Вкратце
Я часто смотрела на мир со стороны, издалека, а то и не смотрела вообще. Не видела пролетающих над головой птиц, облаков и пчел, не замечала шороха ветра и солнечных лучей на коже. Вся моя жизнь проходила в сером неодушевленном мире мыслей, где я пыталась все продумать, во всем разобраться, но не делала никаких выводов, не приходила ни к какому заключению. Мне хотелось иметь больше времени, чтобы составить представление о мире, но времени вечно не хватало, и к тому же те, у кого оно было, похоже, получили его в юности – они не начинали в сорок. В сорок можно браться разве что за литературу. Начинай писать в сорок, можно сказать, ты еще молод. Для всего остального я уже была слишком стара, все лодки отчалили и уплыли от берега, тогда как я только брела к берегу и еще не отыскала свою. Жившая с нами девочка 12 лет, как никто, указала мне на мои ограничения: на слабость духа, смирение, мелочное бунтарство, а в первую очередь на невежественность и сентиментальность. Утром я увидела на столе в гостиной половинку хот-дога и назвала ее бананом. А потом поняла, что слишком стара для этого мира, что девочка легко и просто обошла меня и что отныне так и будет. Оставалась единственная надежда: трансформировать сероватый и грязный пейзаж моих мыслей в нечто плотное и цельное, полностью отдельное от меня, не имеющее со мной ничего общего. Я не знала, что именно из этого получится и какую форму оно примет. Я знала лишь, что должна создать могучего монстра, поскольку сама так слаба. Я должна была создать монстра, отдельного от меня, который знал бы больше, имел представление о мире и не путался в простых словах.
Подбрось на столе три монетки. Два или три орла – да. Две или три решки – нет.
Эта книга – хорошая идея?
да
Сейчас подходящее время, чтобы ее начать?
да
Здесь, в Торонто?
да
Значит, беспокоиться не о чем?
да.
Да, беспокоиться не о чем?
нет.
Так мне есть о чем беспокоиться?
да
О чем мне стоит беспокоиться? О моей душе?
да
Чтение поможет моей душе?
да
Спокойствие поможет моей душе?
да
Эта книга поможет моей душе?
да
Значит, я все правильно делаю?
нет
Я неправильно выстраиваю отношения?
нет
Я не права, игнорируя страдания других?
нет
Я не права, игнорируя мир политики?
нет.
Мне нужно быть благодарной за ту жизнь, которая у меня есть?
да
За то, что я могу делать с ней, располагая моими временем и возможностями?
нет
За то, что я такая, какая есть?
да
Не пора ли перестать беспокоиться о себе?
да.
Не пора ли начать думать о душе времени?
да
Все ли у меня есть, чтобы начать?
да
Следует ли мне начать сначала и идти прямиком к концу?
нет
Стоит ли поступать, как захочется, а разбираться уже потом?
нет
Стоит ли начинать, не зная, что будет дальше?
да
Этот разговор – начало?
да
Как быть с цветной лентой, которую купила мне Эрика? Воспользоваться ею сейчас?
нет
Пусть лежит, а мне на нее только смотреть?
нет
Вернуть ленту Эрике?
нет
Убрать с глаз долой?
да.
В сервант?
да
Думать не о себе, а о душе времени так трудно. Думать о душе времени я не привыкла и не научилась – куда привычнее думать о себе. Но вначале легко ничего не бывает. Фраза «душа времени» со мной уже несколько месяцев, со времени нашей с Эрикой новогодней поездки в Нью-Йорк. Впрочем, попалась она мне еще перед поездкой. Помню, подробно объясняла ее Эрике на платформе в метро. Мы остановились тогда в квартире Терезы и Уолтера. Их не было в городе – уехали навестить родных на Рождество. Я перепила, и меня всю ночь рвало в туалете. Но это случилось раньше. 31 декабря?
нет.
Не помню, чтобы было холодно, и не помню, чтобы надевала пальто. 1 января?
нет.
30 декабря?
нет
Так это было в какую-то другую поездку?
да
Не думаю. Я рассказывала Эрике о душе времени, объясняла, что либо мы – каждый из нас – не имеем отдельной души, но причастны к своего рода коллективной душе, которая то ли принадлежит времени, то ли и есть время, либо жизнь каждого из нас – душа времени. Сама я в этом толком еще не разобралась. Идея тогда только-только родилась и до сих пор незрелая. Эрика очень разволновалась, мне же мысль о том, что моя душа мне не принадлежит, показалась очень удобной; получалось, что либо моя жизнь служит выражением души времени, либо моя душа и есть время. Не знаю, верно ли я это понимаю. Верно?
нет
Нет-нет. Надеюсь, я лучше понимаю, что имела в виду там, на платформе метро, и что так взволновало мою дорогую подругу Эрику. Это и станет моей заявленной целью, моим замыслом или планом книги: понять, что это такое, душа времени, или объяснить себе. Это ведь хорошая идея для книги?
нет
Слишком узко?
да.
Мне можно включить в книгу душу времени?
нет
Мне разрешается обмануть вас?
да
Тогда книга определенно будет отчасти об этом. Может, стоило сказать, что я хочу объяснить это не себе, а другим людям. Так лучше?
нет
Тогда не столько объяснить, сколько воплотить?
да
Голова разболелась. Я так устала. Не надо было спать. С другой стороны, если бы не вздремнула, настроение сейчас было бы ниже плинтуса, ведь так?
