Мастер проклятий - читать онлайн

Глава 1

Дождь шел второй день, и, похоже, конца ему не предвиделось. Мало найдется любителей такой погоды, и я в их число не вхожу, однако именно сейчас он был очень кстати. Даже вездесущие жандармы предпочитали держаться в тепле, и не слишком-то стремились выбираться наружу, чтобы исполнять свои обязанности. Да и прочие, слишком внимательные личности оставались верны крыше над головой. Шансы, что моя вылазка в квартал благонадежных увенчается успехом, оставались достаточно велики. Мне вообще в тот день везло. Сначала доминус Лонги, мой работодатель, ухитрился подхватить простуду и остался дома. Большая удача – можно было спокойно выполнять задания, которых он надавал перед тем, как отправиться в постель, вместо того, чтобы бестолково носиться по мастерской, хватаясь то за одно дело и тут же бросая его в угоду очередному капризу хозяина. Второй удачей на сегодняшний день стало то, что в оружейную лавку неожиданно заявился богатый покупатель. Довольный возможностью избежать общения со склочным мастером, он даже расщедрился на богатые чаевые, которые оказались очень кстати – целый серебряный сестерций. Настоящее состояние для меня, а для этого господина, судя по камзолу, расшитому золотыми нитями, всего лишь мелкая монета. Да и заказ – изукрашенный серебряной гравировкой револьвер, стоил десять золотых, так что один серебряный в сравнении с таким кладом действительно терялся. Мать который месяц не могла найти работу, и тех грошей, что я получал в мастерской оружейника, едва хватало, чтобы протянуть до получки. А тут еще отец во время случайной подработки сломал руку. На то, чтобы купить гипс и бинты ушел весь остаток заработанного нами за прошлый месяц, до очередной получки оставалась еще неделя, и вот уже два дня мы питались тем, что мне удавалось сохранить во время обеда. Я с тревогой смотрел на переглядывания отца с матерью, боясь вот-вот услышать, что отец отправляется к чистым, и с отчаянием понимал – так и будет. Серебряная лира, которую на черном рынке можно было сменять на эквивалент моего трехмесячного заработка ассигнациями, могла отодвинуть это нежеланное событие на неопределенное время.

Вот только ее нужно было еще донести до дома, а до того – поменять на те самые ассигнации. Увы, расплатиться где-нибудь серебром для таких, как я невозможно. С некоторых пор монеты из благородного металла запрещены к хождению среди неблагонадежных. Тех, кто до сих пор не отрекся от старых богов. Точнее, официального запрета нет, вот только вздумай я прийти в лавку или, тем более, в банк с серебром, продавец тут же поинтересуется – а где ты, дорогой язычник, ее взял? Хорошо, если просто отберет, а то ведь и жандармов может вызвать. Все потому, что такие, как мы могут работать только в официально разрешенных местах, и только под началом благонадежных граждан империи. И платят там, как нетрудно догадаться, бумагой, которая с некоторых пор стала стремительно дешеветь.

Нет, монету следует обменять, благо я знаю, где это можно сделать. Меняла никогда не обманывает, да и курс у него чуть выше официального – даже для таких, как я. Проблема только в том, что возле лавки менялы постоянно ошиваются те, кто всегда готов избавить ближнего от излишних материальных благ. Так что дождь – это хорошо.

Порыв ветра заставил вывеску, раскачивавшуюся на цепях, противно скрипнуть. Я зябко поежился, поплотнее запахнул старый отцовский плащ, накинутый прямо поверх рабочей одежды, да поглубже натянул на уши видавший виды котелок. В двадцатый уже раз, наверное, с тех пор как я наблюдаю за входом в «Ломбард Франсиско Понсе». Очень многих эта неприметная лавка, расположившаяся на первом этаже обычной инсулы1, спасла от голодной смерти. Сюда можно было принести почти любые ценности, и при этом знать, что их примут по относительно справедливой цене. Не в ущерб владельцу лавки, конечно. Даже если бы доминус Франсиско Понсе ограничивался только официальными заработками, его предприятие не пошло бы ко дну, но он, кроме всего прочего, оказывает помощь государству, предоставляя населению услуги обмена. Конечно, государство об этом не знает, ведь Франсиско предпочитает не афишировать свой добровольный труд. Такой уж он скромный, этот доминус, и все язычники, остающиеся в городе, очень ему за это благодарны. Ходят слухи, что некоторым из нас он помогает безвозмездно, просто из сочувствия к в одночасье ставшими неблагонадежными согражданам. В меру своих возможностей, конечно, и нечасто. Все равно такая благотворительность не может не вызывать уважения – по нынешним временам опасно даже просто проявлять теплые чувства к язычникам. Запросто можно самому оказаться среди них, лишиться всего имущества, и значительной части гражданских прав.

Решиться, чтобы сделать последний рывок было трудно. Вглядываясь в темноту, я до боли сжал рукоять самодельного пистолета, который втайне изготовил в мастерской. Впрочем, называя эту поделку пистолетом, я очень сильно ей льщу. Скорее уж самопал, неряшливый и ненадежный, скроенный из обрезка бракованного ствола и самодельной рукоятки из дерева. Всех отличий от детской игрушки, в том, что для стрельбы используются настоящие револьверные патроны, которые я переснарядил втайне от хозяина мастерской. Я снова всмотрелся в злосчастную подворотню. Не видно ничего сквозь струи дождя, да и темно уже, но арка инсулы напротив лавки мне очень не нравится. Круг света от фонаря, освещающего вход в лавку, проходит по самой границе между улицей и темным зевом прохода во двор, отчего только хуже видно. Вроде и угадывается в нем какое-то шевеление, а никак не понять – то ли это воображение разыгралось, то ли действительно шакалы остаются на посту, несмотря на отвратительную погоду надеясь поживиться. Определенно, арка не пустует, и это очень плохо. Мой самопал – это средство на самый крайний случай, и использовать его здесь, на самой границе благонадежного района – чистое самоубийство. Жандармы здесь особенно бдительны, на звук выстрела сбегутся уже через минуту. Тогда отец визитом к чистым не отделается. Все туда отправимся, и не на отречение, а на очищение.

Пока я решал, стоит ли рискнуть или все же довериться интуиции, по мостовой проехал экипаж. Шум дождя и потоки воды скрывают стук копыт, так что обитатели арки до последнего не слышали приближения кареты, и потому фонарь, укрепленный над возницей, высветил несколько неясных фигур, сидящих на корточках. Все сомнения отпали. Шакалы на посту. Я с трудом подавил желание выругаться. Так хотелось порадовать родных, а теперь – уходить? Да и неизвестно, когда случится более удачный момент. А если чистым взбредет в голову устроить обыск? Могут и найти серебро – у них как будто нюх на все запрещенное. Нет уж, придется все-таки рискнуть и воспользоваться тем, за что, моя семья и получила статус неблагонадежных. Дар ложных богов, как называют это чистые и, с некоторых пор, официальные власти. То, что раньше было признаком избранности, а теперь принято тщательно скрывать. То еще удовольствие, да и чистые могут почуять, если кому случиться быть рядом, но они для меня сейчас менее опасны чем шпана, собравшаяся в подворотне.

Вздохнуть поглубже. Сконцентрироваться. Капли дождя бьют по крышам, по мостовой, по стеклу газового фонаря, и по качающейся на железных цепочках вывеске. Да. Вывеска. Две широкие доски, сбитые между собой, выкрашенные голубой краской для защиты от влаги. Цепь, за которую они подвешены к кронштейну уже старая, давно проржавела. Нет. Не такая уж она и ржавая, да и шурупы, которыми она крепится к деревяшке, вполне надежны. А вот доски… Да, доски защищены от влаги, но там, где в дерево вкручен металл, краски нет. Дерево сохнет на солнце, потом, во время дождя, оно разбухает, а потом снова сохнет. Дерево уже начало гнить. Пока еще не сильно, но мне этого хватит, тем более ветер раскачивает вывеску. Я прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться еще сильнее. Лицо и так мокрое от дождя, но я знаю, что капли воды теперь смешиваются с кровью из носа. Это не имеет значения, важно только, что вывеске уже много лет. Новый порыв ветра… Да! Мокрая древесина не выдержала. Доска повисла на одной цепи, особенно громко проскрипев, и с маху встретилась с фонарем, который ярко вспыхнув напоследок обиженно погас.

Я перебежал через дорогу еще до того, как последние осколки стекла простучали по булыжникам. Чтобы проскользнуть внутрь лавки потребовалось не более секунды. Прижался спиной к двери, глубоко вздохнул, прикрыв глаза, гадая, успели ли обитатели подворотни заметить полоску света, осветившую мостовую, когда я входил. Подавив секундную слабость, заставил себя отлипнуть от двери. Провел рукавом под носом – на серой ткани рукава появились темные разводы. Все-таки перенапрягся, хотя в этот раз вроде бы уже не так тяжело. Привыкаю понемногу. Только теперь решился поднять глаза – как раз вовремя, чтобы наткнуться на пристальный взгляд доминуса Понсе.

– Что там за шум, не знаешь? – равнодушно поинтересовался торговец.

– Вывеску сорвало, – пожал я плечами. – Фонарь разбился.

– Бывает, – пожал плечами старик. – Хочешь что-то купить?

– Да, доминус Понсе. Ассигнации. На сестерций.

Старик невозмутимо отсчитал нужное количество потертых бумажек, протянул мне в обмен на монету. Смахнув с лица прядь седых волос, упавшую во время подсчетов, достал из-под прилавка небольшой, но одуряющее пахнущий свежей выпечкой сверток.

– Передашь домине и доминусу Ортес мои поздравления с днем начала Ангероналий2. – Пояснил меняла. Я вежливо поблагодарил старика – будет очень славно, если кроме денег я смогу принести немного еды. Слишком задержался в ожидании удобного момента, купить съестного уже не успею.

На этом доброта старого Франсиско не закончилась. Заметив, с какой тревогой я поглядываю на дверь и прекрасно понимая причины беспокойства, меняла позволил мне выйти через черный ход. Уже когда я уходил, в спину донеслось:

– Сейчас тебе лучше поторопиться, но, надеюсь, когда у тебя будет выходной, ты не забудешь прийти, чтобы починить вывеску. Фонарь я заменю сам.

– Конечно, доминус Понсе! Даже не сомневайтесь, – заверил я, пытаясь скрыть досаду. С одной стороны, даже хорошо, что он догадался – не придется искать стекло для фонаря, который, как и вывеску, я рассчитывал починить самостоятельно, и не уведомляя хозяина магазина. А с другой, я все-таки надеялся, что он не узнает о моём участии в судьбе деревяшки. Я привык считать, что мои способности должны оставаться секретом. Вряд ли доминус Понсе побежит докладывать чистым, но мало ли какие ситуации бывают?

Тот факт, что покинуть лавку удалось незамеченным, здорово облегчил мне жизнь. Добраться до границы благонадежных кварталов удалось без труда, и я в душе уже праздновал удачное завершение похода, когда краем глаза заметил какое-то движение в переулке, который только что миновал. Спасла меня только привычка ходить по центру улицы, да еще умение быстро бегать, без которого жизнь язычника, живущего в гетто, стала бы совсем грустна.

