«Ну когда наконец закончится эта бесконечная дорога…»
Багровое распухшее солнце уже готовилось упасть в море, когда облаченный во все черное всадник (если можно назвать всадником человека, путешествующего на смирном ушастом ослике – таком маленьком, что ноги сидящего на нем едва не достают до земли) остановил свое ушастое средство передвижения у порта.
По совести, то, что перед ним открылось, портом можно было назвать с большой натяжкой. Но как иначе окрестить место, где стоят корабли, даже если их тут всего два? Вернее, полтора, поскольку одно из «плавсредств», делившее убогое пристанище с явно морским судном, казалось чем-то средним между большой рыбацкой лодкой и маленькой речной баржей. При взгляде на него в памяти всплывали названия «корыто» и, почему-то, «ковчег». Последнее, наверное, из-за рогатого скота: мелкого – жалобно блеющего на разные голоса, и крупного – угрожающе мычащего, который весьма непочтительно – пинками – загоняли на борт.
– Чего любуешься, дядя? – окликнули всадника с борта большого судна. – Или купить желаешь?
Всадник откинул черный капюшон, постоянно спадавший на глаза, и остановил несколько шалый взгляд на говорившем – веселом парне лет двадцати пяти, облаченном в полосатую безрукавку.
– Не советую, дядя, – продолжал балагурить моряк. – Шашлык сделаешь, так пронесет. Скотинка-то полудохлая! Лучше в город поезжай. – Крепкий палец загорелой дочерна руки указал на жалкое скопление глинобитных домишек, видневшееся за пологим холмом. – Вот там барашки, так барашки! А это – тьфу!..
– Прекрати хаять моих баранов, Аганат! – завизжал коренастый краснорожий толстячок, чертиком выпрыгивая из-за борта своей «лайбы». – Не слушайте его, уважаемый господин! Мой скот самый лучший во всем Алеппо!
– Брось, Имах, – заржал моряк. – Всем известно, что две трети твоей дохлятины, если ее не прирезать, сами подохнут от старости еще до конца рейса…
– Лучше моей…
– Я не собираюсь покупать твоих баранов, чужеземец, – наконец разлепил пересохшие губы путешественник. – И вообще, меня интересуешь не ты, а Аганат-перевозчик.
– Я? – удивился моряк, на которого показывал тощий узловатый палец пришельца. – А за каким лядом? Ты кто таков будешь, дядя?
– Афанасий Харюков, – гордо представился всадник, спешиваясь и не без труда утверждаясь на длинных тощих ногах. – Дьяк хоронного приказа.
– А-а-а, харон… – без особенного энтузиазма протянул Аганат, почесывая пятерней в затылке, и неторопливо спустился на берег по шатким дощатым сходням. – Тогда кажи лепту, харон. А то Господь вас тут разберет, шляются всякие…
– Не поминай имя Божье всуе, нечестивец! – строго одернул его дьяк, бережно разворачивая извлеченный из седельной сумы полотняный сверток. – Вот моя лепта!
Моряк долго вертел в руках грубое подобие человеческого лица, вылепленное из глины, прикидывая его и так и эдак.
– Боком повернись… Вроде похож, – пожал он плечами, возвращая глиняную личину обратно. – И печати на месте… Хотя знавал я одного умельца, навострячившегося подделывать и не такие лепты…
– Не мели ерунды!
– А я что? А я ничего… А чего это у тебя, харон, провожатых никого? Отстали, что ли? Или сошку какую мелкую везете?
– Не твоего ума дело.
– Это точно, что не моего… – вздохнул Аганат и вежливо указал на сходни: – Тогда грузись, бушприт тебе в нактоуз[1]. Только сам, а то погрузка ведь тоже не моего ума дело…
Тут солнце коснулось раскаленным краем воды и, так и не зашипев, начало величаво погружаться…