Занимаясь составлением духовной и «устроением земским», Василий ни разу не пригласил к себе супругу Елену. Отшучивался, что не хочет показаться в таком непотребном болезном виде перед красавицей-женой, мол, напугать не хочется раньше времени.
Желая утвердить душу свою сразу же после готовой духовной, государь тайно причастился. С помощью ближнего боярина Захарьина он встал со своего одра, где был несколько дней недвижим, принял от своего духовника светлые дары причастия, лег снова и распорядился – позвать к себе митрополита, братьев и всех нужных бояр.
Когда все собрались во дворце, возгласил государь торжественно с одра:
– Поручаю своего сына-наследника Ивана Господу Богу, деве Марии, Святым Угодникам и митрополиту Даниилу…
Бледное, обкуренное серой лицо Даниила, приняло скорбное выражение в знак полнейшего согласия с решением государя оставить престол за малолетним Иваном, рождение которого сопровождалось в Третьем Риме небывалой грозой.
Государю трудно было говорить. Он тяжело вздохнул и продолжил:
– …Отдавая сыну Ивану наследие моего славного делами отца Ивана Великого, надеюсь на совесть и честь моих братьев, Юрия и Андрея. Вы, братья мои, должны служить своему племяннику Ивану, исполняя крестные обеты, усердно в делах земских и ратных…
Юрий Дмитровский и Андрей Старицкий наклонили головы и приложили правую руку к сердцу, показывая тем самым, что воля старшего брата-государя для них незыблемый закон совести.
– Да будет тишина в великой Московской державе… – возгласил государь. – …И да высится рука православных христиан над неверными…
Отпустив митрополита и братьев с прочими, Василий задержал подле себя только бояр из узкого круга опекунского совета. Долго молчал, собираясь с мыслями и крепчая духом, потом возвысил голос:
– Служите сыну моему Ивану, природному государю, как вы мне служили… Блюдите крепко – пусть царствует сын Иван над русской землей, да будет в его царстве правда… Не оставьте, бояре, моих соратников Бельских… Не оставьте князя Михаила Глинского, он мне самый ближний по родству с великой княгиней Еленой… Стойте все заедино, как братья, ревностные ко благу отечества…
Василий нашел взглядом Бельских и обратился к ним:
– А вы любезные соратники, усердствуйте вашему юному государю Ивану в правлении, и в войнах, и в мирских делах…
Бельские поклонились, но ничего в ответ не сказали. Тогда Василий устремил взгляд на Глинского и торжественно возгласил:
– А ты, князь Михаил, за моего сына-наследника Ивана и за жену мою, великую княгиню Елену должен охотно пролить всю кровь свою и даже в случае необходимости дать тело свое на раздробление…
Князь Глинский порывисто сделал шаг вперед и пообещал с присущей ему пылкостью и самозабвенностью излишней:
– И кровь пролью охотно и тело свое дам на раздробление ради природного государя Ивана Васильевича, первенца твоего!
– Верю, верю… Хватит… А теперь бояре оставьте меня с немногими советниками… – слабо отозвался государь, откинувшись после речи на подушки.
Отпустив всех бояр, оставив при себе «немногих – Захарьина, Глинского и Шигону, Василий дал им последние наставления насчет супруги Елены. Как ей без него, государя и мужа быть, и как к ней боярам ходить! Василий предусмотрел даже процедуру сношений между боярской Думой и вдовствующей великой княгиней – все под надзором опекунского совета, точнее ведущей тройки «немногих». Объяснение с супругой и детьми – чтобы те не напугались за несколько раз общения – Василий откладывал до самой последней минуты, причем свидание должно быть только один раз, единственным и последним. «В последний раз, если чем и напугаю, то уже не буду совестью мучиться, раз дано скоро отмучиться» – так решил в своих думах государь, изнемогая телом и духом все более и более.