Я сорвался на бег сразу же, еще до того, как понял, что, собственно, произошло. Те, кто решил со мной близко пообщаться отстали буквально на десяток шагов. Впрочем, это расстояние начало постепенно сокращаться. Любовь к бегу отличает всех обитателей неблагонадежных кварталов, и как-то особенно выделиться в этой дисциплине не так-то просто. Тем более, за пазухой у меня сверток с чем-то съедобным. И потерять не хочется до дрожи, и тормозит он меня. Совсем немного, но все-таки чуть-чуть скорости тратится на то, чтобы поддерживать драгоценный груз. «Это уже свои, местные», лихорадочно соображал я на бегу. «Все ходы знают, их не удивишь, скрывшись в тупичке, который таковым не является». Нужно было что-то срочно решать. Расстаться все-таки с подарком доминуса Франсиско? О, конечно, это задержит их. Ненадолго. Только чтобы понять, что раз я бросил такую драгоценность, значит у меня есть что-то еще более нужное. После такого они будут еще настойчивее. Воспользоваться своим козырем? Здесь это не так опасно, как в «чистой» части города. Жители гетто предпочитают не замечать шума на ночных улицах, никто не побежит докладывать жандармам, и тем более в полицию. Вот только поможет ли? Даже если удастся подстрелить одного, остальные могут продолжить погоню. Уже почуяли возможную добычу, теперь их не так просто напугать. Что ж, придется рискнуть.

На очередном перекрестке я повернул налево. Проспект Истинного бога – так теперь называется бывшая улица Благой богини3. Храм, располагавшийся на площади, в которую эта улица упирается, раньше был посвящен именно ей. Теперь, конечно, храм перестроен. В империи больше нет места для других богов, кроме истинного. Местные жители предпочитают теперь обходить стороной это место – слишком много крови здесь пролилось. Достаточно, чтобы смыть все следы прежней хозяйки этого места. Для меня, пожалуй, это единственный шанс оторваться. Храм чистоты всегда отлично освещен, и хорошо охраняется служителями Чистого. Не думаю, что кто-то из моих преследователей решится продолжить погоню – слишком велика опасность попасться в руки одной из спир4 чистых. Жаль только, что и мне это совсем не нужно. Лекарство может оказаться хуже болезни, вот только сейчас выбирать не приходится.

Чем меньшее расстояние отделяло нас от храмовой площади, тем сильнее отставали преследователи. Сначала, сообразив, куда я бегу, грабители стали вполголоса материться и угрожать, потом, когда поняли, что это не возымеет действия, попытались сделать рывок. Слишком поздно – я тоже ускорился. Поняв, что усилия бесполезны, любители легкой наживы быстро вернулись к прежнему темпу. Теперь я без труда мог оставить их далеко позади, вот только и сам я поневоле бежал все медленнее. Ярко освещенная площадь перед храмом Чистого становилась все ближе. Даже непрекращающийся дождь не мог приглушить режущий глаза электрический свет фонарей. Казалось, вокруг храма теней не оставалось вовсе. Именно такого эффекта и добивались заказчики строительства. Каждый, приблизившийся к храму их бога, должен почувствовать свою ничтожность, несовершенство, осознать свою нечистоту перед тем, как явиться пред взором бога. Каждый должен искренне захотеть очиститься и в то же время осознать, что истинная чистота для него невозможна. И такой эффект действительно возникал. Даже те, кто оставался верен прежним богам поневоле проникались трепетом, оказываясь в таких местах.

Меня высокие материи в тот момент не беспокоили. Не до того было. Дежурная спира чистых просто не может не обратить внимания на неблагонадежного, так нагло заявившегося на храмовую площадь. Тем более, после наступления комендантского часа. Я перехожу на быстрый шаг, уже не опасаясь, что меня догонят. Сзади раздается издевательский хохот. Те, от кого я убегаю, не пойдут за мной на площадь. Но и не уберутся восвояси, пока не убедятся, что меня схватили чистые.

Я бы не решился выйти на площадь. Здесь, в едва освещенном полумраке бывшей улицы Благой богини, мне грозило потерять только деньги. Те шакалы даже не стали бы меня убивать. Избили бы, хорошенько, но и только. Попадись я чистым – и всего лишь потерей денег я бы не отделался. Наверное, я бы остановился на самой границе освещенной территории, и дожидался, пока набравшаяся смелости гопота не оттащит меня подальше, чтобы спокойно обобрать. Я уже начал смещаться к краю улицы, будто инстинктивно ища защиты под стенами зданий, хоть и прекрасно понимал, что только оттягиваю неизбежное. Дома здесь жмутся так плотно друг к другу, что не остается даже крохотной щели, в которую можно было бы забиться.

Это непроизвольное желание укрыться, да еще нерешительность преследователей меня и спасли. А еще чуткий слух. Шаги приближающегося патруля я услышал за мгновение до того, как жандармы показались на улице, и как только услышал, прыгнул к стене, сжался, скрючился, стараясь стать как можно меньше и незаметнее. Я находился как раз посередине между двумя фонарями, в самом темном месте, и те, кто патрулировал площадь, меня не заметили. Смотреть в темноту стоя на ярко освещенной площади вообще бессмысленно. Жандармы. Всего лишь жандармы: чистым не по рангу мокнуть под дождем, меряя шагами площадь. Этот вид войск и появился-то совсем недавно, уже после отречения цезаря. «Основной задачей жандармерии является обеспечение порядка и внутренней безопасности в республике», как было написано в уставе, а по факту подавление религиозных выступлений. Цепные псы чистых, так их называют. Ну и поведение у них соответственное. Честных людей в такой организации не так уж много, а вот отребья всякого достаточно. И это очень, очень славно, потому что будь здесь служители нового бога, кто-то из них мог почувствовать остаточные следы моего колдовства. Они умеют – их бог дает им достаточно сил, чтобы выявлять скверну.

Карабинеры остановились, будто что-то почувствовали. Возможно, все-таки заметили какое-то движение, или услышали шорох моих шагов… Я чуть повернул голову, и едва сдержал довольный выдох. С моего места было отчетливо видно преследователей. Все четверо замерли, боясь пошевелиться. Так же, как и я. Вот только я успел прижаться к стене, а они так и шли посередине улицы, да еще цепочкой растянулись, чтобы уж точно не дать мне прорваться, вздумай я вернуться. Оба жандарма всматривались в темноту, решая, стоит ли проверять подозрительное место, или поскорее завершить обход. Их взгляды были направлены вглубь темной улицы. Едва заметная неровность у подножия стены, которой я выглядел с их ракурса, представителей власти ничуть не интересовала. Мне казалось, что я ясно вижу их мысли, в которых чувство долга борется с желанием поскорее сбросить с себя промокшие плащи и занять руки кружкой с чем-нибудь горячим. «Ну же…» мысленно говорил я. «Вы должны проверить. Вас ведь ждет неплохая премия, если удастся поймать нарушителей» Я так этого хотел, так страстно мечтал, чтобы карабинеры свернули на улицу, что сам не заметил, как начал ощущать происходящее вокруг.

Дождь. Тысячи капель воды стучат по крышам и мостовой, текут по водосточным трубам, бьют по крышам. Мои преследователи чувствуют то же, что и я. Даже тот, вырвавшийся чуть вперед. Еще не успокоившееся от долгого бега дыхание. Тело, разгоряченное погоней, азартом и страхом, с трудом сохраняет неподвижность. А дождь все идет, картуз уже давно промок насквозь, холодные капли перетекают одна в другую, собираются вместе, сбегают струйками воды, одна из которых бежит прямо вдоль позвоночника. Как же хочется пошевелить лопатками, чуть-чуть, только чтобы злосчастная струйка впиталась в рубаху и перестала щекотать в спину. Никто не заметит…

Он не выдержал. Пошевелился. Бесшумно и незаметно, вот только от этого крохотного движения его левая ступня соскользнула-таки с камня мостовой. Звонко плеснула вода в луже. Один из жандармов, уже повернувшийся чтобы продолжить свое патрулирование резко остановился, сделал несколько шагов в сторону звука, все еще неуверенный в том, что действительно что-то услышал. И тут нервы не выдержали у одного из шакалов. Он резко сорвался на бег, окончательно убедив стражей порядка, что им не показалось. И те, как охотничьи псы, почуявшие добычу, рванули следом. Звук жандармского свистка порвал тишину, заглушил на несколько секунд и шум дождя, и дыхание всех наблюдавших сцену. Ну а мне хватило сил продержаться эти несколько секунд, после чего я, шатаясь, с трудом поднялся на ноги, и побрел вслед за погоней. Нужно было побыстрее убраться подальше от храма. Да и дома меня уже заждались.

Уважаемые читатели, если вам показалось интересным, не забывайте ставить лайки. Так же очень приветствуются комментарии. Как известно, это помогает книге быть увиденной, ну и кроме того, реакцию читателей видеть очень приятно.

Глава 2

Я смотрел на удивленные и восторженные лица родителей, и никак не мог справиться с ощущением всепоглощающего счастья. Одиннадцать лет прошло с тех пор, как я осознал себя в этом мире и в этом теле, а я все еще не могу привыкнуть к этому ощущению: у меня есть два родных человека, которые не станут любить меня меньше несмотря на любые мои неудачи и ошибки, и никакие успехи не заставят любить меня сильнее, потому что сильнее уже некуда. Тогда, одиннадцать лет назад, я впервые услышал имя Диего, которым меня звал нежный и немного печальный женский голос. Я совсем не понимал языка, на котором со мной говорят. Я чувствовал себя так, будто вот-вот отдам концы, не видел ничего, кроме смутных пятен, мое тело то сжигал жар, то сковывал арктический мороз, я обливался потом. В те моменты, когда я хоть немного мог соображать, меня охватывала паника, потому что последние мои воспоминания никак не состыковывались с нынешними ощущениями, и только ласковый женский голос помогал мне не расстаться с рассудком окончательно. Да еще ощущение прохладной ладони на лбу.

Потом, когда тело мое пошло на поправку, тоже было страшно. Осознать, что смотришь на мир глазами маленького ребенка, и мир этот совершенно точно не твой – то еще испытание для душевного здоровья. Но все это время меня поддерживала искренняя, жертвенная забота родителей. Я видел, как не спит ночами мать, как отец каждую свободную минуту тратит на то, чтобы посидеть со мной, как они придумывают все новые способы чтобы меня порадовать. С какой тревогой и затаенной надеждой смотрят на строгого доминуса-доктора, бывавшего у нас почти каждый день. Там, откуда я здесь появился, волей ли богов или благодаря какой-то случайности, этого у меня не было. Я не могу сказать, что был несчастен. Жизнь моя в том мире складывалась относительно благополучно – и даже, если быть откровенным, была более сытой и спокойной, но я ни разу не пожалел, что оказался здесь, в теле маленького умирающего ребенка. И ни голод, ни принадлежность к пораженным в правах «неблагонадежным» гражданам, не заставят меня изменить свое мнение, ведь там, в прежнем мире, у меня не было отца и матери. Точнее, были, конечно – откуда-то же я появился, но я их никогда не знал. От меня отказались сразу после рождения. Не знаю, наверное, у них были веские причины, чтобы это сделать. Я давно перестал винить ту свою мать и отца. Еще до того, как сам перенесся в эту реальность, а уж после… Возможно, именно благодаря тому, что не знал родительской любви в прошлой жизни, здесь я особенно остро оценил, какое это счастье, когда у тебя есть семья.

