Вечерами Беба Тандис, сидя за столом и поставив ноги на коврик, погружалась в расчеты. Приближалась зима, а они еще и драхмы не выручили. То клиенты под разными предлогами задерживали платежи, то поставщики отказывались снабжать мастерскую.
Беба закрывала книги и закуривала. Облокотившись на руку, она снова и снова пыталась найти выход. Похоже, не оставалось ничего иного, как самим ехать и разбираться со всеми на месте. Потому что – объясняла она Власису – переписка и звонки это одно, а непосредственный деловой разговор – совсем другое. Тогда им уже не отвертеться. И поскольку ей как женщине будет трудно справиться одной, ехать надо вместе. Надежным клиентам они дадут новые кредиты, а на тех, кто увиливает и не платит, подадут в суд. Сейчас, когда их маленькому кораблю грозила опасность, Беба забыла об остальных проблемах. «А мастерская, что будет с мастерской?» – волновался Власис. На это у Бебы уже был готов ответ: в мастерской останутся Рахутис и Малакатес. Это самые подходящие люди, работать они умеют, к тому же друзья.
Все было оформлено в мгновение ока. Васос расположился за письменным столом, Спирос взял на себя все хлопоты, сделки с заводами и банками. Перечислили еще раз основные обязанности, передали расчетные книги, деньги. Беба взяла только ключи от сейфа, где хранились акции, рубиновая брошь и жемчужное колье. В пятницу после обеда Беба съездила на «Шкоде» на техосмотр, а в субботу утром супруги двинулись в путь. «Могли бы и другой день выбрать», – ворчал Васос. «Как же мы поедем в "Мариду" без Тандисов? Что о нас люди скажут?» – вторил ему Спирос. И все время, пока Беба заводила машину и выезжала на улицу, Власис, сидевший рядом с ней с плащом на руке, молча глядел на мастерскую, мелькавшую в зеркальце.
Там свисали с потолка бесчисленные люстры: бронзовые каркасы с дешевой позолотой, «оплывшие» свечи, покрытый еле заметными трещинами хрусталь, лопнувший еще при получении, а уж потом помутневший от времени и пыли, бра под ампир, настольные лампы в стиле какого – то Людовика, торшеры «а – ля Мария – Антуанетта» со штампованными узорами на абажурах из пропитанной парафином бумаги «под папирус». Одного за другим он вспоминал клиентов, бравших весь этот стеклянный хлам. Векселя, рассрочки, морщины, седина…
А в глубине мастерской он мысленно видел склоненного над счетами Васоса. В очках, съехавших на кончик носа, он казался доисторической черепахой, с любопытством высунувшей голову из панциря, чтобы поглазеть на мир. Рядом с Васосом стоял Спирос и, слюнявя палец, пересчитывал деньги в пачке. Власис представил себе, как он выглядел в Корее – в берете набекрень и заношенной гимнастерке десантника. Затем вдруг он явственно увидел, как Спирос на корабле возвращается домой – небритый, с поднятым воротником и потухшей сигаретой во рту. Сердце Власиса сжалось – ему стало жаль своих одиноких друзей, махавших им вслед. В зеркальце «Шкоды» они становились все меньше и меньше, пока не скрылись за поворотом.
В субботу в Ламии к полудню супруги Тандис уже справились с основными делами, а мелкие перенесли на понедельник. В воскресенье знакомились с городом. Осмотрели памятник Дьякосу7, пообедали в ресторане «Елисейские поля» на площади Элефтериас…
После обеда гуляли в парке. Вокруг скульптуры эвзона8 играли дети, отчаянно крича. Их матери чинно сидели на лавочках, вязали и с гордостью смотрели на детей. Вечером супруги пошли в кино, и когда уже совсем поздно вернулись в гостиницу, в номере наступило гнетущее молчание. В понедельник утром маленькая «Шкода» выехала в Фессалию.