Призвав к себе только Глинского и Захарьина, нескольких ближних детей боярских и двух врачей Николая и Феофила, отвратно чувствовавший себя Василий потребовал, чтобы ему дали каких-либо специальных лекарств с морфием и впустили в рану чего-нибудь крепкого и успокаивающего, ибо она под конец еще сильней гнила и смердела.
– Можно ли исцелить меня уже в таком виде? – спросил он у врача Николая. – Можно ли надеяться на силу лекарств?
– Государь, лекарства ты уже испробовал… – ответил врач, посмотрев в сторону Глинского и Захарьина. – Даже тогда, когда я не рекомендовал их принимать…
Глинский и Захарьин покраснели и хотели что-то возразить, но Василий жестом прервал их готовые пролиться речи.
– Дайте высказаться врачу Николаю, который знает обо мне все – далеко или близко я от Бога в своем плачевном состоянии.
Врач опустил глаза и тихо ответил:
– Государь я всегда знал о твоей большой милости ко мне… И сейчас знаю… Для меня особо важно, что ты мне полностью доверял и доверяешь поныне… Я догадался о том, что ты принимал лекарства втайне от меня… – Булев задержал недовольный взгляд на Глинском, Захарьине, но сдержался от обвинений, которые клокотали у него в горле. – Лекарства те не помогли… И новые, боюсь, уже не помогут… Был один, всего один малейший шанс, довериться одним… Сам знаешь кому, государь, слушая подсказку неба… – Николай посмотрел с преданностью невыносимой на Василия, и тот понимающе кивнул головой. И врач произнес с огромным душевным надрывом. – …Но сейчас уже не подсказки неба надо внимать, а гласу Господа… Если бы от меня, врача твоего, что-то зависело, если бы что-либо было возможно, я бы искалечил свое собственное тело, чтобы помочь тебе, государь… Но я не знаю никаких лекарств для тебя, кроме Господней помощи!
– Погоди, Николай, нельзя так… – обратился к врачу с белым, как полотно, лицом Глинский. – Подожди, ведь еще что-то можно сделать…
– Ну, нельзя же отказывать в последней просьбе государю… – вторил Захарьин. – …Может обождавши денек, когда тебе немного полегчает, пустить бы в рану чего крепкого, меда стоялого, водки… Может, то успокоит, а то и оживит…
Николай с еле сдерживаемой яростью поглядел сначала на Глинского, потом на Захарьина и сказал:
– Если не помогли, а скорее навредили ваши тайные лекарства в Волоке, зачем вы требуете нового вреда… – И со слезами на глазах обратился к Василию. – …Государь, прости меня, грешного и слабого… Не умею я воскрешать из мертвых – я не Господь Бог…
Глинский и Захарьин снова что-то хотели сказать резкое, оправдываясь или обвиняя в бездеятельности врача, но Василий снова легким жестом руки прекратил возможные препирательства у одра. Василий первым из всех вслед за Николаем Булевым осознал, что он находится на пороге жизни и смерти, что скоро, может через час-другой столкнется с надвигающейся неминучей смертью, отвратить которую уже нельзя ни молитвами, ни звездными подсказками – поздно…
Василий из последних сил приподнялся на одре и сказал, обращаясь ко всем, окружившим его:
– Братья мои, Николай был прав, когда он назвал мою болезнь неизлечимой…
Василий вспомнил про слова царевича Дмитрия-внука в приснившемся ему сне, про копье небесного воина Георгия, рожденного проклятьем Соломонии, про грехи свои смертные и тяжкие, и призвал к слуху бояр и детей боярских.
– …Теперь мне больше надо думать не о спасении моей гниющей плоти, а о том, как спасти мою душу… Братья, слушайте меня: я уже не ваш… Простите меня Христа ради… Да исполнится воля Божья!.. Да будет имя Господне благословенно отныне и на века!..