Я так никогда и не узнал, что же произошло с настоящим хозяином тела, в котором оказался. Ни следа воспоминаний, ни одной привычки, ни одного рефлекторного движения не осталось от моего предшественника. Впрочем, много ли привычек бывает у семилетнего ребенка? Что бы ни случилось с маленьким Диего, здесь его больше не было. Потому и чувство вины за то, что занял чужое место исчезло очень быстро. Раз случившееся – не мой грех, то лучшее, что я мог сделать – это отплатить добром за ту любовь, которую щедро дарили мне Мария и Винсенте Ортес, мои родители.

Сначала было непросто. Мне не только пришлось заново учить язык страны, в которой оказался. Помимо языка есть еще множество мелочей, которые должен знать любой, и даже нежный возраст не является оправданием незнанию этих деталей. Я не знал расположения комнат в доме, не умел пользоваться простейшими бытовыми предметами. Да что там, мне пришлось заново учиться есть. В семьях аристократов принято обучать детей этикету с ранних лет, так что мой ступор при виде многочисленных столовых приборов был очень заметен. Думаю, родителям нелегко дались эти несколько месяцев моей адаптации, и наверняка они ужасно боялись, что я так и останусь «дурачком», но ни разу за все это время на меня не повысили голос, и ни разу я не увидел в их глазах разочарования. Только тревогу. Впрочем, постепенно, по мере «выздоровления», эта тревога исчезла. Уже потом, спустя несколько лет я узнал, что меня все-таки проверили однажды. Отец рассказывал, что через неделю после того, как я встал на ноги, меня отвели в храм Гекаты5 Пропилеи6. Это случилось после того, как я с воплем убежал при виде благодарственного ритуала Моросу7 – за то, что пощадил. Ничего удивительного, ведь Морос – бог темный, и ни цветов, ни золота в качестве благодарности он не примет. Ему сладка чужая боль, и я вполне мог напугаться, видя, как отец взрезает себе вены покрытым изморозью кинжалом, и как кровь, струящаяся из ран, вихрем закручивается вокруг крохотной статуэтки сурового старика и опадает на нее красивыми красными снежинками. Родители же приняли мою реакцию за происки поселившегося в тело сына демона, и уже на следующий день я стоял перед алтарем Гекаты.

Несмотря на то, что мать с отцом оказались недалеки от истины в своих предположениях, визит в храм ничем плохим для меня не закончился. «Дух и тело находятся на своих местах» – сказала тогда слепая жрица со светящимися синим глазами. «Богам было угодно помочь вам и вашему сыну. Принимать помощь или нет – ваше право, но не стоит требовать от богов объяснений». Как по мне, ответ крайне двусмысленный, но родителей он устроил, и больше никакие сомнения их не посещали. Ну а когда я начал говорить и «последствия болезни» прошли, отец с матерью окончательно успокоились.

Нет ничего удивительного в том, что мне так плохо запомнились первые месяцы жизни в этом мире. Главные чувства, которые мной владели – это перманентное удивление, переходящее в шок и ошеломление. Особенно сильно это стало проявляться после того, как я немного окреп, начал понимать язык и выходить из дома. Картинка реальности никак не складывалась у меня в голове. Наличие множества богов, в которых я узнавал персонажей из греческой и римской мифологий, нечастые, но заметные проявления магии и сверхъестественного – все это можно было бы принять. Однако, выходя на улицу, я видел вовсе не древнюю Элладу или Рим. Напротив, город, который я мерил шагами во время прогулок, вызывал ассоциации сначала с эпохой возрождения, а уж когда я впервые увидел экипаж на паровом ходу, на ум и вовсе пришла мысль о промышленной революции. А когда однажды из любопытства заглянув в отцовский сейф, я увидел там мирно соседствующий револьвер, по виду точь-в-точь похожий на Кольт миротворец, и испускающий едва заметное свечение жезл Асклепия, я окончательно перестал понимать, куда попал.

Карта, что я нашел в столе у отца, на мой неискушенный взгляд ничем не отличалась от привычной по тому миру. Если не считать границ государств. Главное отличие, поразившее меня – это Римская империя, которая и не думала распадаться. Огромная территория, кольцом опоясывающая Средиземное море, здесь продолжала оставаться единым государством. Более того, она была намного больше, чем та, что я помнил из учебников истории. Например, африканский континент был заштрихован красным почти полностью, за исключением южной оконечности. Если я правильно оценил, граница проходит южнее Йоханесбурга, который в этом мире отсутствует, но севернее королевства Лесото, которое в этом мире есть. Зато север и северо-восток красного цвета лишены. На севере страна норманнов, мореплавателей и разбойников, северо-восток же занимает Великая Тартария. Эта часть карты довольно сильно отличается от привычной мне. То ли действительно география другая, то ли местные географы очень мало знают о тех местах. Расспросы были бесполезны, родители ясности в этот вопрос не внесли. Создавалось ощущение, что интересы местных граждан сосредоточенны исключительно внутри империи, и все, что находится за ее пределами их не волнует. Постепенно я привык мыслить схожим образом, и надолго забыл о своих попытках разузнать о происходящем за границами империи.

Если не учитывать потрясения, связанные с переносом в другой мир и в другое тело, местная жизнь для меня начиналась беззаботно и весело. Родители оказались людьми обеспеченными, – это было сразу заметно хотя бы по просторному домусу8, в котором мы жили, – а уж когда я начал понимать язык, выяснилось, что и социальный статус нашей семьи довольно высок. Отец – инженер на паровозном заводе, помимо основного дохода имел регулярные отчисления с нескольких патентов, полученных за изобретенные им узлы и механизмы. Мама мирской профессии не имела, но как младшая жрица Гекаты часто получала подношения от тех, кому требовалась помощь по профилю богини. Ну, и самое главное, то, что, собственно, давало право моей семье считаться аристократами – это наличие магических способностей. Не передать моего восторга, когда я случайно стал свидетелем вечерней беседы отца с матерью. Мама тогда принесла ему сломанные карманные часы, и попросила «что-то сделать с вредным механизмом», который перестал показывать время. Я ждал, что отец станет их разбирать, или, может, отнесет в мастерские завода, но он просто уставился на изящную луковицу с серьезным видом, и разглядывал их минут пять, после чего, удовлетворенно вздохнув, вернул механизм матери.

– Пружина лопнула, дорогая, я исправил. Нужно только выставить теперь по городским часам, – пояснил он, будто невзначай. И действительно, теперь от часов доносилось вполне отчетливое тиканье.

Я не смог тогда скрыть своего восторга и удивления, и начал расспрашивать папу, что же сейчас произошло. Слава богам, вопрос мой не вызвал настороженности – должно быть, моя осведомленность об этой стороне жизни и не предполагалось. Так что мне подробно рассказали, что отец умеет находить скрытые дефекты в предметах, что очень помогает ему в работе. И даже эти дефекты исправляет, если деталь не слишком велика. Таков дар моего отца. Его роду покровительствует сам Вулкан9, и он довольно часто осеняет своими дарами членов рода, особенно к тем, кто проявляет склонность к занятиям, которые по душе самому богу. Отец уже в девять лет с ума сходил от всевозможных устройств и механизмов, и потому, никто не удивился, когда во сне к нему явился сам Гефест. Не удивились, но были очень горды – внимание одного из верховных богов дорогого стоит.

Когда я все это услышал, а потом еще увидел, как отец для демонстрации починил швейную машинку матери (которая давно требовала ремонта, но без такого серьезного повода, как желание похвастаться, отцу напрягаться не хотелось), я и вовсе перешел в состояние щенячьего восторга. Для меня все это было настоящим чудом.

А потом еще выяснилось, что мама, как жрица Гекаты и вовсе может считаться настоящей колдуньей. Она, в отличие от отца, может видеть судьбы людей, и даже в какой-то степени их менять! Правда, демонстрацией меня не осчастливили, но я и сам не хотел бы такое увидеть. Да и не доверять маминым рассказам у меня причин не было – родители оба были скрупулезно, болезненно честны, я уже успел заметить эту их особенность. Нет, возможно, в каких-то бытовых мелочах они позволяли себе лукавство, но именно что в мелочах. Как только речь заходила о богах, оба были предельно серьезны. Тот день и их объяснения вообще очень ярко запомнились. Отец, довольный своим хвастовством, сидел в своем «курительном» кресле, возле окна, поглаживая отложенную книгу по электрическим машинам, которую он читал до того, как отвлекся на ремонт. Мама тоже была довольна – она уже давно ворчала про машинку, а тут такая удача. Теперь она тщательно проверяла работу агрегата, но при этом внимательно прислушивалась к нашему разговору.

– Пап, а что, каждый может делать что-то подобное? – спрашивал я, сосредоточенно вертя в руках часы.

– Ты про исправление недостатков? Нет, что ты. Только члены нашего рода. Я слышал о парочке других родов, у которых похожие умения – но это потому, что производство – довольно тесное сообщество, где все друг друга знают. Твой отец – подмастерье ремонта, что считается неплохим достижением. Среди моих знакомых есть только трое более сильных обладателей подобных манн10 – два специалиста и всего один мастер, так что можешь понемногу начинать гордиться.

Я уже раскрыл рот для того, чтобы уточнить, что спрашиваю не про ремонт, а вообще, но, зацепившись за несоответствие, передумал:

– Почему подмастерье? Ты же инженер, а это гораздо выше!

– Мм, почему выше? – удивился отец, а потом рассмеялся. – Прости, путаница возникла. Инженер – это моя профессия, а подмастерье – ранг мастерства. Для гражданских манн традиционно выделяют четыре уровня градации: специалист, подмастерье, мастер, и повелитель. В моем случае, специалист – это тот, кто может почувствовать неисправность в маленьком механизме, подмастерье, как я – это тот, кто может найти изъян в средних механизмах, и уже может этот изъян исправить, мастер находит неисправность в чем-то сложном и большом, вроде того же паровоза, ну а поаелителей ремонта еще не рождалось. – Отец улыбнулся. Мы меньше ста лет имеем дело со сложными механизмами, и среди аристократов не так много тех, кто выбрал для себя такую стезю, поэтому до таких высот пока никто не дорос. – Отец прервался на то, чтобы разжечь погасшую трубку и продолжил: – Предупреждая твой второй вопрос – у военных градация другая. Гоплит, хилиарх, таксиарх и полемарх. По названиям древних военных званий. И сразу скажу, я не знаю, какие способности нужно продемонстрировать для каждого из них.

Я не расстроился, потому что у меня были еще вопросы:

– А вообще, – покрутив рукой, и не зная, как сформулировать, я неуклюже закончил – Каждый человек может что-то такое делать?

– Ну что ты, сынок, – отец улыбнулся немного снисходительно. – Дар сам по себе есть у каждого, только далеко не у всех он просыпается. Мы с тобой – прямые потомки богов, аристократы. Считается, что божественные предки чуть пристальнее смотрят за дальней родней, чем за всеми остальными, поэтому и помогают пробудить манны намного чаще, чем простым людям. Среди потомков богов способность проявляется процентов у сорока. У простолюдинов – намного реже. Конечно, бывает, и обычному человеку удается пробудить дар, в этом нет ничего удивительного. Не только от крови это зависит. А вот отчего кроме нее? – отец задумчиво пожал плечами, – Никто не знает. Дар проявляется по-разному. Кто-то однажды просыпается со знанием, как делать что-то необычное. Как это было со мной, например. У кого-то это происходит в сложных ситуациях, из-за потрясений.

– А какие еще бывают способности? – я спросил то, что интересовало больше всего.

– В каждом роду они разные, сын. Есть манны, полезные в быту и в работе, как у меня. Есть очень сильные способности, как у Марии, – он кивнул на маму. – Сильные, но опасные, потому что очень легко можно навредить.