В полдень по центральной площади Ларисы, фессалийской столицы, сновали одуревшие от зноя люди. Под козырьками магазинов у дверей торчали приказчики, глазея на проходящих девушек. Жевали резинку, не вынимая рук из карманов. Хозяева же будто сквозь землю провалились. Супруги Тандис находили их в кофейнях – многие резались в карты, не выпускали изо рта потухших окурков. На Бебу они глядели, как на мираж, – и продолжали игру. Но Беба не сдавалась, и под ее упрямым натиском они начинали ныть и жаловаться на трудности, указывали на своих бесчисленных ребятишек, уверяли, что их жены не могут купить лишнего платья. Власис отступал. Но Беба размахивала перед носом торговцев их собственными расписками и быстро прибирала их к рукам. Эти же самые люди, объясняла она Власису, без зазрения совести спускают в тавернах с девицами по пятьсот драхм за вечер. «Их не жалеть надо, давить», – говорила Беба. А одному оптовому торговцу стеклом по имени Сакалис она даже устроила через адвоката целый скандал. Не успел адвокат положить телефонную трубку, как Сакалис примчался с деньгами и дорогим подарком. Расстались лучшими друзьями.
По вечерам Лариса как бы уменьшалась в размерах. Город был сдавлен густым мраком, сквозь который даже электрические огни прорывались с трудом. В это время бар в гостинице наполнялся коммерсантами, высокопоставленными чиновниками и владельцами предприятий. Они полукругом усаживались перед телевизором – неуклюжие, с гладкими затылками, – а над ними под потолком мерно гудели вентиляторы. Изредка кто – нибудь из них открывал записную книжку, шел звонить по телефону и опять садился к телевизору. Около десяти часов бар пустел. Было слышно, как одна за другой запирались двери номеров, как кто – то из запоздалых постояльцев вызывал лифт, а затем доносился ровный шум поднимающейся кабины. Ковры в коридорах заглушали шаги. Гостиница погружалась в глубокий сон. Лишь из номера Тандисов бессонной полоской струился свет.
Лежа на боку, свесив руку с постели, Беба просматривала журналы. Глаза слипались; она закрывала их на секунду, а затем раскрывала опять, чтобы перевернуть страницу. Рядом лежал Власис с раскрытой книгой в руках. У него в чемодане их было несколько: «Остров сокровищ», «Робинзон Крузо» – все знакомые и любимые. Потом Беба бросала журнал и выключала свет. Власис продолжал лежать с книгой на груди.
В темноте тело жены, накрывшейся простыней с головой, напоминало ему африканские песчаные барханы; жалюзи на окне напоминали морские волны, а неоновая реклама у входа в отель – маяк, мигающий на мысе. Власису вдруг показалось, что он потерпел кораблекрушение и его выбросило на неизвестный остров. Когда он стал искать дорогу вглубь острова, за одним из холмов внезапно появилась огромная финиковая пальма, по которой лазили две обезьянки: одна толстая с одышкой, другая – юркая и худая, но как будто хромая на одну ногу. Они быстро забрались на верхушку и уставились на него. Лишь теперь Власис понял, что это Рахутис и Малакатес; обезьянки гримасничали и делали какие–то знаки длиннющими волосатыми лапами.
Лежавшая рядом Беба спокойно дышала. Под батистовой ночной рубашкой в цветочках грудь ее то подымалась, то опускалась, как будто в такт какой – то песенке. Осторожно, чтобы не разбудить, Власис протянул руку и коснулся ее ладонью – не то ночной рубашки, не то обнаженного тела. Вначале по его пальцам словно пробежал электрический ток; затем все его тело замерло, точно в оцепенении.
