Давным-давно, еще до того, как мальчики сложили голову на поле брани, а автомобилей стало больше, чем лошадей, и в поместьях Апли и Бичвуд исчезли слуги-мужчины, так что приходилось довольствоваться всего лишь поварихой и горничной, семейство Шерингем владело не только четверкой лошадей, стоявших в отдельных стойлах на конюшне, но и поистине великолепным чистокровным скакуном по имени Фанданго. Этого коня содержали в специальной конюшне близ Ньюбери. Он еще ни разу ни черта не выиграл, но все же служил для семьи как бы некоей индульгенцией, ибо в нем воплощалась надежда на триумфальную победу на традиционных скачках Южной Англии. Согласно договору, мать и отец – которых Пол называл довольно странно: «мои показушники», – владели головой и телом Фанданго, а троим сыновьям, Дику, Фредди и Полу, досталось по ноге.
«А четвертая нога?» – спросите вы. «О, четвертая нога… В том-то все и дело!»
Собственно говоря, бóльшую часть времени Фанданго было для мальчиков просто именем лошади, которую они даже никогда не видели, но знали, что ее содержат в дорогой конюшне и она, по слухам, прекрасно объезжена. Фанданго продали в 1915-м – Полу тогда как раз исполнилось пятнадцать. «Это было еще до того, как в моей жизни появилась ты, Джей». Но однажды ранним июньским утром – это тоже случилось давным-давно – они всей семьей отправились в довольно странное, показавшееся Полу почти безумным, путешествие с одной-единственной целью: просто полюбоваться своим замечательным скакуном Фанданго и тем, как он галопом носится по безлесным холмам Сассекса. Все они – то есть мать, отец, Дик, Фредди и Пол – стояли у ограды, глядя, как табун лошадей с громоподобным топотом летит прямо на них, потом вдруг резко сворачивает и молнией пролетает мимо. И – кто знает? – возможно, там, у ограды, вместе с ними стоял и еще кто-то, неведомый и невидимый, но тоже из числа заинтересованных лиц. Тот, кому на самом деле и принадлежала четвертая нога Фанданго.
Ее-то ногой тогда точно владел Пол.
Лишь в те мгновения, когда он рассказывал ей об этой поездке, его глаза заволакивала некая туманная пелена, весьма похожая на слезы. И она отчетливо представляла (эти видения не оставят ее и в девяносто лет), что и ей тогда неким чудесным образом удалось поехать вместе с Полом, и они стояли рядом у ограды и смотрели, как Фанданго проносится мимо, расшвыривая копытами землю и сбивая с травы росу. В реальной жизни ей, разумеется, никогда ничего подобного видеть не доводилось, но она легко могла все это себе представить, причем очень отчетливо. Она представляла себе всходящее солнце, красным диском повисшее над серыми холмами, хрусткий от ночного холода воздух и Пола, который угощал ее чем-то из фляжки с серебряной крышечкой, висевшей у него на бедре, и, не особенно скрываясь, лапал ее за задницу.
А сейчас она смотрела, как он бродит туда-сюда по залитой солнечным светом комнате абсолютно голый, если не считать серебряного перстня с печаткой. Она и впоследствии без энтузиазма будет воспринимать слово «жеребец» применительно к мужчинам – и уже тем более не станет охотно этим словом пользоваться. Хотя к Полу-то как раз это слово подходило идеально. Ему было двадцать три, а ей – двадцать два. К нему, пожалуй, еще неплохо подошло бы и слово «породистый», но она тогда подобной терминологией еще не пользовалась и знала только слово «жеребец». Ей тогда еще очень многие слова известны не были. А «породистым» его можно было назвать потому, что в таких семьях, как у него, на первом месте всегда были «порода», «происхождение», а также хорошее воспитание и образование. Хотя реальная цель этого воспитания и образования была не так уж и важна.
Итак, был март 1924 года. Не июнь. Хотя денек и выдался совершенно июньский. И уже, наверное, перевалило за полдень. И окна были распахнуты настежь, и Пол, абсолютно голый, ходил по комнате, залитой солнечным светом, с той же уверенной беспечностью, с какой это делал бы крупный, сильный зверь, не знакомый с одеждой. Это ведь его комната, не так ли? А значит, здесь он может делать все, что ему заблагорассудится. И она не сомневалась, что это именно так. Просто она никогда раньше в его комнате не бывала и, наверное, никогда больше здесь не окажется.
Но сейчас она лежала на его постели тоже совершенно голая.
Итак, это случилось 30 марта 1924 года. Давным-давно. Кружевная тень от кованой оконной решетки, похожая на тень листвы, скользила по телу Пола. Он взял с маленького туалетного столика портсигар, зажигалку и маленькую серебряную пепельницу, а когда он снова повернулся к ней, луч солнца высветил в зарослях темных волос внизу живота его бессильно обвисший сейчас член и яйца, похожие на полупустые, немного липкие мешочки. И она могла сколько угодно на все это смотреть, и он совсем даже не возражал.
Впрочем, и он мог сколько угодно смотреть на нее, обнаженную, раскинувшуюся на постели. На ней сейчас были только дешевенькие серьги – ее единственная пара. Она даже простыней не прикрылась. Мало того, еще и руки за голову закинула, чтобы ей было удобнее смотреть на него, голого. И пусть он тоже на нее смотрит, если хочет. Выражение ее лица словно говорило: «Смотри сколько влезет, наслаждайся!» С некоторых пор у нее довольно часто на лице было написано нечто подобное. «Смотри сколько влезет, наслаждайся!»
А за окнами особняка в блаженной неге раскинулся Йоркшир, окутанный ярко-зеленой дымкой распускающейся листвы и насквозь пронизанный звонким птичьим пением – такой вот благословенный, совершенно июньский денек выдался в марте 1924 года.
Интерес к лошадям у Пола все еще не остыл. То есть он по-прежнему бросал деньги на ветер ради того, чтобы всего лишь полюбоваться породистыми лошадьми. Это был его вариант «экономии» – бросать деньги на ветер. Ведь он уже почти восемь лет имел право распоряжаться деньгами, теоретически полагавшимися троим. Он называл это «мой куш». Но при всем при том старался показать ей, что запросто обошелся бы и без этих денег. И время от времени напоминал ей, что то, чем они с ней занимаются уже почти семь лет, не стоит ему ни гроша. Если, конечно, не учитывать необходимость соблюдать высшую степень секретности, постоянно рискуя и хитря – впрочем, все это они оба научились делать очень хорошо.
Но никогда раньше они не вели себя так, как сегодня. Никогда раньше она не лежала в его постели – у него была довольно просторная, но односпальная кровать, – никогда раньше она не бывала ни в этой комнате, ни в этом доме. Если и это ничего не стоит, значит, это величайший из даров.
Хотя, если бы он снова вздумал говорить, что это ничего ему не стоит, она могла бы напомнить ему о тех временах, когда он совал ей шестипенсовики. А то и три пенса. Так было в самом начале, еще до того, как у них все стало – как бы это выразиться поточнее? – очень серьезно. Впрочем, она бы никогда не осмелилась напоминать ему о тех временах. И уж точно не сейчас. Как не осмелилась бы в разговоре с ним определить их отношения таким словом, как «серьезные».
Он присел на краешек кровати. Провел рукой по ее животу, словно стирая невидимую пыль. Затем пристроил ей на живот зажигалку и пепельницу. Портсигар он по-прежнему держал в руках. Затем достал из портсигара две сигареты и одну вложил в ее уже вытянутые трубочкой губы. Рук из-под головы она так и не вынула. Он сам раскурил сигареты – сперва ей, потом себе. Затем переложил портсигар и зажигалку на прикроватный столик и лег, вытянувшись, с нею рядом, а пепельница так и осталась стоять у нее на животе между пупком и тем, что он теперь, ничуть не церемонясь и даже как-то радостно, называл неприличным словом.