Услышав такие слова, ближние дети боярские горько заплакали, но они не хотели расстроить своими слезами государя и вышли вон. За ними также в слезах вышли Глинский, Захарьин, Николай, Филофей. За дверями многие из вышедших от государя пали на землю в бурных рыданиях, забились от жалости к умирающему в конвульсиях…
– Божья воля – что для государей, что для простолюдинов едина… – прошелестел одними губами Захарьин.
– Знамо дело… – ответил Глинский, мысли которого были уже не об умирающем государе, о живых – племяннице, внуке.
Сие случилось 3 декабря 1533 года… Сначала, почувствовав, что последние силы покидают его, Василий пригласил к себе, к своему смертному одру игумена Троицкого Иосафа. Когда тот тихо приблизился к нему, Василий сказал:
– Святой отец, Отче! Молись за государство мое, за сына моего и за бедную мать его! У вас в Троице я крестил Ивана, отдал его в руки Угоднику Сергию, клал на гроб Святого Чудотворца… Поручаю вам особенно – молитесь о младенце-государе!.. Прошу, святой отец не выезжать и Москвы, но молиться… Уже не о старом государе Василии, а о младенце-государе Иване…
Пригласил государь ближних советников из опекунского совета, снова, пользуясь слабыми остатками жизненных сил, наставлял насчет нового правления, отношений бояр с великой княгиней. Все отметили, что государь, несмотря на плохое – хуже некуда! – самочувствие, демонстрирует завидное хладнокровие, рассудительность и особую заботливость о судьбе оставляемой державы, судьбе своего семейства. Василий захотел сначала увидеть братьев.
Пришедшие братья Юрий и Андрей стали умолять Василия подкрепиться. Тот без улыбки отозвался на их просьбу:
– Ничего, не волнуйтесь, на том свете подкреплюсь… – и добавил изменившимся голосом. – Смерть чую предо мною… Желаю благословить сына, видеть супругу, проститься с ней… – Василий прикрыл глаза, о чем-то глубоко задумавшись, и тут же сделал решительный протестующий жест рукой. – Нет, не надо!.. Боюсь ее горести… Боюсь, что мой болезный вид устрашит младенца…
Советники и братья почувствовали, что государю осталось жить считанные часы и стали склонять Василия послать за великой княгиней и благословить ее и сына-наследника на правление. За Еленой пошли брат Андрей и Михаил Глинский.
Государь возложил на себя крест святого Петра, первого московского митрополита, и захотел прежде всего увидеть сына Ивана. Государь мучился – вдруг младенец расплачется, испугавшись его непотребного вида… Но младенец Иван, которого нес на руках родной брат Елены, Иван Глинский, был тих и не по годам серьезен.
Василий дождался, когда приблизится с его сыном на руках Иван Глинский и сказал трехлетнему наследнику:
– Да будет на тебе милость Божья и на детях твоих! Как святой Петр митрополит благословил сим крестом нашего прародителя, великого князя Ивана Данииловича, так им благословляю тебя, сына моего Ивана…
Потом Василий обратился к боярыне Агриппине, мамке Ивана, жене боярина Василия Андреевича Челяднина:
– Неусыпно береги, Агриппина, наследника моего, державного питомца Ивана…
С этими словами государь, пораженный спокойствием и величием не по годам младенца, приказал его унести, слыша за дверями плач и стенания своей супруги. Настал миг еще более тяжелого испытания – миг последнего свидания с Еленой.
Брат государя, князь Андрей Старицкий и боярыня Елена Челяднина, жена воеводы и боярина Ивана Андреевича Челяднина, вели к одру государя под руки супругу Елену. Что-то окончательно дрогнуло в сердце Василия при виде рыдающей, вопящей в голос, отчаявшейся супруги. Были какие-то лишенные смысла государевы слова успокоения, что ему вроде как лучше и боли отпускают. Наконец, Василий, призвав все свое самообладание, обратился к мятущейся Елене так, как он всегда обращался к своей возлюбленной:
– Милая моя, любимая, молю тебя, успокойся… Не надрывай себе и мне душу, любовь моя…
Ошалелые ближние бояре даже в мыслях не могли вообразить такое, как нежно обращается государь со своей супругой. Потому втянули головы в плечи, ожидая, пока Елена успокоится. И действительно, та справилась со своими бурными рыданиями и бросилась к одру с главным вопросом:
– Государь мой, князь великий! На кого меня оставляешь и кому, государь, поручаешь бедную супругу и детей своих?