На следующее утро перед ними под слепящими лучами солнца во всю ширь раскинулась фессалийская равнина. В поле женщины в платках что – то прореживали, пололи. Их склоненные тела сливались в одну линию с горизонтом. Поле бороздили тракторы; дети сидели на них гроздьями. А вдалеке сновали на повозках, груженных корзинами, детишками и собаками, крестьяне – фессалийцы. На лицах у них такая беспробудная дремота, что начинает сосать под ложечкой. Под мерное покачивание машины Власис расслабился и представил себе, что едет на телеге, запряженной старыми клячами, крупы которых облепили мухи. Он едет сперва по проселку, а потом по еле заметным тропкам, все дальше и дальше от людей, от цивилизации. Вереница деревьев над ним освежающе шумит листвой. Целый мир букашек копошится на зеленом ковре; насекомые и птицы рассекают осеннее небо, сопротивляясь неистовому ветру. А солнце царственно парит над горизонтом… В жужжании «Шкоды», ровно идущей со скоростью девяносто километров в час, Власису слышался голос жены, перечисляющий имена клиентов, счета и долги. В зеркальце он видел ее лицо, закрытое большими темными очками, и белую ленту в волосах.
Эту самую ленту он увидал впервые много лет назад в грузовичке, колесившем по афинским предместьям: Гераклион, Петруполис, Неа Лиосиа, Калогреза. Беба с группой рабочих и студентов распространяла листовки. Они «прочесывали» целый квартал сразу, обходили все дома и таверны, приглашая жителей в пустые школы и общинные клубы, где лысеющий блондин в очках произносил зажигательные речи. От возбуждения на щеках у Бебы появлялся румянец – так она была поглощена подготовкой митингов и распространением листовок. Румянец не сходил с ее щек и когда они поздно вечером говорили за столиком дешевого ресторана о свадьбе, о мастерской, обсуждали планы на будущее. На следующее утро агитгруппа снова колесила в своем миленьком грузовичке по городским кварталам, провозглашая лозунги о повышении заработной платы, самоуправлении и народном правительстве.
Теперь он не мог представить себе, что за рулем рядом с ним сидит та самая женщина. Он вдруг подумал, что фамилия ее вовсе не Тандис, что ничего подобного и в помине никогда не было, что она просто старшая родственница той, которую он любил когда – то. Если бы он мог остановить машину, увлечь Бебу на лужайку и обнять как прежде, когда она все бросала и приходила к нему. Жена скосила глаза в его сторону, и Власис ощутил ее изучающий взгляд из – под темных очков. А маленькая «Шкода» все глубже увязала в прибылях и убытках маленькой стекольной мастерской, в темноте надвигающейся ночи.
Проехали Аксиос, показались Салоники. По обеим сторонам дороги теснились дубильни и пивоварни, заводы, обрабатывающие дерево и железо. По дороге тянулись вереницы грузовиков, трехколесных фургонов и мотоциклов. Беба сняла темные очки, включила отопление и накинула пальто. Под звуки радио, транслировавшего футбольный матч, Власис курил одну сигарету за другой. Цвет лица у него бы неважный, какой – то землистый; он нервно потирал руки. Въехали в пригород. Рядом с виллами в византийском стиле, обсаженными лаврами и кипарисами, возвышались многоэтажные дома, а между крытыми рынками и турецкими банями виднелись мраморные подъезды отелей.
В одном из них, что на улице Эгнатия, супруги сняли номер. «Пусть эти торгаши видят, – сказала Беба, – что мы живем не где – нибудь, а в шикарной гостинице».
Чулки ее промокли, и она повесила их над ванной. Затем сняла трубку и попросила срочно соединить с Афинами. Свернувшись калачиком на постели и укрывшись одеялом, Беба все спрашивала и спрашивала, что – то выясняла и уточняла. Власис слышал в трубке голос Васоса, глуховатый и хриплый, то и дело прерываемый одышкой. Он представил себе, как там, рядом с Васосом, стоит Спирос, усиленно морща лоб, а потухшая сигарета, прилипшая к его нижней губе, беспокойно вздрагивает. Похоже, им обоим удалось втиснуться в телефонный провод, так что из трубки с минуты на минуту покажется пара симпатичных лилипутов.