Член, яйца и то самое слово – самые простые, можно сказать, базовые выражения.
Это происходило 30 марта. В воскресенье. В то самое воскресенье, которое носит название Материнского[1].
– Ну что ж, повезло вам, Джейн, денек для этого выдался просто чудесный, – сказал ей утром мистер Нивен, когда она внесла в столовую горячий кофе и тосты.
– Да, сэр, – согласилась она и подумала: интересно, что он имел в виду? Для чего «для этого»?
– Просто чудесный! – с удовольствием повторил мистер Нивен, словно сам создал этот день и преподнес ей в виде щедрого подарка, затем, обращаясь к миссис Нивен, заметил: – Знаешь, если бы нас заранее предупредили, что будет такая погода, можно было бы распрекрасным образом собрать корзины и устроить пикник. Скажем, у реки, а?
Он предложил это с таким энтузиазмом, сквозь который лишь чуточку просвечивала тоска, что Джейн, ставившей на стол решетку с тостами, даже на мгновение показалось, что планы хозяев прямо сейчас переменятся и они попросят, чтобы они с Милли собрали им корзину для пикника. Хорошо бы еще знать, быстро подумала Джейн, куда эта корзина запропастилась. Да и где они найдут, что в нее положить после столь опрометчивого замечания мистера Нивена. Ведь сегодня все-таки их день.
И тут миссис Нивен сказала:
– Ну что ты, Годфри, какой пикник в марте! – И недоверчиво глянула в сторону окна.
Однако она оказалась неправа. И погода в тот день лишь еще больше разгулялась.
Впрочем, у четы Нивен уже имелись вполне определенные планы, которым хорошая погода могла только способствовать: они собирались поехать на автомобиле в Хенли и встретиться там за ланчем с двумя супружескими парами, Хобдей и Шерингем, в связи с общим для всех неудобством – необходимостью в Материнское воскресенье отпустить всех слуг. Неудобство это, впрочем, возникало всего лишь раз в год и продолжалось недолго, даже не целый день, и господа вполне успешно его преодолевали.
Собственно, идея встретиться – как и приглашение на ланч – исходила от четы Хобдей. Их дочь, Эмма Хобдей, всего через две недели должна была сочетаться браком с Полом Шерингемом. По этому случаю и была предложена совместная поездка и ланч в Хенли: это давало возможность не только спокойно выпить и обсудить грядущее событие, но и решить некое практическое затруднение, связанное с Материнским воскресеньем и отсутствием слуг. А поскольку Нивены были ближайшими друзьями и соседями Шерингемов и готовились к роли почетных гостей на свадьбе их сына (и, разумеется, испытывали в Материнское воскресенье аналогичные сложности со слугами), то и они – во всяком случае, мистер Нивен именно так изложил жене план совместного ланча в Хенли – оказались «втянуты» в подготовку этого знаменательного события.
Вся эта суета была связана с одной совершенно очевидной вещью, которая Джейн давно уже была понятна: на ком бы там Пол Шерингем ни женился, в первую очередь он женится на деньгах. Возможно, он был вынужден так поступить, поскольку к этому времени вполне успешно «расправился» с собственными средствами. Грядущую через две недели пышную свадьбу предстояло оплачивать семейству Хобдей. Но стоило сейчас отмечать событие, которое состоится только через две недели? Только в том случае, если у тебя слишком много денег. Ведь за таким торжественным ланчем никак не обойтись без шампанского. Так что, когда мистер Нивен упомянул о корзине для пикника, он, возможно, размышлял о том, до какой степени можно полагаться на щедрость семейства Хобдей и не придется ли ему выложить некую сумму из собственного кармана.
Но Джейн, пожалуй, было даже приятно, что у семейства Хобдей водятся денежки. К ней самой это не имело ни малейшего отношения, но ей это было приятно. То, что Эмма Хобдей, возможно, сделана из пятифунтовых банкнот, то, что этот брак, возможно, представляет собой некий хитроумный способ получить очередной «куш», – все это было ей приятно или, точнее, утешало ее. Ей не давали покоя все прочие вещи, которые этот брак мог за собой повлечь, – то, насколько Пол, если пользоваться выражением мистера Нивена, мог оказаться «втянутым» в это дело.
А будут ли присутствовать на пресловутом ланче мистер Пол и мисс Хобдей? Джейн, разумеется, не могла спросить об этом прямо, хотя знать это ей было жизненно необходимо. Но мистер Нивен как-то не выразил желания делиться с ней такими подробностями.
– Вы ведь сообщите Милли о том, куда мы направились? Разумеется, это никак не должно сказаться… на ваших собственных планах.
Нечасто ему выпадала возможность сказать нечто подобное.
– Конечно, сэр.
– Это просто небольшая пирушка, Джейн. Слет скаутов в Хенли. Встреча вождей племен. Будем надеяться, что погода окажется вполне подходящей.
Она не была уверена, что понимает смысл выражения «слет скаутов», хотя вроде бы оно встречалось ей в какой-то книжке. Впрочем, это явно означало что-то веселое.
– Я тоже надеюсь, сэр, что день выдастся погожим.
И погода оказалась самой что ни на есть подходящей для «слета», и мистер Нивен, каковы бы ни были его опасения и предчувствия, сразу повеселел и сказал, что сам поведет машину. И заявил, что они вполне могут выехать и пораньше, чтобы иметь возможность «поглазеть по сторонам» и насладиться красотой такого чудесного утра. Он явно не собирался звонить в гараж Алфу, который – за достойное вознаграждение – вполне убедительно мог бы сыграть роль личного шофера. Впрочем, как успела заметить Джейн, в последние годы мистеру Нивену стало даже нравиться самому сидеть за рулем. И это удовольствие он, пожалуй, ценил куда выше, чем достойное пребывание на заднем сиденье, когда машину ведет его «личный шофер». Мало того, к самостоятельному вождению машины он относился с каким-то мальчишеским восторгом. И каждый раз повторял с самыми разнообразными интонациями – от хвастовства до откровенных стенаний, – что времена меняются.
А ведь когда-то давным-давно Нивены чаще всего встречались бы с Шерингемами только в церкви во время воскресной службы.
Но теперь «вожди племен» предложили нечто куда более интересное: встречу и ланч на свежем воздухе. Джейн, впрочем, сразу поняла, что это будет именно отель «Георг» в Хенли, а вовсе никакой не пикник на берегу реки. Кстати, этот мартовский день вполне мог оказаться и почти зимним, с холодным порывистым ветром, а может, и со снегом. Однако с самого утра погода стояла совершенно летняя, и миссис Нивен, встав из-за стола, поспешила наверх, чтобы приготовиться к отъезду.
Джейн, разумеется, не могла прямо спросить – хотя момент был очень удобный, поскольку мистер Нивен остался за столом один: «А мисс Хобдей и мистер Пол тоже приедут в Хенли?» Даже если бы подобный вопрос и прозвучал, это было бы расценено как неуместное любопытство служанки. Ведь в последнее время грядущая свадьба, безусловно, была среди слуг главным предметом пересудов и сплетен. И уж, конечно, Джейн никак не могла задать такой вопрос: «Но, если этих двоих с вами не будет, они, наверное, будут заниматься какими-то еще, отдельными, приготовлениями к свадьбе?»
Вряд ли ей самой бы захотелось – будь она половинкой будущей супружеской пары, даже половинкой Пола Шерингема, – за две недели до свадьбы участвовать в подобном «слете скаутов», какой намечался в Хенли, и терпеть бесконечные дурацкие вопросы представителей старшего поколения (которых Пол мог бы назвать – она прямо-таки видела, как он презрительно выговаривает это, не выпуская изо рта сигарету и насмешливо прищурившись, – «тремя парами великих показушников»).