нет
Сегодня, когда Майлз уходил из дома, я расплакалась, а когда он спросил, в чем дело, ответила, что мне нечем заняться. Майлз сказал: мол, ты же писательница. «У тебя есть Bonjour Philippine, у тебя есть «И Цзин», у тебя есть книга Симоны Вейль. Почему бы тебе не поработать с одной из них?» Перед Симоной Вейль он слегка замялся, потому что несколько недель назад сам же и предложил написать о ее идеях; мы оба немедленно несколько смутились из-за того, что он подбросил мне идею книги. Тогда я с ходу отвергла предложение, но уже ближе к полудню взялась за книгу о Симоне. Во второй половине дня Майлз прислал сообщение, поинтересовался, как я себя чувствую, а через несколько часов даже позвонил по тому же поводу. На самом деле это мне надо было о нем беспокоиться, а не ему обо мне, потому что это он приступил к работе, не успев подготовиться, правильно?
нет
То есть у нас обоих есть причины беспокоиться друг о друге?
да
Вечно я корю себя за все на свете.
Сегодня днем прокатилась с отцом за город. Все никак не могла решить, стоит ли махнуть в июне в Нью-Йорк на три недели. Тереза говорила, что они с Уолтером собираются уехать и, если я пожелаю, квартира будет в полном моем распоряжении. После долгих внутренних дебатов решила принять вариант, который принесет душевное тепло и покой, – то есть остаться здесь. Вернувшись домой после прогулки, ненадолго прилегла и проснулась в прекрасном расположении духа. Какое-то время сидела на красном диванчике в спальне и думала. Я так долго откладывала, так долго не бралась за новую книгу, но теперь, когда у Майлза начались длинные рабочие дни, выбор обозначился сам собой: сменить обстановку, сбежать в Нью-Йорк и повеселиться или, как он выразился и о чем напомнил, побыть писателем. Хотела заметить, что я, мол, не из тех писателей, которые сидят в комнате и пишут, но не стала, промолчала. Помню, как Майлз однажды высказался в том смысле, что как только писатель начинает жить интересной жизнью, от этого в первую очередь страдает работа. Я тогда ответила: «Ты просто не хочешь, чтобы я жила интересной жизнью!» Может быть, эти слова до сих пор звенят у него в ушах?
да
Забудет ли он когда-нибудь о них?
нет
Нужно ли мне за них извиниться сегодня вечером?
да
Хотя вечер у нас с Майлзом удался, я все-таки извинилась перед ним за сказанное и сообщила, что уже не собираюсь в Нью-Йорк – пожить три недели в квартире Терезы и Уолтера. «Я не соотношу себя с теми ценностями, с которыми ты всегда возвращаешься из Нью-Йорка», – ответил он. Люблю его. Вот и сейчас он сменил воду в вазе с лилиями, которые купил на прошлой неделе. Цветы засыхали у меня на столе, а я даже не замечала. За окном играет свою грустную песню фургончик мороженщика, и я немножко пьяна от выпитого вечером вина. Мне хорошо. А важно то, как я себя чувствую?
нет
Нет-нет. Я и не думала, что важно. Столько разных чувств в один день. Ясно, что это не руль, не оракул, не то, по чему стоит равнять жизнь, не карта. Хотя соблазн есть всегда. По чему лучше всего править жизнь? По своим ценностям?
да.
По планам на будущее?
нет
По творческим целям?
нет
По тому, что необходимо людям, которых ты любишь?
да
Это безопасность?
нет
Приключения?
нет
То, что способствует развитию души?
нет
Что приносит радость?
да
Итак, твои ценности, радость, все, в чем нуждаются твои близкие, – этим и следует руководствоваться в жизни.
Моя мать плакала сорок дней и сорок ночей. Сколько себя помню, она всегда лила слезы. Я привыкла думать, что вырасту и стану другой, что никогда не буду плакать и сделаю так, чтобы она не лила слезы. Она никогда не говорила, что случилось, что не так, отделываясь короткой фразой «я устала». Возможно ли, что она всегда чувствовала себя усталой? Знает ли она, что несчастна, спрашивала я себя, когда была маленькая. Хуже всего на свете, думалось мне, быть несчастным и не знать об этом. Потом, став старше, я с маниакальным упорством выискивала у себя признаки несчастья. И тоже сделалась несчастной. Такой я росла – слезки на колесках. Все детство я жила с ощущением, что сделала что-то не так. Я присматривалась к каждому своему жесту, к тому, как сидела на стуле, прислушивалась ко всему, что говорила. Что такое я натворила и чем довела маму до слез? Каждый ребенок думает, что звезды на небе только для него и, разумеется, мама плакала исключительно из-за меня. И зачем я только родилась, если причиняю ей такую боль? И, конечно, мне, виновнице ее страданий, хотелось исправить положение. Но я была слишком мала и не умела даже писать свое имя. Такая глупенькая, могла ли я понять ее страдания? Я и сейчас их не понимаю. Ребенок просто не в состоянии сам, в одиночку, вытащить мать из ее мук, а потом, когда я выросла, мне никогда не хватало на это времени. Я постоянно писала. Мама часто говорила: «Ты свободна». Может, и так. Я могу делать, что хочу. Значит, сделаю так, чтобы она больше не плакала. Закончу книгу – и никто из нас никогда больше не будет лить слезы.
Вот для чего эта книга – она против будущих слез. Чтобы ни я, ни мама никогда не плакали. И успешной она будет, если мама, прочитав ее, больше не заплачет. Знаю, останавливать материнские слезы – не детское дело, но ведь я уже не ребенок. Я – писательница. Случившаяся со мной перемена – из ребенка в писательницу – дает мне силу. Я к тому, что магическая сила не что-то недостижимое. Если я неплохая писательница, то, возможно, сумею высушить ее слезы. Возможно, я сумею понять, почему плачет мама и почему плачу я, и тогда мне удастся исцелить своими словами нас обеих.
