – кивнула она.

– Ты у озера росла? В воде плескаться любишь? Хорошо плаваешь?

Знание ответа на самый незамысловатый вопрос, никак не связанный с обрушившимися несчастьями, странным образом выводит из глубокого отчаяния. Возможно, это связано с суеверным убеждением, что в беде любой правильный ответ помогает. Во всяком случае, хуже от этого не становится.

– Я лигу без остановки могу проплыть, не хуже выдры, – ответила Майя.

– Вот и славно. А теперь представь себе, банзи, что тебя занесло в пучину, а до бастаного берега далеко. Не важно, как ты там оказалась, тебе главное – не утонуть. Вот и объясни мне, что тогда делать? Сама я не знаю, потому что плавать не умею.

– Надо успокоиться, руками не молотить почем зря, иначе устанешь, воды наглотаешься и не выплывешь, – сказала Майя.

– А еще что?

– Ну, надо следить, чтобы течением не сносило, курс к берегу держать.

– Отлично! Видишь, ты и без моих советов знаешь, как дальше поступать. Главное – на плаву удержаться и не отчаиваться. Сейчас я тебе все подробно объясню.

Майя закусила губу и уставилась на Оккулу.

– Ты теперь – рабыня, – жестко объявила чернокожая девушка. – Продали тебя и купили, все по чести. Дороги домой тебе нет. Если сбежать вздумаешь, тебя поймают и строго накажут. А наказывать они умеют так, что следов не остается. Вот и слушай меня внимательно, я тебе важные вещи скажу. Знаешь, где мы?

– В Пуре… – неуверенно ответила Майя.

– Да, в окрестностях Пуры. Слыхала про Сенда-на-Сэя?

– Ага, – кивнула Майя. – Был такой верховный барон Беклы. Он помер.

– Его лет семь назад Леопарды убили. Тут когда-то одно из его имений было, – пояснила Оккула. – Особняк сожгли вместе со всеми его обитателями. В этом доме слуги жили. После пожара бекланские работорговцы – Лаллок, Мортуга и еще парочка – устроили здесь что-то вроде… склада. Их холуи сюда живой товар приводят со всех восточных провинций, а потом в Беклу отправляют. За молоденьких девушек и за мальчишек хорошие деньги платят. В Бекле сейчас на девушек большой спрос, потому я туда и рвусь. Но про себя я потом тебе расскажу, у нас времени много. Да не расстраивайся ты так! Слезами горю не поможешь. А вот я тебе помогу. Считай, стану тебе старшей сестрой, понятно?

Майя снова кивнула.

– Нас отвезут в Беклу, к этому самому Лаллоку, а он нас продаст как наложниц, рабынь для постельных утех. Тебе надо крепко-накрепко усвоить две вещи. Во-первых, наложница должна быть хитрой и смелой, только показывать этого нельзя. У всех есть родители, семьи, дом, деньги, положение в обществе, да Крэн знает что еще. А у нас с тобой ничего нет. Нам только на себя надо полагаться, больше не на кого. Если наложница станет на свою горькую долю жаловаться, то долго не протянет. Помрет, да не своей смертью, банзи. Понятно?

Оккула серьезно поглядела на Майю карими глазами.

– Ага, – чуть слышно прошептала Майя.

– А во-вторых, запомни, что все вокруг относятся к тебе так, как ты сама к себе относишься. Если станешь вести себя как важная особа, то рано или поздно тебя за нее примут. Никогда ни о чем не проси и никому не рассказывай, что у тебя на душе. И всегда держи себя с достоинством, жалеть себя никому не позволяй. Понятно?

Майя слабо улыбнулась.

– Вот и славно, – повторила Оккула. – Пойми, я тебе помогаю, потому что ты мне по нраву пришлась. И это хорошо. Не смей перед этими мерзавцами сопли распускать. Если совсем невмоготу станет, поплачься мне, я тебя утешу. Понятно?

– Ага, – всхлипнула Майя.

– Что ж, вот прямо с этой минуты и набирайся храбрости. Мы сейчас с тобой умоемся, оденемся… Ах, у тебя ж другого платья нет! Ничего, добудем тебе новый наряд. А пока пойдем завтракать. Только при людях язык за зубами держи, веди себя с достоинством, иначе с тобой будут обращаться хуже, чем с рабыней. Там вода для мытья не остыла?

– Нет, еще теплая, – сказала Майя, подходя к лохани. – В самый раз.

– Ну, тогда ты первой искупайся. Хорошенько вымойся, с головы до ног.

Майя послушно разделась донага и залезла в лохань. Теплая вода освежала. На Майю снова накатила странная отрешенность, все мысли исчезли, осталось только тело, которое знало, что делать.

Из забытья ее вывело изумленное восклицание Оккулы.

– В чем дело? – испуганно спросила Майя.

– Ох, банзи, какая же ты красавица! – восхищенно прошептала чернокожая девушка. – Ну-ка повернись, я на тебя полюбуюсь! Ах, Крэн и Аэрта, что за фигура – просто загляденье! За тебя целое состояние дадут. Смотри глупостей не наделай, и все у тебя получится. Еще и обрадуешься, что мать тебя продала, – все лучше, чем в тонильданской глуши жить. Ты меня держись, банзи, мы с тобой в Бекле развернемся, всем покажем!

8 Канза-Мерада

Оккула долго и тщательно приводила себя в порядок. Майя, забыв о волнениях и тревогах, с невольным восхищением смотрела, как новая подруга надевает ярко-оранжевый йельдашейский метлан, поверх него накидывает кожаный охотничий жилет, отороченный алыми бантами, и туго подпоясывается. Выглядела Оккула необычно и странно, как героиня волшебной сказки.

Она тронула кармином уголки век, улыбнулась своему отражению в погнутом железном зеркале и подмигнула Майе:

– Здорово, да? Всегда надо сразу о себе заявлять. Не волнуйся, банзи, скоро и у тебя будут роскошные наряды. – Она уверенно вставила в крыло носа золотую сережку-гвоздик. – Ты пока надевай свой сарафан, а прореху моей накидкой прикрой. Нет, не так! Дай помогу. Ах, Крэн, как жаль такие дельды прятать!

Девушки спустились в кухню. У очага старуха деловито нарезала в котел горку брильонов. При дневном свете она выглядела устрашающе – чумазая, морщинистая, с язвой в полщеки. Оккула окинула ее презрительным взглядом. Старуха поморщилась и неохотно отложила ножичек.

– Пожалуй, хватит, – досадливо вздохнула она. – А вам что, завтракать захотелось? Чего ж тогда Мегдона отослали?

– В этом свинарнике есть надо с оглядкой, – надменно заявила Оккула. – Так что, старая свинья, отвари нам яиц, молока вскипяти да фруктов принеси.

– Ах ты, сука! – взвизгнула старуха. – Погоди, вот отправят тебя в Беклу, там быстро научат приличному обращению, шлюха черномазая.

– От такой слышу, – невозмутимо ответила Оккула. – Только ты по себе не суди. Я в старости не собираюсь у помойки холуев ублажать.

– Мерзкая тварь! – завопила старуха, подскочила к Оккуле и замахнулась.

Чернокожая девушка молниеносно сжала старческое запястье и отвела дряхлую руку в сторону.

– Ты, бабушка, не дергайся почем зря, а делай как велят, – спокойно произнесла Оккула. – Сказано тебе, неси яйца, молоко и фрукты.

– Где я тебе фрукты возьму? – буркнула старуха.

– Вон же, полон сад. Все спелые и сладкие, как на подбор. Дай банзи корзинку, пусть нарвет побольше.

– Так я ее и выпустила! Не хватало еще, чтобы всякие шлюхи по саду без присмотра бродили! Вы же рабыни бесправные!

– Тогда сама сходи, – заявила Оккула. – Не забыла еще, как сама рабыней и шлюхой была? А я вот шерной буду, самой лучшей в Бекле.

– Не нанималась я твои приказы выполнять! – заорала старуха. – Будешь есть что дают, а не хочешь – с голоду помрешь!

Оккула стремительно схватила ножичек. Тут в кухню вошел Мегдон, метнулся к своей чернокожей подопечной и вырвал нож у нее из кулака.

– И что ты все за ножи хватаешься, – укоризненно заметил он. – Из-за чего крик подняли?

Старуха, визгливо бранясь, начала объяснять, что произошло. Мегдон, не дослушав, равнодушно пожал плечами.

– Если им фруктов захотелось, так сходи в сад, – велел он старухе. – Я сам за девушками присмотрю.

Старуха с ворчанием взяла корзинку и прошаркала к двери.

Оккула молча стояла у стола. Кожаный жилет она расстегнула, выгнула спину и выставила вперед грудь.

– Ну что, хочешь, банзи на нас с тобой полюбуется? – лениво спросила Оккула. – Тебе нравится, когда на тебя смотрят?

– Нет, давай лучше наверх поднимемся, – ответил Мегдон, подступив к ней поближе. – Только любопытно мне, какую цену ты на этот раз заломишь.

– Ах ты, паршивец! Я с тебя ни мельда не взяла, – взвилась Оккула.

– Да, денег не просила, – согласился Мегдон. – А роскошными ужинами кто тебя кормил? Две бутылки лучшего йельдашейского вина, по-твоему, денег не стоят? А золотую серьгу в нос тебе кто подарил?

– Сережку ты у какой-то девчонки отнял, – напомнила Оккула. – А тебе, считай, повезло. Через полгода за меня впятеро больше заплатить придется, тебе не по карману будет. Так что пользуйся пока в свое удовольствие.

– Ох, Оккула, побольше бы в нашем деле таких, как ты, – улыбнулся Мегдон. – Легче было бы жить.

– Таких, как я, больше нет. Я – единственная. А где мерзавец вчерашний?

– В Зеламею за товаром ушел, к ночи вернется. А Парден еще спит.

– Что ж, в таком случае я тебе цену свою назову, – сказала Оккула. – Отправь-ка ты нас с банзи сегодня в Хирдо, только прежде ее приодень. Видишь, я недорого прошу.

– Нет, Оккула, не выйдет, – ответил Мегдон. – Платье девчонке найдется, да не одно, а вот в Хирдо отправить вас не с кем.

– А ты на что?

– А я Геншеда должен дождаться. Он пятерых из Зеламеи пешком ведет. Сама знаешь, в каком виде они сюда доберутся. Мало ли, вдруг руки на себя решат наложить. Так что нам с Парденом забот хватит. Придется тебе в Хирдо завтра идти вместе со всеми. Ты же в Лаллоковой партии, тут уж ничего не поделаешь.

К Майиному удивлению, Оккула молча отвернулась и села к столу. Мегдон подошел к ней и погладил по спине.

– Ну чего ты надулась, а? – зашептал он. – Я ж не виноват, что все так складывается…

– Так, сперва дай мне позавтракать, а после бастай сколько влезет, – отрезала Оккула. – А сейчас оставь меня в покое.

Тут вернулась старуха с корзиной слив и абрикосов, и разговор оборвался.

Еды было вдоволь. Как часто бывает, плотный завтрак придал Майе уверенности. Вдобавок Мегдон обращался с ней уважительно, разговаривал ласково, извинился за поступок Геншеда и заверил, что подобного больше не повторится.

– А если тебе что нужно, ты меня проси, не стесняйся, – добавил он. – Я не зверь какой, даром что живым товаром торгую.

– Ты ври, да не завирайся, – усмехнулась Оккула. – А то сам себе поверишь.

– Честное слово, я твою подругу в обиду не дам, – пообещал Мегдон. – Пусть вот платье новое возьмет. Шеррена, – обратился он к старухе, – ты руки вымой и отведи девчонку в кладовую с одеждой.

Если бы старуха выказала хоть каплю участия, оставшись с Майей наедине, то девушка бы снова расплакалась, но угрюмое безразличие старой карги подтвердило слова Оккулы. Майя молчала и держала себя отстраненно. Платья в кладовой оказались добротными, но Майе было все равно, что надевать. Через двадцать минут она вернулась в комнату Оккулы.

Едва Майя сбросила с плеч алую накидку, как дверь распахнулась. Оккула, в одной нижней рубахе, с охапкой одежды в руках, вошла в комнату и плашмя растянулась на кровати.

– Помолчи пока, банзи, – велела она. – О Крэн, как мне все опротивело! Я так старалась, так корячилась, а этот паршивец… Долдонит одно и то же – не могу, не получится, не выйдет… Задарма меня отбастал, вот что!

– Ты про Хирдо? – удивленно спросила Майя. – А зачем тебе туда? Я вот в Хирдо не хочу. Я вообще никуда не хочу, только бы до дому добраться.

Оккула перевернулась на спину, сощурилась и поджала губы:

– По-твоему, я должна пешком в Хирдо плестись, в оковах, с чумазыми шлюхами? Да еще чтобы меня Парден кнутом охаживал? А сундук мой кто понесет? Не хватало еще, чтобы меня в Беклу пригнали, как корову в стаде! Я тебе не дешевая подстилка дильгайских гуртовщиков! Банзи, ты ничего не понимаешь, глупышка! В Беклу нам надо явиться… с помпой, вот как! Чтобы Лаллок сразу сообразил, как ему повезло: таких, как мы, надо продавать только самым богатым и знатным господам. Иначе отправят нас в захудалый притон где-нибудь на окраине, а оттуда в жизни не выбраться! Нет уж, начнем высоко, а за год вскарабкаемся еще выше. Так что молчи, банзи, дай мне подумать.

Она снова уткнулась лицом в подушки и накрыла голову руками. Майя отошла к окну и задумчиво посмотрела в запущенный сад. На память пришли строки любимой песни покойного отца: «Были б мы гусями, не знали бы печали…»

Майя едва не разрыдалась, но тут Оккула подскочила, как заяц, захлопала в ладоши и с радостными воплями запрыгала по комнате. Майя вздрогнула от неожиданности.

– Придумала, придумала! – кричала Оккула. – Может, и не получится, но попробовать надо. – Она бросилась к сундуку и стала рыться в груде ярких нарядов и безделушек. – Если надсмотрщики подвоха не учуют, то нам повезет. А, вот оно где! Слушай, банзи, и запоминай. Второго такого случая не представится, да и бастаная штуковина у меня только одна. Я в прошлом году одного дильгайца ублажила, так он мне ее подарил, только предупредил, что это на самый крайний случай. Вот и пригодилась!

Оккула вручила Майе мягкий серый шарик размером с яблоко, обтянутый мешковиной. Внутри что-то шуршало и пересыпалось, как зерно.

– Спрячь под одежду, чтоб удобно было достать, – велела Оккула. – А вот это – Канза-Мерада, видишь?

Она распустила завязки холщового мешочка и вытащила резную фигурку черного дерева, размером с ладонь: толстозадая женщина с выпяченным животом и угрожающе торчащими грудями. На плоском запрокинутом лице виднелись узкая прорезь рта, дырочки ноздрей и тускло белели костяные пластинки глаз с черными зрачками. Майя поглядела на фигурку, вздрогнула и поспешно сделала охранительный жест – оберег от порчи. Фигурка источала какую-то неведомую, зловещую силу, будто не созданная резцом неизвестного мастера, а сотворенная высочайшим повелением для тех, кто способен проникнуть в истинную природу вещей – невыразимо жестокую и неукротимую.

– Ты не думай, это не сама Канза-Мерада, – усмехнулась Оккула, заметив неприкрытый страх в глазах Майи. – Это просто ее образ, чтобы напоминать о том, какая она на самом деле. В Теттите о ней не знают, а вот в пустыне, среди ночи, когда пыльная буря завывает и невидимые барабаны стучат, там ей и молятся. На моей родине Канза-Мерада – настоящая богиня, и власти у нее больше, чем у Крэна с Аэртой. Но не в этом дело. Мы с тобой сейчас в кухню спустимся, я скандалить начну. Понимаешь? Ты не встревай, стой себе в сторонке, поближе к очагу. Я как разойдусь, о тебе и не вспомнят. А ты как услышишь, что я Канза-Мераду призываю, так сразу и бросай шарик в огонь. Только гляди, чтоб никто не заметил, и ко мне беги, вроде как ты испугалась. Закричи что-нибудь: «Не надо, умоляю» – ну или что в голову придет. Главное, ничего не перепутай. Все зависит от того, когда шарик в огонь попадет. Пусть Мегдон не думает, что он меня задарма отбастал. Ничего, он это запомнит. И не приставай ко мне с вопросами, а то мы сегодня в Хирдо не уйдем. Все, пошли в кухню. Смотри не забудь, что я тебе велела.

Мегдон довольно развалился на скамье у стола; в углу Шеррена отчищала закопченную сковороду. Оккула, по-прежнему в одной сорочке, подошла к старухе и ногой выбила сковороду из рук. Сковорода загремела по каменным плитам пола. Мегдон подскочил.

– Эй, собирайся! Отвезешь нас в Хирдо! – заявила Оккула.

– Ты мне эти штучки брось! Я ведь и выпороть могу, – пригрозил Мегдон. – Успокойся. И сковороду подними.

Оккула плюнула на ладонь и отвесила ему пощечину.

Старуха подскочила сзади и вцепилась Оккуле в волосы. Чернокожая девушка быстро обернулась и ткнула ее кулаком. Шеррена повалилась на пол.

– Парден! Поди сюда! – завопил Мегдон.

Оккула подбежала к дверям во двор.

– Открывай! – завопила она, молотя в створку. – В Хирдо поедем!

В кухню ворвался Парден, с обрывком веревки в руках.

– Вот сейчас ты свое получишь, – прошамкала Шеррена, поднимаясь на ноги.

– Эй, Парден, поосторожнее с ней! – велел Мегдон. – Свяжи ее, и дело с концом.

– Канза-Мерада, сотри это проклятое место с лица земли! – заорала Оккула, бросилась на колени и, воздев руки к потолку, забормотала что-то на непонятном языке.

У очага Майя незаметно швырнула серый шарик в огонь.

– Канза-Мерада, выжги все священным огнем! – выкрикнула Оккула.

Майя бросилась к ней.

– Не надо, умоляю! – воскликнула она. – Только не это! Ты нас всех погубишь!

– Обрушь на их головы крышу! Заволоки все дымом! – завывала Оккула. – Канза-Мерада, уничтожь эту смрадную яму!

В очаге вспыхнул громадный язык пламени, рассыпался искрами. Повалил густой дым. Черные клубы потянулись к потолку. Парден, разразившись проклятьями, выпустил Оккулу. Мегдон и старуха закашлялись. Едкий дым застил глаза. Майя в ужасе схватила подругу за руку.

– Не останавливайся, кричи погромче, – шепнула Оккула.

– Ох, спаси нас от погибели! Не дай умереть! – завизжала Майя. – Помоги! Останови…

Горло ее перехватило, рот наполнился горькой слюной, глотку и глаза щипало, голова кружилась. Майя зажмурилась и привалилась к подруге.

Наконец кто-то распахнул дверь. Оккула выскочила из клубящейся тьмы, волоча за собой Майю. Шеррена неподвижно растянулась на пороге. Оккула усадила Майю у каменного корытца для воды. Обе девушки были с ног до головы перемазаны жирной сажей.

– Отлично, банзи! – прошептала Оккула. – Как по-твоему, дом дотла сгорит или нет?

– Ох, там же старуха осталась! – воскликнула Майя. – Ей надо помочь, а то задохнется.

– Ну и пусть, – отмахнулась подруга. – А, гляди – ее так просто не убьешь.

Черный дым валил из дверей, расходясь по двору серым туманом. Мегдон и Парден выволокли Шеррену из дома и уложили на брусчатку двора. Мегдон приподнял старухе голову, пошлепал по щекам.

– Вот и все, – прошептала Оккула. – А сейчас – самое главное. Погоди, банзи, я быстро.

Она подбежала к дому и встала на пороге, молитвенно воздев руки. Мегдон с Парденом испуганно отшатнулись. Оккула почтительно склонила голову и сложила ладони у пояса:

– О Канза-Мерада, уйми свое пламя! Молю тебя, богиня, пощади этот мерзкий дом! – Потом она снова заговорила на неизвестном языке и наконец умолкла.

Дым медленно рассеивался.

Несчастная старуха пришла в себя, села и, застонав, потерла ушибленный бок. Сгорбленная, перемазанная сажей и копотью, она выглядела так жалко, что Майя решила ей помочь, но Шеррена взвизгнула, отшатнулась и поспешно заковыляла к надсмотрщикам в другой конец двора.