Но, так или иначе, даже если от мистера Нивена она больше ничего и не узнала, перед ней по-прежнему стояла проблема, причем исключительно ее собственная: чем заняться в выходной день. И мистеру Нивену об этой проблеме было известно. И сегодня эта проблема стояла прямо-таки болезненно остро. И установившаяся с самого утра прекрасная погода отнюдь не помогала эту проблему решить. Наоборот – особенно если учесть то, что должно было случиться через две недели, – чудесное утро только усугубляло ситуацию.
Джейн выбирала подходящий момент, чтобы сказать мистеру Нивену, что если они – он и миссис Нивен – не возражают, она бы лучше вообще никуда не поехала, а осталась бы здесь, в Бичвуде, и просто почитала какую-нибудь книжку. Она могла бы, конечно, сказать «свою книжку», но все книги здесь принадлежали мистеру Нивену. Да она могла бы и просто посидеть где-нибудь в саду на солнышке.
Она понимала, что мистер Нивен может только одобрить столь безобидную идею. Он, возможно, даже сочтет эту идею весьма привлекательной. Особенно потому, что в таком случае Джейн будет готова сразу же вновь приступить к своим обязанностям, как только они с миссис Нивен вернутся. На кухне вполне найдется, что поесть. А Милли до отъезда успеет и какой-нибудь сэндвич ей приготовить, чтобы она, если захочет, могла устроить себе собственный «маленький пикничок».
И все могло бы получиться именно так: скамья в уютном уголке возле солнечных часов; шмели, обманутые ранним теплом; магнолия, уже отягощенная плотными бутонами; книга на коленях. Она заранее знала, что это будет за книга.
Итак… она как раз собралась изложить свою идею мистеру Нивену.
Но тут зазвонил телефон, и Джейн поспешила снять трубку – это была одна из ее бесчисленных обязанностей. И душа ее воспарила. Такую фразу часто можно встретить в книгах, и все же порой она очень точно соответствует тому, что испытывает тот или иной человек. В данный момент, например, эти слова полностью соответствовали ощущениям Джейн. Ее душа именно воспарила, точно у героини сентиментального романа, оказавшейся в трудном положении. Воспарила, как те жаворонки в синем небе, трели которых она услышит вскоре, когда будет во весь опор мчаться в Апли, с силой нажимая на педали велосипеда.
Впрочем, она проявила осторожность и громко сказала в трубку тем самым «телефонным» голосом, каким обычно отвечала на звонки, – в нем слышались одновременно и покорность служанки, и гордость королевы: «Да, мадам».
Воздух дрожал от звона церковных колоколов, заглушавших птичье пение. Теплый воздух вливался в открытое окно. Он даже занавески не задернул – хотя бы из простой деликатности по отношению к ней. Да и зачем проявлять по отношению к ней какую-то деликатность? В этом не было ни малейшей необходимости. К тому же окна его комнаты заслоняли густые ветви деревьев, а дальше виднелись только лужайка и посыпанная гравием дорожка. Ну а солнечный свет был просто в восторге от их наготы и с удовольствием срывал флер всякой таинственности с того, чем они занимались, хотя на самом деле это следовало хранить в строжайшей тайне.
И они никогда еще не представали друг перед другом столь обнаженными – ни разу за все эти годы. Годы чего? Как это назвать? Интимными отношениями? Распущенностью?
А сейчас она даже осмелилась думать: «Смотри, смотри! Наслаждайся! Пожирай меня глазами, словно заморскую красавицу, доставленную тебе контрабандой». Впрочем, какая она красавица. У нее вечно красные костяшки пальцев, и ногти неухоженные, обломанные, как часто бывает у служанок. И волосы у нее, должно быть, совершенно растрепались и даже ко лбу прилипли. Однако ею тоже отчасти овладела та высокомерная нескромность, что была так свойственна ему – и сейчас, пожалуй, именно он был слугой, поднесшим ей сигарету.
А ведь всего два часа назад она по телефону называла его «мадам»! Ведь это его голос звучал тогда в трубке, и, хотя у нее от неожиданности даже голова закружилась, ей пришлось моментально взять себя в руки, ибо дверь в ту комнату, где завтракали господа, была открыта, и мистер Нивен все еще жевал тост с мармеладом. Она слушала быстрые, краткие, не допускающие возражений указания Пола и все повторяла: «Да, мадам… Нет, мадам… Ничего страшного, мадам».
И душа ее воспарила. Любуйся мной, наслаждайся. История начинается.
А уже через час она спрыгнула с велосипеда, и он распахнул перед ней парадные двери – именно парадные! – как если бы она была настоящей гостьей, а он старшим лакеем, и они посмеялись над тем, как она по телефону называла его «мадам». Она все повторяла это, и они смеялись, а потом он торжественно ввел ее в дом. «Спасибо, мадам», – сказала она. И он заметил: «Ты просто умница, Джей! Ты это знаешь? Настоящая умница!» Он всегда так хвалил ее – словно открывая ей глаза на то, чего она, пожалуй, и вообразить о себе не могла.
Пожалуй, да, она действительно была умна. Во всяком случае, достаточно умна, чтобы понимать: она умнее, чем он. Ей, например, всегда, особенно на раннем этапе их отношений, легко удавалось его перехитрить. Правда, ему и самому хотелось – и это она тоже понимала, – чтобы она его перехитрила. А иной раз, как ни странно, она даже некоторым образом им командовала. Но говорить об этом или хотя бы предположить вслух нечто подобное было, конечно, нельзя. От подобных внутренних реверансов она так до конца и не избавилась, даже когда ей исполнилось девяносто. Она всегда отдавала должное его царственной властности. В конце концов, ведь это он правил в курятнике, не так ли? И правил там уже почти восемь лет. Именно ему принадлежало право пользоваться там всем. В том числе и ею. О да, у него и во внешности всегда чувствовалась эта царственная властность. Джейн сама помогла ему сформировать привычку этим пользоваться.
Но сегодня, когда он, стоя рядом с ней в вестибюле, назвал ее умницей, это выглядело так, будто он униженно признает собственную очевидную и безнадежную глупость. За парадными дверями вдоль посыпанной гравием дорожки тянулись клумбы-рабатки с великолепными нарциссами, а в глубине холла из огромной стоявшей на столе вазы вздымались ветки какого-то растения с чудесными белыми, почти светящимися, цветами. Затем дверь у нее за спиной захлопнулась, и она осталась наедине с Полом в опустевшем особняке Апли-хаус. Было Материнское воскресенье, одиннадцать часов утра. И Джейн чувствовала, что стала иной, новой, такой, какой ей никогда еще быть не доводилось.
– Кто это звонил, Джейн? – спросил мистер Нивен. Он, должно быть, решил, когда она произнесла слово «мадам», что это миссис Шерингем или даже миссис Хобдей с сообщением об изменившихся планах.
– Ошиблись номером, сэр.
– Вот уж действительно! Да еще в воскресенье, – заметил он. Ей это замечание показалось совершенно бессмысленным.
Затем он глянул на часы, свернул салфетку, церемонно прокашлялся и сказал:
– Ну что ж, Джейн, уберите со стола и можете идти. И Милли тоже. Но пока вы не ушли…
И с этими словами он несколько неуклюже вручил ей полкроны, которые, как она знала, давно уже ждали своей очереди. Подарок, безусловно, заслуживал самого выразительного книксена с ее стороны.
– Спасибо, сэр. Вы очень добры.
– Ну что ж… повезло вам, Джейн, денек для этого просто чудесный, – в который уже раз повторил он, и она снова подумала – пожалуй, даже с легким беспокойством, – что все-таки означают его слова «чудесный для этого».