Внимание: душа? Если я переключу внимание на мамину печаль, обретет ли та душу? Если вниму ее бедам и несчастьям – если облеку их в слова и обращу во что-то новое, – смогу ли стать кем-то вроде алхимика, превращающего свинец в золото? Если я продам написанную книгу, то получу за нее золото. Это уже что-то вроде алхимии. Философы хотели обратить в золото темную материю, а я хочу обратить в то же золото мамину печаль. Когда я получу золото, приду к маминому порогу, вручу его ей и скажу: «Вот твоя печаль, ставшая золотом».
Стоит ли дать книге название «Душа времени»?
да
Нужен ли ей подзаголовок?
нет
Когда есть название, неважно, хорошее или плохое, сразу становится легче. Это название хорошее?
нет
Нет, но направление взято верное?
да
Думаю, в общем и целом, это не так уж важно. Конечно, хорошее у книги название или плохое, важно для меня, потому что я несу за нее ответственность и на меня будут возлагать вину. Все внимание обратят на меня, и меня осудят за плохой вкус. Но для мира в целом не так уж и важно, хорошее или плохое название у какой-то книги, так с чего бы мне беспокоиться? Так ли уж нужно, чтобы книга получилась хорошей?
нет
Потому что она не будет издана и ее никто не увидит?
да
Так какой смысл писать то, что никто никогда не прочитает?
Забыла, кто сказал, что произведение искусства не существует без зрителей, что только создать его недостаточно. Не правильнее ли, приступая к работе над произведением искусства, изначально думать о тех, кто его увидит?
нет
Важна только попытка обретения опыта?
нет
Человек творит ради несуществующей публики, которая есть Бог?
да
Чтобы принести славу миру?
нет
Из благодарности за то, что тебя создали живым?
да
И потому что искусство – это то, чем занимаются люди?
да
Мои сомнения помешают отношениям?
да
Я могу что-то с этим сделать?
да
На это нужно много времени?
да
Наши отношения закончатся, когда я справлюсь с сомнениями?
да
В этом есть что-то хорошее?
да
Хорошее для нас обоих?
да
Майлз сейчас готовит обед. Не важнее ли пойти на кухню и побыть с ним, вместо того чтобы писать этот текст?
да
Ладно. Иду.
Сижу на нашей кровати. За окном стрекочут цикады. Майлз в магазине на углу. Возвращаюсь к вопросу, заданному перед обедом: «Наши отношения закончатся, когда я справлюсь с сомнениями?»
Задавая этот вопрос, я не приняла в расчет, что к тому времени, когда я справлюсь с сомнениями, наши отношения закончатся, потому что сомнения мы преодолеваем только в смерти. Вы это имели в виду? Что я преодолею сомнения в смерти и что наша любовь и наши отношения продлятся до самой моей смерти?
да
Как же хорошо! Все вокруг воспринимается в миллион раз лучше, чем вчера. Я рада, что не еду в Нью-Йорк пожить в квартире Терезы и Уолтера. Куда лучше, интереснее, познавательнее остаться дома.
Прошлой ночью я видела сон, такой яркий, такой живой. Я была со своим сыном, мальчиком лет пяти-шести. И большую часть сна всматривалась в его лицо. Знала, что это он, знала, что я сплю, и хотела записать все, что происходит, – что я вижу лицо моего будущего сына. Он определенно был от Майлза. Кожа посмуглее, чем у Майлза и у меня, лицо тонкое, умное, чуткое. В какой-то момент я расплакалась, и по щекам потекли горькие слезы; мальчик сидел на подоконнике в кухне, смотрел на меня, и я видела, что он переживает. Я понимала, что не должна обременять его своими эмоциями, что это бремя слишком тяжело. Он казался таким хрупким и красивым. Я любила его, но чувствовала при этом, что любовь не такая, какой я себе представляла, не настолько глубокая. Почему? Не знаю. Я испытывала по отношению к ребенку некоторую отстраненность, даже отчужденность. Но мне нравилось любоваться его лицом и смотреть в его глаза. «Подумать только, я вижу лицо моего будущего сына!» – сказала я себе. Вот такому сыну я была бы рада. Стройному, симпатичному.
Я проснулась посреди ночи, испытывая ужас и отвращение. Как можно так жить! Мне почти сорок, но я не обеспечиваю себя, снимаю квартиру, в которой водятся мыши, у меня нет ни сбережений, ни детей, зато есть развод, и я до сих пор живу в городе, где родилась. Похоже, я так и не последовала совету, который десять лет назад, после завершения моего замужества, дал мне отец: «В следующий раз ДУМАЙ!» Я не думала, но ничего не строила и покорно отдавалась на волю волн жизни.
Майлз сказал, что решение за мной: ему не нужен никакой ребенок, кроме того, который уже есть и завелся у него совершенно случайно, по молодости, а теперь живет с матерью в другой стране и проводит с нами каникулы и половину лета. Дело рискованное, говорит он: его дочь чудесная, но тут ведь никогда не угадаешь, что получишь. Если хочешь, можно и завести, но ты должна быть уверена.