Оккула черным изваянием застыла у входа, зачарованно глядя вдаль. Надсмотрщики боялись с ней заговорить и даже не подходили, только еле слышно перешептывались между собой. Шеррена слабо стонала и раскачивалась из стороны в сторону. Майя неподвижно сидела на краю корытца.

Наконец Мегдон, набравшись смелости, осторожно подошел к Оккуле. Чернокожая девушка вскинула голову и уставилась на него затуманенным, невидящим взглядом. Мегдон ошарашенно посмотрел на нее. Оккула глянула на него с высоты своего роста и повелительным тоном изрекла одно-единственное слово, будто обращаясь к упряжке волов или к собаке:

– Хирдо!

Мегдон хотел что-то возразить, но тут вмешался Парден:

– Да увези ты эту черномазую ведьму, пока она нас всех в могилу не свела своим колдовством!

– О Крэн, спаси и сохрани! – выдохнула старуха.

Мегдон промолчал. Оккула повернулась и торжественно прошествовала в кухню. Все гуськом потянулись за ней. Майя неохотно вошла последней. Оккула, скрестив руки, прислонилась к стене у очага, где по-прежнему горел огонь. Все в комнате покрылось толстым слоем жирной копоти, резко воняло жженой костью.

Старуха в ужасе разрыдалась.

– Вечером Геншед девчонок приведет, пусть здесь все отмоют, – велел Мегдон Пардену. – Шеррене одной не справиться. А ты пока волов запряги.

– Я ее не повезу, – буркнул Парден.

– Тебя и не просят, – отрезал Мегдон. – Я сам поеду. Запрягай волов, кому говорят!

– А теперь нас накормите, воды согрейте и одежду свежую дайте, – приказала Оккула, не двигаясь с места.

Через полчаса Майя, умытая и одетая в новое платье, нетвердо ступая, внесла лохань горячей воды в комнату Оккулы. Чернокожая девушка нагишом растянулась на кровати. Испачканная сажей сорочка валялась на полу. Рядом с кроватью стоял глиняный горшок, полный блевотины. Оккула приподняла голову и слабо улыбнулась.

– Тьфу ты, чуть сами не угорели! – сказала она. – Ничего, мерзавцам наверняка хуже нашего пришлось. Слушай, вынеси эту гадость, только чтоб никто не видел. Куда? А вон в окошко выплесни. И скажи мне, когда волов запрягут. Да, не забудь кого-нибудь за моим сундуком прислать!

9 Утешение Оккулы

Ближе к Хирдо проселок сменился мощеным трактом, что шел от Теттита до самой Беклы. В Хирдо у работорговцев не было своего пристанища, как в Пуре, и живой товар размещали на одном из постоялых дворов.

Путь от Пуры до Хирдо занял четыре часа по самой жаре. Мегдон не стал надевать на рабынь тяжелые колодки, а просто сковал щиколотки тонкой, но прочной цепью, и все равно дорога утомила девушек. Майя, весь день размышляя о своих несчастьях и о предательстве матери, с трудом сдерживала слезы. Оккула шепотом то утешала ее, то осыпала угрозами, обещая лишить своего покровительства, если Майя посмеет расплакаться при Мегдоне. Надсмотрщик вел волов под уздцы и старался держаться как можно дальше от Оккулы. Сама Майя свою новую подругу тоже побаивалась, а потому слезам воли не давала.

На постоялом дворе Мегдон, к своему огромному облегчению, встретил помощника Лаллока по имени Зуно, который возвращался в Беклу из Теттита. В обязанности Зуно входил надзор за состоянием живого товара и учет рабов. Мегдон, призвав трактирщика в свидетели, торопливо передал девушек Зуно и тут же отправился в обратный путь.

Майя сочла молодого человека невероятно важным господином. Роскошное одеяние, велеречивая манера разговора и снисходительное безразличие совершенно сбили ее с толку. В присутствии Зуно она снова ощутила себя деревенской простушкой, выставленным на продажу телом, – впрочем, Майя всегда остро сознавала свое невежество. Ее отталкивала надменная холодность Зуно вкупе с его странным обличьем. От длинных волос и завитой бороды молодого человека исходил аромат сандалового дерева; на небесно-голубом абшае красовалось восемь фигурных костяных пуговиц, все разные, с изображениями рыбы, ящерицы, голого мальчика и тому подобное. Мягкие кожаные лосины в обтяжку были заправлены в зеленые полусапожки с золотыми кистями. В изящной плетеной корзинке, свисавшей с локтя, сидел пушистый белый кот. Говорил Зуно много, делано и неторопливо, хотя никакого особого смысла в его словах не было.

Несмотря на все это великолепие, в Зуно чувствовалась какая-то странная отчужденность, для Майи непонятная. За прошедший год она привыкла к любопытным и жадным взглядам мужчин и, сознавая свою привлекательность, понимала, что им приятно находиться в ее обществе. Так себя вели и громила Парден, и мерзкий косоглазый Геншед. Однако же в поведении Зуно сквозило нечто необъяснимое и чужеродное, будто сам он был пернатой ящерицей или трехногой птицей. С Оккулой и Майей он держался отстраненно – не столько из высокомерия, сколько из-за необъяснимого отсутствия естественного влечения. Поначалу Майя подумала, что Зуно недоволен поручением Мегдона, хотя и не имеет права отказаться, поскольку состоит на службе у Лаллока и все равно направляется в Беклу. Впрочем, поразмыслив, она решила, что, может быть, так себя ведут все бекланцы, – для Майи Бекла была так же неведома, как дно озера Серрелинда.

Больше всего Майю пугало то, что в присутствии Зуно поведение Оккулы разительно изменилось. Зуно, то ковыряя в зубах изящной костяной зубочисткой, то поглаживая кота в корзинке, лениво отдавал приказания, а чернокожая девушка покорно стояла перед ним, не поднимая глаз, и робко бормотала: «Да, господин! Нет, господин…» Наконец Зуно небрежно махнул рукой, веля девушкам удалиться. Оккула прижала ладонь ко лбу, поклонилась и безмолвно вышла из комнаты.

Трактирщику велели запереть девушек на ночь в одной из комнат. Он накормил их ужином и просидел с ними за разговорами, сдобренными кувшинчиком вина, пока жена не напомнила, что другие посетители заждались. Чуть позже улыбчивая служанка принесла горячей воды, но свечи девушкам не дали.

– Боятся, что мы постоялый двор запалим да и сбежим, – вздохнула Оккула, устраиваясь в постели. – И как тебе нравится, что нас в Беклу этот одуванчик повезет?

– Не знаю, – уныло ответила Майя. – Странный он какой-то, мне нисколечко не нравится.

– Странно было бы, если б нравился, – усмехнулась Оккула. – Знаешь, банзи, негоже тебе расстраиваться из-за каких-то одуванчиков. Ладно, давай спать.

Под шум постоялого двора – крики выпивох, негромкие разговоры, звон посуды, шаги, хлопанье дверей – Майя крепко заснула.

Через несколько часов она раскрыла глаза. В комнате было темно – непонятно, то ли все еще за полночь, то ли уже скоро рассвет. Она встала с постели и подошла к зарешеченному окну. В небе ярко сияли звезды. Заря еще не занималась. Из трактира не доносилось ни звука. Все вокруг спали, бодрствовала только Майя, пытаясь привыкнуть к утрате дома, семьи и привычного окружения. Никогда больше она не вернется в родную хижину, никогда больше не ощутит уверенности в завтрашнем дне. Она с горечью вспомнила любимое присловье матери: «Никогда – это очень долго».

«Что же со мной станется? Каково быть рабыней? Что я буду делать? Кого встречу? – печально размышляла она и тут же по-детски любопытствовала: – И каких удовольствий ждать от жизни?» Увы, похоже, удовольствий не предвиделось. Неведомое будущее зияло бездонной чернотой. Майя прижала лоб к подоконнику и горько зарыдала.

– Банзи! – окликнула ее Оккула.

Майя вздрогнула от неожиданности – новая подруга просыпалась беззвучно – и расплакалась еще громче. Оккула повернула Майю лицом к себе, сжала в объятиях и, нежно укачивая, ласково погладила по голове:

– Ложись-ка ты в постель, банзи. Нечего у окна стоять и слезы лить. Кровать у тебя есть. И я у тебя тоже есть… если тебе этого захочется.

Она уложила Майю и легла рядом. Майя постепенно успокоилась, слезы высохли. Девушки лежали молча.

– Почему ты меня не разбудила? – наконец спросила Оккула.

– Ты же сама сказала, надо быть хитрой и смелой, – всхлипнула Майя.

– Ох, какая же ты глупышка, банзи! Это с мужчинами надо быть хитрой и смелой. О Крэн, как же я мужчин презираю! С ними я тверда как кремень. Если б эти бастаные мерзавцы сегодня утром в дыму задохнулись, я слезинки бы не проронила. Но женщина не может все время быть твердой и суровой, ей любовь нужна, нежность и ласка, иначе она станет сволочью, вот как Геншед или Парден. Знаешь, Майя, я тебе правду сказала – я буду твоей верной подругой, стану тебя защищать, никогда не брошу. Хочешь, Канза-Мерадой поклянусь?! Из любой беды вызволю, ни за что не предам!

– Спасибо тебе, – сказала Майя, не в силах придумать, что бы еще на это ответить.

Кожа Оккулы пахла резкой, чистой свежестью, как кусок колотого угля. Чернокожая девушка притянула Майю к себе и погладила ее по щеке.

– Ты мне еще о себе ничего не рассказала, – вздохнула она. – Почему тебя мать продала? Что между вами произошло?

Яркое воспоминание о Таррине обожгло Майе душу, затмило все ужасы последних дней: вот он улыбается, опутав ее сетями; вот смеется за кружкой вина в мирзатской таверне; вот задыхается от наслаждения; вот, прощаясь с Майей, целует ее на пристани.

– Таррин, – прошептала она.

– Кто это – Таррин? – спросила Оккула. – Он тебя любил?

– Не знаю. Да, наверное, – неуверенно протянула Майя. – С ним было весело. Я его так любила…

– Ах вот как? Ну-ка, расскажи поподробнее, – велела Оккула.

Майя, борясь с наплывом воспоминаний, робко начала рассказывать о Таррине.

– …а потому матушка меня и продала, – вздохнула она. – Наверное, прознала как-то. Она всегда так – сначала все копит в себе, а потом взрывается.

– А он тебя станет искать?

Майя задумалась.

– Нет, не станет, я знаю, – наконец всхлипнула она. – Таррин – он такой…

– Ох, бедняжка! – прошептала Оккула, обняв Майю. – Я тебя никогда не брошу, в Зерай за тобой пойду и даже дальше.

Где-то вдали залаяла собака. На нее кто-то прикрикнул, и лай умолк. Воцарилась огромная, гулкая тишина.

– Я тебе нравлюсь? – спросила Оккула.

– Конечно, – удивленно ответила Майя. – А почему ты спрашиваешь? Как ты можешь мне не нравиться? Ты меня спасла и…

– Прошлой ночью? Подумаешь! Это пустяки. Нет, я не о том говорю. Скажи, нравлюсь я тебе или нет?

– Еще как нравишься! – горячо заверила Майя, не понимая, чем так взволнована подруга.

Оккула сжала ее в объятиях, мягкими пухлыми губами расцеловала Майе шею и плечи.

– Тебе с Таррином хорошо было? – спросила она.

– Да, – сонно протянула Майя, успокоенная теплом и тишиной, – в молодости душевные силы восстанавливаются быстро.

– А его ласки тебе нравились?

– Ага, – пробормотала Майя, нежась в мягкой постели и представляя, что рядом с ней лежит Нала.

– А как он тебя ласкал? Вот так?

– Ах! Оккула…

Мягкие пухлые губы прижались к губам Майи; кончик языка скользнул в рот; рука, пробравшись под сорочку, нежно гладила бедро.

– Он тебя подвел, правда? – прошептала Оккула. – Кому они нужны, мужчины эти! Трусы, лжецы, все как один, лишь бы погулять и бросить. Мы на них состояние заработаем, вот увидишь. А я тебя не подведу, банзи. Ты мне очень нужна, чтобы мне самой не пропасть. Поцелуй меня! Ну же, поцелуй, как я тебя поцеловала.

Майя растерянно замерла. Необычная, странная девушка привлекала своим всеведением, уверенностью в собственных силах и независимостью, что укутывали ее невидимым плащом. Она предлагала спасение от одиночества и от страха перед неведомым будущим. Если покориться Оккуле, она защитит и убережет от беды. Когда-то Майя находила спасение в глубоких, зыбких водах озера, куда остальные заплывать боялись, держась привычного, твердого берега. Так и Оккула – чернокожая, хитрая и жестокая, преданная неведомой, жуткой богине мести – теперь давала Майе убежище, отводила грозящие ей беды. Оккула принадлежала только ей, и больше никому. Майя крепко обняла ее, запустила пальцы в короткие жесткие волосы и страстно расцеловала щеки, губы и глаза подруги. Оккула, тяжело дыша, откинулась на подушки и рассмеялась.

– Сорочку сними, – прошептала она. – Нет, погоди, я сама. Вот, так тебе нравится? А так? Я тебе нравлюсь, банзи? Скажи мне, скажи!

10 Ночной разговор

Обнявшись, девушки лежали под одеялом.

– Ах, Оккула, я никогда не думала, что…

– Ш-ш-ш!

– Я спать не хочу.

– Я тебе не спать велела, а молчать.

– Ладно, я помолчу. А ты говори. Расскажи мне о себе – кто ты и откуда. Там все такие, как ты, – черные? И где твоя родина?

– Положи мне голову на плечо. Вот так. Ну, с чего же мне начать?

– Где ты родилась?

– Где я родилась? Хочешь, чтобы я расплакалась? Я все эти воспоминания похоронила под обломком скалы… ну знаешь, как Депариот в сказании. Давно уже… мне тогда меньше лет было, чем тебе сейчас. Похоронить-то я их похоронила, а во сне они все равно возвращаются. Однажды мне сказали, что шернами становятся девушки из неблагополучных семей. Вот только в моей семье все было хорошо. – Оккула помолчала. – Ты слыхала про Белишбу?

– Нет. А где это?

– Где Белишба? Ох, банзи, ничего-то ты не знаешь, глупышка. Белишба лежит далеко к югу от Саркида. Отсюда до Хёрл-Белишбы больше тридцати лиг, все на юг от Дарай-Палтеша. Но я родилась не в Хёрл-Белишбе.

– А где?

– На юго-западной оконечности Белишбы начинаются сухие степи, а за ними лежит громадная пустыня. Белишбанцы зовут ее Ведьмиными песками. В детстве я этого названия не знала, потому что родилась на другом краю пустыни – да-да, на другом краю самой страшной пустыни на свете. Мы называли ее по-своему – Говиг. Двести лиг каменистых холмов и песчаных равнин; двести лиг пустоты, только ветер воет и призраки вьются над барханами; двести лиг белесого неба и багровых туч, из которых никогда не проливается ни капли дождя.

Рассказу Оккулы Майя внимала с любопытством – он напомнил ей сказки старой Дригги.

– Там, за смертоносной пустыней Говиг, я и родилась. На моей родине живут люди с сердцами, горящими, как солнце. Они честны и прямодушны, добры и откровенны. Им нечего скрывать, и они ко всем относятся с теплом.

– А какая там местность?

– Плодородные равнины. Реки текут медленно, воду по каналам отводят на поля.

– Стада поить?

– Нет, там рис выращивают. Но я не из крестьянской семьи. Мой отец был купцом. Мы жили в Теджеке – его называют Серебряный Теджек, потому что река огибает его с трех сторон и белый песок на берегах серебрится под солнцем. Женщины выходят к воде стирать белье, а дважды в год на большой песчаной косе проводят ярмарку, дают представления в честь Канза-Мерады. Когда мне было три года, Зай повел меня на ярмарку. Я сидела у него на плечах и глядела на толпу, что колыхалась, как высокая трава под ветром. Отец мой был очень высоким. Торговал он драгоценностями, но не так, как противные толстяки в домах с решетками, замками и охранниками. Нет, он был не просто купцом, а искателем приключений. Куда его только не заносило! Он даже у Великого моря побывал…

– А где это?

– Ох, потом объясню, не перебивай. Так вот, бывал он и там, и в заоблачном Селлион-Рабате, где воздух такой разреженный, что с непривычки дышать трудно, и в заснеженном Узаке, где обморозился чуть не до смерти, а на обратном пути на него разбойники напали, он с трудом от них отбился. С драгоценностями всегда так – их все хотят украсть. Поэтому Зай переодевался, менял обличье – то притворится сумасшедшим богомольцем, то гуртовщиком с упряжкой волов. Однажды прикинулся нищим калекой, а драгоценности в деревянной ноге спрятал. Мы никогда не знали, когда его домой ждать, – он месяцами не возвращался. Как-то раз Экундайо, мамина служанка, прибежала и говорит: «Там коробейник пришел, с резными раковинами и деревянными игрушками». Ну, матушка и вышла посмотреть – глядь, а это Зай вернулся. Экундайо его не признала, только я сразу догадалась. Честное слово!.. Ах, банзи, я тебе всю ночь могу про него рассказывать, да только лишние слезы мне ни к чему. А когда мне девять лет стукнуло, Зай решил пересечь пустыню. Помню, матушка его умоляла этого не делать. Никто не знал, как далеко простирается пустыня и что лежит ее за пределами. Говиг многие пытались перейти, но так и пропадали без вести, ни один не вернулся… А вот Зай вернулся. Он всегда домой возвращался. Он пересек Говиг за шестьдесят два дня и вышел к Бекланской империи. В Бекле он продал драгоценности – опалы, изумруды и сапфиры – за очень большие деньги. Целое состояние сколотил, только немалую сумму пришлось отдать за покровительство верховному барону Сенда-на-Сэю, тому самому, в чьих конюшнях мы вчера ночевали. В Бекле у барона был роскошный особняк, там Зай и остановился. В чужой стране без покровительства торговать драгоценностями очень опасно. Как Зай по-беклански говорить выучился, я не знаю – наша речь на бекланскую не похожа, ты же слышала… Ну, вернулся Зай домой и сразу в обратный путь собрался. «Там очень выгодно товар можно сбыть, – объяснил он матушке. – Теперь я знаю, кому и что продавать, возьму с собой вдвое больше. Опасно, конечно, но жизнь полна опасностей». Такой уж он был человек, рисковый и бесстрашный. Ничего не боялся.

– И дочь в него пошла, – прошептала Майя.

– Правда? Так вот, он решил еще раз в Беклу сходить, чтобы снова состояние заработать. Хотел взять с собой пятерых крепких парней, чтобы на охранников денег не тратить.

– Чернокожих?

– Ну да. На моей родине, банзи, тебя бы разглядывали, как диковину. Там все люди чернокожие, понятно? Только уговорить парней оказалось трудно, потому что Говига все страшились и даже не верили, что Зай жуткую пустыню два раза пересек. Он целый год к походу готовился, набрал товар, провизией запасся, спутников себе нашел. Мне тогда одиннадцать было, я все хорошо помню… И тут в Теджек пришел смертельный недуг. О Канза-Мерада, сколько жизней чума унесла! Так много людей умерло, что хоронить было некому. Трупы бросали на речную косу на растерзание бродячим псам и хищным птицам. Меня из дому не выпускали. А через два месяца матушка заболела. Помню, жаловалась Заю: «О Бару, как сладко пахнет!» Отец услышал и зарыдал – понял, что это означает.

– Померла? – дрожащим голосом спросила Майя и натянула на себя одеяло.

– Померла. И Экундайо тоже. Ох, банзи, лучше не видеть того, что я видела! Знаешь, песня есть такая… – Оккула задумалась, вспоминая, потом тихонько пропела что-то на своем языке. – Я уж слова позабыла. «Матушка уснула вечным сном, отец слезами захлебнулся, а серп богини не знает отдыха…» Через полгода в доме остались только мы с Заем, кто из слуг не помер, те сбежали. Отец усадил меня к себе на колени – помню, за окнами ветер выл – и сказал, что все равно отправится в путь через Говиг. «Не за богатством, доченька, – объяснил он. – К чему мне теперь оно? Может, тебе пригодится. Незачем мне здесь оставаться. Как жить на свете одному? Из тех, с кем я договаривался, трое от чумы убереглись, со мной пойдут, я знаю. А вот что с тобой делать, красавица моя? Где ты будешь меня дожидаться?» Я ответила, что с ним пойду. Он рассмеялся и сказал, что я не выдержу, помру в дороге. Только я его предупредила, что, если он меня с собой не возьмет, я в реке утоплюсь. Так и вышло, что он меня с собой взял. Все кругом говорили, что он помешался от горя, – только безумец одиннадцатилетнюю девчонку в пустыню поведет. Он и впрямь сам не свой был, понимаешь? Он мою матушку очень любил и тосковал страшно. Потому и решил в пустыню уйти, чтобы забыть обо всем.