Василий не мог выдержать слез на лице супруги и ответил кратко:
– Сын Иван будет государем, я его благословил великим княжением. А тебе, следуя обыкновению наших отцов и дедов, я назначил в своей духовной грамоте особенное достояние… Только не плачь, не убивайся, молю тебя…
Елена, утирая слезы, решилась на просьбу к супругу, в значении и полезности которой она еще недавно сомневалась – но решилась, наконец.
– Государь, благослови нашего второго сына Юрия…
Василий недоуменно покачал головой – он словно забыл о существовании своего второго сына… Исполняя желание супруги, он велел принести и меньшего крохотного сына-грудничка, благословил того крестом и равнодушно произнес не вяжущиеся с торжественной процедурой крестного благословения холодные слова:
– Ты тоже, сын Юрий не забыт в духовной…
Василий хотел сказать Елене, что он перед скорой смертью назначил ему в вотчину Углич, Мологу, Бежецк, Калугу, Малоярославец, Медынь и Мещовск, но уже не желал распыляться на мало существенные для него детали. Словно с высоты небесной сошло на государя интуитивное холодное равнодушие к судьбе второго их с Еленой сына, ибо будет он, несмотря на внешне здоровый, благостный вид», «без ума и без памяти, и бессловесен»; и по этой причине не вправе претендовать на престол как возможный наследник. Не хотел он раньше времени огорчать несчастную мать, которая и так потрясена болезнью и скорой кончиной супругой, своим тяжелым положением «правительницы» без каких-либо властных полномочий при младенце-государе. Василий сам удивился своему неподдельному равнодушию к этому Юрию-Георгию, после смертельного укола копьем небесного Георгия, – он воистину думал только о своем первенце Иване, не оставляя места в мыслях его меньшему, как бы лишнему брату, бессловесному князю Углицкому…
Прощание с Еленой было душераздирающим… Все плакали навзрыд – Елена, стоящие у одра. Только глаза умирающего государя были сухи. Он закрыл глаза и спокойно рассуждал о доле вдов великих князей, о сложившихся московских традициях в роду Ивана Данииловича Калиты, Дмитрия Ивановича Донского, Ивана Васильевича Великого. Хоть он и назвал в духовной Елену Глинскую «правительницей при сыне-престолонаследнике Иване», но согласно московским традициям вдовы государей «по достоянию» получали вдовий прожиточный удел, но их никто всерьез не видел в роли правительниц. Не назначали раньше даже вдов правительницами. Вековые московские традиции не допускали участия женщин в делах правления государством. Василий, первый строитель Третьего Рима, первым отступил от этого незыблемого правила: из-за малолетнего наследника он не назвал супругу правительницей, но позволил править его именем до исполнения Ивану пятнадцати лет.
«Обстоятельства вынудили, скорая смерть моя безжалостная… – подумал государь с закрытыми глазами. – Смерть моя всем распорядится по своему… Как только все устроится?.. До пятнадцати лет Ивана ой сколько воды утечет… Дотянет ли Елена двенадцать годков «правительницей» при сыне-государе?.. Дай Бог… А если не даст, то что тогда?..»
Василий открыл глаза и увидел, что бурно рыдающая Елена не желает удалиться от смертного одра. Ее не могли оттащить от него, ибо она упиралась и голосила… «Неужто что худое чувствует после моей смерти?» – подумал Василий и холодно равнодушным, усталым голосом приказал вывести Елену Глинскую… Его распоряжение выполнили беспрекословно, почувствовав в словах умирающего государя уже неземную власть, а небесную, надвременную.