Хочу ли я детей? Это тайна, которую я храню от себя самой. Самая главная моя тайна. Когда испытываешь противоречивые чувства, самое лучшее – подождать. Но сколько ждать? На следующей неделе мне исполнится тридцать семь. Время для принятия решения истекает. Откуда нам, 37-летним женщинам, не составившим до сих пор определенного мнения, знать, как все сложится? С одной стороны, дети – радость. С другой – они несчастье. С одной стороны, свобода бездетности. С другой – ощущение потери, пустоты там, где могло что-то быть; но что мы теряем? Любовь, ребенок, все эти родительские чувства, о которых матери говорят так увлеченно, с таким восторгом, как будто ребенок – это приобретение без обязательств. Выполнять обязательства трудно. Чем-то обладать восхитительно. Но ребенок не про «иметь», а про «делать». Знаю, у меня есть больше того, что есть у большинства матерей. Но есть и то, чего у меня меньше. В некотором смысле у меня нет ничего. Но мне так нравится, и я думаю, что не хочу ребенка.
Вчера я разговаривала по телефону с Терезой, которой уже около пятидесяти, и между прочим сказала, что заметила вдруг, как отстала от других, убежавших вперед с замужествами, домами, детьми и сбережениями. Тереза ответила, что, когда появляются такие чувства, полезно присмотреться к собственным ценностям. Жить нужно согласно своим ценностям. Зачастую людей затягивает в повседневную жизнь, которая сама по себе испытание. Но разве законной может быть только одна дорога? Тереза говорит, что эта дорога нередко не подходит даже тем, кто сам ее выбрал. Им исполняется сорок пять, пятьдесят, а потом они утыкаются в стену. «Болтаться на поверхности легко, – сказала она. – Но только до поры до времени».
Хочу ли я детей, потому что желаю, чтобы мной восхищались, как восхищаются женщинами, имеющими детей? Потому что желаю выглядеть нормальной женщиной или потому что хочу принадлежать к лучшим из женщин, тем, кто не только работает, но и хочет и умеет воспитывать и растить, способен к деторождению и вызывает у других желание иметь с ними детей? Хочу ли я ребенка, чтобы представлять себя нормальной женщиной, не только желающей ребенка, но и имеющей его?
Если я не хочу иметь детей, это означает, что я не собираюсь соответствовать чьим-то представлениям обо мне. У родителей есть нечто большее, чем то, что когда-либо будет у меня, но я этого не хочу, даже если это нечто велико и ценно, даже если обладание им подобно выигрышу в соревновании или подаренному золотому кольцу и оно приносит генетическое утешение и осознание своей успешности в биологическом смысле, который, как иногда кажется, на самом деле один и важен. И конечно, родители – это люди в социальном смысле успешные.
В нежелании иметь то, что придает смысл жизни столь многим людям, есть какая-то печаль. Печально, когда ты не следуешь общим путем – не проживаешь жизненный цикл, который, как предполагается, дает начало другому жизненному циклу. Но что ты чувствуешь, когда твоя жизнь не порождает новый цикл? Ничего. Разве что легкое разочарование, когда у других происходит что-то важное, а ты понимаешь, что ничего подобного не хочешь.
Трудно понять, как можно заниматься искусством, зная, что результатов твоего творчества никто не увидит. Знаю, мы занимаемся искусством, потому что мы люди, а люди именно этим и занимаются – ради Бога. Но увидит ли когда-нибудь Бог плоды нашего творчества?
нет
Потому что искусство и есть Бог?
нет
Потому что искусство живет в доме Бога, но Бог не обращает внимания на то, что творится в его доме?
да
Искусство – живая сущность, пока его творят, так? Оно такое же живое, как и все, что мы называем живым?
да
А живое ли оно, когда переплетено в книгу или повешено на стену?
да
Значит, с женщины, которая делает книги, снимается вина за то, что она не создает живые сущности, называемые детьми?
да
Прекрасно! Порой я чувствую себя из-за этого такой виноватой. Иногда мне кажется, что животные намного счастливее, когда живут, следуя инстинктам. Ну, может, и ненамного, но они чувствуют себя естественнее. Для меня естественно заниматься искусством, а вот забота о других такого ощущения не дает. Может быть, мне нужно думать о себе не столько как о женщине со специфической женской задачей, сколько как о личности с собственной особенной задачей, то есть не ставить женщину выше личности. Так?
нет
Разве рождение детей не специфическая женская задача?
нет
Не нужно задавать вопросы в отрицательной форме. Это ее специфическая задача?
да
Да, но ведь вселенная снимает вину с женщин, которые занимаются искусством и не рожают детей? Вселенная против, если женщины, которые не занимаются искусством, отказываются иметь детей?
да
Эти женщины подвергаются наказанию?
да
Наказываются тем, что им недоступны прикосновение к тайне и радость?
да
И чем-то другим?
да
Тем, что они не передают свои гены?
да
Но мне все равно, передам ли я свои гены! Разве нельзя передать гены через искусство?
да
Наказывает ли вселенная мужчин, которые не дают потомства?
нет
Подвергаются ли они наказанию за неисполнение других задач, которые обычно ассоциируются с мужественностью?
нет
Мужчины избавлены от любого проклятия и могут поступать так, как им заблагорассудится?
нет
Может быть, их наказывает не вселенная, а общество?
да
Наказание принимает форму высмеивания?
да
Со стороны женщин?
нет
Со стороны других мужчин?
да
Их страдание сопоставимо со страданием наказанных вселенной женщин?
да
Что ж, наверное, это справедливо.