Как мы в путь отправились, меня просто распирало от гордости. Отец меня снарядил как полагается, даже нож дал и научил, как с клинком обращаться, ведь в пути всякое может приключиться. Я изо всех сил старалась никому обузой не быть, свою поклажу сама несла и шла с отцом за руку, со всеми наравне. Поначалу было легко, ведь чем дольше идешь, тем лучше получается. Иногда Зай меня к себе на плечи усаживал, но не часто, хотя я его не просила. Я стряпала, одежду штопала, ловила ящериц и саранчу – в пустыне всё едят, понимаешь? Шли мы ночами – днем нельзя, потому что жарко. Зай первым сообразил, как по звездам путь прокладывать, так мы и шли, по звездам, иначе бы заплутали и сгинули. Путь наш лежал на восток. Как звезда всходила, мы к ней шли, а чуть погодя – к другой звезде, которая на месте прежней загоралась. Главное было со звезды глаз не спускать, чтобы не заблудиться. А как заря занималась, Зай нас останавливал, мы лагерь разбивали, костер разводили из пустынной колючки, еду готовили, когда было из чего. Потом искали, где бы от зноя укрыться. Иногда находили пещеру или овражек – тибас по-нашему, – но чаще мочились на шкуры, заворачивались в них и зарывались в песок, чтобы тело жар не иссушил.

А еще Зай умел воду находить. В пустыне нет ни ручьев, ни родников, изредка встречается колодец или озерцо, рядом с ними колючки растут, и птицы туда прилетают. Но чаще вода под землей собирается лужицей или просто жидкой грязью. Чтобы ее найти, надо следить за насекомыми, но лучше – с лозой искать, это волшба такая, не знаю, как и объяснить. Берешь в руки прутик с рогулькой на конце, он тебе показывает, где вода. Иногда приходилось грязь сосать, но я ни разу не жаловалась.

За ночь мы три лиги проходили. Песок мягкий, сыпучий, идти по нему трудно, ноги вязнут. Зай отсчитывал дни зарубками на палочке. Пустыню мы перешли за пятьдесят пять дней, быстрее, чем прежде, потому что отец приспособился и путь знал, вел нас от одного места к другому. И не давал унывать. Я всегда верила, что отец нас не погубит, от смерти спасет, не сомневалась, что он нас переведет через Говиг, хотя страшно было до жути, когда барабаны били.

– Барабаны? – переспросила Майя.

– В пустыне всякое мнится: и слышится, и видится. Я от страха окаменела, когда барабаны услыхала – и не ночью, а белым днем. Злые силы путникам угрожают, не хотят, чтобы Говиг пересекали. Нас Канза-Мерада спасла. Я однажды видела, как она шествует по пустыне в огромном песчаном смерче, выше, чем Красная башня в Теджеке. Ужасное зрелище. Хорошо, что богиня лицо отвратила, иначе бы мы все умерли. Так Зай объяснил.

Ну, пересекли мы Говиг. Только осталось нас не пятеро, а четверо: один из охранников помер от укуса – к нему в одеяло крептур забрался, а M’Тесу одеяло не встряхнул, забыл. От края пустыни до Хёрл-Белишбы лиг семь. В Хёрле у Зая были знакомцы, они ему и прежде помогали. Мы у них пожили, набрались сил, переоделись в местную одежду, не в новую, конечно, но и не в лохмотья, чтобы не так сильно выделяться. За помощь Зай пообещал на обратном пути расплатиться бекланской монетой. Слово его было крепкое, ему доверяли.

А уж оттуда мы в Беклу отправились. От Хёрл-Белишбы до Беклы шесть дней пути. На полдороге надо перейти через Жерген по островному мосту, что называют Ренда-Нарбой. В том месте Жерген шириной всего триста локтей.

Только когда мы в Беклу пришли, оказалось, что в городе волнение и суматоха. Война началась, у власти – непонятно кто, везде беспорядки. Восстание Леопардов случилось, то самое, когда Дераккон престол захватил с помощью Форниды, Кембри и остальных. Вот мы в самую неразбериху и угодили. Зай отправился прямиком в особняк Сенда-на-Сэя, но барон уехал на восток, в Тонильду. Его дворецкий отвел нам комнаты в доме прислуги, велел дожидаться, пока все не успокоится, а там и Сенда-на-Сэй вернется. Только напрасно мы надеялись, что вскоре все устроится…

С виду в городе было спокойно, убивали все больше украдкой. Никто не знал, кто жив, кто погиб, а уж кто всем заправляет – и подавно неизвестно было. Зай говорил, что в смутные времена купцам нелегко, а потому надо затаиться и выжидать, чем все закончится.

Больше всего Леопардам хотелось избавиться от Сенда-на-Сэя и его сторонников. Владычица – ее называли благой владычицей, наместницей Аэрты – им не мешала, с ней легко было справиться. Но все это я узнала много позже, а тогда ощущала только страх, окутавший город. Знаешь, зачастую дети лучше взрослых понимают, что происходит.

– Да, – вздохнула Майя.

– Так вот, зловещий вихрь восстания разрушил крестьянские хозяйства, лишил страну мира и покоя, смел с престола законных правителей Беклы, а нас поверг в пучину несчастья. Погоди, сейчас я тебе все расскажу.

Однажды жарким днем я сидела у окна в столовой, в крыле для прислуги, и глядела сквозь затворенные решетчатые ставни на купавшихся в пыли воробьев. Надо было одежду штопать, но от зноя меня разморило. Внезапно двойные двери распахнулись и в столовую вошла женщина. Спросонок я решила, что это богиня спустилась с небес в солнечном сиянии. Понимаешь, у нее была грива ярко-рыжих волос, и они пламенели, рассыпавшись по белоснежным плечам, что отливали перламутром. Незнакомке было лет двадцать шесть. Свободное бледно-зеленое одеяние, расшитое золотыми нитями, скреплял золотой пояс на талии; на запястьях блестели золотые браслеты; сквозь невесомую, полупрозрачную ткань просвечивало тело. Сопровождали красавицу четыре или пять девушек – одна несла веер, другая придерживала шлейф. Следом вошел воин с мечом у пояса. Я застыла у окна, изумленно разглядывая процессию, но на меня никто не обратил внимания.

В столовой почти никого не было, только несколько слуг и мой отец со спутниками. При появлении женщины все почтительно встали, а она огляделась, увидела Зая – его сразу замечали, – подошла к нему и спросила: «Ты – торговец драгоценностями из-за Ведьминых песков?» Зай растерялся, потому что об этом знал только дворецкий, а красавица, заметив его замешательство, сказала: «Доверься мне, У-Бару, я близкий друг барона Сенда-на-Сэя. Вот его перстень, видишь? Барон мне его вручил, чтобы развеять твои сомнения, а сам он приедет завтра».

Зай, разглядев баронскую печать на перстне, показал красавице драгоценности – опалы, сапфиры и все остальное. Она, мурлыча как кошка, стала примерять их и любоваться собой в серебряном зеркале, которое держала одна из служанок.

Меня незнакомка напугала, ведь от страха перед ней даже ее служанки дрожали. Мужчин она очаровала, и мой отец тоже поддался ее чарам. Такие женщины всегда сводят мужчин с ума, превращают их в глупцов, а эта красавица разбудила бы страсть в каменном истукане.

Наконец она милостиво изрекла, что купит все драгоценности, и пообещала щедро вознаградить Зая, но велела дождаться возвращения Сенда-на-Сэя, мол, тогда они с бароном за все расплатятся. После этого она удалилась вместе со свитой.

Мы, то есть Зай и его спутники, решили, что красавица – знаменитая шерна, которая ублажает Сенда-на-Сэя, но отец удивился, потому что прежде гостей и купцов Сенда-на-Сэй всегда принимал с женой, а не с любовницей.

Тогда мы даже не догадывались, что Сенда-на-Сэй погиб. Леопарды схватили дворецкого, и он рассказал им обо всем, что знал, лишь бы спасти свою жизнь. Упомянул он и о торговце драгоценностями. Неизвестная красавица, Форнида из Палтеша, стала новой благой владычицей, наместницей Аэрты, а предшественницу свою убила.

– Так она и сейчас владычица? – спросила Майя.

– Да, вот уже шесть с половиной лет она считается смертной спутницей вашего бога Крэна, наместницей Аэрты. Тебе о ней известно?

– Таррин говорил, что, пока бог в нее влюблен, империя процветает. Она – священный оберег страны, поэтому ей позволено все.

– Верно, ей позволено все. Ну, слушай дальше. Зай со спутниками вместе со слугами ночевали, а меня отправили в женское крыло. Одна из служанок обо мне заботилась, я спала в ее комнате, еще с двумя девочками. Как обычно, вечером мы с отцом вознесли молитвы Канза-Мераде, а потом он меня поцеловал и уложил спать. Больше я его не видела. Ночью Леопарды ворвались в особняк, убили Зая со спутниками и украли все драгоценности.

– А как они их нашли? Ты же говорила, что отец их спрятал?

– Любого можно заставить обо всем рассказать, – вздохнула Оккула и умолкла.

– А с тобой что стало?

– Знаешь, прежде я жалела, что меня не убили. Наутро, когда все раскрылось, девочки расплакались, не хотели мне говорить, что произошло. Погибли только Зай и его люди. Леопарды захватили особняк и всех слуг, а меня решили продать в рабство, потому что я знала об убийстве отца. А может, им просто денег захотелось. Так вот, продали меня не на рынке, а на заказ. В Беклу из Теттит-Тонильды приехала Домрида за девушками для «Лилейного пруда» – так ее заведение называется. Точнее, тогда оно еще ей не принадлежало, она только помогала им управлять. Девушек она предпочитала молоденьких, которых обучать легко. А девушка с черной кожей – редкость, ценный товар, таких прежде никто не видел.

Домрида пообещала со мной хорошо обращаться, если я буду во всем поступать как велено. «Не повезло тебе, – сказала она, – да только ничего не поделаешь, раз уж так случилось. Женщинам всегда тяжело – и тебе, и даже мне, но если ты будешь послушной девочкой, то я тебя не обижу». И слово свое она сдержала, даром что старая корова. Суровая она, твердая как скала, но и меня закалила и ничем не обидела.

Поначалу я думала, что слезы у меня никогда не высохнут. Не знаю, как не померла от горя. Вместе со мной Домрида купила еще четырех девчонок, моих сверстниц, им тоже было о чем горевать, но они Говиг не пересекали, а потому я решила, что я – лучше. Вдобавок, хоть Зай и погиб, я все равно оставалась его дочерью, так что плакать мне было не к лицу.

Вот, значит, освоила я нужную науку и превратила себя в неприступную крепость: мужчины снаружи, а я – внутри вместе с Канза-Мерадой. Я им отдавалась, но себя не отдавала, понимаешь? Выучилась играть на киннаре, петь, танцевать «Серебряный зард» и «Козу в круге». Все меня хвалили, Домриде рассказывали, что лучше меня нет никого, – вот дурачье! Знаешь, банзи, если вокруг себя стену возвести, то за ней тебя никто не тронет, не сомневайся. Так что слушай, что я тебе говорю, и все будет хорошо.

Из моего заработка мне щедрая доля доставалась. Понимаешь, я Домриде по нраву пришлась – об этом я сама позаботилась. Деньги я тратила с умом, на наряды, притирания и украшения, потому что на будущее загадывала. Я не собиралась в «Лилейном пруду» до гроба корячиться – шесть лет там отработала, а потом решила, что пришла пора жизнь переменить.

– И Домрида тебя отпустила? – удивилась Майя.

– Не так все просто, банзи. Домриду я долго уламывала. Вот однажды, месяца три назад, я ей и сказала: «Сайет, не хотите меня в Беклу послать? Для вашей же выгоды?» Она недоуменно на меня посмотрела, любимое лакомство за щеку запихнула и поинтересовалась, зачем это. Я ей объяснила, что в Бекле от меня будет много пользы: я буду новости выведывать и ей сообщать. Времена сейчас смутные, обо всем знать важно. Вдобавок ей легче будет выгодные сделки через меня заключать и не придется на рынок в Беклу за товаром ездить.

– А как же ты собиралась все это устроить, если тебя другому хозяину продадут?

– Ох, банзи, ты думаешь, я в рабыни метила? Нет, я хотела, чтобы Домрида мне вольную дала, чтобы я в Бекле шерной стала. Только Домрида на это не пошла – теперь я понимаю, что размечталась, слишком много о себе возомнила. Короче говоря, она согласилась продать меня крупному торговцу в Бекле, который обещал меня пристроить в хороший дом, к важным господам. «Я с Лаллоком встречусь, про тебя расскажу, – объяснила мне Домрида. – У него прекрасные связи, он поставляет товар самым богатым и влиятельным Леопардам. А как он тебя пристроит, ты со мной свяжись – я стану через тебя сделки заключать и вознаграждением не обижу». Так все и случилось. Лаллок за меня десять тысяч мельдов заплатил и посулил еще две тысячи, если продаст меня больше чем за четырнадцать. Из этих двух тысяч мне пятьсот причитается. Это немного, конечно, но нам с тобой на первое время хватит. Главное – хорошенько их припрятать. Теперь ты понимаешь, из-за чего я так беспокоюсь? Мне свое достоинство никак нельзя ронять. Лаллок велел Мегдону меня из Теттита в Беклу отвезти, но этим мерзавцам все равно – ценный товар или дешевая подстилка. Так что пришлось свое положение с боем отвоевывать.

– А как же У-Зуно? – спросила Майя. – Ты с ним себя очень смирно держишь.

– Ну, с одуванчиками иначе нельзя. Себя я ему предложить не могу, а перечить ему – только врага наживать.

– А почему?

– Как это – почему? Ты что, не знаешь… – Тут Оккула пустилась в подробные объяснения.

Майя изумленно заахала и засыпала подругу вопросами.

– …так что ублажать его нам нечем, – вздохнула чернокожая девушка. – И никаким колдовством его не проймешь. Умен, паршивец, и дело свое знает. Высоко метит, далеко пойдет, помяни мои слова.

Девушки помолчали.

– Ты спишь? – тихонько спросила Оккула.

– Ага, – сонно пробормотала Майя.

– Ох, слышишь? Далеко-далеко…

– Что?

– Петухи кукарекают.

– Не-а, не слышу.

– Светает уже.

Майя протерла глаза и подбежала к окну. На востоке в безоблачном небе занималась заря. Издалека донесся петушиный крик. Майя поежилась от утренней прохлады, обхватила себя за плечи.

– Ну вот, новый день настал, – вздохнула Оккула. – Только двери еще долго не отопрут. Ложись-ка ты, банзи, я тебя утешу. Тебе понравится, не сомневайся.

11 В дороге

Мнение Оккулы о Зуно – впрочем, как и о многом другом – вскоре подтвердилось. Он был куда умнее Мегдона. Требовательный и беспристрастный, он тем не менее обращался с девушками примерно, ожидая взамен только беспрекословного повиновения и почтительного уважения. Девушки, став частью его свиты (как кот), должны были держать себя с подобающим приличием и достоинством, дабы не оскорбить изысканный вкус Зуно. Послушание Оккулы и ее готовность не только исполнять приказы, но и преклоняться перед мудростью решений молодого человека убедили его, что она девушка разумная, ей можно доверять.

Великолепное одеяние Зуно, его властная сдержанность и четкие распоряжения привели к тому, что девушек немедленно окружили заботой, хотя жене трактирщика и пришлось превозмогать недовольство. Впрочем, винить ее было нельзя: Оккула из шалости попросила трактирщика – он сразу же согласился – помочь ей удалить соринку из глаза, а потом вытащить занозу из Майиной ноги. Надо ли говорить, что ни соринки, ни занозы не существовало? Как бы то ни было, девушкам дали отоспаться, и Зуно послал за ними только часа за три до полудня.

Зуно с котом путешествовали в екже – легкой повозке с плетеными стенками и матерчатым навесом, на двух высоких колесах. Оккула старательно изображала неведение, хотя прекрасно понимала важность того, что Лаллоку принадлежала и повозка, и впряженные в нее рабы-дильгайцы, которые по-беклански знали только приказы и всю дорогу негромко переговаривались на своем языке.

Перед отъездом Оккула почтительно испросила у Зуно милостивого разрешения на то, чтобы их с Майей не привязывали к повозке, а позволили чинно идти рядом.

– Вам наверняка известно, мой господин, – начала она, умоляюще сложив руки и смущенно опустив глаза, – что госпожа Домрида соизволила удовлетворить мою искреннюю мольбу и согласилась продать меня господину У-Лаллоку. Достичь Беклы – предел моих желаний. А моя спутница – совсем еще ребенок. Вы удостоите меня великой чести, если примете мои заверения в нашем безупречном поведении.

– Прекрасно, – ответил Зуно, зевая. – А что у тебя в сундуке? Он тяжелый?

– Ах, мой господин, в нем только наряды и безделушки.

– Что ж, пристрой его в повозку рядом с моими вещами, – благосклонно разрешил Зуно. – И запомни мои слова: идти вы должны следом за повозкой, не отставая и не торопясь. Не болтайте и ведите себя прилично, иначе я велю вас в кандалы заковать.

– Слушаю и повинуюсь, мой господин, – смиренно ответила Оккула.

Двенадцать лиг от Хирдо до Беклы Зуно намеревался проехать за два с половиной дня. Спешки он не любил и считал, что степенное путешествие приличествует его высокому статусу. Вдобавок ритм поездки задавало и расположение постоялых дворов, где Зуно предпочитал останавливаться: сначала в Хесике, в четырех лигах от Хирдо, а затем в Накше, за пять лиг от Хесика. Как ни странно, девушки такой неспешностью были не очень довольны. Майя хотя и ощущала приступы душевной боли и тоски по дому, но благодаря неустанным заботам Оккулы чувствовала себя гораздо лучше и, вдохновленная храбростью и уверенностью подруги, стремилась поскорее увидеть Беклу. «Даже Таррин в Бекле не бывал, – восторженно думала она. – Ах, если нас с Оккулой не разлучат, может, все еще и устроится. А пока зря тревожиться незачем». В путь Майя отправилась с радостью.

Утренняя прохлада еще не сменилась полдневным зноем. Идти было приятно. Шелестела листва, из придорожных кустов вылетали юркие зяблики и серые дерновки, колеса екжи мерно постукивали. Майе хотелось идти быстрее, но Оккула молча одергивала ее, напоминая, что шагать нужно чинно и неторопливо, как того требовал Зуно.

Путь лежал через дикую, необжитую местность. С одной стороны дороги простиралась равнина, покрытая жухлой травой, кое-где виднелись рощицы и заросли кустарника. Когда-то, во времена Сенда-на-Сэя, вдоль тракта ездили стражники, охраняли путников от нападения разбойников. За шесть с половиной лет правления Леопардов дорожное полотно покрылось колдобинами и рытвинами, а путники теперь полагались только на свою охрану. Впрочем, Лаллок не жалел денег на защиту своих слуг и живого товара.

Ближе к полудню девушки своими глазами удостоверились в брезгливом безразличии Зуно к низменной опасности. Повозка подкатила к изножью пологого холма, поросшего высокими деревьями и густым кустарником. Дильгайцы умерили шаг и с усилием налегли на постромки. Тут из зарослей вышли трое мужчин злодейского вида, с тяжелыми дубинками в руках, и преградили им путь. Дильгайцы остановились. Оккула схватила Майю за руку и притянула к себе.

– Как бы беды не случилось, – прошептала чернокожая девушка. – Ты виду не подавай, что напугана, а если я велю, беги со всех ног.

На несколько секунд воцарилось молчание. Дильгайцы, будто понимая, что они интереса для разбойников не представляют, понуро замерли, как волы.

– Будьте добры, отойдите с дороги, пожалуйста, – с холодной невозмутимостью произнес Зуно.

– Вот сделаем, за чем пришли, и отойдем, – ухмыльнулся один из разбойников.

Трое оборванцев медленно двинулись к повозке. Оккула отступила на шаг и потянула Майю за собой.

– Стойте спокойно, – небрежно велел им Зуно, не оборачиваясь, и осведомился у главаря: – Позвольте узнать, вы, случайно, не у Шиона в услужении?