– Винсенте не совсем прав, – вмешалась мама. – На самом деле у меня дар так и не проснулся. Силы, о которых говорит папа, дает мне Геката, и применять их я могу по ее воле. В то время как манн – это то, что присуще каждому человеку от рождения. Он может спать, а может однажды проявиться. У меня, к сожалению, он так и не проснулся – в свое время я очень расстраивалась из-за этого. Однако все к лучшему.

– Да-да, – покивал отец, снова оторвавшись от трубки. – Все так и есть, просто обыватели обычно не видят разницы. – У дара бывает разная направленность. Некоторые рода славятся тем, что их члены могут повелевать огнем, или стальными лезвиями, появляющимися из воздуха. Чаще всего это те, кто уже многими поколениями служат в армии или даже претории. Есть семьи, у которых не слишком полезные способности – например, способность менять цвет своих глаз или волос. Впрочем, любой санн можно развить до такой степени, что она начнет приносить пользу, вот только часто игра не стоит свеч. Что-то касается изменения внешности – подобное всерьез обычно развивают женщины, наверное, из-за их извечного стремления совершенствовать свою внешность.

Естественно, я сразу же проникся желанием тоже заполучить манн. Однако, как выяснилось, определенного рецепта для того, чтобы пробудить дар не существует. С разными людьми это происходит по-разному, и ни древность рода, ни личные достижения, ни попытки умаслить богов не станут гарантией. Дар можно развивать самостоятельно, но получить его можно только по воле богов.

– Не думай об этом, милый, – сказала мне тогда мама. – Вулкан прикоснется к тебе тогда, когда будет нужнее всего. А если нет – значит, все, чего тебе нужно, ты сможешь добиться и без манн.

Честно говоря, я немного расстроился тогда. Мне было уже десять, и никаких способностей я в себе не ощущал, что выбивалось из общей статистики, ведь обычно у тех счастливчиков, у кого просыпались манны, это случалось в детстве. Я даже подумал, что меня, как чужака в этом теле, боги решили обойти своим вниманием. И с каждым годом все больше уверялся в этой мысли, тем более, особых склонностей к технике я, несмотря на старания, так и не проявил. А потом мне стало не до того. В мир явился чистый бог, и наше благополучие стало таять.

Сначала о последователях чистого бога говорить было неприлично. О них ходили какие-то невнятные слухи, которые ни один здравомыслящий человек всерьез не воспринимал. Маленькая, закрытая секта, члены которой фанатично утверждали: «Нет богов, кроме чистого бога, а все, которым поклоняются прочие – то и не боги вовсе, но грязные демоны, живущие во тьме и пожирающие силы своих последователей». Те, кто слышал эти проповеди, только смеялись, и на протяжении многих лет секта оставалась никому не интересной. Однако в последнее время она стала постепенно разрастаться, заманивая в свои ряды все больше щедрыми обещаниями. На них и велись в основном всевозможные маргиналы, люмпены и прочие отбросы общества, винящие в своих бедах и неудачах кого угодно, кроме себя. И в том числе богов – куда ж без этого. Говорили, что чистый бог и сам из таких – разве может скрывать свое имя тот, кому нечего стыдиться? Говорили так же, что особого счастья предавшие своих богов ради неизвестного чужака не добились, и что жизнь у них стала хуже, чем в тюрьме. Но все равно желающие находились. А потом, как-то незаметно, оказалось, что паствы у чистого бога становится все больше. На последователей чистого по-прежнему старались не обращать внимания, но теперь для этого приходилось прилагать определенные усилия. Очень уж яростно они проповедовали свою веру, и очень уж много было тех, кто вверил свою душу и тело всеочищающему свету.

Игнорировать последователей чистых стало невозможно после того, как у них появился флогистон11. Неизвестное ранее вещество, своими чудесными свойствами вызывало жгучий интерес у тех, кто с ним столкнулся. Сначала только среди ученых, что совсем не удивительно. «Чистая энергия, превращенная в жидкость» – так об этом писали газеты. «Для чего нужен уголь, которого нужно сжечь более шести длинных тонн12 для перегона паровоза на две сотни миль, если всего сто грамм флогистона достаточно для того, чтобы в паровозном котле, поддерживалось необходимое давление без всяких иных видов топлива?» Вопрос для любого читателя звучал риторически. Жаль только, никто так и не смог выяснить, как производить или где добывать столь полезную жидкость. Ее можно было получить только у последователей чистого бога. И до поры они делились волшебным элементом щедро и безвозмездно, причем давали его в достаточных количествах почти любому желающему – конечно, если эти желающие могли применить его на благое дело.

«Истинный бог стремится к очищению. Остановите топки на заводах, прекратите коптить небо, выбрасывая в него облака дыма и гари. Пусть ваши паровые машины работают на чистой энергии. Уберите топки с паровозных котлов, и ваш паровоз будет тащить втрое больше вагонов, не отравляя вонючим дымом чистый воздух» – говорили иерархи секты, которая таковой уже не являлась. Они почти ничего не требовали взамен. Разве что просили передавать преступников, для работы на добыче флогистона, которого, постепенно, стало не хватать. Ничего удивительного. Столь эффективный и безопасный источник энергии быстро завоевал сердца фабрикантов и железнодорожников, прибыли выросли в разы, а затраты на производство упали соответственно. Недовольны остались только владельцы угольных шахт, да рабочие, которых раньше не хватало, а теперь стало даже слишком много. Но кому интересно их недовольство, когда наступает подлинный золотой век. Даже фермеры, традиционно относившиеся ко всему новому с опаской и недоверием, быстро сменили гнев на милость после того, как получили возможность покупать дешевые трактора и прочую сельскохозяйственную технику, которая раньше была доступна лишь крупным землевладельцам. «Флогистон уже стал причиной второй промышленной революции», – писали в газетах. – «Благодаря флогистону открываются новые заводы, строят новые, чистые паровые машины, с коэффициентом полезного действия приближающимся к девяноста процентам!»

Так что преступников чистые получали столько, сколько просили. Благо последних, в связи с «новой промышленной революцией» стало даже слишком много. Люди теряли рабочие места, там, где раньше работало сто человек, теперь было достаточно десяти. Многие оставались без средств к существованию, а потому быстро пополняли собой колонны каторжников, отправляющиеся в автономные области, переданные во владения чистым. Да и в других вопросах чистые не знали отказа. Конечно, секрет флогистона пытались выведать, но чистые свято хранили свои тайны. В секту пытались внедрить агентов – и правительство, и другие заинтересованные лица. Безуспешно. Агенты никуда не пропадали, однако пройдя обряд посвящения чистому богу, напрочь отказывались сотрудничать с прежними хозяевами, проникались истовой верой в нового покровителя.

Глава 3

Я тогда был еще слишком сконцентрирован на себе, потому не очень-то следил за происходящим в окружающем мире. И кто бы стал обсуждать с ребенком такие вопросы? Конечно, я слышал разговоры родителей. Верные последователи богов, которых все чаще стали называть старыми, они с большой настороженностью относились к чистым. Отец часто повторял: «Эти сектанты еще покажут себя! Ничего хорошего от них ждать не стоит! Не знай я наверняка, что это не так, решил бы, что это кто-то из Танатидов13 решил замаскироваться под светлого». И мама с ним соглашалась, как и многие, многие другие, вот только дальше разговоров их возмущение не заходило. Впрочем, разговоры скоро стали стихать. Стало опасно говорить о чистых в негативном ключе. Поначалу это не то, чтобы наказывалось, но вызывало сильное неодобрение среди власть имущих. Наказания, правда, не заставили себя долго ждать. Закон об оскорблении чистого бога14 был принят единогласно, и кесарь не смог наложить вето.

Как же возмущались родители! В тот день, когда отец принес газету с новостью, меня заперли в своей комнате и велели заткнуть уши – столь грязные ругательства не должны были достигнуть детских ушей. И ведь это были только цветочки.

Монарха сместили тихо и незаметно. Просто однажды появилась заметка о том, что кесарь Филипп IV отрекся от престола, не назначив преемника. Крохотная заметка терялась на фоне новости о том, что в течение следующей недели каждый желающий может получить паровой автомат для дома, позволяющий быстро обогревать комнату, готовить пищу без использования дров, а если потратиться еще и на установку дополнительных труб, то и вовсе греть весь дом в холодную погоду. Тех, кто все-таки пытался требовать объяснений и подробностей отречения, отлавливали и бросали за решетку с последующей передачей чистым для добычи флогистона. Обвинения звучали разные – больше всего народу, конечно, отправилось в тюрьму за оскорбление чистых.

Вслед за кесарем исчезла значительная часть высшей аристократии страны. Немногие умерли в результате несчастного случая или нападения бандитов, кто-то вдруг сам оказался преступником и отправился добывать флогистон. Что интересно, на какой бы срок не был осужден правонарушитель, никто от чистых почему-то не возвращался. Но это никого из парламентариев не волновало, им нужно было больше флогистона, а на вопросы простых людей достаточно было ответить, что «сии преступники раскаялись, и стремятся к очищению в тиши и покое среди таких же оступившихся братьев». Если этот ответ кого-то не удовлетворял, он тут же отправлялся на встречу с раскаявшимся, потому что оскорбил чистого брата, а в его лице чистого бога своим недоверием.

А затем старых богов объявили порождением скверны. То есть чистые и раньше не стеснялись об этом говорить, но теперь эта позиция стала официальной и поддерживалась на уровне государства. Прошел всего год после отречения императора, и за это время весь парламент отрекся от старых богов, а вслед за ним и большинство обычных граждан. Однако заслужить прощение нового бога оказалось не так просто. «Вы могли прийти к Нему, когда он был слаб, и очиститься», – проповедовали в храмах чистого бога, – «И тогда он принял бы вас, и стал бы вам добрым хозяином, закрыв глаза на то, что ложные боги создали вас из грязи. Но вы не пожелали очиститься, а теперь Он не желает даровать свое прощение просто так. Однако и шанса не лишает. И первое, что вы должны сделать – это добровольно отринуть покровительство ложных богов. Это станет первым шагом, этим вы покажете Ему, что не совсем потеряны для чистоты». Тех же, кто продолжал упорствовать, никто не гнал силком в храмы. Если, конечно, они не пытались оскорблять чистого бога. А он обидчив и не терпел конкуренции. Чтобы оградить тех, кто стремится к очищению от староверов, последним мягко предлагали переселиться в места компактного проживания.

Нет, оставшимся верными старым богам никто не запрещал находиться среди отрекшихся, но только под наблюдением чистых, чтобы оперативно пресечь попытки смущать умы паствы. Многие были не согласны уходить из родных домов, от родных алтарей и мест силы. Многие пытались бунтовать – но к тому времени таких принципиальных оставалось слишком мало, и были они слишком разобщены, чтобы представлять опасность для спир чистых и для жандармов. Особенно если учесть, что ранее ничем не отличавшиеся от обычных людей, чистые теперь получили от своего бога достаточно сил, чтобы справиться с любыми попытками применения магии старых богов. Чистые очень любили такие бунты, и особенно тех, кто пытался сопротивляться, применяя свой дар. Этих отчаянных никто и не думал отправлять на добычу флогистона, их ждала другая участь. Казнь через очищение, после которого от врага чистого бога не оставалось даже пепла. В такие дни в одном из храмов чистых было не протолкнуться. Сначала людей сгоняли туда чуть ли не угрозами, но постепенно обыватели привыкли ходить на такие представления сами.