Однако взгляд мистера Нивена был всего лишь вопросительным, а не пытливым, не изучающим. Затем он поднялся из-за стола, и вид у него сразу стал даже каким-то официальным.
Это вообще-то и впрямь был довольно странный праздник – Материнское воскресенье, которое почти никто уже не отмечал; однако Нивены и Шерингемы упорно соблюдали этот почти угасший ритуал, как, впрочем, и почти все обитатели их сонного беркширского мирка, движимые тем же печальным и неосуществимым желанием вернуть прошлое. Возможно, по той же причине Нивены и Шерингемы и друг за друга так цеплялись, словно чувствовали себя членами большой общей семьи, обездоленной войной, где погиб каждый десятый.
Джейн, впрочем, этот праздник казался странным по иным причинам, в том числе и связанным со щедростью мистера Нивена, с полученной от него полукроной, с его бесконечным деликатным покашливанием и чрезвычайной вежливостью.
– Итак, Милли пусть возьмет первый велосипед и оставит его на станции до своего возвращения. А вы, Джейн?
Лошадей больше не было, но оставались велосипеды. Два упомянутых были совершенно идентичны – на велосипеде Милли корзина была, правда, чуть побольше, – однако их всегда именовали исключительно «первый» и «второй», и Милли всегда, как ей и полагалось по старшинству, получала первый.
Ну а она, Джейн, разумеется, возьмет второй велосипед и уже через пятнадцать минут сможет оказаться в Апли. Хотя в данный момент ей все еще нужно было получить формальное разрешение на поездку – куда-нибудь, необязательно в Апли.
– Если можно, сэр, я просто покатаюсь. На втором велосипеде.
– Я, собственно, так и предполагал, Джейн.
Она могла бы просто сказать «на своем велосипеде», но мистер Нивен упорно придерживался терминологии «первый» и «второй», и она давно уже научилась следовать его привычкам. Она знала от Милли, что некогда хозяевами этих велосипедов (и лошадей тоже) были «мальчики», Филипп и Джеймс, в результате велосипеды и стали впоследствии именоваться «первый» и «второй». Мальчиков больше не было, как не было и тех велосипедов, но по какой-то странной причине традиция называть так велосипеды двух служанок сохранилась, хотя теперь это, разумеется, были дамские велосипеды, без рамы. Джейн и Милли, правда, дамами назвать было трудно, зато они некоторым образом воспринимались – и довольно устойчиво – как неясные призраки Филиппа и Джеймса.
Джейн никогда Филиппа и Джеймса даже не видела, а вот Милли когда-то хорошо их знала и, разумеется, для них готовила. А еще у Милли был знакомый – она называла его «мой парень», – который ушел туда же, куда и Филипп с Джеймсом, и тоже, возможно, навсегда остался в той ужасной части Франции. Ее парня звали Билли, хотя она не так уж часто называла его по имени – выражение «мой парень» было столь же устойчивым, как «первый (или второй) велосипед». В общем, Джейн так и не сумела толком понять, как долго Милли и «ее парень» были знакомы и насколько хорошо она его знала. И все же если бы они когда-нибудь поженились, то, разумеется, стали бы Милли и Билли. Впрочем, Милли вполне могла этого «своего парня» и выдумать. Все равно ведь никто не смог бы усомниться в его существовании или захотеть это опровергнуть. Война служила любым целям.
Когда-то давным-давно… Когда-то давным-давно она, новая молоденькая служанка по имени Джейн Фэйрчайлд, прибыла в Бичвуд. Это случилось как раз после того, как по стране прошла великая волна опустошения и отчаяния. Семья, в которой ей предстояло работать, как и многие другие, ощутимо уменьшилась, а оставшимся в живых ее членам пришлось существенно сократить и свой бюджет, и количество слуг, довольствуясь всего лишь кухаркой и горничной. Кухарка Милли по старшинству занимала более высокую должность: повара и домоправительницы одновременно, однако же, безусловно, тяготела к кухне, так что на Джейн, хоть она и была горничной новенькой и неопытной, вскоре была возложена большая часть обязанностей домоправительницы, с которыми она вполне успешно справлялась.
Она, впрочем, совершенно не возражала. И Милли она любила.
Кухарка Милли была всего на три года старше ее, но держалась так, словно была ее матерью; возможно, гибель на войне «ее парня» послужила причиной того, что она очень быстро стала полнеть, особенно в области талии и груди, и теперь выглядела как немолодая, умудренная жизнью женщина, которая и впрямь годилась на роль чьей-то матери. Возможно, именно эту роль ей больше всего и хотелось сыграть. Во всяком случае, она и о «своем парне» всегда говорила так, словно была матерью этого бедолаги.
А сегодня кухарка Милли, если, конечно, велосипед сумеет выдержать ее вес и довезти ее до станции, собиралась навестить свою мать.
– Разумеется, можно, Джейн, – сказал мистер Нивен, вставляя салфетку в серебряное кольцо. Ей показалось, что он хочет спросить, куда она собирается поехать. – Второй велосипед в полном вашем распоряжении, а также, хм… Два шиллинга шесть пенсов и все графство. Если, конечно, вы вернетесь обратно! – Затем, словно слегка завидуя той свободе, которую только что широким жестом ей предоставил, мистер Нивен заметил: – Это же ваш день, Джейн. Вы вольны – хм… – делать все, что вам заблагорассудится. – Теперь он уже знал, что слова типа «заблагорассудится» ей известны, и то, что он их употреблял в разговоре с ней, могло отчасти служить даже некой похвалой ее любви к чтению. А вот кухарка Милли, услышав такое слово, вполне могла бы решить, что вольна по своему усмотрению распоряжаться всей кухонной утварью.
Впрочем, решила Джейн, в словах мистера Нивена, конечно же, никакого намека не было.
Итак, Материнское воскресенье выпало на 30 марта 1924 года. И у кухарки Милли была мать, к которой она могла поехать. А у горничной Нивенов Джейн была только ее собственная простенькая свобода и полкроны на все про все. Но тут раздался телефонный звонок, и все ее предыдущие планы моментально переменились. Нет, никакого пикника она себе устраивать не будет!
А ведь она даже надеяться не могла на нечто подобное, понимая, что, если мистер Пол и мисс Хобдей и не собираются присутствовать на «совете вождей» в Хенли, вопрос о том, как именно они могут провести этот день, все равно остается открытым. А что, если они в любом случае намерены провести его вместе?
Она знала, что у обоих есть машины. Теперь молодые люди, занимающие соответствующее положение в обществе, часто заводили себе собственный автомобиль. Иногда в разговоре с Джейн Пол, упоминая о машине, принадлежащей мисс Хобдей, называл ее «Эммамобиль». И они оба, безусловно, могли делать все, что им заблагорассудится. А если бы они вели друг с другом честную игру, то вполне могли бы – приди им вдруг такое в голову – воспользоваться тем, что в их полном распоряжении имеются целых два дома, весьма удачно оказавшиеся совершенно пустыми. Вообще, если задуматься, то в любом уголке страны в это воскресенье могли найтись временно опустевшие дома, столь удобные для тайных свиданий. И насколько она знает Пола Шерингема…
Вот именно. Она его и знала, и не знала. В определенном смысле она знала его лучше, чем кто бы то ни было – в этом она всегда будет абсолютно уверена, – но прекрасно понимала, что никто другой не должен об этом даже догадываться. С другой стороны, именно потому, что она знала Пола достаточно хорошо, ей было ясно: до конца его ни познать, ни понять невозможно. Вот, например, сейчас она знать не знала, о чем он думает, хоть и лежит, совершенно голый, с ней рядом. Ей вообще часто казалось, что он совсем ни о чем не думает.