– А тебе какая разница? – встрял один из громил.

Главарь цыкнул на него и ухмыльнулся:

– Позволить-то мы тебе позволим, господинчик, а вот отвечать на твои бастаные вопросы не собираемся.

– Правда? – любезно уточнил Зуно. – В таком случае разрешите мне показать вам кое-что любопытное.

Снисходительная невозмутимость молодого человека повергла разбойников в некоторое недоумение, и они молча ждали, пока он не достанет что-то из-под сиденья повозки.

– Ах, да вот же оно! – пренебрежительно промолвил Зуно и с некоторым отвращением помахал рукой. – Видите? Жетон, выданный Шионом в Бекле лично господину У-Лаллоку в знак безопасного пути по означенной дороге. Если вы действительно состоите у Шиона на службе, то жетон этот вам знаком. А если не состоите, то я настоятельно советую вам поскорее отсюда убраться, потому что дорога эта находится во владении Шиона.

Главарь уставился на жетон. Майя так и не поняла, признали разбойники знак или нет, но заметила, что они встревожились и, недовольно ворча, освободили путь. Зуно с нарочитой медлительностью опустил жетон в мошну, спрятал ее под сиденье, уселся поудобнее, щелкнул пальцами и велел рабам:

– Вперед! И поосторожнее, на ухабах не трясите!

Майя шла по той стороне дороги, где сгрудились разбойники, и ступала, не поднимая глаз, боясь, что на нее вот-вот обрушится удар дубины. Даже Оккула дышала тяжело. Однако ничего не случилось. Чуть позже девушки набрались смелости и украдкой оглянулись, но позади уже никого не было.

– Уф, никогда не думала, что буду благодарна мужчине, а тем более – одуванчику, – прошептала Оккула, утирая вспотевший лоб. – Да, умен он, ничего не скажешь. Ты хоть поняла, банзи, что разбойники на нас зарились? Видела, как они на тебя уставились? Ох, Крэн и Аэрта, как я рада, что не пришлось под этих оборванцев ложиться!

– Они что, хотели…

– А что такого? Не горло ж перережут, – отшутилась Оккула. – Но тогда мы бы в Беклу не попали, так бы и сидели в какой-нибудь дыре. Нет, я придумаю, как нашего Зуно отблагодарить, не сомневайся.

После полудня Зуно велел свернуть с дороги и остановил повозку на опушке падубовой рощицы, где среди осоки и лиловых свечек плакун-травы журчал ручеек. Над водой носились сверкающие стрекозы; остро пахло мятой. Зуно накормил кота, вручил девушкам еду – хлеб с сыром – и велел им удалиться, а сам расстелил на траве накидку и улегся вздремнуть в тенечке. Только Оккула с Майей отошли шагов на двадцать, как Зуно приподнялся на локте и крикнул им вслед:

– Далеко не уходите, я вас дважды звать не буду.

– Мы по первому зову придем, мой господин, – почтительно заверила его Оккула.

Девушки двинулись вниз по ручью, почти пересохшему от жары, – в русле остались лишь мелкие озерца, глубиной от силы по пояс, разделенные узкими полосками гальки, через которую перекатывалась блестящая пленка воды. Из рощи доносились трели дамазина. Полуденный зной обжигал.

– Давай искупаемся, – предложила Майя. – Поесть мы всегда успеем.

– Иди пока сама, – ответила Оккула. – Я к тебе чуть позже присоединюсь. Дильгайцев не бойся, они подглядывать не будут. А если вдруг кого увидишь, как вот сегодня утром, не прячься, а кричи что есть мочи и беги со всех ног к нашему господину кошатнику, понятно? – Она расцеловала Майю в обе щеки и скрылась в камышах.

Майя, успокоенная привычным одиночеством и журчанием воды, быстро сняла платье, забралась в самое глубокое озерцо и сделала пару гребков, хотя на мелководье плавать было неудобно. Потом она вылезла на противоположный берег и с удовольствием растянулась у воды, слушая песню дамазина и наслаждаясь прохладным течением ручья.

– Меня красавицей считают, – пробормотала она. – Что ж, может, мне и впрямь повезло.

В своей наивности Майя никогда не задумывалась о будущем, довольствовалась настоящим, и в тот миг ей и правда казалось, что она счастлива: какие бы беды ни сулила ей судьба, в конце все будет хорошо.

Чуть позже она лениво плеснула воды себе меж грудей, приподняла их, сжала, так что вода лужицей собралась в ложбинке, и отпила, а потом решила проверить, куда делась Оккула. «Чем она там занимается? Надо ее найти и заставить искупаться», – подумала Майя, надела сорочку и пошла вверх по ручью, туда, где подруга скрылась в камышах.

Через минуту Майя встревоженно замерла и прислушалась: издалека доносился ровный, уверенный голос Оккулы, будто она что-то неторопливо рассказывала.

Майя подкралась поближе, но подруги не увидела, только слышала ее размеренную речь:

Оккула, продекламировав две последние строки, неожиданно встала в полный рост, раскинув руки, спиной к Майе. Подругу Оккула не замечала. Немного помолчав, она снова опустилась на колени, а потом распростерлась на траве, прижав ладони ко лбу.

Оккула еще раз поднялась и вгляделась в деревья, будто отвечая невидимому собеседнику:

Чернокожая девушка говорила глубоким, низким голосом, будто играя роль. На щеках Оккулы блестели слезы. Она снова опустилась на колени, всхлипнула и произнесла:

Оккула опять поднялась, содрогаясь от рыданий.

Скорбь Оккулы была такой неподдельной, что Майя не выдержала, бросилась к подруге и схватила ее за руку.

Оккула гневно сверкнула глазами:

– Ты что здесь делаешь? Я же тебе велела меня у ручья дожидаться!

– Ах, не сердись, – взмолилась Майя. – Я не хотела тебя обидеть. Просто ты так терзалась, что мне страшно стало. Что случилось? Это молитва такая, да? Я слышала, как ты взывала к Канза-Мераде…

Оккула молча огляделась, будто приходя в себя.

– Прости меня, банзи, – наконец промолвила она. – Ты ни в чем не виновата. Я же сама обещала за тобой присматривать, вот богиня тебя и послала ко мне…

Майя расхохоталась.

– Нет, я не над тобой смеюсь, – объяснила она. – С чего бы это твоей богине меня тебе посылать?

Оккула ничего не ответила.

– А что дальше с Канза-Мерадой случилось? – торопливо продолжила Майя. – Ты такие ужасы сказывала, про темный мир… Как-то грустно все это.

– Сейчас не время, конечно, – рассеянно пояснила Оккула. – Это зимний ритуал богини. Надо бы на теджекском, только я слова забыла, теперь мне по-беклански легче говорить.

Помолчав, она прошептала:

– А как она умерла? – спросила Майя. – Ну, ты же только что сказала, что она стала трупом?

– Богиня ради нас с жизнью рассталась, добровольно приняла страшные муки.

– А потом? – не унималась Майя, будто чувствуя, что история еще не закончена.

– Через три дня и три ночи… Ах, банзи, долго рассказывать, – вздохнула Оккула. – А дальше было вот что:

Ну а после этого она долго бродила по миру… Ой, банзи, всего не пересказать! Долго ли, коротко ли, Канза-Мерада возродилась, обрела спасение, понимаешь? Вот и меня богиня спасет! Я все, что угодно, ради этого сделаю и тоже спасение обрету.

– Все, что угодно?

– Да, все, что угодно, вопреки всему.

Оккула сжала Майину ладонь и с невыразимым отчаянием взглянула на подругу. Майю это напугало – она привыкла к невозмутимости и уверенности своей чернокожей приятельницы.

– Да, конечно, – пробормотала Майя. – Конечно, ты обретешь спасение. Только что ты для этого сделать должна?

– Возвращайтесь к повозке, нам в путь пора, – раздался голос Зуно.

– Доешь-ка свой хлеб с сыром, – велела Оккула Майе. – До Хесика еще далеко, успеешь проголодаться.

12 Отвергнутое предложение

Хесикская таверна называлась «Лук и колчан» и стояла на пригорке в западной оконечности деревушки, там, где тракт из Хирдо сворачивал на бекланскую равнину. Здесь, в семи лигах от столицы, путников стало больше – к дороге выходили многочисленные проселки с юга и с севера. На подходе к Хесику из-под ног вздымались клубы тонкой белой пыли, мешали дышать. Майя с удивлением разглядывала людей: отряд вооруженных стражников маршировал в Теттит, навстречу им тесной группкой шли коробейники, следом за ними брел оборванный менестрель с зачехленной киннарой на плече; уртайские гуртовщики, гортанно перекрикиваясь, гнали стадо овец; жрец бога Крэна выступал в гордом одиночестве, под защитой традиционного облачения и множества амулетов; шестерка белишбанских рабов несла занавешенный паланкин, где подремывал полураздетый толстяк, не обращая внимания на шум и гам.

У трактира на лужайке собрались человек тридцать или сорок: кто подзывал разносчика с кувшином вина, кто просто отдыхал в ожидании ужина, кто проверял воловью упряжь, кто грузил повозку. Чуть поодаль слушатели тесным кружком обступили седовласого сказителя, который, похоже, знал свое дело, – прервав рассказ, он пустил по кругу плошку для сбора подаяний, и в нее дождем посыпались мелкие монетки. Ласковые лучи заходящего солнца скользили по лицам девушек и мягко освещали луг. По траве поползли длинные тени.

Дильгайские рабы помогли Зуно выйти из повозки и вручили ему корзинку с котом. Зуно оправил свой наряд, велел дильгайцам поставить екжу в сарай, кивнул Оккуле – мол, следуйте за мной – и направился по склону к парадному входу.

В толпе у таверны было несколько женщин, и одна из них приветливо поздоровалась с девушками. Майя подхватила сундук Оккулы и украдкой улыбнулась незнакомке, но, памятуя о тщеславной гордости Зуно, на приветствие не ответила.

Впрочем, Зуно пребывал в прекрасном расположении духа – то ли потому, что до Беклы было уже недалеко, то ли оттого, что ловко разобрался с разбойниками. Он назвал трактирщику свое имя, не забыл упомянуть, у кого служит, и потребовал разместить девушек в подходящем помещении. Оккула горячо поблагодарила его за заботу, и он милостиво сообщил, что удовлетворен их сегодняшним поведением. Вдобавок он заметил, что такие послушные и разумные девушки наверняка быстро усвоят необходимую науку и добьются успеха в Бекле. Оккула не стала ему напоминать, что науку она уже шесть или семь лет как усвоила, а учтиво ответила, что безмерно польщена его добрыми словами.

– Ах, мой господин, ваше доброе мнение для нас – огромная честь, – проворковала она. – Вы ведь не понаслышке о важных господах знаете, вы и сам человек искушенный и светский. Мы вам благодарны за вашу доброту.

– Что ж, – рассеянно произнес Зуно, – пожалуй, я позволю вам со мной отужинать.

Оккула восхищенно ахнула и со значением поглядела на Майю, притворившись, что ее ошеломила такая невиданная благосклонность.

– Умойтесь хорошенько и приведите себя в порядок, – велел Зуно. – А потом приходите в господский обеденный зал, на втором этаже, вон туда, вверх по лестнице. И не мешкайте. Как тебя зовут? – обратился он к Майе.

– Майя, мой господин. С озера Серрелинда.

Зуно резко кивнул, недовольный тем, что она посмела сообщить ему больше, чем он хотел знать, и отправил девушек в отведенную им комнату.

Оккула бросилась к своему сундуку и достала темно-красный пеллард с короткими рукавами и узкой юбкой со складками на лапанский манер. Низкий вырез платья оставлял открытыми шею и плечи. Она обвила талию широким черным поясом, подчеркнувшим темный цвет кожи и белизну когтей ожерелья. Майя с восхищением поглядела на подругу и завистливо вздохнула.

– Давай я тебе спину разомну, – предложила Оккула, взглянув на нее в зеркало.

Вскоре Майя с наслаждением постанывала под умелыми руками подруги.

– Послушай, сделай мне одолжение, – попросила Оккула. – Надень голубой наряд, что я из сундука вытащила. Вон, на кровати лежит. Мне какой-то дурень в Теттите это платье подарил, представляешь? Хороша я буду в голубом! Но он вообще безмозглый, свой зард где-нибудь оставит – и не заметит, все равно пользоваться им не умеет, одно расстройство и перевод денег.

Оккула, помогая Майе причесаться и одеться, непрерывно отпускала скабрезные замечания, так что вскоре обе девушки беспрестанно хихикали и обменивались шуточками.

– …а он и говорит…

– Да что ты?!

– …ну я и согласилась ногти ему подстричь на ногах. Видела б ты эти ногти – чисто когти, да еще и грязные! Он табурет притащил, уселся, а я за ножиком пошла. Прихожу и говорю: «Да какая ж это нога!» – а он мне: «Нога не нога, а на размер еще никто не жаловался».

– Ох, Оккула, хватит уже! – расхохоталась Майя.

– Ну что, отдохнула? Пора и к ужину идти, а то как бы наш кошатник котятами не разродился.

Девушки поднялись в обеденный зал. Зуно еще не появлялся. Посетителей было немного, ужина пока не подавали, хотя из кухни уже доносились аппетитные запахи еды.

Подруги замешкались у порога, но Оккула решила, что лучше сесть за стол.

– Зуно о своем достоинстве печется, – пояснила она. – Иначе отправил бы нас ужинать со всяким отребьем. Значит, нам следует держать себя чинно, не околачиваться тут, будто мы кого завлекаем. Сядем в сторонке и подождем. Он наверняка скоро придет.

Она выбрала свободный стол в уголке, и девушки уселись на скамью, лицом к стене, тихонько переговариваясь.

За столом в противоположном углу зала оживленно беседовали четверо или пятеро пожилых мужчин.

– На каком они языке говорят? – шепотом спросила Майя. – Вроде не по-беклански, ни слова не понять.

– Ортельгийцы это, – ответила Оккула. – Лягушатники с Тельтеарны, как Мегдон. Вот уж кто по-лягушачьи бастает – как вцепится, так дня три и не выпускает.

– Чего это они на нас уставились? Ой, смотри, один к нам идет!

– Ага, налетели осы на варенье, – вздохнула Оккула. – Ничего, я с ним разберусь. А ты помалкивай, банзи, и помни, что Зуно вот-вот появится. Не хватало еще, чтобы он Лаллоку доложил, как мы тут ортельгийцев развлекали. Короче, сиди и молчи.

Тут к ним подошел сорокалетний коренастый мужчина, с темной окладистой бородой, и уселся на скамью рядом с Оккулой. Хорошая одежда и уверенная манера обращения выдавали в нем преуспевающего купца.

– Добрый вечер, красавицы, – произнес он по-беклански с резким ортельгийским выговором. – Вы в одиночестве ужинаете? Разрешите нам вас вином угостить?

– Нет, спасибо, господин, – ответила Оккула, не отрывая взгляда от столешницы. – Мы нашего покровителя дожидаемся. Прошу вас, оставьте нас. Мы приличные девушки, и нашему покровителю не…

– Я сам человек приличный, – возразил ортельгиец. – Мы с друзьями веревками и канатами торгуем, вот из Беклы на Ортельгу возвращаемся. – Он уселся поудобнее, оперся локтями о стол и с улыбкой наклонился к Оккуле. – Путь держим через Теттит и Кебин. Товар продали выгодно, а для хорошеньких девушек мне никаких денег не жалко.

Оккула промолчала.

– А такой девушки, как ты, я в жизни не видал, – продолжил купец. – Надо же, на такой темной коже румянца не заметно! Вот подруга твоя, та прямо вспыхнула вся. Ей смущение к лицу.

Майя покраснела еще больше и едва не захихикала, но Оккула поспешно наступила ей на ногу.

– Я видел, как вы к таверне подошли, – заявил ортельгиец, касаясь толстым пальцем локтя Оккулы. – Пешком, а ваш покровитель в повозке приехал. И кошечка у него красивая. Это он кисками торгует или вы?

– Эй, Тефиль, как ты там? – окликнули его приятели. – Может, тебе помощь нужна?

Купец, не обращая внимания на шуточки, швырнул на стол туго набитый кожаный кошель, откуда высыпалось содержимое: двадцати- и пятидесятимельдовые монетки, сверкающий адамант, тяжелое серебряное кольцо и золотая фигурка медведя в палец длиной, с красными гранатовыми глазами.

– Видите, денег у меня достаточно. Вдобавок я лично знаком с верховным бароном Бель-ка-Тразетом, великим охотником. По правде сказать, мне твоя подруга приглянулась. Я вам обеим щедро…

Тут в обеденный зал торопливо вошел Зуно, огляделся и, увидев своих подопечных, скорчил недовольную гримасу. Оккула быстро встала, склонила голову и развела руками, будто говоря, мол, я не виновата.

Зуно остановился шагах в десяти от стола и обратился к купцу:

– Прошу прощения, уважаемый, можно вас на пару слов?

Торговец неохотно поднялся и подошел к Зуно. К ним тут же присоединились еще двое ортельгийцев. Оккула сделала шажок в их сторону и остановилась, всем своим видом показывая, что готова вступить в разговор, если Зуно того пожелает. Майя осталась сидеть за столом.

Поначалу до нее долетали только обрывки фраз: «Никак невозможно…» – «Разумеется, не обижу… В самом лучшем виде…» – «… непозволительно. Вы же понимаете, что…».

– …Они же рабыни! – воскликнул ортельгиец. – Я сам видел, как они за вашей повозкой шли. Вы делец, негоже вам выгоду упускать. За ночь с молоденькой девчонкой я вам триста мельдов заплачу!

– Увы, я не вправе, – решительно заявил Зуно. – Девушки – собственность небезызвестного бекланского торговца У-Лаллока. Кто знает, может, они уже обещаны кому-то из знатных господ в верхнем городе. Вы бы мне уступили заказанную партию товара? Вот и я не могу.

Купец досадливо пожал плечами, подхватил свой кошель, рассеянно собрал монеты со стола и вернулся к друзьям. Зуно уселся на скамью.

– Что ж, твоей вины тут нет, – сказал он Оккуле. – Надо было мне раньше сюда прийти. Только знаешь, пожалуй, не стоит об этом Лаллоку говорить. А, вот и ужин принесли! И вино не помешает…

Часом позже Майя, слегка одурманенная выпитым, помогала Оккуле снять наряд.

– Ну что, поняла теперь? – спросила чернокожая девушка.

– Как себя держать с достоинством? Ах, Оккула, у тебя все так здорово получается! Я бы в жизни не смогла…

– Да нет, глупышка, я о тебе говорю! За одну ночь с тобой паршивый ортельгиец предложил три сотни мельдов. О боги! Даже Домрида ни за кого столько не просила, понятно тебе? Ох, банзи, будущее тебе обеспечено! Все лучше, чем коров в Тонильде пасти, не сомневайся.

– А я и не сомневаюсь. Знаешь, с тобой мне ничего не страшно.

– Не страшно? – переспросила Оккула. – Вот дурочка, наша жизнь полна опасностей.

– Как бы то ни было, а триста мельдов я нам заработала, – гордо заявила Майя и выставила кулачок. – Чур не выдавай!

– Триста мельдов? Откуда? – вскинулась Оккула.

Майя с улыбкой разжала кулак – на ладони лежал золотой медведь с гранатовыми глазами.

Оккула ошарашенно поглядела на нее и тяжело опустилась на сундук:

– Ничего не понимаю. Когда он успел тебе это отдать?

– А он и не отдавал, – радостно призналась Майя. – Помнишь, он свой кошель на стол вытряхнул, а потом Зуно пришел, вы стали разговаривать, на меня никто не смотрел. Ну, я и взяла…

Оккула уставилась в пол. Майя запоздало сообразила, что подруга чем-то напугана: руки дрожат, лоб покрылся испариной.

– Банзи, ты понимаешь, что нас за это подвесят? – в ужасе прошептала Оккула. – Что ты наделала, дуреха?! Как ты посмела…

– А что такого? – пролепетала Майя. – Ты же сама говорила, надо быть хитрой и…

– О боги! – вскричала Оккула. – Да ведь это… это тебе не яблоки из соседского сада таскать! Мы рабыни, а если раба на воровстве поймают, то вниз головой на виселице вздергивают. О Крэн и Аэрта, зачем я с тобой связалась! Не знаешь, что ли, – ортельгийцы проклятому медведю поклоняются! Для них из его грязной венды солнце сияет! По их поверьям, медведь откуда-то там вернется и уведет их всех на небеса или еще куда! Этот купец наверняка своему золотому истукану молится! Как обнаружит пропажу, так весь трактир вверх дном перевернет. И первым делом нас заподозрит, не сомневайся. Пойдет к Зуно, все и откроется… А если у нас медведя найдут, то… – Она закусила губу и стукнула кулаком по колену. – Ох, что делать? Что делать?! Может, он еще не хватился своего болванчика? Вернуть бы ему медведя, и дело с концом, да нас уже заперли! – Она резко вскочила. – Банзи, дай его сюда!