За всеми этими изменениями я наблюдал будто со стороны. Я сочувствовал родителям, которые, конечно, не предали своих богов. Я переживал о тех, кого казнят чистые и о тех, кто остался без работы и средств к существованию из-за стремительного перехода промышленности на флогистон. Однако все это меня не касалось, и моя жизнь почти не менялась. Я был слишком занят, привыкая к новому миру, новому телу и новой семье. Отца к тому времени уже уволили с завода, на котором он работал, но мы пока не испытывали нужды, ведь накоплений у родителей было достаточно. Даже после того, как счета семьи в банке заморозили, для меня ничего не изменилось – у отца с матерью было достаточно наличных денег, чтобы продержаться какое-то время. Реальность коснулась меня, когда в наш дом пришел надменный чистый, и предложил выбор – отречься или перебраться в скромную квартиру в бедной части города. Нам даже дали время подумать. Час. Так что на новое место жительства наша семья перебиралась налегке.

Было бы преувеличением сказать, что родители совсем не сомневались в своем выборе. В основном, конечно, из-за меня. Маленький ребенок, который еще не до конца избавился от странностей, полученных после той давней болезни – не лучший стимул для того, чтобы держаться за свои принципы. Очень многие отреклись от своих богов по похожим причинам. В какой-то момент и родители начали склоняться к тому, чтобы отречься – я это видел по их лицам, глядя на собравшихся за обеденным столом отца и мать. Сам я в обсуждении участия не принимал – время было позднее, и меня даже не стали будить, когда пришли чистые, так что я проснулся самостоятельно, почувствовав напряжение в доме.

Я смотрел на родителей из-за приоткрытой двери своей спальни. Было нетрудно догадаться, к какому решению они склоняются. Горечь, вина и смирение – совсем не те чувства, которые овладевают человеком, готовящимся принять тяжелое, но правильное решение. И я не выдержал, вошел в комнату.

– Сынок! Ты не спишь?! – вымученно улыбнулась мама. – Не обращай внимания, мы что-то засиделись допоздна…

– Мама, отец, – прервал я родителей. – Я знаю, кто приходил, и какой выбор нам предложили. Вы не согласились бы остаться, если бы не я, так ведь? Но ведь это Морос отвел от меня болезнь, не дал уйти за кромку. И другие боги. Они помогали нам всегда, многие поколения. И если мы сейчас отречемся, мы предадим не только их, но и себя. Как мы будем смотреть друг другу в глаза? – Смешно, должно быть, я смотрелся, произнося столь пафосную речь, стоя босиком на каменном полу и поджимая от холода пальцы ног. – Я уже взрослый, меня не нужно защищать от всего. Мы справимся. Или сбежим куда-нибудь далеко, где нет чистых. А если отречемся – как мы станем смотреть друг другу в глаза?

Я говорил еще что-то, повторялся и сбивался, а родители смотрели на меня со слезами гордости на глазах. И когда через час священник пришел, чтобы услышать наш ответ, отец твердо озвучил свое решение. Священник, бывший до того вежливым, мгновенно перестал скрывать свое презрение:

– Ну так оставайтесь в грязи, ничтожные язычники! Я надеялся, что хотя бы забота о сыне поможет вам осознать свою мерзость и возжелать очиститься, но ошибся. У вас есть час, чтобы собрать свои вещи. Жандармы проконтролируют, чтобы вы не взяли чего-то лишнего.

С этими словами он повернулся и вышел из дома, а ему на смену пришел отряд карабинеров, который до этого ждал на улице. Ничуть не стесняясь нашего присутствия, жандармы принялись рыться в вещах, выбирая себе то, что понравится. Отец, побледнев, схватился за револьвер, лежавший в ящике стола, но мы с матерью повисли у него на руке. Как я его понимал в этот момент! Мама скороговоркой зашептала ему на ухо, чтобы не обращал внимания, что все вещи мы не сможем забрать в любом случае. Упросила подняться наверх, чтобы собрать детские вещи и домашний алтарь. Отец нехотя согласился, и в сопровождении одного из жандармов вышел из комнаты. Те двое, что остались, продолжали тем временем развлекаться. Эти твари со смехом хвастались друг перед другом своими находками. Один, самый мерзкий, залез в ящик с тряпками, и принялся вышвыривать оттуда нижнее белье матери, комментируя каждую находку. Хорошо, что в этот момент отец вышел в другую комнату и не видел происходящего – думаю, никакие силы не остановили бы его от убийства. Уж одного жандарма он бы точно прикончил, и после этого у нас наверняка не осталось бы шансов выжить. Впрочем, я и сам не мог успокоиться, глядя на эту мразь. Он ведь не просто грабил нас, он издевался. Ему доставляло удовольствие краем глаза смотреть на побледневшую от ярости и унижения маму, на то, как бессильно я сжимаю кулаки.

Я смотрел на урода, разглядывал его, будто пытаясь запомнить на всю жизнь. Я смотрел так пристально, что провалился в какое-то полубессознательное состояние. Мысли ушли, исчезли все посторонние звуки, я не видел и не слышал ничего вокруг, кроме карабинера. Вот он, хмыкнув, повертел в руках бронзовую статуэтку Марса с мечом. Отец с матерью не очень почитали этого бога, все же, люди сугубо мирные. Но статуэтка была очень хороша, Марс выглядел на ней как живой, и против обыкновения, на лице его была не ярость, а сосредоточенность и внимание, какие и положены настоящему воину перед сшибкой. Жандарму статуэтка, видимо, тоже понравилась, но он с сожалением поставил ее на край столешницы. Вряд ли такие вещи стоит иметь у себя благонадежному гражданину. Впрочем, солдат не очень расстроился и вернулся к исследованию содержимого комода. Вот он достал из ящика тонкие трусики, восторженно присвистнул:

– Ба! Посмотри, настоящий батист! Да я даже на рынок его не понесу, своей крале оставлю! Вот она порадуется! Хотя… – он растянул деталь одежды руками, и огорченно цыкнул. – Вот черт! Слишком маленькие. У моей-то зад побольше будет, посмачнее, чем у этой аристократки!

Я не обращаю внимание на мерзкие слова. Виски будто обручем сжимает, мне кажется, что голова вот-вот лопнет. И еще я почему-то чувствую, что стоит мне отвести взгляд, тряхнуть головой, и наваждение уйдет – только мне не хотелось, чтобы оно уходило.

Потеряв интерес к находке, жандарм роняет ее под ноги, и снова поворачивается к разворошенному комоду. Я вижу, что его правая нога совсем близко к упавшему на мраморный пол кусочку ткани. Вот грабитель снова переступает, чтобы дотянуться до следующей заинтересовавшей вещи. Мне почему-то очень хочется, чтобы он наступил на батист. До ужаса. Всего парой дюймов левее, и его нога окажется не на голом мраморе, а на отрезке белой материи. И жандарм действительно наступает туда, куда мне хотелось. Тяжелый ботинок сминает ткань, она чуть заметно проскальзывает по гладкому полу.

Жандарм радостно выхватывает очередную тряпку. С криком «Смотри!» – резко поворачивается к напарнику, опирается на левую ногу… Батист скользит по гладкому мрамору. Опорная нога выскакивает вперед, жандарм запрокидывается назад. Я успеваю разглядеть его лицо, на котором смешались разные выражения. Радость от удачной находки, удивление, и только зарождающийся страх. Испугаться по-настоящему он так и не успел, потому что затылком приземлился прямо на Марса с мечом, что стоял на краю комода. Бог разит насмерть. Жандарм насадился на статуэтку очень надежно – не только меч, но и голова древнего бога оказались внутри черепа грабителя. Он умер мгновенно.

Удивленно закричал напарник покойного, бросился к телу, увидел лужу крови, растекающуюся из-под головы только что веселого и довольного приятеля. От ужаса и растерянности карабинер попятился, замер. На крик уже спешили сержант и отец.

Я тоже сделал несколько шагов назад и отвернулся. У меня почему-то возникло такое чувство, будто это я поспособствовал смерти того жандарма. Ведь я так хотел, чтобы он наступил на этот скользкий кусок ткани. Нет, мне не жаль было эту мразь. Туда ему и дорога. Но все равно было не по себе. Однако моральные страдания меркли перед общим паршивым состоянием организма. Я вдруг почувствовал, что с большим трудом остаюсь на ногах, голова раскалывается от боли, а по лицу течет что-то мокрое. Проведя рукой по губам, без особого удивления обнаружил кровь.

Очень повезло, что мама не растерялась. В первый момент она тоже смотрела на покойника, но очень быстро заметила мое состояние. Пока я разглядывал блестящую кровь на ладони, а жандарм тормошил покойника, она силой увела меня в их с отцом спальню и стала оттирать кровь.

– Тебя нужно срочно умыть, – шептала она. – Нельзя, чтобы они это увидели. Эти олухи ничего не поймут, но их будут расспрашивать чистые – и те обязательно сообразят, в чем дело!

– А в чем дело, мам? – вопрос прозвучал жалко, да и бессмысленно – я, похоже, уже и сам догадывался, что произошло.

– У тебя проснулся дар, мой мальчик, – тихо сказала мама. – Не думала я, что он будет таким – он ведь совсем далек от отцовского… но в нынешние времена это даже хорошо, хоть и опасно. Интересно, кто помог тебе его пробудить? Атропос15, или же сама Ананке16? Хотелось бы, чтобы Ананке, – протянула мама и тут же испуганно приложила руки к губам. – Прости Атропос, если обидела, я только хочу, чтобы сын мог не только убивать. – И снова, уже нормальным голосом. Впрочем, это все не важно. Главное сейчас, чтобы чистые не узнали, что он не сам поскользнулся, поэтому молчи! Знаю, что тебе очень тяжело, но ты должен терпеть и не показывать виду. Скажем, что тебе стало плохо при виде покойника – это никого не удивит, но все равно ты должен стоять на ногах. Она вышла на минуту, чтобы предупредить отца и рассказать сержанту, что произошло. Точнее, подтвердила слова второго карабинера, который хоть и был поражен внезапной смертью напарника, даже не подумал о том, что она была не случайной. Я в это время старательно убирал все следы, оставшиеся после пробуждения дара. Кровь успел убрать до того, как она попала на одежду, синяки, образовавшиеся под глазами, припудрил, воспользовавшись маминой косметичкой. Что делать с глазами, в которых тоже полопались сосуды, я не придумал. Жаль, темных очков здесь еще не изобрели.

Сержант с оставшимся рядовым занимались телом покойника – вызывали подмогу, вытаскивали статуэтку у него из черепа. Очень повезло, что не все оказались столь покладистыми, как наша семья. Некоторые из тех, кому было нечего терять, ожесточенно сопротивлялись выселению. В этот день свой конец нашел не один жандарм, и даже, говорили, трое чистых были убиты, так что до «несчастного случая» никому не было дела. Родители потом рассказали, что последователи нового бога отлично чувствуют проявления манн. Если бы в течение часа-двух после происшествия кто-то из них оказался рядом, наша неуклюжая конспирация ничем бы не помогла.