А еще она понятия не имела, как он ведет себя с Эммой Хобдей. И насколько хорошо Эмма Хобдей – мисс Хобдей – его знает. Сама-то она Эмму Хобдей совершенно не знала. Да и откуда она могла что-то о ней узнать? Она и видела ее мимоходом всего раза два, но по крайней мере успела понять, что Эмма хорошенькая. Этакий цветочек. Эмма принадлежала к тому типу девушек, которых часто называют «цветочками». Они даже одеваются соответствующим образом – в платья в цветочек или еще какую-то одежду нежных тонов. Но какова Эмма сама по себе, под цветочками? Этого она не знала, и узнать ей это было неоткуда. Пол крайне редко упоминал Эмму в разговорах, несмотря на то что через две недели собирался на ней жениться. И для Джейн – хотя столь странное, даже загадочное, поведение Пола и доказывало, что она все же недостаточно хорошо его знает, – эта загадка служила неким утешением.
И вот ведь что странно: чем ближе был день свадьбы Пола Шерингема и мисс Хобдей, тем меньше времени они проводили в обществе друг друга. Джейн и раньше слышала, что вроде бы жених и невеста перед свадьбой не должны видеться в течение целого дня (или, может, всего лишь одной ночи?), но в данном случае получалась какая-то чересчур расширенная версия этого обычая, и подобные отношения меж ними сложились уже довольно давно. Полу явно следовало более отчетливо проявлять свое намерение вступить в законный брак.
И Джейн тут же пришло в голову выражение, тоже, конечно, вычитанное в какой-то книжке и вдруг обретшее вполне конкретное значение: «брак по договоренности», причем устроенный родителями.
Это было лучшее, на что она могла надеяться. Хотя не так уж сильно это ей помогало. Но если по какой бы то ни было причине сочетание цветочков и денег было именно тем, к чему Пол постепенно соскальзывал, тогда нынешний день – во всяком случае, именно так думала Джейн, подавая завтрак и слушая, как мистер Нивен рассуждает о корзинах для пикника, – да, нынешний день, начавшийся таким многообещающим солнечным сиянием, станет для нее, возможно, последним шансом. Она, впрочем, не знала, только ли ее последним шансом – может, и его тоже? А может, даже их общим?
В любом случае, она уже начала готовить себя к тому, что вскоре его потеряет. Но был ли он готов ее потерять? Вряд ли у нее было право предполагать, что и он смотрит на грядущие события именно с такой точки зрения. Возможно, она не имела права даже думать о том, что теряет его. Ведь он, в сущности, никогда ей не принадлежал. Хотя нет, конечно же, он принадлежал ей!
Она не знала, каково это будет – его потерять. Она даже думать об этом не хотела, хотя понимала, что непременно его потеряет. Пожалуй, утром того Материнского воскресенья в Бичвуде, подавая к завтраку горячий кофе, она думала только о том, что если Пол намерен правильно распорядиться этим днем, то пусть главную ставку делает на нее, Джейн. Мысль об этом давала хоть какую-то надежду. А потом однажды раздался тот телефонный звонок. «Ошиблись номером», – сказала она мистеру Нивену. И душа ее воспарила.
– Показушники скоро уезжают, – услышала она в трубке, – так что я остаюсь в норе совершенно один. В одиннадцать. У парадного входа.
Он говорил решительно, но все же шепотом, явно догадываясь, как неловко она себя чувствует, отвечая ему возле открытой двери в столовую, где завтракают ее хозяева. В общем, она получила приказ, краткий, решительный и изменивший все на свете. И, слушая его голос, Джейн старательно делала вид, что с вежливым терпением выслушивает объяснения некой словоохотливой «мадам», которая никак не поймет, что ошиблась номером. А потом она спокойно сказала: «Мне очень жаль, мадам, но вы не туда попали» – и повесила трубку.
Скольким же вещам она научилась за эти семь лет! Например, весьма уместно вставлять это их «мне очень жаль». И многому другому тоже. Но сейчас она была ошеломлена и растеряна. Она никак не могла осознать, что они с Полом останутся в огромном пустом доме только вдвоем. Раньше такого никогда не случалось. Да еще и этот его приказ подъехать прямо к парадному крыльцу… Ее еще ни в один дом ни разу не впустили с парадного входа. Хотя раньше, в самом начале их отношений, нечто подобное могло порой означать просто выбранное им место встречи.
– Ничего страшного, мадам…
Мистер Нивен по-прежнему жевал свой тост с мармеладом, и Джейн даже пожалела, что он толком не обратил внимания на то, как безупречно она сыграла свою роль в этом маленьком спектакле.
– Ошиблись номером, – объяснила она. А потом он подарил ей полкроны.
И, предположим, ему давно было известно, что она когда-то делала для Пола Шерингема – точнее, чем они с Полом Шерингемом занимались – причем, да, всего за шесть пенсов, а то и меньше. А потом, в общем-то очень скоро, она стала делать это и вовсе даром, поскольку взаимный интерес как бы исключил всякую необходимость в оплате.
Хотя, даже когда она дожила уже до восьмидесяти или до девяноста лет, если во время интервью ее просили вспомнить юные годы, она чувствовала, что будет вполне честна, заявив (впрочем, она так никогда этого и не сделала), что в юности сперва ощущала себя проституткой. Сиротой, служанкой, проституткой.
Он стряхнул пепел в пепельницу, украшавшую ее живот.
А потом еще тайной любовницей. И еще тайным другом. Пол ей так однажды и сказал: «Ты мой друг, Джей». И не просто сказал, а прямо-таки провозгласил. У нее от этих слов даже голова закружилась. Ее так никто и никогда раньше не называл, никто и никогда не говорил с ней о таких вещах столь решительно – он словно пытался объяснить ей, что никаких других друзей у него нет, что он на самом деле только сейчас понял, каким может быть настоящий друг. И ей, разумеется, никому нельзя было рассказывать о его новых невероятных откровениях.
А она от его откровений чуть сознание не потеряла. Ей ведь было всего семнадцать. Именно в эту минуту она и перестала быть проституткой. Она стала его другом. Друг – это, пожалуй, даже лучше, чем любовница. Хотя вряд ли тогда в ее лексиконе или даже в мыслях встречалось слово «любовница». Она, скорее всего, и о себе-то так не думала. Хотя впоследствии она станет любовницей, и у нее будут любовники. В Оксфорде. И любовников у нее будет много. Она даже цель себе такую поставит. А вот сколькие из них были ее друзьями?
И была ли его другом Эмма Хобдей, хоть он и собирался на ней жениться?
В любом случае – были ли они друзьями, или, может, даже любовниками, или просто молодым мистером Полом и новой горничной из Бичвуда, которую мистер Пол однажды приметил в почтовом отделении в Титертоне, – они с наслаждением предавались самым различным «экспериментам» в различных потаенных местечках, известных только им двоим. От дома Нивенов до дома Шерингемов было едва ли больше мили, если идти не по главной дороге, а по проселку и потом – обязательно! – через сад. Оранжерея и неиспользуемая часть конюшен – вот по крайней мере два места их тайных встреч. И каждый раз они чувствовали, что ставят очередной «эксперимент», как бы стремясь навстречу друг другу, в соответствии со странной обоюдной, но заслуживавшей полного доверия интуицией – вряд ли даже само их желание встретиться было ограничено неким установленным графиком, – и это интуитивное стремление друг к другу вскоре стало для них привычным, ибо подобная телепатическая связь может существовать лишь между истинными друзьями. И обоим казалось, что им всегда сопутствует некая воображаемая удача, однако они понимали, что это, увы, совсем не так.
Так что же – значит, они были настоящими любовниками?