Как только она взяла фигурку, за дверью послышались тяжелые шаги, загремела цепь, и в замке повернулся ключ.

Дверь распахнулась. В комнату вошел Зуно. Майя, в одной сорочке, поспешно завернулась в одеяло, не догадываясь, что совершает дерзкий проступок: рабыне не позволено скрывать от хозяина наготу. Оккула, обнаженная до пояса, об этом хорошо знала, а потому повернулась к Зуно и почтительно опустила глаза к полу.

Зуно сразу понял, что девушки чем-то напуганы. Он удивленно взглянул на них и пожал плечами.

– Я тут поразмыслил над предложением ортельгийца, – объявил он, – и решил, что склонен его удовлетворить, при условии, что об этом больше никто не узнает. Купцы завтра утром уезжают. Если одной из вас не хочется упускать возможности заработать, то я препятствовать не стану. – Он помолчал, ожидая ответа, и раздраженно спросил: – Ну что?

– Мы премного благодарны за вашу доброту, мой господин, – промолвила Оккула. – Я бы с удовольствием ублажила купца, но как раз сегодня мне женское нездоровье не позволяет. А Майя…

– Вот пусть она сама и ответит, – оборвал ее Зуно.

– Ах, мой господин, она еще очень молода, науке не обучена, – учтиво объяснила Оккула. – Хотя предложение и вправду очень заманчивое, ей принимать его рановато.

– Ты и впрямь так считаешь? – обратился Зуно к Майе, неподвижно стоявшей у кровати.

– Посудите сами, мой господин, – глубоким, ровным голосом продолжила Оккула, – девушка она примечательная, в Бекле за нее высокую цену назначат. Об этом купце вам ничего не известно; мало ли что он удумает, а для юной девушки первый опыт важен…

– А тебе что за забота? – спросил Зуно.

Оккула на миг встретила его взгляд и тут же отвела глаза.

– Я – собственность господина У-Лаллока, – ответила она. – Его слово для меня закон. Я, как и вы, мой господин, стремлюсь предвосхитить его желания, только и всего.

Зуно хорошо понял намек, скрытый в словах Оккулы.

– Что ж, – холодно заметил он, – мне просто хотелось дать вам возможность неплохо подзаработать.

– Ваша доброта безгранична, мой господин! – воскликнула Оккула. – К сожалению, мы не можем ею воспользоваться.

Зуно направился к выходу.

– Я так рада, что вы к нам заглянули, – торопливо проговорила Оккула. – Очень вовремя. Видите ли, когда ортельгиец ушел, я увидела на полу вот это… – Она протянула Зуно фигурку медведя. – Я сразу поняла, чья она, хотела вернуть, но за разговорами запамятовала.

Зуно забрал у нее золотую статуэтку.

– Ортельгийцы еще ужинают, пропажу пока не обнаружили, – задумчиво сказал он. – Вот я сейчас ее и верну. – Он помолчал и добавил: – Твое отношение мне непонятно, но предупреждаю: подобного больше не повторится. Ты уяснила, о чем я?

– Да, мой господин, – покорно ответила Оккула.

Как только шаги Зуно утихли, Оккула обняла Майю, поцеловала ее и всем телом прижала к стене.

– Уф, пронесло! – выдохнула она. – Слушай меня внимательно, банзи. Я тебе жизнь спасла. Ты большую глупость совершила, больше так никогда не делай. Я уж собиралась проклятого медведя в окно выбросить, только нас бы это не спасло – вон, погляди, двор пустой. Фигурку бы сразу нашли, догадались бы, как она туда попала. А если рабыню в преступлении заподозрят, сразу пытать начнут. Ладно, сейчас это не важно. Главное – запоминай, что я тебе скажу. Воровством промышляют только дешевые шлюхи. Редкая дура у мужчины красть станет. Я не о том, хорошо или плохо так поступать, – это все глупости. Да, в мире много богатых и глупых уродов, и деньги у них выманивать легче легкого, только к этому с умом надо подходить, а не тайком чужое брать.

– А что тут плохого? – обиженно возразила Майя. – Можно подумать, ты сама…

– И не смей со мной так разговаривать! – Оккула хлестнула подругу по щеке. – Вот, тебе наука будет. Я тебе жизнь спасла, а теперь уму-разуму научу, так что слушай и не перебивай. Все знают, что постельные девки – вруньи и воровки. Так оно и есть. За наше вранье мужчины деньги платят, а мы их жен обворовываем, потому как мужья на нас всю силу своих зардов изводят. Но ежели ты у кого что скрадешь – деньги там, или кольца, или ножичек серебряный, или еще какую безделку, – то сама на себя смерть накличешь. Иная дурочка себя уговаривает: «В этот раз он меня за руку не поймал и в другой раз на чистую воду не выведет, побоится, что жена узнает». Да только пустое все это – как поймет он, что его обобрали, так больше не вернется, за девчонкой по всей округе дурная слава пойдет, а там недолго и нож в спину заполучить. Такое взаправду случается… Не думай, что я тебя пугаю. Воровкой стать легко, а поймать ее еще легче. Только из мужчин гораздо больше можно вытянуть не воровством, а умением. Прослывешь честной шерной – увидишь, как к тебе потянутся. Отбою не будет. Любую цену заплатят, не сомневайся. Вдобавок жить будешь без страха, что поймают.

Майя потупилась, обдумывая услышанное.

– А когда ты Зуно медведя отдала, не боялась, что на тебя подумают? – нерешительно спросила она.

– Нет, конечно, – презрительно ответила Оккула. – Он прекрасно знает, что я такой глупости не сделаю.

– А почему ты отказалась от предложения…

– Тебе что, невмоготу?

– Ну, не знаю… Триста мельдов! Дома таких денег за три месяца не заработать…

– Во-первых, ты бы этих денег не увидела. Купец бы Зуно заплатил. Знаешь, почему одуванчик к нам пришел? Ортельгиец наверняка ему еще больше посулил, вот почему. Мужчины не любят, когда им отказывают, любой ценой своего добиваются – к примеру, тебя. Только нам с тобой из этого ничего бы не перепало, разве что по мелочи. А с ортельгийцем бастаться… фу, мерзость какая. Вдруг он гадости бы захотел? И что бы ты тогда делала? А может, он сам порченый… Хотя по виду не скажешь. Нет, я тебе этого не позволю. И ради чего? Чтобы Зуно карман набить? Сама подумай! Не зря он просил это от Лаллока утаить. А секреты от хозяина скрывать негоже, вот что я тебе скажу. Так что теперь не у Зуно над нами власть, а у нас над ним. Он понимает, что Лаллоку это не понравилось бы. Если бы ты дешевой шлюхой была, тогда другое дело. А такую красавицу, как ты, беречь надо. Нет, ты высоко взлетишь! Да и кошатник сообразил, что ты себе цену знаешь. Помяни мои слова, придет день, когда он перед тобой ползать будет.

– А вдруг он завтра на нас злобу выместит?

– С чего бы это? Ничего такого он делать не станет, побоится. Ему невыгодно, чтобы Лаллок про это прознал, а отрицать Зуно ничего не сможет – мы с тобой имя купца запомнили. Если вдруг что, обо всем расскажем, только нам Зуно против себя настраивать ни к чему. Мы поступили честь по чести, а он извернуться пытался и хорошо это понимает. – Оккула улыбнулась. – Но это все завтра. А сейчас, банзи, забудь обо всем и прощения у меня попроси. Ах, какая ты хорошенькая! Красивее радуги! Как тебя не любить? Я с тобой сразу все хорошее вспоминаю, о плохом забываю. И не за деньги, а просто так! Правда, приятно?

Майя задрожала от наслаждения. Ловкие пальцы подруги скользнули по плечам, нежно приласкали бедра. Майя задула свечу и повалила Оккулу на кровать.

13 Виселица

На следующий день они прошли пять лиг и заночевали в Накше. До Беклы оставалось всего две лиги, и Зуно решил выступить в путь за час до полудня.

Пустынный, пропеченный солнцем тракт убегал вдаль по равнине. Зуно подремывал в повозке. Дильгайские рабы еле плелись, передавая друг другу флягу с водой.

– Хоть бы нам предложили, гады! – шепнула Оккула.

– Ох, мне дурно! – вздохнула Майя, в очередной раз утирая вспотевший лоб.

Волосы и все тело покрывала липкая корка тонкой белой пыли, смешанной с испариной; на зубах хрустел песок. Майя сплюнула густую слюну.

– Не плюйся, – предупредила Оккула. – Только влагу зря тратишь.

– Глотать ее, что ли? – проворчала Майя.

– Ишь какая разборчивая, – улыбнулась подруга. – Я бы сейчас от холодной мочи не отказалась. Ничего, банзи, держись, скоро придем. Часа два осталось.

Девушки потихоньку обогнали повозку и теперь шли чуть впереди, по обочине, чтобы не глотать пыль, поднятую босыми ногами рабов и колесами екжи. Кругом не было ни одного деревца; до самого горизонта простиралась выжженная зноем равнина, покрытая жухлой травой и увядшими цветами.

– Мне чудится или мы снова на холм поднимаемся? – спросила Оккула.

– Ага, поднимаемся, – кивнула Майя. – Странно, пока до горки не дойдешь, ее не видно. Ой, а что это там, на самой верхушке?

– Помолчи, банзи, не приставай! Не видишь, я вот-вот растаю, – буркнула подруга, наклонив голову, будто вол в упряжке, и взобралась на холм.

Майя, жмуря глаза от пыли, еле держалась на ногах – ей хотелось повалиться на обочину, а там будь что будет. Из травы выскочил кузнечик и, трепеща розоватыми крылышками, пролетел шагов двадцать. «Эх, мне бы так, – подумала Майя. – И пить ему, наверное, не хочется…»

На вершине холма дильгайцы встали передохнуть и, отдуваясь, привалились к оглоблям. Тени по-прежнему не было, но девушки без разрешения упали на жухлую траву. Лицо Оккулы покрывали неровные белые полосы пыли.

– Тебя впору на ярмарке в балагане показывать, – улыбнулась Майя и вдруг ошеломленно умолкла, с ужасом уставившись через дорогу.

На пригорке, в ста шагах от обочины, перед кустами полыни, стоял деревянный помост, на котором высились два прочных столба с поперечной перекладиной, локтей десять длиной. На перекладине виднелись четыре глубокие зарубки, с каждой из которых свисала короткая цепь с кандалами.

Кандалы смыкались на лодыжках двух иссохших трупов. Тела, неподвижно висящие в зыбком, струящемся от жара воздухе, выглядели призраками, кошмарными видениями, порождениями лихорадочно возбужденного ума. Оскаленные, иссушенные зноем лица выглядели жутко еще и потому, что были перевернуты. Зияли провалы пустых глазниц, кожа лохмотьями свисала со щек – птицы и насекомые потрудились на славу. Жидкие волосы добела выгорели на солнце. Опущенные руки, облепленные редкими остатками иссохшей плоти, болтались тремя серыми прутьями – на одной еще виднелся зажатый кулак. На помосте белела горка мелких костей.

Майя вскрикнула и закрыла лицо ладонями. Тут, как нарочно, налетел ветерок, и пахнуло мерзким запахом гниющего мяса.

Оккула мельком взглянула на виселицу и, обернувшись к Майе, обняла подругу за плечи:

– Ты что, вороньего пира не видела? Не бойся, они тебя не укусят.

– Ой! – Майю замутило, и она, дрожа, уткнулась в жухлую траву.

– Страшно, да? – спросила Оккула. – Для того и вешают, чтоб неповадно было. Знаешь, как в песне поется? – Она надрывно затянула вполголоса:

– Ох, Оккула, – зарыдала Майя. – Не могу я на это смотреть! За что их так?

– Откуда я знаю? – пожала плечами Оккула. – Какому-нибудь Леопарду ногу отдавили или любимую кружку владычицы Форниды вдребезги разбили…

– Или помянули имя благой владычицы всуе, – небрежно заметил Зуно из повозки. – Но если повторять все, что слышишь, беды не миновать, правда?

Оккула торопливо встала и почтительно наклонила голову, будто ожидая распоряжений.

Неожиданно один из дильгайцев ткнул пальцем в сторону виселицы:

– Делать враги. Плохо. Когда много, кончить.

– Да, наживать врагов не стоит, – заключил Зуно и повелительно вытянул руку, показывая, что хочет выйти из екжи. – Пожалуй, здесь мы и привал сделаем, тени все равно нигде нет.

Он ступил на землю и направился в противоположную от виселицы сторону. Дильгайцы забрались под повозку и устроили какую-то незамысловатую игру, подбрасывая палочки в дорожной пыли.

– Говорят, все Леопарды – редкие мерзавцы, – шепнула Оккула, дождавшись, когда Зуно отошел подальше. – Ничего, банзи, нас не повесят, не сомневайся.

Зрелище расстроило Оккулу, но свое беспокойство она скрывала под напускным безразличием и натянутой улыбкой. Сделав несколько шагов по траве, она закусила губу и остановилась, задумчиво глядя под ноги.

– Да, редкие мерзавцы, – повторила она. – И как жить, если в одной постели с убийцей окажешься?

– Что? – недоуменно переспросила Майя. – Ничего не понимаю…

– Зато я слишком хорошо понимаю, – со вздохом произнесла Оккула и повернула подругу лицом к синему мареву вдали. – Вот, банзи, взгляни! Смотри хорошенько, как далеко мы зашли!

Майя прищурилась и поглядела на запад, где высилась громада горного массива Крэндор. Лучи солнца заливали крутые склоны, в ущельях собирались зловещие лиловые тени. Вдоль подножья горы тянулась тонкая полоска городской стены, прерываемая столбиками сторожевых башен.

Справа от Крэндора, под раскаленными скалами, раскинулась Бекла. Майя никогда прежде не видела больших городов – ни Кебина, ни Теттит-Тонильды, – а потому ошеломленно взирала на широкие полосы дыма, повисшие над наклонными крышами. Сквозь дым виднелись высокие стройные башни, тянущиеся к небу, словно камыши на озере. Над городом, у подножья Крэндора, на хребте Леопардового холма красовался дворец Баронов; ярусы мраморных балконов сверкали на солнце. Майе почудилось, что издали доносится еле слышный гул и шум толпы, будто гудение пчел в улье.

– Да уж, мы в Бекле развернемся… – подавленно прошептала Майя. – Ох, Оккула, там же… Сгорим мы там, как уголек в кузнечной печи.

– Не кисни! – оборвала ее чернокожая подруга. – Подумаешь, красота да широта. Ну и что такого? Зато мужчин там много, а с ними дело известное: раз у них стоит, значит надо куда-то пристроить. Ты крепко-накрепко запомни: мы с тобой торгуем самым необходимым – не сластями и не шелками, а, считай, хлебом. Без нас, как без хлебопеков и повитух, никто не обойдется. Пойми, кто на свет родился, тому суждено есть, бастать и умереть. Такая уж у людей доля.

– Ох, я не думала, что он такой большой! – вздохнула Майя, глядя на далекий город, ощетинившийся десятками башен.

– Ха! То же самое поначалу жрица сказала гуртовщику, а потом приспособилась, – фыркнула Оккула. – Ой, глянь, наш кошатник возвращается! Пойдем скорее, пока он нас звать не стал. Только прежде удивление поумерь, не стоит ему знать, как тебя Бекла поразила. Пора тебе выучиться плечами пожимать да сплевывать, мол, тебе все равно. Вот прямо сейчас и начни.

Майя улыбнулась, покорно выполнила приказ подруги, и девушки, взявшись за руки, спустились с холма. Впрочем, Майя заметила, что Оккула не глядит в сторону виселицы.

14 Бекла

Два часа спустя путники подошли к Синим воротам на северо-восточной окраине Беклы. Полдневный жар спадал. За стенами город лениво шевелился, будто огромный зверь, разнежившийся на солнце. Заспанные лавочники сдвигали с витрин тяжелые ставни, что защищали товары от солнечных лучей. На улицах на все лады расхваливали свой товар разносчики, из домов выходили женщины с корзинками в руках. В переулках просыпались калеки и нищие, утирали гноящиеся глаза и устраивались просить подаяния. Екжа влилась в поток повозок и путников, тянущийся по дороге к городским воротам. Пробило три пополудни: с каждой из двух часовых башен сорвался железный шар и со звоном упал в гулкую медную чашу. От неожиданного звука Майя вздрогнула и украдкой посмотрела вверх, на золоченые решетки высокой башни.

Девушки провели в пути всего полдня, но жара их вымотала. Вдобавок Майя, подвернув ногу, морщилась и прихрамывала, стараясь не напрягать распухшую щиколотку. Вслед за екжей подруги вошли в арку ворот; неожиданно Майя оступилась и, схватив Оккулу за руку, прислонила голову к стене и тяжело задышала.

Зеваки, привлеченные видом хорошенькой девушки, возбужденно переговариваясь, начали предлагать помощь. Какая-то хорошо одетая старуха, которую сопровождал раб с корзинкой, заботливо усадила Майю на каменную скамью у стены.

Зуно вышел из повозки – то ли ему стало совестно, то ли не хотел привлекать лишнего внимания (вокруг уже собралась порядочная толпа), то ли решил, что девушкам необходимо отдохнуть и привести себя в порядок, прежде чем предстать перед Лаллоком. Как бы то ни было, он направился к охранникам у городских ворот и потребовал провести его к тризату, в караульное помещение у крепостной стены. Зуно предъявил начальнику стражи Лаллоков жетон с изображением Леопарда, заручился разрешением устроить девушек в караулке, отправил одного из дильгайских рабов нанять еще одну екжу, а сам с достоинством удалился в ближайшую таверну.

Стражники, не понаслышке знакомые с тяжелой жизнью бедняков, отнеслись к девушкам сочувственно и возмутились, когда Оккула объяснила им, отчего Майя обессилела.

– Они с самого утра по самой жаре пешком из Накша шли, – сказал один из солдат начальнику стражи, которого Зуно только что угощал в соседней таверне. – А этот Лаллоков холуй разряженный в тенечке прохлаждался.

– Вот сволочь! – воскликнул тризат, разглядывая Майю, прикорнувшую на скамье у стены. – Из самого Накша, без питья и без отдыха? Да, солдатская доля нелегка, но ваша еще хуже, – сказал он Оккуле.

– Ничего, – ухмыльнулась Оккула; на перемазанном дорожной пылью лице сверкнули белоснежные зубы. – Глядишь, через годик мы с тобой оба лежать будем – ты на поле боя, а я в мягкой Леопардовой постельке.

Стражники дружно рассмеялись. Тризат снял со стены бурдюк с вином, вручил его Оккуле и по-отечески потрепал девушку по плечу.

– Ты поосторожнее – а то вот так запрыгнешь к Леопарду в постель, да и сгинешь без вести. Всякое бывает.

– Ага, меликон трясти не надо, ягоды с него сами осыпаются, – заметил один из стражников.

– Да ну его, ваш меликон! – отмахнулась Оккула. – Девчонке шестнадцати не исполнилось, а вы про переспелую ягоду речь завели… Лучше скажите, где можно умыться с дороги?

В караульном помещении была небольшая умывальня с кирпичным полом и водопроводом – вода поступала из речки Монжу, что вытекала из озера Крюк. Девушки разделись и умылись. Четверть часа спустя Зуно вернулся в караулку и обнаружил своих подопечных в лучшем виде: Оккула нарядилась в оранжевый метлан, а Майя – в голубое платье. Кто-то из стражников подарил ей алый цветок трепсиса, и она вставила его в густые золотистые пряди над ухом. Начальник стражи, учтиво отказавшись от вознаграждения, предложенного Зуно, помог девушкам усесться в нанятую екжу, и обе повозки покатили по улице Каменщиков к Харджизу.