В результате в новую квартиру мы отправились сразу, как только из дома вынесли труп. Мы почти ничего не взяли с собой. Впрочем, никто из нас об этом не жалел. Вещи казались оскверненными, прикасаться к ним стало неприятно. Только те деньги, что отцу удалось припрятать незаметно от жандармов, пока они разбирались с происшествием, больше ничего. Возможно, это нерационально и глупо, нужно было хватать как можно больше – в крайнем случае, что-то мы могли бы продать потом, но мне хотелось сохранить хоть каплю достоинства, и, думаю, родители чувствовали то же самое. Единственное, что мама действительно хотела забрать – это статуэтки богов и принадлежности для отправления обрядов и ритуалов, но их не разрешили взять уже сами жандармы, разбив и попортив то, что смогли на месте, а оставшееся упаковали, чтобы отнести чистым – для последующего уничтожения. «Вам все это не нужно, чтобы молиться своим грязным богам», – лаконично высказался сержант, растерявший свое веселье после того, как потерял одного из подчиненных.

Мой неожиданно проснувшийся дар стал той новостью, которая на время заставила забыть обо всех неприятностях, которые на нас свалились. Родители пытались учить меня им пользоваться, рассказывали, как развивать. Дело осложнялось тем, что все методики, которые знал отец относились к дару его семьи, исправлению недостатков и ремонту. Так что упражнения приходилось выдумывать на ходу. Обучение началось в первую же ночь после того, как мы обустроились в новом жилище – тесной квартирке с рассохшимися дощатыми полами в инсуле на окраине города, в одном из бедных кварталов. Мы все трое сидели на полу, потому что мебели, конечно, не было. Отец успел раздобыть где-то дрова, которые теперь уютно потрескивали в камине – и это была единственная капля уюта во всем жилище, пустом и не слишком чистом, но никому из нас не было дела до неудобств. Я был слишком возбужден открывшимися способностями, а родители – слишком встревожены.

– Способность проклинать – очень редкая, – рассказывала мама, которая, как жрица Гекаты знала гораздо больше о божественном, чем технарь – отец. – Я не слышала о семьях, которые сейчас обладают таким манном. Если такие и остались, они привыкли не афишировать свои возможности. Сам ведь понимаешь, сынок – одно дело защищаться от кого-то, кто бросает огонь, или молнию, может заморозить или наслать болезнь. От огня можно защититься или уклониться, от холода спасет огонь и теплая одежда, болезнь можно вылечить. Но что делать, когда не знаешь, откуда ждать опасности? Проклинатель… В прежние времена на них велась охота, тайная или даже явная. Поэтому они никогда не афишировали такой дар. Проклинатели всегда скрывались, и я очень мало знаю о том, как они развивают свои манны. Тебе придется учиться большей частью самостоятельно. Но главное правило ты должен запомнить накрепко: никто не должен знать, что у тебя вообще есть дар. Не доверяй никому. Даже сейчас среди тех, кто не предал богов, ты не найдешь друзей. Найдутся такие, кто захочет тебя убить, просто чтобы самому избавиться от опасности, а остальные постараются держаться от тебя подальше. Ты должен будешь скрываться, сынок. Всю жизнь.

Да, обучение началось с техники безопасности, и мне ни тогда, ни впоследствии не приходило в голову относится к словам родителей легкомысленно. Должно быть, они так старались вбить мне в голову эти правила потому, что боялись, что мне захочется похвастаться. Может быть, тринадцатилетний ребенок и не удержался бы, но мое взрослое сознание в этом отношении очень помогло. Я был полностью согласен, что такую способность стоит держать секрете, хотя бы потому, что в противном случае она просто теряет половину своей эффективности.

Что касается практики – мама, пожалуй, преуменьшила свои знания. У нее не было четких методик для перехода с одного ранга на другой, как для других видов манн. Для проклинателей ничего подобного вообще не создавалось. Официально никто даже не определил, к какой градации нас относить – военной или гражданской, хотя традиционно почему-то относили именно к гражданской. В легендах сильных проклинателей называли мастерами или даже повелителями проклятий, как обладателей гражданских манн, но никогда – гоплитами или полемархами, как тех, у кого манны военной направленности.

По крайней мере того, что она мне рассказала, оказалось достаточно. Упражнения мы придумывали вместе, а потом я занимался самостоятельно. Тогда, в нашем старом домусе, я действовал больше на инстинктах, и оттого потратил очень много сил. Фактически, там сработала чистая ненависть и желание остановить тварь в форме, все остальное сделал мой дар. И на это потребовалось очень много сил. Я еще очень долго не смог бы повторить ничего подобного – в момент пробуждения дар бывает очень силен, но чтобы вновь использовать его на таком уровне нужно долго тренироваться. Я упражнялся каждую свободную минуту, пытаясь восстановить то состояние, в которое погрузился, наблюдая за копающимся в наших вещах жандармом. Каждую ночь я изо всех сил концентрировался, по нескольку часов пытаясь войти в это подобие транса, и первые успехи появились только спустя полгода бесплодных попыток.

Однако тренировками дара дело не ограничивалось. Внимательность и фантазия тоже играли важную роль. Прежде всего, я должен был научиться видеть окружающее. Чем больше возможностей я вижу, тем легче оказывать влияние. А еще я должен четко представлять себе то, что должно случиться. Я учился видеть, что происходит вокруг. Видеть предметы и замечать в них слабые места, видеть людей и представлять, что и по какой причине может случиться. Я шел по улице на работу, и представлял, как на голову вон тому чистому падает кусок черепицы. Почему он решил упасть только сейчас? Почему именно этот кусок черепицы? Он лежит чуть криво, значит, держится чуть слабее. Я переводил взгляд на конный экипаж, и пытался понять, почему он может внезапно остановиться? Лопнет ось? Или, может, слетит подкова у лошади? Или оса внезапно укусит кучера, и тот, дернувшись, потянет за поводья?

Благодаря этим заботам освоиться на новом месте стало немного проще, хотя жизнь в «месте компактного проживания неблагонадежных жителей», как называлась наша резервация, оказалась очень непростой, но за эти годы присутствия духа я не потерял – возможно, потому что это было отчасти мое решение. И до поры я о нем не жалел. Вот только в последний год стало совсем тяжело, особенно после того, как «неблагонадежным» запретили работать за серебро – только ассигнации, которые в остальной части страны хождения не имели. Да и работу найти стало гораздо сложнее.

Глава 4

Тот вечер, когда я вернулся с добычей, получился по-настоящему праздничным. Я никогда не забуду, как радостно и весело нам было, когда мы сидели все трое на одном топчане, прижавшись друг к другу для тепла – дрова для камина кончились месяц назад, а на новые денег не было. Но мы истратили последний запас, хранимый на случай сильного холода. Знали, что завтра можно будет купить все, чего не хватает, и что денег теперь хватит до следующей зарплаты и до выздоровления отца. А пока лакомились удивительно вкусными пирогами, подаренными заботливым доминусом Понсе, болтали обо всем и ни о чем, вспоминали старые времена – без грусти, хоть и с ностальгией, строили планы на дальнейшую жизнь. В общем, проводили время так, как это бывает в любящей семье.

Таким и запомнился мне этот вечер. С тех пор, когда мне случалось воображать семейное счастье, мне вспоминалась именно эта картина – плотно занавешенные шторами окна, комната, освещенная только пламенем из камина, теплые пироги и бесконечная болтовня, вроде бы бессмысленная, но очень важная.

Утром я в прекрасном настроении отправился в мастерскую доминуса Лонги. Рабочий день мой начинался с семи утра, но я все равно успел сбегать на рынок и купить самого необходимого, чтобы родителям не пришлось ждать еще целый день моего возвращения. Вчерашний дождь уже закончился, мокрые улицы радовали глаз своим чистым, умытым видом. Предстоящая профилактическая выволочка от доминуса Лонги меня ничуть не пугала. В конце концов, не такой уж он и дурной человек. Старый брюзга и скряга, конечно, но ведь мастер при этом отличный, и то, что он позволяет работать у него в мастерской – большая удача и большой риск для самого доминуса Лонги. Если жандармы узнают, что неблагонадежный работает в оружейной мастерской, одним штрафом старик не отделается.

Я уже предвкушал, как окажусь в мастерской (и, грешным делом, надеялся, что доминус Лонги и сегодня скажется больным), замечтался, представляя, что сегодня мне тоже может повезти, и не сразу обратил внимания на резкую трель свистка. Только окрик, который последовал за ней, заставил меня остановиться и вернуться к реальности.

– А ну стой! Имя и адрес! Документы!

– Диего Ортес, улица Кожевников, семнадцать, комната 6, личный номер 32566, манн отсутствует – привычно продемонстрировав пустые руки, ответил я, после чего поспешно достал из кармана замызганную бумагу с печатью – паспорт неблагонадежного гражданина. Заминка была чревата – могли и дубинкой по почкам пройтись, для ускорения. Спрашивать, почему меня остановили, тоже не стал. Жандармы не любят отвечать на вопросы.

– Почему не находишься в месте постоянного проживания? – поинтересовался жандарм, разглядывая бумагу. Фотографии в ней не было, слишком дорогое удовольствие, чтобы тратить дорогостоящие пока реагенты на неблагонадежного, но словесное описание было достаточно подробным.

– Направляюсь в аптеку, чтобы приобрести заживляющую мазь, квирит17 сержант, – четко отрапортовал я, и, не дожидаясь наводящего вопроса, пояснил: – Отец недавно сломал руку, лечится. – Сообщать о том, что подрабатываю в оружейной мастерской, по понятным причинам, не стал. Мало того, что работа там запрещена, так мне еще и восемнадцать исполняется только через месяц. Пока я вообще не имею права работать, как не достигший совершеннолетия. Детский труд в нашем замечательном государстве запрещен. Помирать от голода – сколько угодно, а вот работать – ни-ни.

– Следуй за нами, – скомандовал сержант, отвлекшись на секунду, чтобы пометить что-то в блокноте. – Родители находятся в месте постоянного проживания? – после чего все трое повернулись и, не глядя, следую ли я за ними, направились куда-то в сторону восточной окраины.

– Да, квирит сержант, – ответил я. Удержаться от вопроса было сложно, потому что ситуация была совсем нетипична. Проверка документов – дело довольно обыденное, но как правило после нее жандармы теряют интерес к проверяемому. Куда же меня ведут? И зачем он спрашивал, где родители?

Пока гадал над этими вопросами, первый из них разрешился сам собой. Мы двигались в сторону грузового вокзала. Более того – как впереди, так и позади нас шли еще такие же как я неблагонадежные, по одному и группами, в сопровождении отрядов жандармов. Я тоже, впрочем, недолго оставался один – встреченных по дороге прохожих сержант присоединял к нашей небольшой процессии. Разговоров не было, мы только переглядывались тревожно с другими конвоируемыми. Даже между собой говорить вслух не рекомендовалось – годы жизни в резервации приучили к осторожности.

На станции нас передали с рук на руки другому отряду жандармов, конвоиры же отправились в город. Здесь уже можно было немного поговорить – следить за более чем сотней согнанных людей одновременно жандармы не могли. Хотя ясности возможность обменяться информацией не принесла. Предположения звучали самые разные, как самые фантастические, так и те, что звучали вполне правдоподобно. Одно не вызывало сомнений – нас куда-то везут. И мне это очень не нравилось. Может, нам выделили новое место ссылки? Давно ходили слухи, что неблагонадежных хотят отселить из городов в специальные лагеря, «дабы обезопасить граждан от возможного контакта с демонопоклонниками». В таком случае мне нельзя разделяться с родителями! Поезд, в который нас сгоняли после проверки, постепенно заполнялся. Если мое семейство пока остается дома, мы можем потеряться. Я готов был терпеть любые неприятности, но только рядом с семьей. Одному оставаться не хотелось.