да
Вчера Эрика, которая через несколько недель ждет первенца, прислала мне картину Берты Моризо. И сопроводила ее такими словами: «Эта картина напоминает мне о тебе. Думаю, ты выглядела бы так, если бы у тебя был ребенок». Я ответила, что женщина на картине выглядит немного уставшей, но Эрика написала, что женщина смотрит на своего спящего ребенка, как смотрела бы на ее месте я. Женщина на картине сидела, положив руку на край кроватки – немного небрежно, как мне показалось, но не нарочито. Эрика возразила, что, по ее мнению, рука на бортике колыбели выражает нежность и заботу.
Как это, наверно, приятно – положить руку на реальность. Отбросить искажения разума и прикоснуться к чему-то настоящему.
Сегодня после полудня отправилась к врачу. После осмотра она задала несколько вопросов, в том числе поинтересовалась, какими контрацептивами мы с Майлзом пользуемся. Я смутилась и не придумала ничего лучше, чем признать правду: прерываем акт. «А если забеременеете? Вас это устраивает?» Я попыталась отшутиться, но только запуталась.
Освободившись, я вышла на улицу и первым делом позвонила Терезе. Откровенно поведала о своих тревогах и беспокойствах, и она сказала, что такое случается со всеми, но, оглядываясь на пройденный путь, мы зачастую видим, что принимали правильные решения и выбирали верные дороги. Дело ведь не в том, чтобы предпочесть одну жизнь другой, но в том, чтобы чувствовать ту жизнь, которая хочет быть прожитой через тебя. Чтобы создать что-то, требуется раздражение – песчинка в раковине. Мои вопросы и сомнения – это и есть песчинки. И еще Тереза сказала, что это хорошо, что сомнения заставляют жить полнее, выяснять, что для меня важно, и, таким образом, следовать жизненному предназначению, а не уступать обычаям и условностям.
Попытаться найти свои ценности и жить по ним, даже если кажется, что стоишь на месте, в то время как все твои друзья движутся вперед, – отметить галочкой все нужные квадратики. Только спроси себя, живешь ли ты по своим ценностям, а не просто отметила квадратики.
После нашего разговора я поняла то, что понимала всегда: я пытаюсь представить себе различные варианты будущего, наиболее предпочтительные. Не знаю, зачем это делаю, когда все, на что я надеялась, нисколько не совпадает с моим представлением о действительности. Тогда почему я не пытаюсь свыкнуться с тем, что случилось на самом деле? Почему, зная о жизни то, в чем убедилась на собственном опыте, не мирюсь с существующим порядком вещей? Вместо этого я предаюсь фантазиям, хотя в тот единственный раз, когда счастье меня настигло, это случилось само собой, безо всякого расчета или плана.
Представление о том, что такое жизнь или какой она должна быть, приходит к тебе еще до того, как твоя собственная жизнь успевает развернуться. Не давая времени возможности проявиться, ты тратишь его, время, пытаясь заполнить пространство перед собой в соответствии с собственными надеждами и предположениями. Так какой смысл от времени и от твоего пребывания в нем? Почему не умереть сразу, как только в голове у тебя формируется достаточно приятное представление, что должна представлять собой твоя жизнь?
Причина, по которой мы не совершаем самоубийство в момент, когда приходим к пониманию, какой хотим видеть свою жизнь, заключается в желании получить собственный опыт, испытать все на себе. Но как быть, когда то, что мы хотели испытать, не случается? Или когда случается то, чего мы не хотим испытывать? Какой смысл жить так, как мы никогда не хотели, испытывать то, чего не выбирали по собственной воле?
Поскольку жизнь редко складывается в соответствии с нашими ожиданиями, зачем вообще чего-то ждать? Не лучше ли ничего не планировать наперед? Но это тоже бессмысленно, потому что планирование и стремление иногда срабатывают. А если и не срабатывают, то все равно куда-то ведут. Или, в крайнем случае, складывается впечатление, что если мы не стремимся и не планируем, то застреваем в одном месте.
Часто говорят, что решение иметь или не иметь детей – самое важное для каждого человека. Может быть, так, но это ничего не значит. Решение созревает в голове отдельного человека. Это не действие. Чтобы в жизни что-то произошло, необходимо участие других людей. Требуются желание и воля. Должно многое совпасть. Сама жизнь должна хотеть того же. Одного принятого решения мало. От такого решения дети не рождаются.
А если дети не рождаются, то зачем я так много об этом думаю? О нас судят по тому, что с нами происходит, как будто происходящее есть прямое следствие решений. Мы тратим массу времени впустую, размышляя о том, иметь или не иметь ребенка, хотя это лишь небольшая часть проблемы, а вот как следует подумать о том, что действительно важно, часто не успеваем, потому что нам не хватает времени.
Никто, в общем-то, не ждал, что жизнь пойдет именно так, как пошла. Нет того, кто полностью доволен тем, как все сложилось. Но большинству все равно удается найти в жизни некоторое удовольствие.
Одна моя подруга, встречавшаяся с мужчиной, услышала во время секса звук и сказала любовнику, чтобы он кончил в нее. Потом она забеременела и решила расстаться с этим мужчиной, но они сохранили дружеские отношения. Моя подруга нашла бойфренда, с которым хочет растить ребенка, а отец малыша забирает его на уикенды. Мальчика все любят, все вроде бы хорошо. Это же надо! Откликнуться на зов – и когда дело сделано, принять практические решения и осуществить их.
В прошлом августе я тоже услышала в глубине души звук. Никогда я не хотела ребенка так, как тогда. Помню, как сидела на причале у озера возле коттеджа, принадлежащего матери моей подруги, и рассказывала о своем желании – подруге, не Майлзу, который только что заключил договор с юридической фирмой; нагружать его еще одной проблемой казалось несправедливым. Время было не совсем подходящее. Через девять месяцев у четырех моих подруг появились на свет дети. Что такое мы все услышали в том августе?