Потому что любому их «эксперименту» всегда была свойственна некая повышенная интенсивность и странная серьезность, даже торжественность. А кроме того, они настолько отчетливо сознавали, что совершают нечто неправильное (ведь вокруг них весь мир был погружен в печаль, оплакивая павших), что были вынуждены как-то все это компенсировать – и разражались легкомысленным смехом. На самом деле им порой казалось даже, что заставить друг друга смеяться – это и есть главная цель их любовных опытов; что было довольно-таки опасно, поскольку одним из основополагающих факторов их отношений было соблюдение полной секретности. Никто и ни при каких обстоятельствах не должен был их обнаружить.
И весьма примечательно, что внутри Пола при всей его нынешней обходительности, изысканных манерах и определенном высокомерии по-прежнему таился тот смех, который не исчез, даже когда у него появился серебряный портсигар, даже когда они оба достигли высшей степени мастерства в том занятии, к которому так пристрастились и во время которого так старались сохранить серьезное выражение лица. Этот взрывной, неудержимый смех все еще был способен порой без предупреждения, без объяснения, вырваться у Пола изнутри, разрушив его безупречную внешнюю оболочку благовоспитанного молодого человека подобно тому, как раскаленный сплав разрушает литейную форму.
Но сейчас он лежал рядом с ней совершенно голый, и никакую литейную форму разрушать ему было не нужно. Да и с чего бы он стал сейчас смеяться? Ведь это был их последний день.
Как же она торопилась, как мчалась на своем велосипеде из Бичвуда в Апли! Нет, сперва она, разумеется, проявила должную осторожность, поскольку мистер и миссис Нивен еще не успели уехать, и ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы они заметили, что она куда-то спешит или, мало того, сворачивает налево, в сторону Апли. Так что у ворот она как ни в чем не бывало повернула направо, а не налево. Но потом, совершив несколько обманных кругов и исчезнув за поворотом, помчалась что было сил.
И, завидев Апли, сделала то, чего никогда раньше себе не позволяла: подъехала к дому прямо по подъездной аллее, а не с тылу, по тропе, ведущей через сад, где обычно прятала велосипед в знакомых зарослях боярышника и уж дальше осторожно пробиралась на своих двоих. Нет, на этот раз она храбро миновала ворота усадьбы и направилась по гравиевой дорожке, обсаженной липами и украшенной клумбами с нарциссами, к парадному крыльцу.
Именно так он ей и велел – строго приказал! – поступить. Подъехать прямо к парадным дверям. И лишь когда она уже миновала ворота, до нее дошло, какой это был невероятный, небывалый дар – да, это действительно был ее день. Парадное крыльцо! Ему, должно быть, хотелось посмотреть, как она будет ставить у парадного крыльца свой велосипед, и едва она успела это сделать, как роскошная дверь – или, точнее, двери, две высоченные, внушительного вида блестящие черные створки, – открылась, словно подчинившись некой волшебной силе.
Она не знала наверняка, хотя вскоре и узнает, выходят ли окна его спальни на подъездную аллею. Она могла бы мимоходом увидеть его в открытом окне второго этажа, если бы специально высматривала, но она слишком спешила и волновалась, так что увидела его, лишь когда он внезапно появился из-за высоких дверей, отворившихся как бы самостоятельно. И она, шуткой желая снять напряжение, продолжала называть его «мадам», а он назвал ее «умницей». Затем она, быстренько прислонив велосипед к стене у парадного крыльца, вошла в вестибюль, за которым виднелся холл с выложенным черно-белой плиткой полом, похожим на шахматную доску. И на столе там стояла огромная ваза с какими-то невероятно прекрасными ярко-белыми цветами.
– Это мамины драгоценные орхидеи, – пояснил Пол. – Но мы здесь не для того, чтобы ими любоваться. – И повел ее, точнее, потащил, решительно подталкивая сзади, на второй этаж.
И тут, пожалуй, наступила ее очередь называться «мадам». Едва они оказались в его спальне, он почти сразу принялся ее раздевать, чего никогда раньше не делал – впрочем, раньше у него вряд ли и была такая возможность. Во всяком случае, она не могла бы с уверенностью сказать, что он вообще когда-либо снимал с нее одежду.
– Стой спокойно, Джей. Просто стой спокойно.
Казалось, он хочет, чтобы она совсем не шевелилась, чтобы она замерла в неподвижности, пока он, довольно ловко орудуя пальцами, последовательно развязывает и расстегивает ее одежки, позволяя им падать на пол вокруг нее. Так что это отчасти напомнило Джейн ту процедуру, которую она осуществляла порой, когда миссис Нивен устало просила ее «разоблачить». Вот только Пол – и этого она никак не могла отрицать – «разоблачал» ее с невероятным почтением, даже с благоговением. Ничего подобного Джейн, разумеется, никогда не испытывала, раздевая миссис Нивен перед сном. Пол снимал с нее одежду, словно приоткрывая некую тайну, словно снимая с нее фату перед первой брачной ночью. И она знала, что никогда в жизни этого не забудет.
– Не двигайся, Джей.
Между тем ей хотелось немного оглядеться, ведь она никогда прежде не бывала в этой замечательной комнате. Туалетный столик с зеркалом-трельяжем, заставленный всякими мелкими предметами, в основном серебряными. Кресло с полосатой обивкой – золотые полосы на кремовом фоне. Шторы с таким же рисунком, полностью раздвинутые (он так и раздевал ее при раздвинутых шторах!) и чуть колышимые ветерком. Распахнутое окно. На полу неяркий ковер в серо-голубых тонах – такой оттенок приобретает в солнечном свете дымок от сигареты. Поток солнечного света, льющийся из окна. Кровать.
– Что это, Джей? Ты там свое сокровище припрятала?
Его пальцы что-то нащупали в упавшей на пол одежде.
Это была монетка в полкроны.
В Материнское воскресенье 1924 года мистер Нивен действительно видел, как Джейн неторопливо отъезжает от дома на велосипеде. Он как раз вывел свой «Хамбер»[2] из гаража и поставил перед крыльцом, поджидая миссис Нивен. Чаще всего, думала Джейн, стоя перед Полом неподвижно, мистер Нивен все-таки сам «разоблачает» миссис Нивен, если ей самой трудно раздеться. Какое слово – «разоблачать»! Она предполагала также, что миссис Нивен вполне может попросить мужа: «Пожалуйста, Годфри, разоблачи меня», – но, разумеется, совсем иным тоном, чем когда обращается к горничной. Или, например, мистер Нивен – и тоже не совсем обычным тоном – может спросить у жены: «Можно мне разоблачить тебя, Клэр?»
Джейн предполагала даже, что мистер и миссис Нивен вполне могут время от времени… хотя лет восемь назад они и потеряли обоих своих «храбрых мальчиков». Да нет, она не просто предполагала. Она порой видела свидетельства этого. Ведь это она меняла простыни.
Но даже в Материнское воскресенье она не могла понять, каково это – быть матерью двух сыновей и потерять обоих, одного за другим, в течение нескольких месяцев. Не знала она и того, что может чувствовать в такой праздник мать, потерявшая своих сыновей. Мать, которая понимает: ни один из ее мальчиков уже никогда не придет ее навестить с традиционным букетиком или коробкой симнелов[3].
Но у Пола Шерингема через две недели свадьба, и он в своей семье единственный из сыновей, оставшийся в живых. И Нивены, разумеется, на его свадьбу приглашены. Ведь Пол стал теперь (и ох, как хорошо ему это было известно!) любимцем обеих осиротевших семей.
Сейчас, думала Джейн, мистер и миссис Нивен наверняка уже уселись рядышком в автомобиль и едут по освещенной ярким весенним солнышком дороге в Хенли. А Милли еще с утра, раньше всех, укатила из Бичвуда, скрипя колесами велосипеда по гравиевой дорожке, чтобы успеть на поезд в 10.20 из Титертона. И особняк в Апли тоже сегодня совершенно опустел, словно кто-то услужливо предоставил его им двоим в полное распоряжение — мистер и миссис Шерингем, «показушники», уехали в Хенли на встречу с «вождями племен», а кухарку Айрис и горничную Этель утром отвез на станцию в Титертон не кто иной, как сам Пол Шерингем.