«Я заплатил последнюю дань миру, мирским делам, государевым, семейным – пора подумать о душе, о Боге… Мантия монашеская многое изглаживает, почти что все или все – как говорил царевич Дмитрий…» – умирающий государь думал уже о мантии, о своих старых распоряжениях своему духовнику Алексию, о своих новых последних… Только выполнят или нет его последние распоряжения, или уже поздно их отдавать?..
Перевернули его представление о смерти и грехах человеческие слова царевича Дмитрия о мантии иноческой. Долго размышлял государь тягостными ночами, сгорая от болезненного жара в своем сельце под Волоком, потом в самом Волоке о таинственных православных канонах посвящения в монахи. В этом акте было нечто от божественного и человеческого всепрощения, ибо в момент пострига прощаются все прежние грехи в прошлой жизни, а принявший душой и сердцем монашескую мантию отныне отвечает перед Богом лишь за новые грехи, совершенные уже после пострига… А какие могут быть новые грехи, когда нет сил на последнее дыхание?..
Еще находясь в Волоке – под влиянием своего разговора во сне с племянником он не раз обращался к своему духовнику, протоирею Алексию и любимому старцу Мисаилу со следующими словами: «Не предавайте меня земле в белой одежде! Не останусь в мире, даже если и выздоровею!». Те его не отговаривали, но и не торопили: «Всему свой черед. Как будет угодно Господу, так и будет…»
Простившись с супругой, Василий велел Алексию и Мисаилу принести иноческую ризу и позвать игумена Кирилловской обители, о которой он грезил, мечтая о своем постриге именно там. Но того не было на месте, послали за Иосафом Троицким и за образами Владимирской Богоматери и св. Николая… Но время поджимало. Василий попросил своего верного дворецкого Шигону, чтобы протопоп Алексий принес Запасные Дары, чтобы дать их в самый последний момент, когда душа разлучается с телом.
Наказал духовнику, словно сомневался в его возможностях:
– Будь предо мною… Не упусти, Христа ради, миг отрыва души от тела моего бренного…
Как начали читать канон на исход души, он на мгновение забылся… А мгновение забытья Василию вечностью показалось. Рассказал он о странном видении иконы Великомученицы Екатерины, которую только увидел и сказал:
– Государыня великая Екатерина! Пора царствовать!
И принял Василий икону Великомученицы Екатерины и с любовью приложился к ней, коснувшись нежно правой рукой иконы, потому что очень сильно болела рука, и была до того недвижима. Мощи Святой Екатерины принесли государю. Протопоп Алексий все же торопился – хотел тут же дать государю Святые Дары, но Василий с блаженной улыбкой остановил того.
– …Видишь сам, что лежу больной, разбитый, но пока еще в своем разуме… Не торопись, святой отец… Сам же говорил – всему свой черед, как будет угодно Богу, так и будет…
Прослезился от этих слов укора Алексий, прошептал горячо:
– Прости, прости, государь…
Возле духовника стоял государев стряпчий Федор Кучецкий, бывший свидетелем кончины Ивана Великого. Василий поднял на него глаза и вид стряпчего Федора напомнил государю мысленно о смерти его отца, Ивана Великого – «Как родитель умирал тихо, так и я умираю… только мне надобно успеть мантию иноческую принять, чтобы грехи все изгладить… а новых я уже совершить не успею… другие пусть совершают и каются за содеянное…».