Положив трубку, Беба закурила и посмотрела на мужа холодным, неподвижным взглядом. Власис хотел спросить о мастерской, о друзьях, но что – то во взгляде жены заставило его отложить разговор. Позже Беба заказала себе в номер холодное жареное мясо и бутылку кока – колы. Власис выпил только стакан кефира и сразу лег. И хотя поужинал он легко, ему казалось, будто какая – то тяжесть в груди мешает заснуть, и он долго вертелся в постели с боку на бок.
Потом он никак не мог вспомнить, в какой связи в ту ночь перед его взором предстал отец Бебы – седой, с подстриженными усами и лукавыми голубыми глазами. Он лежал в гробу, в красном галстуке, темном костюме, убранный белыми цветами. Казалось, старик просто отдыхает на мягком диване с подушками, – купленном, помнится, на улице Патисион, – и вот – вот протянет руку за лежащими рядом сигаретами. Курил он сигареты «Ариста» фабрики Мацангоса, вечно записывая на пачке то имена, то номера счетов или телефонов. Он мог разговаривать и одновременно перемножать в уме большие числа. «А дети – то, – спросил он, обернувшись к Власису, – как думаешь, дети когда у вас появятся?»
Он вспомнил, как Беба, беременная на пятом месяце, ходила по заставленной громоздкой мебелью двухкомнатной квартире, которую они сняли тогда в районе Руф. Взгляд ее был обращен в себя, словно ей хотелось поскорее увидеть ребенка. Ребенок ворочался в ней, а Беба теряла сознание, ее тошнило. Но однажды, на день святого Симеона, ребенок перестал шевелиться. В клинике, где Бебе сделали аборт, Власис днем и ночью сидел у ее кровати, менял компрессы, отваром шалфея смачивал пересохшие губы. Беба лежала неподвижно, глядя на картину, где архангел Гавриил является деве Марии. Картина называлась «Непорочное зачатие». Здесь, в гостиничном номере, Власису хотелось положить ей на грудь голову, обнять руками живот. Но Беба спала, и ему показалось даже, что жена улыбается во сне. Эта улыбка делала ее похожей на отца, напоминая Власису его красный галстук и голубые глаза. На другой день утром, когда Власис проснулся, Бебы рядом с ним уже не было.
На улице Эгнатия моросил мелкий дождь. С непокрытой головой, кое – как запахнув плащ, Беба спешила в квартал Вардари. Навстречу ей торопились буднично одетые люди: все оттенки серого вперемежку с дешевеньким красным, морщинистые лица, согбенные фигуры – видно было, что некоторые просто больны. Это был поток поденщиков, лавочников, ремесленников, мелких служащих вкупе со школьниками из отдаленных кварталов, ночными сторожами, рабочими из Ксанти и Комотини, приехавшими в поисках работы. От них пахло луком и чесноком, на лицах глубокими бороздами залегли повседневные заботы.
Когда – то Беба мечтала о такой жизни… Она вспомнила, как в детстве ездила с отцом из Эгиона в Патры получать товар. Они сливались с шумной городской толпой, растворялись в ней. Здесь у каждого, и у мужчин, и у женщин, был свой запах… Потом они ходили на склады, где конторщики оформляли накладные, и на пирс, где огромные краны переносили ящики с шампанским, снабженные надписями «Осторожно – стекло». Ближе к вечеру гуляли по набережной среди прочей фланирующей публики, среди оценивающих взглядов, шушуканья и болтовни о политике в кофейнях. Ощущение вернулось. Пьянящее веселье от общения с молодежью, которая по утрам работала в деловом квартале Хатиа и на улице Афинас, продавая американские часы и меняя в банках валюту, а по ночам расклеивала листовки. И она, в ситцевой блузке, вместе с совсем еще зелеными рабочими пареньками, которые только и думали, как бы прижать ее втихомолку к себе, глубоко вдыхала запахи громадного города и не могла надышаться. Затем она поступила в Университет. Принимала участие в демонстрациях, удирала от фашиствующих молодчиков, которые с дубинками в руках кружили вокруг площади Омония, толкалась в коридорах Асфалии, всегда заполненных студентами и противниками режима.