Майя сидела в возке, наслаждаясь доселе неведомым удовольствием: больше не нужно было брести в пыли, под жарким солнцем. Девушке, пораженной и взбудораженной незнакомым окружением и шумом большого города, чудилось, что она спит и видит сон. Вокруг суетились и гомонили люди, спешили по своим делам. Мимо медленно проехала повозка с огромным железным баком – в ней сидели двое мужчин в форменной одежде и поливали улицы водой, прибивая пыль к земле. Разносчик предлагал яйца и свежий хлеб; старуха покупала в лавке брильоны; два паренька тащили на плечах свернутый ковер, с трудом пробиваясь сквозь толпу; еще в одной лавке, похожей на огромную клетку, продавали птиц с ярким оперением; густо накрашенная девушка, чуть постарше Майи, угрюмо стояла на углу; на скамье у окна сидел скорняк в кожаном переднике и ловко орудовал толстой иглой. Вокруг витали разнообразные ароматы: из открытой двери на вершине каменной лестницы пахло благовониями; из таверны, где пылали угольные светильники, тянуло пряностями; над городом плыл головокружительный запах цветов – вдоль улиц были разбиты клумбы, на которых, вопреки летней жаре, пышно зеленели цветущие кусты. Шум на улицах оглушал: разносчики расхваливали свои товары, дети с громкими криками носились по дворам, торговцы уговаривали покупателей, то и дело вспыхивали ссоры, дробно, вразнобой стучали молотки лудильщиков, плотников, кузнецов, сапожников, каменщиков и колесников. Откуда-то из толпы донесся обрывок тонильданской песенки, знакомой Майе. На перекрестке раб в алой ливрее, предупредительно выставив перед собой жезл, выкрикивал: «Дорогу! Дорогу!» За ним следовал занавешенный паланкин, украшенный изображением коронованного леопарда. Над городскими крышами звучали протяжные удары медных колоколов.

Больше всего Майю поразили размеры и величие зданий. Город раскинулся на равнине, у озера, под холмом, где высилась неприступная крепость; пять трактов, ведущие в Беклу, были вымощены камнем, добытым в каменоломнях горы Крэндор. Бекла издавна славилась строителями, каменщиками и камнерезами. Из камня были сложены почти все дома, от дворца Баронов до бедняцких лачуг. Рыночные галереи, храмы, стройные башни и прочие городские сооружения отличались непревзойденным изяществом. Само имя древнего города – Бекла-ло-Сенгель-Церит, Сад танцующих камней, – свидетельствовало о безмерном почтении жителей империи.

Все это Майя знала с детства, но рассказы не шли ни в какое сравнение с тем, что ее сейчас окружало. Она изумленно взирала на резные карнизы, нависавшие над верхними этажами, на бесчисленные фигурные рамы и подоконники, на замысловатые узоры каменной кладки, созданные с невероятным мастерством. Простодушная девушка прежде не подозревала, что на свете существует нечто подобное, и ей чудилось, что она попала в сказку. Неужели обычный камень можно превратить в хрупкие лилии, заставить его накатывать волнами и парить, будто облака? Какой умелец возвел высокие, прочные стены, вознеся их над головами смертных? Какой искусник украсил здания волшебными изображениями цветов и листьев, зверей и птиц, храбрых воинов и обнаженных дев?

«Невероятно! – думала Майя. – Вот бы Таррину рассказать! То-то бы он удивился! Может, Оккула и права – если повезет, здесь мне будет лучше, чем дома. – Она вздохнула. – И все равно, как хочется к озеру… Я б сейчас с удовольствием под водопадом поплескалась».

По городу повозки двигались медленно, потому что ближе к вечеру на улицы высыпали люди. Несколько раз Зуно приходилось останавливать рабов и дожидаться, пока екжа с девушками их не нагонит. За полчаса они продвинулись меньше чем на тысячу шагов.

Оккула окончательно стряхнула с себя уныние – ей нравилось, что к Лаллоку их не ведут, а везут. Вдобавок ей льстило наивное восхищение Майи, которая ловила каждое слово подруги. Некоторое время Оккула, небрежно закинув ноги на перекладину повозки, рассеянно отвечала на бесчисленные вопросы, но вскоре ей это надоело.

– Так, банзи, хватит уже ахать и вздыхать. Подумаешь, колокола и резные наличники – толку от них никакого! Пора себя людям показать, а не глазеть по сторонам, разинув рот. Пусть лучше на тебя смотрят.

– Это еще зачем? – удивилась Майя. – Нас же все равно к Лаллоку везут.

– Мало ли кто тебя приметит. Хорошая шерна не упустит случая понравиться. Наклонись, платье чуть распахни, покажи свои дельды. Да опусти ты вырез пониже, вот так, до самых клубничин! – Оккула резко одернула наряд подруги.

– Ой! – покраснела Майя.

– А прав был ортельгиец – смущение тебе к лицу, – заметила Оккула. – Не знаю, как мужчины, но я б тебя так и съела.

– Эй, девчонки, у вас для меня местечко найдется? – крикнул юный возчик, щелкнув кнутом.

– Мал ты еще, нам бы кого побольше, – фыркнула Оккула, лукаво отмерив расстояние ладонями.

– Не в размере дело, было бы желание, – ответил паренек. – А ты откуда такая чернокожая?

– Из самой лучшей страны на свете, – ответила Оккула.

– И зачем же ты в Беклу приехала?

– У меня на родине женщины такие мастерицы ублажать, что все мужчины от наслаждения перемерли. Вот я и решила в чужие края податься.

– Надо же! – удивился возчик. – А подруга твоя кто?

– Из тех, кто тебе не по карману.

– Твоя правда, пока не по карману, – вздохнул паренек, завистливым взглядом провожая удаляющуюся повозку. – Эй, а вы куда путь держите? Может, я разбогатею и вас отыщу.

– Пока ты разбогатеешь, мы на всю Беклу прославимся, нас искать не надо будет.

На западной оконечности улицы Каменщиков возчик взял налево, к подножью Аистиного холма, оставив позади величественные Тамарриковые ворота, и тут же повернул екжу направо, выехав на широкую улицу Харджиз, ведущую к Невольничьему рынку.

День был не рыночный, народу было немного. Городские рабы подметали брусчатку и собирали мусор. На северной стороне площади у помоста трудились два каменщика. Из камня были сложены все рыночные сооружения; торговые помосты, загоны для невольников и места для покупателей отделяли друг от друга клумбы ярко-желтых лилий и алых аскиний. Навесы над помостами опирались на стройные колонны. С недавних пор, по велению владычицы Форниды – ярой сторонницы работорговли, – помосты украсили рельефными изображениями невольников.

– Погляди, здесь битва! – ахнула Майя.

Вдоль длинного – в сорок локтей – помоста тянулся фриз с батальной сценой.

– Здесь, должно быть, солдат продают, – заметила Оккула.

– Солдат? – удивилась Майя.

– Конечно. Из тех, кого на войне в плен взяли, – катрийцев и терекенальтцев, не искалеченных. Если за них выкупа никто не заплатит, то их в рабство продают. Не в армию – кто же врага на службу возьмет? – а знатным господам из провинции для охраны или в баронские воинства. На хороших солдат, особенно из дальних земель, спрос большой. Их даже чужеземцы охотно покупают.

– Ой, смотри, а здесь дорогу строят! – воскликнула Майя. – Прямо как живые!

Разумеется, Майя никогда прежде не видела настоящих произведений искусства – ни живописи, ни скульптуры, – за исключением грубых ремесленных поделок на рынке в Мирзате. Творения величайших бекланских мастеров – Флейтиля, Сендралета и прочих, чьи имена до сих пор на слуху, но сами работы безвозвратно утеряны, – привели Майю в восторг. Она с изумлением разглядывала фриз, созданный Сендралетом (фрагмент сохранился до наших дней), с изображением невольников, прокладывающих Гельтский тракт: мускулистые юноши волокли на веревках тяжелые грузы, на коже блестели капли дождя. Яркие краски фриза подчеркивали варварское обличье рабов.

– Ловко сработано, – кивнула Оккула. – Бекланцы – мастера камень резать. В городе таких украшений полно. Меня Зай однажды в верхний город водил, на дворец Баронов полюбоваться. Внутрь нас не пустили, но и снаружи…

– Ой! – Майя невольно прижала ладонь к губам и недоуменно поглядела на подругу. – А что это… Здесь?

– А здесь девушек продают, – улыбнулась Оккула. – Я сама его прежде не видела, но в Теттите сказывали, что резчики четыре года этот фриз высекали. Да уж, на славу постарались.

– Ой, а тут три… нет, четыре вместе, – ошеломленно пробормотала Майя. – Как же так? У всех на виду… Да кому ума хватило все это придумать?

– Тому, чьи мысли только этим и заняты, вот кому, – с усмешкой пояснила Оккула, забавляясь простодушием подруги. – Я же тебе говорила, банзи, тут дураков полно. Понятно теперь? Так что, считай, повезло нам. Бекланцы на сладкое падки. Ясное дело, им хочется задарма, только нам с тобой надо так исхитриться, чтобы себя подороже продать. А для этого надо быть лучше всех.

– И что, нас сюда тоже выведут… голыми? – смущенно спросила Майя.

– Нет, – помотала головой Оккула. – Лаллок обещал Домриде, что продаст меня богатому господину. Я, конечно, не могу настоять, чтобы нас вместе купили. Ты, как и я, – товар ценный, не всякому богачу по карману. Но Лаллок своего не упустит, выгодно тебя продаст, не сомневайся.

Екжа, проехав через рыночную площадь, остановилась у въезда на крутой спуск к Халькурнилу – Лиственной улице. На холм к Невольничьему рынку медленно поднималась запряженная волами телега с огромным камнем. Вокруг нее толпились люди, предлагали помощь возчикам.

– Погляди, вроде как женщина из камня высечена! – удивленно воскликнула Майя. – Куда это ее везут?

– Это новая статуя Аэрты, – пояснил возчик, не оборачиваясь. – Флейтиль со своими подмастерьями все лето над ней в каменоломнях трудились. Большие статуи всегда в каменоломнях начинают, а потом к месту привозят и там уж до ума доводят. У Лилейных ворот целая толпа собралась, все помогать рвутся. Говорят, примета такая – на счастье дотронуться.

– И где ее установят? – спросила Оккула.

– У храма Крэна. А вот и сам У-Флейтиль, видишь?

Майя уставилась поверх моря голов, но разглядела не ваятеля, а юношу, стоявшего на противоположной стороне улицы. Он, не обращая внимания на царившую вокруг суматоху, прислонился к двери таверны, отщипывал виноградины с зажатой в руке грозди и пристально смотрел на Майю.

Внешность его была весьма примечательной. Все в нем говорило о богатстве, знатности и привычке к роскоши. Был он высок, строен, с длинными темными волосами и коротко подстриженной бородкой; особой красотой он не отличался, но в лице его сквозила учтивость и уверенность в себе. Одет он был в абшай розового шелка, перехваченный серебряным поясом, с короткими пышными рукавами, отделанными серебряной нитью. И абшай, и бледно-желтые парчовые шальвары были усеяны множеством сверкающих бирюзовых камешков. На поясе висел меч в ножнах, усыпанных драгоценными каменьями побольше, а за спиной, на витом алом шнурке с кистями, болталась широкополая шляпа с красными и синими перьями. Левое плечо украшала эмблема Леопарда, шитая серебром.

Юноша, несмотря на щегольской наряд, держался с достоинством, как подобает знатному доблестному воину, но своего интереса к Майе не скрывал. Она смущенно отвела глаза и прикрыла полуобнаженную грудь, потом украдкой оглянулась – и снова встретила уверенный взгляд незнакомца.

– Да улыбнись же, дуреха! – прошипела Оккула, не разжимая губ.

Майя неловко, будто деревенская простушка при виде кареты знатных господ, сложила губы в улыбку, но тут юноша сам улыбнулся, отшвырнул виноградную гроздь попрошайке и перешел улицу. Прохожие почтительно уступали ему дорогу.

Незнакомец опустил руку на борт повозки у ног девушек и с неприкрытым восхищением взглянул на Майю, будто говоря: «Не правда ли, хорошо быть красавицей?»

– К моему глубокому сожалению, мне неизвестно, как вас зовут, – произнес он. – Не развеете ли вы мои сомнения?

– Ах, мой господин… я… меня…

Растерянность и смущение Майи были настолько неподдельными, что на миг юноша и сам смутился.

– Прошу прощения, – удивленно сказал он. – Я не хотел вас обидеть. Надеюсь, я не ошибся. Но если вы не шерны – и к тому же редкие красавицы, – то почему едете по нижнему городу в открытой повозке и без сопровождения?

– Мы из Теттит-Тонильды, мой господин, – объяснила Оккула с учтивой улыбкой и ласково коснулась его руки. – Нас везут к У-Лаллоку.

– Ах вот как! – разочарованно вздохнул юноша. – Значит, он выставит вас на торги?

– Увы, боюсь, что нет, – ответила Оккула, будто сожалея, что вынуждена отказать ему в просьбе. – Нас обещали отправить в услужение какому-то знатному господину.

– Что ж, ничего удивительного, – промолвил незнакомец. – В таком случае, надеюсь, мы с вами еще встретимся. А если ваш… гм, знатный господин решит с вами расстаться, то обязательно дайте мне знать. – Он склонил голову, поцеловал босую ступню Майи и, резко повернувшись, скрылся в толпе.

Екжа тронулась с места. Девушки изумленно молчали.

– Ах, он же нам не представился, – пролепетала Майя, пораженная странной встречей.

– Ему и в голову не пришло, что мы не знаем, кто он, – объяснила Оккула. – Он из Леопардов.

– И кто же он?

– Откуда мне знать? Но неплохо бы выяснить, кто это такой.

– Ой, мне так стыдно…

– Ты, банзи, своей силы не ведаешь! – Оккула раздраженно смахнула муху с руки. – Ты прекрасно себя держала, он нас не скоро забудет. О Крэн, как я проголодалась! Быстрее бы уж до места добраться.

Впрочем, совсем скоро они достигли цели своего путешествия. Екжа проехала мимо высокой Лиственной башни, резной балкон которой нависал в ста локтях над головами прохожих, и свернула под низкую каменную арку, на узенькую тропку, выходящую в мощеный дворик. Зуно вышел из своей повозки и велел девушкам спешиться. С екжи выгрузили сундук Оккулы, и Зуно расплатился с возчиком. Выразительные движения бровей Зуно возымели на возчика не меньший эффект, чем на разбойников с большой дороги.

– Вполне достаточно, – надменно произнес Зуно, вложил монету в протянутую руку, отвернулся, пересек дворик и своим ключом отпер калитку в стене.

Внезапно он остановился и спросил Оккулу:

– О чем с вами беседовал молодой господин?

– Он выразил нам свое восхищение.

– И больше ничем не интересовался?

– Нет, мой господин, – учтиво ответила Оккула. – Я ему объяснила, что мы – собственность господина У-Лаллока.

– А ты знаешь, с кем разговаривала?

– Нет, мой господин.

– С Эльвер-ка-Виррионом, единственным сыном маршала Кембри-Б’саи, – бросил Зуно и вошел в дом.

15 У Лаллока

Майя с Оккулой, неся сундук, вошли в калитку и оказались в квадратном дворе, посреди которого виднелись крохотная, усаженная цветами лужайка и маленький прудик. Двор с четырех сторон окружала низкая стена с крытой галереей, куда выходили многочисленные двери и зарешеченные окна. Здесь, словно в тюрьме, Лаллок держал свой товар.

У пруда играли в мяч пять девушек. Зуно провел Майю и Оккулу в небольшую комнатку, где стояли тяжелый стол со скамьями, сундук и кровать, застланная толстым ковром и забросанная подушками. На кровати растянулась толстуха лет тридцати. Завидев Зуно, она поспешно поднялась.

Зуно уселся на скамью, налил себе вина из кувшина на столе и осведомился у толстухи:

– Варту, У-Лаллок у себя?

– Нет, У-Зуно, он в верхний город по делам уехал. Обещал завтра утром вернуться. Как в Теттит съездили?

– Спасибо, хорошо, – рассеянно ответил Зуно. – Что ж, в таком случае я тебе товар передам – вот, две девушки, получены в Хирдо от Мегдона.

– В Хирдо? – удивилась толстуха.

– Да, – вздохнул Зуно, утомленно прикрыв глаза. – Парден остальную партию приведет, как обычно. Завтра или послезавтра прибудут. О продаже чернокожей девушки У-Лаллок с сайет Домридой особо сговорились. Она из «Лилейного пруда», что в Теттите. Вот тут в письме все подробно написано, и счет прилагается.

– Да-да, от сайет Домриды девушку мы ждали. У-Лаллок уже спрашивал.

– А вторая вроде бы случайно подвернулась. Мегдон мне сказал, что немалые деньги за нее заплатил, – врет, наверное. Впрочем, он расписку предоставил. Продала ее какая-то безграмотная крестьянка, видишь, даже имени не подписала, только палец приложила. Ничего, У-Лаллок с Мегдоном сам разберется. Ну все, мне пора.

Как только Зуно ушел, толстуха недовольно повернулась к Оккуле и Майе:

– С чего бы это вас отдельно от всей партии отправили? Что произошло?

– У-Мегдон решил, что мы – товар особый, сайет, – объяснила Оккула. – Хотел, чтобы У-Лаллок сам на нас поглядел и мнение свое составил.

– Ха, по-твоему, ты – особый товар? Это почему еще? Из-за черной кожи, что ли?

– Не знаю, сайет. Я просто повторила, что У-Мегдон сказал.

– А тебя почему Мегдону продали? – обратилась толстуха к Майе. – Или какой баронишка тобой натешился, а как надоело ему, так и с рук сбыл?

От грубых слов толстухи Майя едва не разрыдалась.

– Прошу прощения, сайет, – вмешалась Оккула. – Моя подруга завтра сообщит господину У-Лаллоку все, что он пожелает узнать. Вы же сами много невольниц повидали, знаете, что они не любят о своих злоключениях рассказывать.

– Ах, какие мы нежные и важные! – воскликнула толстуха. – Я погляжу, ты много себе позволяешь!

– Я ни на чем не настаиваю, сайет, – мягко заметила Оккула, не отводя взгляда.

Толстуха достала из сундука длинную гибкую розгу:

– Видала? Будешь дерзить – выпорю.

Оккула невозмутимо промолчала. Толстуха разгневанно уставилась на нее и опустила розгу на стол.

– Ладно, пойдемте со мной, – раздраженно сказала она. – И сундук свой не забудьте.

Вслед за толстухой девушки направились по крытой галерее. Майя прихрамывала и еле поспевала. В углу одна из дверей была раскрыта. Варту пригнулась и, войдя внутрь, поманила за собой девушек.

В комнате, длиной шагов пятьдесят, на выложенном каменными плитами полу были расставлены койки, отделенные друг от друга деревянными перегородками. Три зарешеченных окна выходили во внутренний двор; в очаге горел огонь. Посреди комнаты стоял чисто вымытый стол и грубо сколоченные скамьи. Такой чистоты и порядка Майя прежде не видела.

– Здесь женщин и девушек держат, – объяснила Варту. – Койки себе сами выберете, тут пока всего пять живут. Купальня рядом, мыться обязательно. Там мыло есть и сера – вшей выводить. Ежели завшивеете, выпорю. А что у тебя с ногой? – спросила она у Майи. – Болит?

– Да, сайет, подвернула.

– Как искупаешься, придешь ко мне, я перевяжу. Если вдруг еще где болячка какая, первым делом мне скажи, я вылечу, понятно? Детей кормят отдельно, а вам еду раздают утром и вечером, стряпать сами будете, вот здесь, у очага. – Она помолчала и наставительно произнесла: – Запомните, вам очень повезло. Лаллок ценным товаром торгует, с девушками хорошо обращаются – многие говорят, что лучше, чем в родном доме. Еды вдоволь, постель мягкая, одежда красивая, вода теплая, мыло и полотенца чистые. Вы припадками не страдаете? По ночам в постель не мочитесь?

– Нет, сайет.

– Тех, кто грязь разводит или имущество портит, строго наказывают. Завтра У-Лаллок на вас поглядит, – заявила толстуха напоследок и ушла.

– Вши здесь ценные, им повезло, – передразнила ее Оккула. – С ними так хорошо обращаются, что они становятся припадочными и по ночам в постель мочатся. Ах ты, сука завшивленная! Ладно, давай на этих койках устроимся, подальше от очага. – Она потрогала тюфяк и распласталась на кровати. – Ха, правду сказала корова! Постель мягкая, удобная. Еще б поесть… Ты стряпать умеешь?