Между тем очередь все сокращалась. Уже виден был контроллер – чистый под охраной троих солдат, методично вносивший данные каждого нового язычника. И мне крайне не понравился тот факт, что никто даже не думал досматривать очередного пассажира. Возникало ощущение, что ни чистого, ни жандармов, не волнует, что кто-то из неблагонадежных может пронести что-то запрещенное в поезд. Отчего-то стало тревожно. Мне было бы гораздо спокойнее, если бы карабинеры не изменяли своей привычке к контролю. Впрочем, видя такое пренебрежение, от своего самопала отказываться я не спешил.

Попытка чуть отстать, пропустить вперед остальных собратьев по вере успехом не увенчалась. Никто особо не стремился побыстрее оказаться в поезде. Да и не я один разошелся с близкими – многие периодически с тревогой оглядывались, пытаясь найти глазами родных. Меня мягко подпихивали вперед, не давая отстать, а прилагать больше усилий не получалось. Привлекать слишком много внимания чревато – разбираться, если что, никто не будет.

Я все-таки рискнул обратиться к одному из карабинеров, который скучающе разглядывал толпу, пока его начальство опрашивало очередного бедолагу:

– Простите, квирит жандарм, а что делать, если расстался с родными? Меня задержали на улице, а мои родители остались дома…

– Ничего, – усмехнувшись, пожал плечами синий мундир.

– И все-таки, простите за назойливость, но мне не хотелось бы с ними надолго расставаться. Может быть, есть возможность посмотреть в списке, в этом ли поезде родители? Вдруг нас увезут по разным лагерям?

– Не сомневайся, вы скоро встретитесь, – снова усмехнулся карабинер, да так гаденько, что у меня сердце заныло от дурных предчувствий.

Я почему-то был на сто процентов уверен – мне с этим поездом не по пути. Однако предпринять пока было нечего. Слишком внимательно за нами следили. Моя очередь была следующая. Я подошел к священнику чистых, назвал свои имя, адрес, и личный номер. Не удостоив меня даже взглядом, он записал мои данные, лениво мотнул головой, и его помощник пихнул меня в сторону открытого вагона.

Вагон был уже переполнен. Никто и не подумал сажать неблагонадежных в пассажирский поезд. Это был обычный товарный вагон, в котором двумя рядами стояли трехэтажные нары. Значит, везут нас куда-то далеко. Правда, людей было уже гораздо больше, чем спальных мест. Если без прикрас – там и сесть-то уже было негде. Кое-как примостившись недалеко от входа, я принялся осматриваться и наблюдать. Мой вагон был предпоследним, и уже скоро контроллеры перешли к последнему. После меня в поезд зашли только четыре человека, да еще пара жандармов с тяжелым ящиком, которые помогли задвинуть створку двери коллегам снаружи. Злые от необходимости ютиться в тесном вагоне с толпой неблагонадежных, карабинеры прикладами растолкали и без того сбившихся в кучу людей, водрузили на освободившееся место ящик, и достали оттуда цепи. Методично пройдя по всему вагону, жандармы у каждого из пассажиров защелкнули по обручу на руке, так что теперь мы все были связаны. Удовлетворившись проделанной работой, синие мундиры уселись на свободное место возле двери. На растерянный вопрос кого-то из заковываемых, как же если что нужду справлять, один из жандармов хмыкнув, предложил делать свои дела, не сходя с места, или терпеть.

Тут уже народ не выдержал. Видя, что конвоир настроен благодушно, люди оживились. Со всех сторон посыпались вопросы. Больше всего моих товарищей по несчастью беспокоило, куда же нас везут. Некоторые, как и я, волновались за близких. На все вопросы синие мундиры огрызались, пара самых любопытных пассажиров получили прикладом по лицу, после чего вопросы прекратились. Потянулось ожидание. Я с ужасом представил, сколько часов пришлось бы просидеть в неизвестности, если бы я попался конвоирам несколькими часами раньше. Думаю, те, кому не повезло попасть в первый вагон просидели взаперти без воды и еды не меньше шести часов – пугающая перспектива.

– Не к добру это, – прошептал кто-то у меня за спиной. – Какие-то они больно вежливые. Будто жалеют. Обычно и бьют жестче, и поносят не стесняясь. А тут прям сама любезность.

Я покосился на нервного собеседника – им оказался пожилой уже мужчина. На мой взгляд, ни о какой любезности в обращении жандармов и речи не было. Да и непонятно, откуда собеседник мог набраться такого опыта? Мне как-то не доводилось раньше попадать в похожие ситуации. Я еще раз взглянул на говорившего. Старик сидел, прижавшись спиной к стенке вагона, обхватив колени руками, и всем видом выражал обреченность и безразличие к своей судьбе.

– Думаете, в лагерях будет совсем паршиво? – спросил я только чтобы поддержать разговор.

– А ты сам-то как думаешь? Только сомневаюсь я, что везут нас в какой-то лагерь. Убивать будут, – последнее он сказал совсем уже тихо, глядя мне в глаза. Правильно опасается. Услышит кто – может и донести жандармам. Те живо пропишут паникеру горячих, чтобы не баламутил народ.

– Почему? – так же тихо удивился я. – Глупо же разбрасываться рабочей силой. Не выгодно нас всех стрелять. – Говорил, и сам не верил своим словам. Всегда удивлялся, когда в родном мире читал воспоминания узников концлагерей. Почему они покорно шли на убой? Только единицы пытались сопротивляться, а ведь если бы навалились толпой, могли хотя бы палачей своих с собой утащить. И теперь вот понял – все происходит слишком постепенно. Нас уже давно уничтожают – медленно, но методично. И все время остается небольшая надежда – обойдется. Может, другие умрут, но не я.

– О какой работе ты говоришь? – хмыкнул старик. – За несколько лет, что мы сидели на окраине города, работу найти становилось все сложнее и сложнее. И это притом, что район и так почти обезлюдел. Сколько в твоем доме было, когда нас сюда свезли, и сколько сейчас?

Я промолчал. Риторический вопрос ответа не требует. За то время, что мы переселились на улицу Красильщиков, более половины наших соседей исчезли. Кто-то, не выдержав голода и скотского отношения отправился к чистым, сдался. Предпочли отказаться от своих богов. Но большинство просто вымерло.

– Почему нас сразу не казнили тогда? Зачем время тянуть?

Старик тихонько рассмеялся:

– Да затем, чтобы бунта не было. Если бы они взялись вешать и рубить головы тогда – был бы бунт. А сейчас и бунтовать некому. Даже те, кто остались, уже не станут. Привыкли быть овцами. И еще ждали, когда боги ослабнут, а то ведь и вступиться могли.

Я слушал старика, и понимал, что он прав. Его слова гармонично накладывались на мои мысли, усиливались беспокойством за оставшихся неизвестно где родителях.

– Так что-то же надо делать! – не выдержал я, чуть повысив тон. Тут же заозирался – как бы не услышал кто. Сдадут.

Старик усмехнулся, глядя на мои телодвижения. Действительно, я сам ответил на свой вопрос. Что можно сделать, если каждый пятый по слухам стучит жандармам. За крохотную поблажку, за пайку хлеба. А что? Это ведь не богов предавать!

От паровоза, приглушенный расстоянием, раздался свисток, вагон дернулся, стукнули блины сцепки. Поезд тронулся. На некоторое время все притихли, придавленные страхом неизвестности. Всем, не только мне, было страшно. Впрочем, долго сидеть в напряженном молчании невозможно. Люди снова начали переговариваться, где-то даже послышались смешки. Тот старик, с которым мы говорили до отправления, прислонился затылком к стене, и теперь, кажется дремал, или делал вид, что дремлет. Других собеседников для меня не нашлось. Да я и не искал – вся эта ситуация, наш разговор со стариком помогли мне принять решение. Мне нужно вернуться к родителям. И мне совсем не нужно туда, куда нас везут. Плевать, лагерь это, или плаха. Не хочу быть скотиной, которая покорно идет на убой. И потому, в то время пока остальные пытались устроиться поудобнее и заводили знакомства, я планировал побег.

Дверей в вагоне нет, кроме тех, что за спинами жандармов. Неизвестно, как ночью, но пока они спать явно не собираются – поставив между собой ящик, жандармы принялись по очереди швырять кости. Первая проблема – цепь. Пока что даже если карабинеры исчезнут и оставят двери вагона раскрытыми, сделать ничего не получится, если только не вообразить себе фантастическую ситуацию, что все мои товарищи по несчастью согласятся бежать одновременно. Это даже в теории выглядит глупо. Во-первых, на одной цепочке нас двадцать человек, такой толпой особо не побегаешь. Во-вторых… я оглядел товарищей по несчастью. На лицах отчаяние и покорность судьбе. Если у кого и проглядывает злость и нежелание подчиняться, погоды это не делает. Я пристегнут к цепи левой рукой, наручник выглядит надежно. Воровскими навыками похвастаться не могу, и вскрыть замок не смог бы, даже если бы у меня была отмычка. Осмотрел цепочку. Крепкая, блестит. Ни пятнышка ржавчины. Совсем тонкая, чуть тоньше мизинца, но руками не разорвешь, по крайней мере, быстро и без больших усилий. Так, чтобы окружающие не успели отреагировать. Я нащупал в кармане свой самопал. Да, пожалуй, это может помочь. Калибр достаточно большой. Если выстрел и не перерубит цепочку, то, по крайней мере, повредит. Это будет громко, но тут ничего не поделаешь.

Только все это бессмысленно, пока жандармы на посту. Оба внешне расслаблены и увлечены игрой. По ящику из-под цепи скачут кости, мелкие монеты переходят из рук в руки. Однако то один, то другой нет-нет да оглядывает вагон. Бдят. Стоит кому пошевелиться – тут же настораживаются, провожают взглядами. По моим ощущениям, три часа уже мы в вагоне. Многие арестанты нервничают. Кто устал сидеть, кому уже начинает подпирать. Еще несколько часов и начнутся стоны и ругань – как только кто-то не выдержит. Конвоир явно не шутил, зеленых стоянок действительно не предусмотрено. Вот и подождем. Чем больше суеты, тем для меня лучше.

Время тянулось. Монотонный перестук колес и легкое покачивание вагона на неровностях рельсов убаюкивали – я даже начал периодически щипать себя, чтобы оставаться бодрым. Пару раз заметил острый взгляд того старика, что разговаривал со мной, когда мы только оставались в вагоне. Должно быть, что-то заподозрил. Возможно, он провокатор – я слышал, бывают и такие. Вряд ли их много, но слухи среди неблагонадежных ходят. Не важно. Он просто не успеет донести, когда придет время действовать.

Карабинерам уже наскучила игра, теперь они просто сидят. Один даже дремлет, второй лениво чистит револьвер. Я пригляделся внимательнее. Вебли МК. За время работы в мастерской с такой машинкой я познакомился отлично, что и не удивительно. Очень уж они массово использовались – вон, даже многие жандармы предпочитают менять штатный Уберти, в котором используются устаревшие бумажные патроны, на эту вершину военной мысли с Кельтских островов. Я, кажется, даже в прошлой жизни слышал это название, и не раз потом гадал – похож ли этот Вебли на тот, из моего мира? Впрочем, здесь вообще часто встречались названия, вызывающие эффект дежавю, и я давно перестал обращать на это внимание. Основное оружие, винтовка системы Спенсера, отложена в сторону. Не дотянуться. Ни мне, ни даже тем конвоируемым, что находятся ближе всего к жандарму.