Когда-то я сказала себе, что если соберусь завести ребенка, то лишь из-за случайной беременности. И вот оно произошло: я случайно забеременела, но решила не оставлять ребенка.
Мне шел двадцать второй год, и я переключалась на противозачаточные таблетки. Узнав о беременности, я в первый момент подумала об аборте. Между осознанием этого факта и решением прошло всего ничего.
Обследовавший меня врач посоветовал оставить ребенка и показал сонограмму, хотя я и не желала ее видеть. Он заявил, что делать аборт слишком рано, что у меня еще может случиться выкидыш. Напоследок доктор в шутку заметил, что мне следует родить и передать новорожденного ему и что я могла бы каждую неделю приходить к нему домой с молоком. Только на улице до меня дошло, что врач говорил о грудном молоке.
Несколько дней, остававшиеся до очередного визита в консультацию, я занималась только тем, что ждала аборта: курила травку, объедалась сладостями, шоколадом и чипсами, пила и курила – словно поставила цель отравить ту кроху, что росла во мне и из-за которой меня каждый день тошнило.
Лишь сегодня, когда я пишу эти строки, мне пришло в голову, что врач лгал, что он хотел, чтобы я передумала. В ожидании не было никакого смысла. Но тогда я была слишком молода и слишком одинока, чтобы это понять.
Почему мы все-таки заводим детей? Почему доктору было важно, чтобы я оставила ребенка? Женщина должна иметь детей, потому что должна быть занята. Когда я думаю обо всех сторонниках запрета абортов, мне кажется, они не столько хотят, чтобы на свет появлялись новые люди, сколько желают повесить на женщину бремя деторождения, чтобы ее не хватало ни на что другое. В женщине, которая не занята детьми, есть что-то угрожающее. В ней чувствуется некая неустроенность, неприкаянность. Что она станет делать, если не будет возиться с детьми? Какие проблемы способна создать?
Сегодня во второй половине дня я отправилась навестить мою подругу Майрон в ее новый дом. Она держала малыша так бережно, словно он был хрупкой игрушкой. «Я только сейчас поняла, – сказала она. – Однажды ты позвонишь и скажешь, что беременна!» Майрон добавила, что я кажусь очень фертильной – став матерью, она будто открыла в себе экстрасенсорные способности и теперь могла измерять плодовитость оказавшихся рядом женщин.
Майрон сказала, что, увидев в первый раз сына, подумала: «Господи, я ведь от этого почти отказалась!» Она не всегда хотела ребенка – сомнения не покидали ее практически до момента, когда он появился на свет. В некотором смысле Майрон отозвалась на вызов, брошенный ей мужем: ну же, смелее, решайся!
Узнав, что мы с Майлзом все еще вместе, она вспыхнула, как солнечный луч. «Мужчины все одинаковы: если не бьет, не играет на деньги, не пьет и не изменяет – проблемы, что есть у тебя с Майлзом, будут и с любым другим». Сказав это, Майрон объяснила, что они с мужем недавно решили не разводиться.
«Интересно, – заметила я, – что вы приняли это решение отдельно от решения пожениться».
«Так и есть, – согласилась она. – Теперь мы ссоримся только из-за денег. На мелочи уже не отвлекаемся».
Майрон всей душой хотела, чтобы и я остепенилась и нарожала детей. Она даже призналась, что желает подругам именно этого – чтобы они последовали ее примеру. Я согласилась, что да, это похоже на приключение, и к тому же приятно слышать, когда говорят, что у тебя это хорошо получится.
Интересно, знает ли какая-то частичка меня, рожу ли я ребенка? «Отхожу свой срок», как выразилась Майрон. Выйду ли я замуж за Майлза, пообещаю не разводиться с ним и уже никогда не испытаю передовой жизни? Когда я упомянула, что хотела бы этого, Майрон набросилась на меня с упреками: «Ты превращаешь все в какой-то интеллектуальный пазл. Все не так. Жизнь не такая. Нет никакой авангардной жизни».
Выйдя из ее дома, я столкнулась с нашей бывшей преподавательницей. Именно на ее курсе классической литературы мы с Майрон и познакомились. Она поднималась по лестнице – пришла с визитом, чтобы посмотреть малыша, и мы остановились перекинуться парой слов. Я поделилась впечатлениями и рассказала о пожеланиях Майрон. «Пожалуйста, не заводите детей», – сказала профессор, чьей дочери уже исполнилось тридцать пять. Я поняла, что она пытается предостеречь меня от обыденности и боли. «Но разве благодаря дочери вы не получили величайший в жизни опыт?» – спросила я. Она немного помолчала, а потом согласилась со мной.
Что же делать с такими опасными и прекрасными сиренами вроде Майрон, в чьих песнях, пусть и бесконечно сладких, печали все же больше, чем сладости? Сам термин «песнь сирены» подразумевает призыв, сопротивляться которому трудно, но который, если на него отозваться, приведет отозвавшегося к трагическому концу. Песнь сирен сильнее воздействует в полдень, в безветренную тишь, когда погружает душу и тело в фатальную летаргию.
Заслышав зов, сопротивляйся ему, как монахи сопротивляются соблазну возлечь с женщиной, – какие бы наслаждения ни сулила уступка. Пой собственные песни, и пусть они звучат прекраснее, чем голоса искусительниц-матерей. Пой красиво, потому что чарующая красота их музыки и песен заставит тебя забыть родной край.