Он только сейчас, раздевая ее, рассказал об этом – точнее, ее он к этому времени уже раздел, и теперь она стояла посреди залитой солнечным светом комнаты совершенно голая и в свою очередь, как бы оказывая ему взаимную услугу, тоже его «разоблачала».
– Между прочим, я сам отвез Айрис и Этель на станцию.
Вряд ли имело смысл докладывать ей об этом. Разве это имеет какое-то отношение к тому, чем они сейчас занимаются, думала Джейн. И вряд ли – но так она подумала уже впоследствии – ему вообще стоило это делать. В такое замечательное утро Айрис и Этель, наверное, с неменьшим удовольствием прогулялись бы пешком. До железнодорожной станции в Титертоне от Апли даже ближе, чем от Бичвуда.
Может, Пол просто пытался таким образом объяснить, почему ей так мучительно долго пришлось ждать его телефонного звонка? И хотел, чтобы она была уверена: дом целиком и полностью в их распоряжении и там совершенно безопасно? Что он сам все уладил, удалив прислугу?
Но он сообщил ей об этом с какой-то невероятной, нетипичной для него серьезностью. Словно хотел, чтобы она поняла – именно так она и будет думать впоследствии, – что в этот особый, словно перевернутый вверх тормашками день он сам решил взять на себя некую второстепенную роль, хотя чаще всего вел себя с ней как самый что ни на есть лорд из лордов. Он не только услужливо распахнул перед ней двери своего дома, словно предлагая его ей, но и сам раздел ее, точно был ее слугой, рабом, а еще – в полном соответствии со своей новой ролью – он решил оказать посильную услугу таким же, как она, служанкам.
– Я доставил их на родительском автомобиле прямо к поезду, который отправлялся в девять сорок.
Теперь родительский автомобиль уже, наверное, припаркован где-нибудь в Хенли, думала Джейн, а собственная машина Пола, небольшой гоночный автомобиль с опускающимся верхом, рассчитанный на двоих, по-прежнему стоит в гараже, то есть в бывшей конюшне.
Возможно, он делал так каждый год. Возможно, отвозить прислугу на станцию в Материнское воскресенье – одна из традиций семейства Шерингем. Но он вдруг сказал:
– Мне хотелось как следует с ними попрощаться.
Как следует попрощаться? Так они же, скорее всего, уже к чаю вернутся. Они же не навсегда уехали.
Неужели он таким окольным путем пытался сказать, что и это тоже подарок ей? Чтобы с ней как следует попрощаться? Впрочем, вряд ли в данный момент она была способна уделить должное внимание этой странной фразе. Она уже успела снять с него одежду, которая мгновенно перемешалась на кресле с ее вещами, и они без излишних промедлений двинулись к кровати.
А вот впоследствии она не раз будет вспоминать эту его фразу. И всю жизнь будет отчетливо представлять себе двух потрясенных, утративших дар речи женщин на просторном заднем сиденье роскошного черного автомобиля и Пола за рулем в роли заправского шофера. На привокзальной площади он наверняка сам распахнул перед «дамами» дверцы и любезно помог им вылезти из машины – с точно такой же любезностью он только что ее «разоблачал». А служанкам, возможно, показалось даже, будто он собирается каждую поцеловать на прощанье.
Всю жизнь она будет вспоминать это Материнское воскресенье, пытаясь снова все это себе представить, вернуть, даже когда сам праздник полностью утратит свое историческое значение и превратится в нелепый обычай, дошедший до наших дней из далекой эпохи. Когда Пол помогал горничной и кухарке вылезти из родительского автомобиля, вдали на фоне сверкающих голубых небес, возможно, уже показались клубы белого пара – это приближался поезд, в 9.40 отправлявшийся в Ридинг. На платформе, должно быть, ожидали поезда еще две-три такие же, как Айрис и Этель, служанки, едущие в гости к родственникам (хотя Милли, кухарки из Бичвуда, среди них не было – она собиралась ехать поездом в 10.20).
Да, все служанки ехали в гости. А их матери уже вытаскивали из буфета парадные тарелки и чашки, готовясь накрывать на стол. Но самое главное – у всех этих служанок были матери, к которым они могли поехать.
Джейн была знакома с горничной из Апли, этакой бедной мышкой по имени Этель Блай. Иной раз они даже беседовали, встретившись на улице или в бакалее Свитинга в Титертоне. Собственно, это и беседой-то назвать было нельзя – так, обмен несколькими фразами, зато это никогда не превращалось в обмен сплетнями. Айрис, кухарка из Апли, была почти такой же коренастой и плотной, как Милли, а Этель, худенькая, подвижная и сообразительная, отчасти походила на Джейн. С какой-нибудь «другой Этель» Джейн, пожалуй, могла бы и посплетничать – например, остановившись и придерживая руль велосипеда, у входа в бакалею Свитинга, – и даже похихикать немножко, как она не раз хихикала в компании Пола Шерингема.
Однако и тогда она не стала бы рассказывать этой «другой Этель» о своих отношениях с мистером Полом. Скорее уж эта «другая Этель» и сама бы обо всем узнала или догадалась. А может, «другая Этель» опередила бы Джейн, заняв ее место рядом с Полом, или же он ее первой затащил бы к себе в постель, поскольку она и так жила с ним под одной крышей, что было весьма удобно.
В общем, очень даже хорошо, что эта Этель не оказалась той, «другой Этель», а была просто доброй маленькой горничной, которой без особого труда удавалось все, что в основном и требуется от слуг: заниматься своими делами, ничего не видеть и не слышать, а самое главное – держать рот на замке.
Вот и сегодня, вероятно, Этель поехала в гости к матери с тем же настроением кроткой покорности судьбе, с каким некогда предложила свои услуги миссис Шерингем. Вполне возможно, что и это настроение, и ее отношение к матери и к хозяйке стали у нее неизменными и неразличимыми.
Сплетничали ли они с Айрис? Конечно же да. Разумеется, после поездки на шикарном автомобиле, во время которой языки у обеих были связаны, они, едва сев в поезд, тут же принялись болтать. Интересно, о чем? Скорее всего, о том, что мистер Пол вскоре женится и уедет из дома, а они останутся.
А может, наоборот? Может, сев в поезд, они, непривычные к посещениям «широкого мира» и давно позабывшие, что у них, оказывается, есть собственная жизнь и даже собственная мать, погрузились в еще более глубокое молчание? Может, обе просто уставились в окно, моргая и щурясь от яркого света и разглядывая английские поля, покрытые, точно пятнами, стадами пасущихся овец?
Вот о чем думала Джейн, пока Пол Шерингем торжественно, словно отправляя некий религиозный обряд, раздевал ее.
– Стой спокойно, Джей.
И, занимаясь этим, заметил, словно отвечая на некий не заданный ею вопрос:
– Между прочим, Джей, в этот момент я занимаюсь зубрежкой, ясно? Сижу, обложившись учебниками по юриспруденции, и зубрю. – В ином случае подобное заявление с его стороны могло бы вызвать у них только смех, но сейчас им почему-то смешно не было. И потом, Пол говорил с такой назидательной серьезностью и настойчивостью, словно хотел, чтобы она точно знала, что ей ответить, если ее когда-нибудь спросят – или будут допрашивать? – чем именно он (а точнее, они оба) в это время занимались.
Слово «зубрежка» станет для Джейн одним из важнейших символов ее собственного тайного языка, о котором она никогда и никому даже не упоминала. И за этим символом для нее будет скрываться столь многое, что слышать это слово ей будет больно даже в Оксфорде, а уж там-то разговоров о зубрежке всегда хватало.