Он позвал ближнего боярина Михаила Воронцова и брата Юрия, чтобы с ними проститься; обнял на прощание сначала боярина. А перед прощанием с Юрием обратился к нему:
– Помнишь ли, брат, преставление нашего родителя?.. Я так же тихо умираю… Только родитель никакой просьбы перед тем, как его душа отлетела, не высказал, а у меня такая последняя просьба есть… Пусть постригут меня немедленно… Хочу умереть безгрешным иноком…
Митрополит Даниил, все бояре-душеприказчики поддержали государя в его последнем желании – постричься. Но братья Андрей, Юрий, Михаил Воронцов стали отговаривать государя тем, что его далекие и близкие предки – великие князья – заслужили царствие Небесное и без пострига: и Владимир Святой отказался уйти монахом, и Дмитрий Донской ушел мирянином…
Зашумели, заспорили, а Василий молился и крестился правой рукой, пока та не отказала ему. Он уже взглядом затуманенным молил о свершении священного обряда монашеского пострига, против которого выступили братья Андрей, Юрий, ближний боярин… Василий с надеждой глядел меркнущим взглядом на образ Богоматери, целовал простыню, не понимая, что это еще не иноческая мантия… Ему отказали уже служить язык, правая рука…
Тогда митрополит с гневным серым лицом взял монашескую ризу и решительно передал ее игумену Иосафу для свершения обряда пострижения. Князь Андрей Старицкий и боярин Воронцов хотели силой вырвать ее из рук игумена…
И тогда пропахший серой митрополит с искаженным от праведного гнева лицом, обращаясь к братьям государя Андрею, Юрию и к боярину Михаилу Воронцову, произнес воистину ужасные слова перед кончиной Василия Ивановича, желающего получить монашескую мантию для покрытия своих грехов, но лишенного этой возможности из-за яростного сопротивления троих:
– Не благословляю вас – ни в сей век, ни в будущий век!.. Никто не отнимет у меня души его!..
Все инстинктивно отвернулись от гневливого Даниила… Не имел он права в такие минуты кого-то проклинать – сам митрополит совершил тяжкий грех… Кто-то непонимающе, а то и с презрением отвернулся от братьев, устроивших бузу у смертного одра. А кто-то с сожалением покачивал головой, понимая братские претензии к государю: после пострижения в случае чудесного выздоровления Василий уже не смог бы претендовать на престол. Братья с боярином Михаилом словно забыли, что присутствуют при прощании с государем, а не ритуалом освобождения трона, когда можно в силу неведомых причин после освобождения его еще вернуться или не вернуться – и тем самым что-то нарушить в их планах. Кому-то было стыдно за великокняжеский род государев, а кому-то, как представителям самых сильных боярских кланов Шуйских и Захарьиных было просто наплевать на суету у смертного одра – быстрее бы все окончилось, расчистилось для их новых интриг и подвижек на пути их родов к желанному престолу…
Тогда еще никто толком не понял суть обращенного к протестующим против пострига государя предсмертного проклятия митрополита, но Андрей Старицкий и Михаил Воронцов поникли духом и отошли в сторону, в беспомощных слезах закрыл голову руками Юрий Дмитровский. То было митрополичье проклятие не только им, грешным, но и новым их родным поколениям, еще безгрешным, еще не родившимся… Да и митрополит почувствовал, что переборщил со своим проклятьем – себе во вред, на собственную голову… Но было поздно уже… Пора было постригать почти потерявшего сознание, отходящего государя Василия Ивановича…
Митрополит Даниил, надев епитрахиль на игумена Иосафа Троицкого, самолично постриг государя, получившего новое монашеское имя Варлаама. Спешили, ибо отходил он… Второпях забыли обрядить нового инока в монашескую ризу, которую вырывали из рук потрясенного игумена Иосафа; келарь Троицкий Серапион вынужден был дать свою. Находящийся в полубессознательном состоянии государь превратился в монаха Варлаама. Наконец, схиму ангельскую вместе с Евангелием возложили на отходящего, у которого правая рука уже давно отказала. Подняв безвольную руку, крестил ею умирающего, на последнем издыхании господина, стоявший рядом, верный до конца ему слуга Шигона…
Всеобщее молчание перед кончиной Василия-Варлаама продолжалось недолго. Замерший у смертного одра Шигона первым воскликнул: «Наш государь скончался» и все дружно зарыдали.
Лицо Василия-Варлаама просветлилось, и смердящий запах из раны государя наполнился благоуханием ладана от инока новопреставленного…