Вчера мы с Майлзом долго разговаривали о женщинах-художницах, у которых есть дети. Он доказывал, что в рассказах о родительских радостях много вымысла и что на самом деле быть родителем – это как вспахивать поле. Почему люди, у которых есть своя работа, должны еще и вспахивать поле? Почему все что-то должны? Майлз говорил, что материнство отнимает кучу времени и требует от многого отказаться, потому что это особенная и очень тяжелая работа, выполнить которую может только мать. «Разве искусство не что-то похожее?» – спросил он. Если экзистенциальное удовлетворение можно получать от отцовства или материнства, станешь ли ты заниматься искусством? Еще Майлз сказал, что можно быть великим художником и посредственным родителем или наоборот, но нельзя быть великим и в том, и в другом, потому что и искусство, и отцовство отнимают все время и внимание. Такие мысли я всегда стараюсь выкинуть из головы. Когда я слышу, как он изрекает что-то в этом духе, мне становится грустно, но я никогда по-настоящему не представляла себя матерью, хотя иногда мне казалось, что я могла бы ею быть. Он говорил, что у нас нет денег, что нам пришлось бы уехать, все поменять. «Мы не созданы для нормальной жизни». В конце Майлз заговорил о том, что в каждой культуре всегда определены места для тех, кто не хочет детей: у духовенства – монахини и священники, а еще ученые и художники. Что касается обета целомудрия, соблюдения которого требует церковь, то, по его мнению, он объясняется тем, что люди, исполняющие тяжкий духовный труд, не должны отвлекаться на детей и что общество, сознавая, какой вклад они вносят, это учитывает. Все утро его слова лежали у меня в груди холодным комом. Почему я должна быть одной из тех, о ком он говорит?
Я рассуждала об отказе от детей как о жертвоприношении, а Майлз сказал: «Но чем жертвуешь ты?» Я слушала его очень внимательно, а потом вспомнила чувство глубокого погружения, которое однажды испытала, когда мы сидели на кухне, чувство, что, оставшись с ним, я уйду в глубины писательства и жизни, в самые темные уголки себя самой и земли.
Наверное, мне нужно быть ему признательной за то, что он не хочет ребенка. В каком-то смысле я должна быть ему благодарной.
Сегодня перед сном мы с Майлзом поспорили из-за денег. Кто за что должен платить и сколько – с этого все и началось. У него долг за юридическую школу, а еще он посылает деньги дочери. У меня никогда не было долгов, потому что на протяжении всей учебы в университете я работала – жутко боюсь оказаться в долгах. Я никогда не вела хозяйство вскладчину с мужчиной, никогда не брала деньги у бойфренда, не поддерживала кого-то финансово и сама не пользовалась ничьей поддержкой. У меня сохранились жуткие воспоминания о родителях, часто ругавшихся из-за денег, и, храня свои деньги отдельно, я старалась избегать подобных споров.
Прошлой ночью мне приснилось, что Майлз порвал со мной в автобусе и тут же, не теряя времени, обнял сидевшую рядом с ним маленькую молоденькую брюнетку скромного вида. Я ужасно расстроилась, потому что сама, своим невыносимым эмоциональным поведением фактически вынудила его уйти. С другой стороны, я ведь тоже хотела порвать с ним, и мне пришлось объяснять, что вот такой, впечатлительной и невыносимой, я стала из-за него, что с другим мужчиной я бы такой не была.
Надеюсь, ревность со временем заглохнет. Майлз сказал, что единственная, как он думает, ценность в этом мире – быть приличным, честным человеком и что он никогда не делал этого: не лгал женщине и не обманывал ее. Вариантов у меня всего два: поверить или усомниться. Первый вариант – поверить – предпочтительнее, потому что… ну какой смысл относиться к его заявлению с подозрением? Сделать себе больно авансом, не дождавшись настоящей боли?
Придется спросить: похожа ли я на тех бледных, чахлых и хрупких писательниц, которые никогда не выходят из дома, не имеют детей и неизменно восхищают меня и пугают?
да
Могу ли я что-то сделать, чтобы не быть такой?
нет
Стыдно ли быть такой?
да
Это эгоистично?
да
Живя разумом, я не так связана с жизненной силой, как другие женщины?
да
Мужской эквивалент этого бесплодие?
нет
Существует ли романтический женский образ, эквивалентный романтическому мужскому образу?
да
Творческая женщина с детьми?
да
Если у меня появятся дети, буду ли я похожа на таких женщин?
нет
Нужно ли мне отказываться от писательства, чтобы стать похожей на них?
да
И посвятить свою жизнь мужчине?
да
Майлзу?
нет
Моему отцу?
да
Стану ли я женщиной романтического образа, посвятив свою жизнь отцу и отказавшись от писательства?
да
Нужно ли мне переехать к нему прямо сейчас?
да
Но разве я не стану от этого несчастной?
да
Мне лучше остаться здесь?
да
Важен ли романтический образ?
нет
Когда через неделю после окончания школы я уехала из родительского дома, мама перестала меня воспитывать. Говорит, сделать это надо было еще раньше. Помню, как родители в первый раз навестили меня в съемной комнатке с крохотной ванной. Впечатление она производила самое гнетущее, но мне казалась абсолютным раем. Мама стояла посредине комнаты и плакала от обиды. Зачем я ушла из семьи, из нашего чудесного дома? Чтобы жить в этой жалкой комнатенке с электроплиткой, без кухни и такой тесной, что места в ней едва хватало для кровати и стола?