– Немного, – призналась Майя. – Смотря что.

– Вот и славно, а то я вообще не умею. Говиг не в счет, давно было. Слушай, давай в купальню поодиночке сходим? Не хочется без присмотра сундук оставлять, мало ли что за девицы здесь собрались. Ну, иди мыться.

– Нет, я подожду, – ответила Майя. – Мы же в караульной у стражников вымылись, помнишь?

– Правда, что ли? Так это когда было! Ну, как хочешь. Я пойду поплещусь, а ты пока отдохни. Полотенца наверняка в купальне есть.

Майя, оставшись в одиночестве, улеглась на кровать. Деревянную перегородку покрывала вязь выцарапанных имен, надписей и рисунков. «Мейдиса из Дарая», – медленно прочитала Майя, шевеля губами. Чуть ниже располагалось весьма откровенное изображение, подписанное: «Тилла бастает, как свинья». Разглядывая надписи, Майя задремала. Проснулась она оттого, что в комнату вошла коренастая девушка лет семнадцати, темноволосая и косоглазая, с хрустом жуя яблоко. При виде Майи она остановилась, оглядела ее с ног до головы и сердито спросила:

– Ты кто?

Майя села на краешек кровати и улыбнулась:

– Меня зовут Майя. Я из Тонильды.

– Из дельды? – ехидно переспросила девушка. – Оно и видно. А свои на полку на ночь кладешь?

Грубое, презрительное замечание невозможно было принять за шутку. «Нет, на ссору лучше не нарываться, – подумала Майя. – Она сильнее, да и подруги ее на помощь прибегут, не отобьешься».

– Ты зачем грубишь? – спросила она. – Мы с тобой обе в беду попали…

– Может, ты и попала, откуда мне знать, – огрызнулась девушка. – Забрюхатела, что ли?

– Да я не о том…

– А что в сундуке? – спросила косоглазая, подходя к кровати.

– Не твое дело, – резко ответила Майя. – Это подруги моей, Оккулы. Она сейчас вернется.

– Оккула-чпоккула, – передразнила девица тонильданский выговор Майи и плюнула в нее яблочными семечками. – Вот вернется твоя Оххала, еще не так разохается. – Она захихикала и распахнула крышку сундука.

– Не тронь, кому говорят! – выкрикнула Майя, хватая девушку за запястье.

Косоглазая оттолкнула Майю и засунула ей за шиворот огрызок яблока. Тут в комнату вошла Оккула: талия обмотана полотенцем, оранжевый метлан перекинут через руку, в другой руке – чугунная сковорода.

– Банзи, глянь, что я нашла… – начала она, окинула взглядом распахнутый сундук и косоглазую девицу, а потом посмотрела на Майю. – Что происходит? Это кто открыл?

– Она, – кивнула Майя. – Я остановить ее хотела, а она…

– Сейчас остановим, – сказала Оккула и стукнула девушку сковородой по макушке.

Сковорода отозвалась гулким звоном.

Девица пошатнулась, упала на пол, но сразу же подскочила и, брызжа слюной, ринулась на Оккулу. Подруга, стремительно швырнув Майе метлан и сковороду, храбро встретила натиск. Противницы, сцепившись, катались по полу. Тут в комнату вбежали остальные невольницы, встали в кружок и начали громкими криками подбадривать дерущихся.

Оккула, прижатая к полу, обвила соперницу руками и ногами:

– Бей ее, банзи!

Майя обеими руками ухватила ручку сковороды, замахнулась и со всей силы ударила косоглазую девицу по затылку.

В комнату вошла Варту и разгневанно спросила:

– В чем дело?

Все немедленно умолкли – видно было, что толстуху боятся.

Варту нагнулась, подняла косоглазую девушку за шиворот, без малейшего усилия отшвырнула на койку, отвесила звонкую пощечину и повернулась к Оккуле, но чернокожая девушка, опустив крышку сундука, невозмутимо надевала метлан.

– Ты что это вытворяешь? – завопила Варту.

– Одеваюсь, сайет, – ответила Оккула.

– Одевается она! – возмущенно заорала толстуха. – Ну я тебе покажу, шлюха черномазая! – Она вперила в Оккулу устрашающий взгляд, но девушка не отвела глаз. Варту отвернулась и прикрикнула на косоглазую девицу: – Поднимайся, мерзавка!

Та немедленно встала и замерла, чуть покачиваясь.

– Мне плевать, кто драку начал, – заявила толстуха. – Если б вас завтра У-Лаллоку не показывать, я б обеих выпорола на совесть. Еще раз такое повторится, я найду способ, как вас наказать так, чтоб следов не осталось. Ясно вам?

– Да, сайет, – покорно произнесла Оккула. – С вашего позволения, мне хотелось бы поставить сундук в надежное место, чтобы в него без спросу не лазили.

– Много ты о себе воображаешь! – буркнула Варту. – Ладно, отнесите сундук ко мне, заодно и еду на всех заберете. Нечего вам тут прохлаждаться.

Еды и вправду оказалось вдоволь: каждой рабыне полагалось полфунта нежирного мяса, свежие овощи, фрукты, хлеб, сыр и молоко.

– Вы такого обращения не заслужили, – проворчала толстуха. – Как поужинаете, не забудьте все прибрать, я проверю. А ты соображаешь, даром что чернокожая, – неожиданно сказала она Оккуле. – Девицы там все больше неотесанные, ты уж за ними пригляди.

– Слушаюсь, сайет, – ответила Оккула.

Полтора часа спустя Майя – чисто вымытая, одетая, досыта накормленная и с туго перевязанной щиколоткой – с наслаждением растянулась на мягком тюфяке, забыв о беде, что приключилась с ней всего пять дней назад. Как это часто случается, Оккула и косоглазая девица по имени Чийя уже успели подружиться. Чийя вызвалась состряпать ужин и рассказала, что ее привезли из Урты две недели назад, в счет оброка.

– Меня старейшина Сурдад выбрал, чтоб ему в Избоины отправиться прежде времени! А все потому, что с отцом моим не поладил. Вот меня больную-то в кандалы заковали, двадцать лиг пешком протащили. Не знаю, как не померла в дороге. А как сюда дошли, так я в бреду неделю и провалялась, потому меня еще на торги не выставили, ждут, пока сил не наберусь. Тебе-то легче будет, – заявила она, завистливо глядя на Майю. – Не понимаю, как ты здесь оказалась. У нас таких в рабство не продают. А меня в судомойки определят в каком-нибудь трактире.

Майе стало жалко бедняжку, и она предложила Чийе поужинать вместе. Косоглазая девушка с радостью согласилась. В сгустившихся сумерках девушки подтащили койки поближе друг к другу и тихонько переговаривались.

– Слушай, а почему ты Зуно ничего не рассказала про этого красавчика, как его там… ну, знатного господина, – спросила Майя Оккулу. – Может, он нас с тобой купит, если Лаллок ему предложит?

– Может, и купит, – ответила подруга. – Только я на это не надеюсь. Чего зря задумывать, если Лаллок наверняка уже решил, кому нас продать. Вдобавок хоть этот парень и знатного рода, из Леопардов, но молод еще. Такие невольниц не покупают. Да и зачем им? В столице других удовольствий хватает. А даже если и купит, вдруг война? Вот уйдет он воевать, а рабов своих продаст – и что потом делать? Нет, нам другой покупатель нужен.

– Какой?

– Ну, если повезет, то хорошо бы нас продали какому-нибудь старику, из тех, кто рабынь держит не только для постельных утех, а чтобы положение свое подчеркнуть. Такое часто бывает, я знаю. А как устроимся, можно друзьями обзавестись, связями полезными, чтобы в люди выбиться. Если честно, банзи, я точно знаю, чего мне не хочется, а не чего хочется. И красавчик этот мне совсем не по нраву – слишком уж гладкий. Ненадежно это, поверь мне. Может, я и не права, но сердце мне подсказывает – с ним жди беды. И не забывай, мы – собственность Лаллока, и с этим ничего не поделаешь. – Она повернулась к Чийе и спросила: – А что ты там говорила про эти, избоины какие-то?

– Ой, не поминай к ночи! – воскликнула Чийя, краснея. – Беду накликаешь.

– Что за проклятье такое?

– Не скажу. И никакой уртаец тебе не скажет. Забудь, что слышала.

– А как его насылают?

– О великий Шаккарн! Молчи! Нельзя об этом. Одно могу сказать – ты туда не попадешь.

Оккула задумалась, пожала плечами и шепнула Майе:

– Банзи, ты никому не говори, откуда я родом, ладно? И историю, что я тебе вчера рассказала, не повторяй.

Майя согласно кивнула.

– Ой, ты умеешь сказки сказывать? – спросила Чийя. – Как настоящая сказительница? Ты в доме утех выучилась, да?

Оккула рассмеялась и облегченно вздохнула – хорошо, что уртайка не поняла, о чем они с Майей говорили.

– О Крэн, я столько сказок знаю! – воскликнула она.

– Расскажи! – взмолилась Чийя. – Про Леспу или еще про какую богиню… – Не дожидаясь ответа, она выкрикнула на всю комнату: – Идите сюда, Оккула сказку расскажет!

Девушки, сгорая от любопытства, с нетерпением столпились вокруг странной чернокожей невольницы.

Оккула молча оглядела собравшихся и наконец произнесла:

– Ну что ж, придется рассказать. Про кого? Про Леспу?

– Да, расскажи про Леспу! – воскликнула Чийя и с горечью добавила: – Про то, как она была обычной деревенской девушкой, как все мы.

Остальные согласно зашептались, но едва Оккула начала говорить, как воцарилось молчание.

16 Сказ о жертвоприношении Леспы

– Давным-давно богиня Леспа, та, что посылает нам драгоценные сны из своего мерцающего звездного дворца, была простой смертной, – нараспев произнесла Оккула. – Никто не знает, откуда она родом, все говорят по-разному: уроженцы Кебина рассказывают, что она там родилась, жители Икета настаивают, что Леспа жила в Йельдашее, но я всегда считала, что богиня начала свой путь в одной из деревень Субы, там, где Вальдерра впадает в Жерген.

– Твоя правда! – воскликнула одна из девушек. – Моя матушка оттуда родом, она мне всегда говорила…

– Вранье! – перебила ее другая. – Леспа в Саркиде родилась, все знают. Мне матушка сказывала…

– Вот видите, – примирительно улыбнулась Оккула. – Ну, я-то точно знаю, что Леспа не в моей земле уродилась. Вы пока между собой разберитесь, а я подожду.

– Нет-нет, Оккула, рассказывай! – попросила Чийя и прикрикнула на девушек: – А вы заткнитесь и слушайте.

– Так вот, жителям деревни, считай, повезло, будто радуга в землю концом уперлась, потому что таких красавиц, как Леспа, свет прежде не видывал. Вот исполнилось ей лет четырнадцать или пятнадцать. Всякий раз, как она в поле отцу обед несла, все вокруг свои дела бросали, каждому хотелось с ней словом перемолвиться, а потом домой проводить. Чуть до драки не доходило.

Жил в той деревне паренек по имени Балтис. Так ему Леспа в сердце запала, что он ни есть, ни пить не мог, ночами не спал, все терзался. Он ладный юноша был – высокий, крепкий. Подмастерьем в кузне работал. Да вы и сами знаете, по всей империи кузнецов обычно Балтисами кличут – как встретишь Балтиса, так наверняка кузнец.

Балтис с Леспы глаз не сводил, парней от нее отгонял, даже поколачивал иногда, да все впустую – он их бьет, а они знай за ней увиваются, будто мотыльки вокруг свечи. Балтис хороший работник был, только его чуть из кузни не выгнали: он как увидит, что Леспа из дому выходит, так молот бросит – и за ней.

Сам Балтис хорошо знал, что ему от Леспы надобно, а вот Леспа… Понимаете, она про любовь ничего не ведала, наивная была, словно бабочка, что непросохшие крылышки только-только расправила. Нет, она догадывалась, что хорошенькая, потому что как на улицу выйдет, так откуда ни возьмись парни выскакивают и все ее красавицей величают. Вскоре Леспа даже на реку без матери не ходила – пока девушка купалась, мать любопытных отгоняла. Ну, хоть и не понимала Леспа, чего парни от нее добиваются, внимание ей нравилось – кому ж неприятно, когда тебя нахваливают? С самого детства славилась она учтивым и ласковым обхождением, умела с людьми разговаривать и возле себя их удерживать – так всякая корова или там куропатка знает, кого к себе подпускать, а кого отваживать.

Ну, куда пчелиная матка полетит, туда и рой следом. Только матка летает высоко, за ней не всякий поспеет, а кто поспеет – дорого за это платит. В те времена, сказывают, Балтис от любви голову совсем потерял, каждый мельд на Леспу тратил, каждую свободную минутку ей уделял. В конце концов Леспа, даром что не знала, чего ей от Балтиса надобно, поняла, что не прочь с ним наедине остаться, в его объятиях понежиться да неведомой науке у него выучиться.

Как ни старалась Леспа удобную минутку улучить, ничего у нее не выходило. Отец ее, человек зажиточный, хозяйство вел справно, держал долю в рыбачьей лодке на Жергене, а потому считал Балтиса неподходящим ухажером для своей красавицы-дочери, отвадить его хотел. Вскоре Балтис перестал у дома Леспы околачиваться – никто его там не привечал, а как Леспа ему украдкой улыбалась, то родители ее ругали строго. Ну, вы сами знаете, что запретный плод слаще сладкого. Леспе стало любопытно, чего же Балтис так отчаянно добивается, да и тело ее тоже изнывало от тайных желаний, вот только раскрыть эту тайну Леспа никак не могла, хотя чувствовала, что ответ где-то рядом, как полузабытый сон, – впрочем, в то время снов на свете еще не было.

– Снов на свете не было? – ахнула Чийя.

– Конечно, – серьезно кивнула Оккула. – Откуда ж снам взяться, когда звездного дворца Леспы еще не построили?

– Ох, наверное, когда снов не было, тяжело на свете жилось, – вздохнула одна из девушек.

– Так вот, в деревне, где Леспа жила, – продолжила Оккула, – поклонялись богу Шаккарну. Вы тут из разных краев собрались, не знаю, известно вам или нет, но я вам скажу, что мне рассказывали: бог Шаккарн куда древнее Крэна и Аэрты. Над здешними землями он с давних времен властвовал, еще прежде того, как ортельгийцы своего медведя в Беклу привели, а их вот уже пять сотен лет как прогнали отсюда на остров посреди Тельтеарны. Говорят, древность народа в империи до сих пор определяют по тому, чтут люди Шаккарна или нет. Шаккарн над землей властвует, оттого в деревнях его и помнят. А еще говорят, что если Шаккарн империю оставит, то империя разрушится и никакой Крэн ее не спасет. Шаккарн – бог простых людей; роскошных храмов он не требует, ему скромных святилищ хватает, не то что богам жадных жрецов и богатых владык.

– Ш-ш-ш! – испуганно воскликнула Чийя, зажмурилась и схватила рассказчицу за руку.

– Да не пугайся ты так! – невозмутимо сказала Оккула. – И глазом не коси почем зря. Я слишком дорогой товар, здесь меня никто не тронет. Были б мы в верхнем городе – другое дело. Ну, как бы то ни было, в честь Шаккарна великий праздник устраивают в начале осени, и в какой деревне святилище есть, его украшают цветами и особыми покровами – женщины их годами ткут да вышивают. А в день праздника мужчины несут плоды своих трудов: крестьяне – овец, коз или коров, кузнецы – изделия железные, кожемяки – шкуры выделанные и так далее. Всю эту живность и предметы называют жертвоприношением Шаккарну. Незамужние девушки, как им тринадцать лет исполняется, весь год волосы растят, а в день праздника обрезают и тоже Шаккарну отдают – такое вот девичье жертвоприношение. Правда, что потом с этими волосами делают, мне неведомо.

– Как что? – удивилась Чийя. – Набивают ими подушки да тюфяки, одеяла стеганые. А как свадьбу играют, невеста с женихом на этих подушках в святилище ночь проводят – мягко, тепло, да и детей помогает зачинать.

– Спасибо, что рассказала, теперь буду знать, – улыбнулась Оккула. – Может, при случае сама попробую. А еще говорят, что у Шаккарна жрецов нет; в каждой деревне ему поклоняются по-своему, a древние ритуалы передают из поколения в поколения… Так вот, той осенью в деревне Леспы готовились к чествованию Шаккарна: святилище украсили сверху донизу, как положено. Гирлянд из трепсиса наплели для яркости; охапок планеллы нарвали, чтобы благоухало кругом. Красоту наводили две местные старухи – они много лет этим занимались и к святилищу больше никого не подпускали.

– У нас в деревне тоже такие есть, – вспомнила Майя.

– Таких везде хватает, – согласилась Оккула. – Так вот, утром перед праздником две кумушки взялись за работу: венки вязали, гирлянды развешивали, окна зелеными ветвями украшали. Наконец дошло дело до алтаря.

На алтаре лежал великолепный покров с бахромой, что свешивалась до самого пола, – его лет за двадцать до того местные женщины соткали и расшили богатыми узорами. Красивее покрова во всей округе не было, из дальних деревень на него приходили любоваться. Короче говоря, стали старухи алтарь украшать, да и пригорюнились, заметив, что покров прохудился: бахрому в нескольких местах мыши погрызли, кое-где ткань поползла, прорехи образовались.

«Ох, беда-то какая! – запричитала одна. – Некрасиво ведь! Как же все это к завтрему починить?»

«Да, некогда шитьем заниматься, еще сколько дел надо переделать!»

«А просить никого не хочется, – вздохнула первая кумушка. – Все знают, что мы всегда сами святилище украшаем. Вдруг решат, что мы не справились, засмеют и прогонят?»

Сели они на порог и стали горькую думу думать.

«По-моему, покров с алтаря снимать не стоит, – начала вторая старуха. – Он тяжелый, нам с тобой его не утащить. Вот если бы кто согласился его заштопать, сидя или лежа на полу…»

«Ну, это для молоденькой работа. Слушай, а ведь девчонку попросить легче – она и не засмеет нас с тобой, и никому не расскажет, что нам помощь понадобилась. Кто у нас в деревне есть из скромных и работящих?»

«Леспа! – припомнила вторая старуха. – Она и скромная, и работящая, и обходительная. Вдобавок дом их тут неподалеку, семья живет в достатке, наверняка и нитки цветные для штопки найдутся, все нам в расход не входить».

И вот старые сплетницы поплелись домой к Леспе, в дверь постучали.

А Балтис наш с дома красавицы по-прежнему глаз не спускал, даже когда работал – гвозди ковал или там решетки мастерил, – вот и увидел, как старухи к дому подошли, а матушка Леспы им дверь открыла. Поговорили, покивали, Леспу позвали. Ну, та вышла, улыбкой засияла, тоже кивнула, в дом вернулась, принесла рабочую шкатулку, где нитки цветные да иголки хранят. Старухи загалдели, закаркали, чисто вороны по весне.

Балтису ума хватило догадаться, что Леспа в святилище собралась, помочь старым сплетницам. А еще он сообразил, что случай представился наедине с ней побыть. От радости у него сердце так и зашлось. По счастью, кузнец в соседнюю деревню ушел договариваться с кем-то о цене на новый засов, так что Балтис инструмент побросал и бегом в святилище помчался.

Заскочил внутрь, огляделся – а там цветов полно. Он, конечно, не растерялся, быстренько букетик собрал – и сильвон, и дженнет, и белые колокольчики, – чтобы Леспе вручить, как она появится. Балтис-то воображал, что Леспа одна придет, а когда чего-то очень хочется, то верится, что так оно и будет. Вот сидел он в святилище, вздыхал, придумывал, как она придет, что он ей скажет, как цветы отдаст… И тут услышал снаружи голоса двух старух – они вместе с Леспой пришли.

Балтис знал, что старухи сразу догадаются, зачем он явился, и при Леспе на смех его поднимут. Понятное дело, вынести этого бедняга не мог, а потому решил спрятаться, только негде было: святилище крошечное, темных углов не найти. Единственное подходящее место – под алтарем. Вот туда наш Балтис и шмыгнул.

Алтарем служил большой крепкий стол, под ним Балтис и спрятался, покров его со всех сторон прикрывал. Старухи с Леспой вошли и остановились шагах в трех от алтаря.

«Как по-твоему, голубушка, сможешь заштопать покров, не снимая?» – спрашивает одна кумушка.