А для Пола необходимость зубрить была всего лишь отговоркой, дававшей возможность не ездить с родителями на ланч в Хенли и остаться дома в полном одиночестве – точнее, наедине с Джейн. Намерение весь день прилежно заниматься прозвучало для его родителей как некое обещание в ближайшем будущем стать добродетельным супругом, четко сознающим и исполняющим свои обязанности. После свадьбы Пол и Эмма Хобдей собирались жить в Лондоне (об этом Джейн знала, и ей оставалось лишь скрепя сердце смириться с этим). Предполагалось, что, окончив университет, Пол станет юристом и добропорядочным гражданином и будет вести вполне достойную жизнь – вне зависимости от того, какой новый «куш» ему «обломится» после свадьбы.
Нет, как все-таки сильно меняются времена!
Даже сегодня, в такое великолепное утро, он непременно должен был продемонстрировать всем, что ни на йоту не намерен отступать от собственных планов и, стало быть, вновь займется зубрежкой. На него это было совсем не похоже. Усердие и усидчивость его характеру были отнюдь не свойственны, но вряд ли можно было что-то возразить в ответ на подобные намерения, да еще и высказанные вслух. Возможно, то, что у Пола осталось всего каких-то две недели «вольной жизни» – именно так, должно быть, со смехом предположили собравшиеся за ланчем в Хенли «вожди племен», – и вызвало у «их дорогого мальчика» столь неожиданный приступ прилежания и сознательности.
Однако и сам Пол, и Джейн прекрасно понимали – неизвестно, впрочем, догадывалась ли об этом мисс Хобдей? – что ему так же сильно хочется стать юристом, как превратиться в жалкий кустик салата латук.
– В общем, мы были заняты зубрежкой, Джей. Это на тот случай, если вдруг кто-нибудь спросит.
И все-таки один вопрос, так, впрочем, и не заданный ею, остался без ответа. Да она и не осмеливалась его задать. Ей даже не очень-то и хотелось это сделать. Пусть бы он сам сказал.
Вот что ее беспокоило: поскольку он (с ней) явно не весь день будет заниматься «зубрежкой», какие еще развлечения он может устроить для себя в пустом доме? Еще один «сеанс зубрежки» с мисс Хобдей?
Они лежали рядом, не укрывшись даже простыней, курили, молча стряхивая пепел в пепельницу, и наблюдали за струйками сигаретного дыма, которые, сплетаясь, поднимались и исчезали где-то под потолком. Некоторое время Джейн думала только об этих сплетающихся струйках дыма, и ей было достаточно того, что Пол лежит с ней рядом. Потом она почему-то представила себе белые клубы дыма, вырывающиеся из трубы паровоза, и сигареты, торчавшие вертикально у них обоих изо рта, показались ей похожими на миниатюрные паровозные трубы.
Снаружи был слышен лишь птичий гомон, а здесь, в комнате, их окутывало странно слышимое молчание пустого дома, от которого Джейн хотелось затаить дыхание. И, хотя оба они смотрели в потолок, над их телами ощущалось все же слабое дрожание воздуха, словно напоминая им, что они лежат совершенно нагие. Как две рыбины на белой тарелке, подумала она. Как два розовых лосося, поджидающих на буфете прибытия гостей, возможно, даже свадебных гостей, которые так никогда и не приедут…
Ей не хотелось ничего говорить, ни о чем спрашивать, не хотелось произносить ни слова, которое могло бы нарушить призрачную возможность того, что они так и будут вечно лежать рядом.
Это называется «релаксация», думала она, – кстати, подобные слова нечасто проникают в лексикон горничных. Но у нее в запасе теперь было полно таких слов, которые горничные вообще не употребляют. В том числе и слово «лексикон». Она старательно собирала эти слова и складывала в кладовую памяти, как собирает всякие былинки и веточки птичка за окном, вьющая себе гнездо. Да и можно ли было по-прежнему считать ее горничной, когда она лежала, распростершись с ним рядом, на его постели? И был ли он для нее по-прежнему «хозяином», «мистером Полом»? В этом-то и заключалась магия наготы и совершенство ее политики.
Это была не просто релаксация – это было ощущение полного покоя.
Свободной рукой – в другой она держала сигарету – Джейн, не глядя, ласково погладила его влажный член и сразу почувствовала, как он в ту же секунду шевельнулся и встрепенулся, словно спящий птенчик. Можно было бы подумать, что она всегда могла позволить себе нечто подобное – этакая скучающая герцогиня, бездумно ласкающая щенка. А ведь всего несколько минут назад той же рукой, вывернутой за голову, она изо всех сил цеплялась за бронзовый прут в изголовье кровати – той самой, в которой ей раньше никогда лежать не доводилось. А ее вторая рука расплющенной ладошкой и согнутыми, как когти, пальцами давила на его ягодицы, на то потайное местечко, где, как ей казалось, его член соединяется с позвоночником. В эти мгновения именно она его направляла, именно она ему приказывала – и разве он мог не подчиниться столь убедительному приказу? Но все-таки это он первым отдал ей приказ: войти в дом через парадные двери.
И теперь ей казалось, что все это, то, чем они только что занимались, – тоже некие двери, двери в ту наивысшую область человеческих отношений, где царит полная взаимная обнаженность, духовная и физическая.
Ощущение полного покоя. Только сегодня она его испытала по-настоящему. Сегодня оно было в три раза более настоящим, чем в любой другой день: никогда еще у них не было такого дня, да и не будет никогда, ибо такое повторить невозможно.
Джейн почти докурила свою сигарету и загасила окурок, переставив маленькую пепельницу на узкую полоску простыни между ними – она, безусловно, имела на это право. Это все-таки ее живот, а не столешница, могла бы сказать она, и ей не хотелось бы, чтобы он тыкал ей в живот своим окурком – хотя на самом деле ей это было даже приятно. И как же часто впоследствии она будет вспоминать ощущение прохладного донышка той пепельницы, которую он водрузил ей на живот!
Впрочем, она довольно быстро пожалела, что вела себя как привереда и нахалка. Лучше бы она вообще к этой пепельнице не прикасалась.
Пол вынул сигарету изо рта и, держа ее вертикально не над пепельницей, а над собственным голым животом, сообщил:
– Я должен встретиться с ней в половине второго. В отеле «Лебедь» в Боллингфорде.
Больше он ничего не прибавил, не сделал больше ни одного движения, но у нее возникло ощущение, словно он только что нарушил некие магические чары. Впрочем, она, так или иначе, должна была предвидеть нечто подобное. Хотя ей казалось, что сегодня волшебное провидение могло бы и освободить ее от этого «должна была». А на что он потратит остаток этого дня? Одну его часть он уже отдал ей, но эта крошечная порция не может длиться вечно. Или все-таки может? Нет, один крошечный эпизод никак нельзя растянуть на целую жизнь.
Она не пошевелилась, но внутренне, пожалуй, напряглась. И сразу почувствовала себя совершенно иначе: на ней словно неким невидимым образом появилась ее одежда, и она, пожалуй, снова начала превращаться в горничную.
Впрочем, и он не пошевелился. Казалось, он, застыв в неподвижности, пересматривал – или даже опровергал? – только что сказанное. Он ведь вовсе не обязан тащиться на это свидание, верно? Кто сказал, что обязан? Он вообще, черт побери, не обязан делать то, чего делать совсем не хочется! Вот возьмет и будет просто лежать, послав ко всем чертям это дурацкое свидание.
И он всегда называл свою невесту «она», а не «Эмма». Оба – и он, и Джейн, – словно сговорившись, гнали от себя неприятные мысли о предстоящей свадьбе. А еще он сказал: «Я должен».