Моя мама тоже ушла из дома в семнадцать лет и уехала в соседний город – учиться в медицинской школе. Но при этом она не равняла свой поступок с моим – уйти из дома, чтобы жить своей жизнью и писать; мы обе готовы работать при первой возможности, работать всегда. Мама много работает, я тоже много работаю – научилась у нее. Этим она и занимается: сидит в своей комнате и работает, работает.
Когда я была моложе, то, размышляя, хочу ли я детей, всегда приходила к одной формуле: если бы никто ничего не рассказал мне о мире, я придумала бы бойфрендов. Придумала секс, дружбу, искусство. А вот воспитание детей не стала бы изобретать. Да, пришлось бы придумать много всякого, чтобы воплотить желания в жизнь, но если бы никто не сказал, что человек может сотворить человека и воспитать из него гражданина, мне бы и в голову не пришло заниматься подобным. Скорее я постаралась бы по возможности уклониться от такой задачи.
Вопрос о моих подлинных, изначальных желаниях не так уж и важен. Я знаю, что человек может получать удовольствие от вещей, казавшихся ему совершенно непотребными, и ужасно сожалеть о вещах, которых желал и к которым стремился, и, может, хотеть того, чего не хотел раньше.
Мне нужно так мало: очистить чувства от всякой сентиментальности и посмотреть, что осталось. Сегодня я определила для себя сентиментальное как чувство в отношении идеи чувства. И мне показалось, что мое отношение к материнству имело много общего с идеей чувства в отношении материнства.
Чем-то это напоминает историю, которую я услышала в доме моей религиозной кузины, куда мы приехали на субботний ужин. Одна девушка всегда готовила цыпленка так, как это делала ее мать: прежде чем положить в кастрюлю, всегда связывала ему ножки. Когда девушка спросила мать, почему она так делает, мать ответила: «Потому что так делала моя мать». Девушка спросила прабабушку, почему так важно было связывать цыпленку ножки, и та ответила: «Потому что только так цыпленок помещался в мою кастрюлю».
Такое же отношение у меня к деторождению: действие, некогда необходимое, но теперь всего лишь сентиментальный жест.
Кажется, будто жизнь остановилась, замерла и только и ждет, когда же я произведу на свет дитя. Она словно крадется по коже, нетерпеливо постукивая ножкой, торопя дать жизнь ребенку, который может появиться на свет только через меня. Иногда кажется, что если я не рожу, то эгоистически бурно отвергну некую особенную, специфическую жизнь. Не знаю, откуда взялась эта мысль, чувствует ли то же каждая женщина или это что-то из прошлого – из исторического события, случившегося, когда я сделала аборт. Кто-то рос во мне, и я помешала той жизни осуществиться. Странно, однако, что я думаю об этом в настоящем времени: есть кто-то, кому я не даю родиться, или в будущем: есть кто-то, кому я не дам родиться.
Неужели какая-то часть меня думает, что я могу вернуться, реанимировать ту, оборванную мной жизнь? Так же бывает, когда спустя годы после разрыва мысленно возвращаешься ко времени до него и живешь, словно ничего не случилось: разве разбитое сердце нельзя склеить? Разве мы не можем снова быть вместе?
Что мне делать с душой, в которой я погасила жизнь, словно задула свечу на праздничном торте? По еврейским религиозным представлениям, ребенок не рожден, пока не выйдет из женщины на две трети, пока полностью не появится голова. Мне кажется, что, стоит только открыть рот – и ребенок выскочит, как что-то, что я не хотела сказать, но оговорилась и произнесла запретное. Ребенок уже здесь, у самого моего горла, личность, желающая появиться через меня. Это даже необязательно мой ребенок – я не чувствую, что он хочет, чтобы я его воспитывала, только что я – сосуд, через который он должен прийти. Должна ли я это сделать? Дать ему родиться – не ради меня, не ради Майлза, но ради той самой одинокой души?
Если принять идею, что есть существо, ждущее возможности появиться на свет через меня, и это не смутное чувство вины из-за аборта, тогда я спокойна. Тогда получается, что главное в материнстве – позволить через тебя появиться на свет другому созданию, чья жизнь – целиком и полностью его жизнь. Ребенок – это не просто комбинация тебя и твоего партнера, но реальность сама по себе, отдельная и уникальная точка сознания в мире. Не думаю, что когда-либо чувствовала такое – что мое тело, моя жизнь принадлежат мне.
Вечером Майлз пришел в комнату, где я работала – он собирал белье в стирку, – и спросил: «Почему бы тебе не написать книгу о материнстве? Раз уж ты так много об этом думаешь и обсуждаешь с каждым встречным». После чего ушел. Да, это так. В последнее время я действительно обращалась ко всем с одним вопросом: «Ты хочешь иметь детей?» И каждый разговор, в который я вступала, поворачивал, как казалось Майлзу, в эту сторону.
Твоя мать знает точный момент зачатия? В ту секунду, когда он вошел в комнату и сказал это, я ощутила первые шевеления новой жизни и поняла: пути назад нет.
Что за существо, являющееся наполовину мной и наполовину им, развивается во мне? Что представляет собой существо, которое наполовину писатель и наполовину адвокат по уголовным делам? Конечно, какой бы выбор женщина ни сделала, она в любом случае будет чувствовать себя преступницей. Матери всегда чувствуют себя преступницами. И нематери тоже. Следовательно, это существо, которое наполовину я и наполовину он, отчасти будет письменной защитой. Как и Майлз, оно захочет помочь, встать на сторону обвиняемого. Как сказал мне однажды один из его коллег, «на стороне обвиняемого только двое: его мать и адвокат».