«Да, сайет, – отвечает Леспа. – И бахрому подошью, и прорехи заштопаю так, что незаметно будет. У меня и нитки подходящие есть».

Ну, они еще немного поговорили, а потом старухи в другой конец святилища ушли, гирлянды плести.

Леспа встала на одно колено, надела на палец наперсток и приподняла край покрова, чтобы получше прорехи разглядеть. Потом иглу к свету поднесла, стала нитку вдевать, как вдруг почувствовала, как ей ногу что-то щекочет. Посмотрела вниз – желтая кассия. Леспа подумала, что цветок с алтаря упал, и в сторону его отложила. Только нитку вдела – ногу опять защекотало, но на этот раз Леспа успела заметить и цветок, и руку со знакомым шрамом. Наша красавица тихонечко покров приподняла – а там Балтис сидит, улыбается, палец к губам подносит. А потом – хвать! – под стол ее утянул и ну целовать, да так, что Леспа даже вздохнуть не могла.

Целовал он ее, целовал, и тут одна из старух с другого конца святилища спрашивает:

«Леспа, как там дела? Ты не притомилась?»

Балтис нашу красавицу выпустил, она голову из-под покрова высунула и говорит:

«Нет, сайет, нисколечко! Я тут изнутри смотрю, нет ли где дырочек. Сейчас быстро все подлатаю».

Стала она из-под алтаря вылезать, а Балтис ее за щиколотки схватил и не выпускает.

«Балтис, отпусти!» – шепотом взмолилась Леспа, а потом вдруг поняла, что не хочет из его рук вырываться. Ее к Балтису так и тянуло, хотя родители Леспы его к ней не подпускали, держали дочь в строгости. А он тут как тут – страстью так и пышет, как пожар в лесу. Красавица Леспа сыздетства баловницей была, шалости любила – и сейчас любит, вы же знаете, – вот и решила подшутить над старухами.

«Сайет, с вашего позволения, я на пол лягу, так у меня дело быстрее пойдет, – крикнула она кумушкам. – Покров тяжелый, его на весу держать сил нет».

«Конечно, голубушка, устраивайся поудобнее, лишь бы тебе хорошо было».

– Ох, я знаю, знаю, что дальше будет! – воскликнула Чийя.

– Раз знаешь, так молчи, – с улыбкой остерегла ее Майя. – Мы-то еще не догадались. А ты дальше сказывай, Оккула.

– Так вот, Леспа накидку свою свернула, под голову подложила, улеглась на пол – голова и плечи на виду, а ноги до пояса под алтарем – и давай бахрому подшивать. Долго ли, коротко ли, поняла она, что вот-вот застонет от… ну, наверное, от удовольствия, – не знаю, что там Балтис с ней вытворял. Она и рада бы встать, да не может, потому что старухи уже поближе подошли, заметили бы, что у Леспы… одежда в беспорядке, так сказать. Вдобавок Леспа пребывала в некоторой растерянности. Как известно, Суба – край рыбацкий, Балтис форель ловил с малых лет и знал, что рыб надо подманивать, вроде как ублажать, чтоб им удовольствие доставить.

И тут Леспа не сдержалась и застонала – громко, протяжно. Старухи так и подскочили от неожиданности.

«Ах, голубушка, что с тобой? – спрашивает одна. – Ты поранилась?»

«Нет, что вы, сайет, – пролепетала Леспа, содрогаясь от неведомого прежде наслаждения. – Я тут… палец иголкой уколола».

«Ох, бедняжка! – отвечает старуха. – Больно тебе? Ничего, не бойся, скоро пройдет. А крови много?»

«Нет, чуть-чуть кровит, не страшно, – вымолвила Леспа, задыхаясь. – Мне уже гораздо лучше».

Рассказчица умолкла и с напускной суровостью оглядела своих слушательниц, которые корчились от смеха.

– Вот так всегда, – прошептала она хохочущей Майе и холодно обратилась к остальным: – Ну что, дальше сказывать?

Все дружно потребовали продолжения.

– Ну, на рынке я бы сейчас плошку по кругу пустила, за рассказ плата полагается. Вы свое задаром получаете, совсем как Балтис. Так что молчите и слушайте.

Ну вот, у красавицы Леспы в глазах помутилось, не понять, то ли она покров латает, то ли ее саму латают; такого ей прежде испытать не доводилось, голова кругом пошла. По правде сказать, боги наверняка послали Балтису силу чудесную, потому что только по волшебству парень может одновременно и клубничины есть, и рыбку ловить и при этом ни звука не издавать, – как есть божий промысел. Да и сама Леспа почувствовала, что на нее божественная благодать снизошла. Зажала наша красавица край покрова – и ну иглой сновать по-всякому, но все больше туда-сюда. Так увлеклась, что даже губу прикусила чуть не до крови. А потом как вскрикнула, забилась под алтарем, задергалась, точно сама не своя.

В это время старухи гирлянды плюща под самый потолок святилища пристраивали, от одного столба к другому. Одна залезла на стремянку, другая ее придерживала да советы давала. Тут Леспа и вскрикнула. Старухи оглянулись – а она вертится, как змея под мотыгой.

«О великий Шаккарн! – завизжали кумушки. – У бедняжки припадок! Что делать?»

«Помоги мне спуститься, – воскликнула та, что на лестницу вскарабкалась. – Держи стремянку, не выпускай, а то я упаду! Погоди, я мигом…»

Припадок их так напугал, что они замешкались за пустой суетой и только через минуту подошли к алтарю, под которым лежала утомленная, но чрезвычайно довольная Леспа.

«Что случилось, голубушка? Тебе плохо? Где болит?»

«Ах, простите, сайет, – вздохнула Леспа, торопливо прикрываясь алтарным покровом. – Судорогой ногу свело».

«Ох, бедняжка! Ничего, мы тебе сейчас поможем», – предложила одна старуха и взяла Леспу за руку.

Обе кумушки поднатужились, да только Леспу поднять не смогли – Балтис ее за ноги под столом держал, все старался платье поправить.

«Схожу-ка я за кузнецом, – вызвалась вторая старуха. – Или подмастерье его, Балтиса, позову. Он парень крепкий, быстро управится».

Как только она ушла, Леспа и говорит ее товарке:

«Ах, сайет, дайте мне водицы испить. Глядишь, мне и полегчает».

Старая сплетница поспешно ушла к ручью за водой, потом вернулась и видит, что Леспа покойно сидит у алтаря.

«Мне уже полегчало, – сказала красавица. – Только давайте мы с вами, сайет, у святилища по лужайке пройдемся, чтобы у меня в голове прояснилось».

Пока они с Леспой гуляли, Балтис незамеченным выскользнул из святилища и в кузню прибежал. Никто его отсутствия не заметил, потому как сам кузнец еще не вернулся.

Леспа в себя пришла, алтарный покров за полчаса заштопала, а вечером дома волосы остригла, в жертву Шаккарну, и большой пирог с дичью к празднику испекла.

Все ее пирог ели и нахваливали, мол, вкуснее не бывает, да только из рук красавицы Леспы съели бы и камни. А как праздник подошел к концу, прежде чем танцы начались, Леспа родителям сказала, что бабушку пойдет навестить, – старухе нездоровилось, она дома сидела, слушала, как народ веселится.

«Ну что, внученька, – прошамкала бабуся, – принесла ты жертву Шаккарну?»

«Да, бабушка, самую что ни на есть лучшую девичью жертву», – ответила Леспа.

«А пирог твой понравился?»

«Еще как понравился! Я теперь так наловчилась со скалкой управляться, что из рук ее больше не выпущу».

– Девушки, спать давно пора, – заявила Варту, появляясь в дверях комнаты. – А кто меня ночью потревожит, тому не поздоровится. Чийя, огонь в очаге погаси.

Как только толстуха заперла дверь на замок, Оккула обняла Майю за плечи:

– Ох, банзи, койка узкая, как сточная канава, но мы с тобой поместимся, правда?

– Как, при всех? – смутилась Майя.

– А что такого? – удивилась подруга. – Не мы одни друг друга утешаем, сама видишь. Вдобавок, кто знает, где завтра ночевать придется.

17 Лаллок

Майя улеглась на свою койку и крепко уснула. Проснулась она часа через два после восхода солнца. В очаге уже горел огонь, девушки завтрак готовили. Оккула еще спала. Майя принесла еду и разбудила подругу, но та вставать не торопилась.

– Нам с тобой спешить некуда, банзи, – сказала Оккула, лениво жуя ломоть свежего хлеба с медом. – За нами пришлют, только рано еще.

– Откуда ты знаешь? – спросила Майя.

– Да знаю уж. Сходи-ка ты в купальню, посмотри, что там делается.

Майя недоуменно пожала плечами, но сделала, как велено. Во дворе ее остановила Варту и приказала возвращаться в комнату, убрать со стола и подмести пол. Час спустя Майю с Оккулой позвали в купальню.

Громадную каменную лохань в полу наполнили чистой водой с ароматными травами. Майя ногой потрогала воду – теплая, приятная! Вкусная обильная еда, мягкая постель и сладкий сон заставили Майю забыть о недавних бедах. К ней вернулось счастливое расположение духа. Она торопливо сняла повязку со щиколотки, разделась и с наслаждением бросилась в воду. Отмокнув и наплескавшись, девушки принялись увлеченно пробовать друг на друге всевозможные щетки, гребни, ароматные масла и притирания.

Наконец в купальню пришла Варту и велела им вылезать из воды и одеваться.

– Вас Лаллок все утро дожидается! – проворчала толстуха. – Похоже, вы не торопитесь хозяина ублажать.

– Так мы его и ублажали, – с лукавой улыбкой заметила Оккула.

– Язычок-то попридержи, – оборвала ее Варту. – Делай что велено, а то как бы жалеть не пришлось.

Майя, неторопливо расчесывая золотые кудри, совсем забыла о том, что должна предстать перед Лаллоком. Руки ее задрожали, к глазам подступили слезы. Оккула подошла к подруге, опустилась на колени и обхватила ладонями Майин подбородок:

– Успокойся, банзи, тебя никто не обидит. И вообще, лучше уж к Лаллоку, чем зубная боль, правда?

– Но он же нас раздеваться заставит… – всхлипнула Майя.

– Вот глупышка! – воскликнула Оккула. – Да он уж насмотрелся, не сомневайся.

– Когда это?

– Да в купальне же! Угол кисейной занавеской выгородили, помнишь? Ах, ты же в домах утех не бывала, не знаешь, что там такое всегда устраивают. Некоторым нравится за другими подглядывать. Я, как кисейную занавеску приметила, сразу все поняла.

– А ты его видела?

– Нет, конечно. Для этого кисею и повесили. Но я уж постаралась, чтобы он меня хорошенько разглядел. Хорошо, что я тебя не предупредила, а то б ты от смущения не знала, куда себя девать. Воду ароматную и притирания не для уртайских коров косоглазых приготовили, а для нас, красавиц. Так что не бойся, раздеваться тебя никто не заставит – до поры до времени. Вдобавок мы же вместе к Лаллоку пойдем.

В комнате толстухи Майя встретилась с еще одной неожиданностью. Лаллок представлялся ей дородным старцем с темной бородой и в просторном одеянии, однако у стола сидел крепкий тридцатилетний мужчина – чисто выбритый и светловолосый. По простодушному убеждению Майи, одет он был с невероятной роскошью, на дильгайский манер – ярко, как цыган или как ярмарочный зазывала. В ушах блестели золотые серьги, шею обвивал алый шарф в синюю полоску, на желтой безрукавке переливалась огромная брошь с тельтеарнскими аквамаринами, а ноги обтягивали лосины из тончайшей багряной кожи. На столе перед Лаллоком лежала гора бумаг, включая послание госпожи Домриды. Когда девушки вошли, он отложил очередной лист и велел им присесть на скамью у стола. Зуно, стоявший за спиной хозяина, холодно кивнул Оккуле и что-то прошептал на ухо Варту.

– А, вот и чернокожая девушка от госпожи Домриды, – удовлетворенно произнес Лаллок с сильным дильгайским выговором. – Она тебя очень хвалила! – Он благосклонно улыбнулся Оккуле.

– Благодарю вас, мой господин, – учтиво ответила она.

– Так, ты у Домриды несколько лет провела, постельным утехам обучена… А за столом прислуживать умеешь? Про это она ничего не пишет. – Он побарабанил пальцами по столешнице.

– Да, мой господин, умею.

– Значит, в услужение к знатным господам просишься, в верхний город?

– Да, мой господин.

– Гм, знатным господам прислуживать непросто, – сказал Лаллок, хитро поглядывая на Оккулу. – Ох как непросто. Если тебе такое не по нраву, ты сразу скажи, я тебя к другому пристрою, Домрида внакладе не останется.

– Благодарю вас, мой господин. Я совсем не прочь служить знатному господину из верхнего города. Обучена я хорошо, соображаю быстро, вас не ославлю, не сомневайтесь.

Лаллок еще раз перечитал письмо.

– Что ж, если покупателю ты не подойдешь, он мне тебя вернет. Будем надеяться, что этого не случится. Похоже, Домрида в твоих способностях уверена, иначе бы не продала.

Он отложил послание, взял счеты и начал быстро перебирать костяшки.

– Прошу прощения, мой господин, – почтительно произнесла Оккула, – мне бы хотелось узнать о деньгах.

– О деньгах? – переспросил ее Лаллок.

– Да, мой господин. Госпожа Домрида обещала мне пятьсот мельдов от продажной цены.

– Ну, это если за тебя назначенную цену заплатят, – напомнил Лаллок.

– Мой господин, умоляю, войдите в мое положение, – начала Оккула. – Я упросила госпожу Домриду меня вам продать, чтобы и вам славу принести, и себя не обидеть. Денег мне нужно немного, и я их с умом употреблю, к вашей же выгоде.

– Что ж, ради Домриды мы что-нибудь придумаем, – нетерпеливо ответил Лаллок. – А что твоя подруга? – Он повернулся к зардевшейся Майе. – Нам о ней ничего не известно. Случайное приобретение, а, Зуно? Сверх положенного в Тонильде оброка?

– Да, мой господин. Мегдон… – начал Зуно.

– Прекрасно, прекрасно, – пробормотал Лаллок, разглядывая Майю, и восторженно потер руки. – И где ее Мегдон приобрел?

– Как мне объяснили, мой господин, – протянул Зуно, – Мегдон или Парден, в общем, наши люди в Тонильде, проезжая через Мирзат, встретили женщину, которая вознамерилась продать девчонку. Разумеется, они товар осмотрели и незамедлительно заключили сделку. Ничего удивительного, сами видите.

– И как дорого она им обошлась?

– Счет за нее я вчера Варту отдал, вон он, на столе лежит.

– Нет, ты мне сам скажи, что, по-твоему, Мегдон за нее заплатил. Ты ему веришь?

– В нашем деле я никому, кроме вас, не верю, мой господин, – ответил Зуно. – Мегдон девчонку приобрел у невежественной крестьянки. В счете сумма указана. Сами понимаете, что такую девушку за пустячные деньги нигде не купишь. Ну, в конце месяца Мегдон свои расходы нам представит, там и посмотрим.

Наступило молчание.

– Кто тебя продал? – спросил Лаллок у Майи.

– Матушка, – еле слышно прошептала бедняжка.

– Мачеха? – уточнил Лаллок.

– Нет, мой господин.

– Тебя родная мать продала? С чего бы это?

– Не знаю, мой господин.

Лаллок потянулся через стол, ухватил Майю за подбородок и, приподняв ей голову, пристально посмотрел в глаза:

– Ты распутничала? Забрюхатела? Или убить ее хотела? Ну-ка, признавайся!

Майя отшатнулась и, закрыв лицо ладонями, зарыдала взахлеб. Оккула начала ее успокаивать, Варту досадливо прищелкнула языком, а Лаллок снова забарабанил пальцами по столешнице.

– Приструнить ее, мой господин? – спросила толстуха.

– Нет, пусть себе плачет. Главное, чтобы была здорова и не в тягости. Мы ее сразу продадим, хорошую цену выручим.

– Мой господин, а вы не хотите продать ее вместе со мной? – предложила Оккула.

– И не надейся, дурочка. За тебя одну четырнадцать тысяч обещано, а может, и на пятнадцати сторгуемся, – возразил Лаллок. – Вдвоем вы покупателю в целое состояние обойдетесь.

Майя ахнула, вцепилась в Оккулу и заплакала еще горше. Варту подбежала к девушкам, встряхнула Майю и закрыла ей рот рукой.

– Уведи ее отсюда и успокой, – велел Лаллок толстухе. – Только чтоб следов не осталось. Смотри мне, товар не попорть! Зубы не выбей, как в прошлый раз. Лучше узнай, здорова она или нет.

Как только Варту вывела Майю из комнаты, Оккула заговорила:

– Мой господин, я вам сейчас расскажу все, что мне доподлинно известно. Майя мне все сама выложила, как на духу: ее отчим соблазнил, больше у нее никого не было. Семья бедная, живут впроголодь, мать на сносях, а дочь продала из ревности, когда отчим по делам уехал. Так что девушка вполне здорова и не беременна.

– А почему ты хочешь, чтобы я вас вдвоем продал? – уточнил Лаллок.

– Видите ли, мой господин, мы друг с дружкой поладили, – призналась Оккула. – Кроме того, я о вашей выгоде пекусь. Майя – девчонка молодая и неопытная. Я ее лучше всех нужной науке обучу, потому что она мне доверяет и меня не боится. Вдобавок мы друг дружку оттеняем – я чернокожая, она беленькая. Это многим по нраву придется, а вам славы прибавит. Вот я за ней и пригляжу, она свое смущение переборет, пугаться будет меньше. – Оккула мельком взглянула на Зуно. – Помните, мой господин, как она в Хесике испугалась? Ну, на постоялом дворе.

– Гм, не время сейчас об этом вспоминать… – Зуно помолчал и добавил: – Впрочем, ты дело говоришь. По здравом размышлении, мой господин, девушек и впрямь выгоднее продавать вдвоем. Если, конечно, разумную цену назначить.

Лаллок задумался. Домрида предупреждала его, что чернокожая невольница не только обладает необычной внешностью, но и отличается острым умом, а потому наверняка далеко пойдет, особенно в Бекле. Может, станет наложницей какого-нибудь важного барона или шерной, умело удовлетворяющей прихоти пресыщенных богатеев-сластолюбцев. Кто знает? Доходы от торговли наложницами выражались не только в звонкой монете, хотя за хорошо обученных молоденьких рабынь и впрямь платили немалые деньги. Нет, искусную наложницу не стоило настраивать против себя – впоследствии она может занять высокое положение в обществе и стать источником важных сведений. Вдобавок Лаллок припомнил, что один из его приятелей, работорговец Хосейн, лет шесть или семь назад успел укрыться от гнева Леопардов по своевременному совету одной из своих бывших рабынь.

– Ну что ж, – вздохнул Лаллок. – Попробуем продать вас обеих. Только ты особо не надейся, Оккула. Покупатель – человек богатый, но неизвестно, согласится ли он на нашу цену. Так что без обид, ладно?

– Конечно, мой господин.

– Твою долю денег я тебе сейчас отдам, пока никто не видит. Тебе есть где их спрятать?

– Да, мой господин.

– В верхний город мы сегодня же поедем. У тебя есть что надеть?

– Да, мой господин, мои наряды при мне. Надеюсь, вам понравится. Только вот подруге моей хорошо бы платье подобрать.

– Подберем, не волнуйся. И причешут ее, как полагается. А ты иди пока, успокой ее. Негоже к покупателю зареванную девчонку вести.

– Не беспокойтесь, мой господин, я обо всем позабочусь.

Час спустя Майя, причесанная и надушенная, в новом облегающем зеленом платье с белой оторочкой и низким вырезом, вместе с Оккулой сидела в занавешенном паланкине, направляясь по улице Оружейников к Павлиньим воротам – единственному входу в верхний город. Лаллока, девушек и рабов-носильщиков провели в крохотное помещение в толще стены, известное как Лунный притвор. Там их обыскали и подтвердили личности входящих. Даже Лаллок, известный работорговец, вынужден был подвергнуться суровому досмотру – Леопарды весьма заботились о своей безопасности. Обыскали даже паланкин. Наконец привратник налег на рукоять подъемного механизма, и тяжелая створка ворот скользнула вверх, открыв дорогу в верхний город. Лаллок и его спутники проследовали к домам богачей на восточном берегу озера Крюк, точнее, в особняк Сенчо-бе-Л’вандора, верховного советника Бекланской империи.