Обстановка, между тем, накалялась. Кто-то из пассажиров не выдержал – оконфузился. Соседям, это, естественно не понравилось. Ругань, сначала тихая, переходит во все более горячую стадию. Пассажиры уже почти не сдерживают голос. Оба жандарма проснулись, тот, что чистил револьвер, рявкнул, требуя, чтобы спорщики заткнулись. Даже окрик подействовал ненадолго. Люди устали и на взводе. В вагоне духота, несмотря на большое количество щелей. К запахам пота и страха добавился еще один. Я уже несколько минут сижу, прикрыв глаза и не шевелясь. Плевать, если пойдет кровь носом – сейчас никто не удивится.

– А ну заткнулись, уроды! – снова кричит конвоир, но на этот раз его не слышат. Конфликт уже перешел в ту стадию, когда от криков переходят к физическим методам воздействия. Драться, будучи скованным цепью трудно, но энтузиазм компенсирует все неудобства. Количество вовлеченных в драку увеличивается лавинообразно – теснота способствует. Жандармы вскакивают, начинают пробираться к эпицентру, щедро раздавая удары прикладами. Жаль, что я нахожусь слишком далеко от драки. А может быть, хорошо. Один из жандармов снова замахивается, чтобы отпихнуть очередного бедолагу, оказавшегося на пути. Я вижу, как ремень винтовки взметнулся от резкого движения. Жандарм стоит спиной к своему товарищу и не видит, что тот как раз откинулся назад, чтобы тоже замахнуться. Я прикладываю совсем небольшое усилие, и вот, ремень чуть меняет свою траекторию, чтобы захлестнуть шею второго жандарма. В эту секунду я выхожу из транса. Наши движения совпадают. Жандарм резко опускает приклад на голову очередного пассажира, а моя рука как раз метнулась в карман плаща. Удар у карабинера не вышел. Помешал ремень, захлестнувший шею его товарища. Зато второй жандарм, которому что-то обвило горло и резко дернуло, заваливается назад, всплеснув руками и теряя винтовку. Выстрел!

Самопал сработал отлично. Я его недооценивал – цепь практически перерублена, дополнительных усилий, чтобы отцепить от нее браслет не потребовалось. На меня смотрят только ближайшие соседи, остальные подумали, что сработала винтовка или револьвер упавшего жандарма. Даже не встав на ноги, я бросаюсь к ящику, на котором так и лежит Вебли, оставленный первым карабинером. Хорошо, что он закончил чистку, и даже зарядить его не забыл. Взвести курок и выстрелить в спину тому жандарму, что остается на ногах. Вторым выстрелом я убиваю того, что возится на полу, пытаясь встать.

Вот теперь всех проняло. За убийство жандарма – очищение для всех, кто находился в вагоне. Однозначно. Люди поражены ужасом от содеянного мной. Вот-вот последует взрыв. Меня просто разорвут. Ждать, когда арестанты в полной мере осознают происшедшее, не стал. С тоской глянул на трофейный Вебли, потом на тела жандармов. Винтовки валяются рядом, в каждой – по семь патронов сорок четвертого калибра. Самое то, чтобы сбить замок, навешенный снаружи вагона. Гораздо лучше, чем револьвер. Решившись, шагнул к мертвым жандармам. Они почти успели добраться до середины вагона, но дорожка, пробитая прикладами, еще не затянулась.

– Всем сидеть тихо, твари! Всех порешу, – стараюсь принять самый безумный вид, чтобы компенсировать свое субтильное телосложение. Это работает, пока никто не пришел в себя. Хватаю винтовку, успеваю даже вытащить из кобуры на бедре второго жандарма револьвер. Этот удобством не озаботился – у него Уберти, но мне и такой может пригодиться. Быстро возвращаюсь назад, раздав несколько пинков. Один из узников, кажется, почти пришел в себя, дернулся, попытался перехватить. Выстрелил в пол рядом с его ногой. Нужно было в голову, но я не решился. Впрочем, и так помогло. Пассажиры притихли.

Оказавшись на расчищенном пятачке возле двери, облегченно вздохнул – здесь сразу не достанут. Сунул оба револьвера в карманы пальто, схватился за карабин. После третьего выстрела дверь вагона чуть приоткрылась, отъехала в сторону. Распахнул ее во всю ширь, обернулся к смотрящим на меня арестантам. Целый вагон будущих покойников. И это я обрек их на смерть.

– Когда обнаружат убитых жандармов, всех казнят, – громко, так, чтобы все слышали, сказал я. – У этих, – я мотнул головой на жандармов, – есть ключи. Снимите цепи и уходите, так хоть какой-то шанс будет.

Возражений я слушать не стал, хотя вопль поднялся до небес. Меня обвиняли и проклинали так, будто присутствующие ехали не в грузовом вагоне, скованные цепями, а в шикарном люксе на курорт, и вот я, негодяй такой, сломал все планы.

Поезд натужно ехал в горку, и потому скорость была совсем невелика – вряд ли больше тридцати миль в час. И все равно было неуютно смотреть на мелькающие под ногами кусты и деревья. Так бывает – со стороны, вроде бы смотришь – и еле плетется паровоз, кажется, бегом догнать можно. Стоя возле распахнутой двери, испытываешь совсем другие ощущения.

Пару раз глубоко вздохнув, я усилием воли подавил дрожь в коленях, и швырнул себя вперед, по ходу движения. Перекувырнулся через голову, неудачно приложившись спиной об украденную винтовку – и только в этот момент сообразил, что неплохо было бы перед прыжком отомкнуть штык. Должно быть, боги меня действительно любят – обошлось. Только дух выбило, но через несколько секунд я все же смог вдохнуть. Подняв голову, увидел хвост уходящего поезда. Несколько секунд вглядывался, пытаясь заметить нездоровое оживление, но все было тихо. Похоже, выстрелов не услышали. Думаю, сейчас во всех вагонах довольно шумно, так что расслышать стрельбу, да еще на ходу не так-то просто. И уже когда отворачивался, краем глаза заметил, как из предпоследнего вагона выпрыгнул еще кто-то.

***

Постоянное чувство разочарования в людях преследовало Мануэля Рубио на протяжении последних лет, с тех пор как патриции почти единогласно проголосовали за низложение кесаря. С каждым годом это чувство только усиливалось. Сначала, когда его любимый преторианский легион, вместо того чтобы сражаться до конца предпочел разбежаться по норам, после чего закономерно был истреблен поодиночке. Потом, когда обывателей заставляли отрекаться от богов, и большинство послушно шли в эти новые церкви, лишь бы сохранить привычную жизнь. Да и те немногие, кто вроде бы предпочитали сохранить честь в ущерб благосостоянию, затем послушно шли как овцы на заклание. Разочарование и презрение к окружающим преследовали повсюду, с каждым днем только углубляясь. И одновременно уходила надежда, таяла, по мере того как тупая покорность заполняла глаза соотечественников.

Сам Мануэль так и не сдался. Даже после того, как он понял, что борьба бесполезна, он не мог позволить себе сдаться или сбежать. Не из упрямства даже, просто он за все это время забыл, как можно жить иначе. Слишком давно он вел эту безнадежную войну, обреченную на поражение.

Когда язычников начали куда-то сгонять, он попался случайно. Возраст уже не тот, реакции не те, последние дни выдались непростыми, и когда жандармы прихватили его на выходе из старого полуподвала, в котором он обустроил временное логово, бежать уже было поздно. Он мог бы прикончить тех двоих, но поблизости было слишком много чистых. Его бы просто загнали как крысу. Мануэль сам боялся признаться себе, что он просто устал. Еще год назад такие мысли его даже не посетили бы. Обычно бывший трибун18 сначала ввязывался в драку, а уж потом решал возникшие из-за этого проблемы. Теперь же он просто позволил отвести себя на сборный пункт, послушно продемонстрировал документы, снятые с найденного пару дней назад покойника, и позволил себя заковать. Нет, он по-прежнему не собирался сдаваться. По инерции изображал на всю жизнь напуганного старикашку, усыплял бдительность сопровождающих, улыбался заискивающе. Машинально выискивал возможные пути побега… В глубине души он был уверен, что этот раз – последний. Он захватит с собой столько чистых, сколько получится, и на этом все. Можно будет отдохнуть.

Парень, которого втолкнули в вагон уже перед самым его закрытием сразу привлек внимание старого трибуна. Некоторое время он пытался сформулировать для себя, чем так отличается мальчишка от остальной, безликой массы пленников. А потом даже замер от удивления. В глазах у юноши не было смирения. Непонимание, растерянность, подавляемое возмущение и беспокойство были, а смирения – нет. А потом и растерянность ушла. Мальчишка давно отвернулся, но спина, прежде сгорбленная напряглась, он весь будто подобрался. Мануэль вдруг почувствовал, что ему любопытно, и с радостью принялся наблюдать.

Мальчишка не подвел. Когда в вагоне началась потасовка, он и вовсе замер, даже дышать перестал от нетерпения. Старый легионер – тоже, в предвкушении. И когда ему представился шанс, парень не медлил ни секунды. Выстрел разбил звено цепи, мальчишка швырнул себя к револьверу одного из жандармов. Старик мысленно застонал. Ну вот зачем? Этой пулей не собьешь замок с двери вагона, а убить человека, в спину… Легионер повидал на своем веку достаточно новобранцев, чтобы быть уверенным – не сможет. Каково же было удивление, когда мальчишка, почти не промедлив убил обоих. Да и дальше действовал вполне уверенно, хоть и не без ошибок. Мануэль едва удержался от одобрительного возгласа. Он вдруг с удивлением понял, что к нему в одночасье вернулся забытый кураж. День, который начинался так отвратительно, преподнес неожиданно приятный сюрприз.

Глава 5

Честно говоря, первая мысль была уйти подальше и побыстрее, пока прыгун не очухался. Как-то не ждал, что от товарища – беглеца можно ждать хорошего. Думал, захочет сдать меня чистым за прощение, либо просто решит ограбить. Два револьвера для беглого – это лишних десять шансов выжить. По числу оставшихся патронов. С минуту, наверное, я колебался, не зная, как поступить, а потом и решать стало поздно – человек поднялся и побрел по путям в мою сторону.

Это оказался тот самый старик, с которым мы говорили перед отправкой поезда.

– Что застыл, молодой? – поинтересовался он, когда подошел поближе.

А я в этот момент изо всех сил боролся с дурнотой. Должно быть, адреналин сошел – сразу перед глазами возникла картинка с убитыми жандармами – моей рукой убитыми. Ни в той, ни в этой жизни мне еще не доводилось убивать. Полезли непрошеные мысли о том, что жандармы мне ничем не угрожали. Они просто выполняли свой долг, и даже не сильно лютовали.

– Что, первые у тебя? – старик, кажется, все понял по лицу. – Терпи. Это только перетерпеть можно. Теперь привыкнешь.

Старик был прав. Время и место было неподходящее для рефлексий. Сделанного не воротишь. И далеко не факт, что это последние убитые мной люди. В конце концов, ни я, ни родители им тоже ничего не сделали, чтобы сначала выгонять из дома, а потом и вовсе заковывать в цепи и везти неизвестно куда.

Собеседник мой, сообразив, что ответа от меня пока можно не ждать, распутал завязки на штанах и с отчетливым наслаждением принялся орошать рельсы. От возмущения я даже как-то пришел в себя и собрался.

– А вы что-то слишком спокойны в этой ситуации, – все-таки высказал я свои сомнения.

– Так не в первый раз бегу, – повернулся ко мне старик. – Опыт есть.

– Судя по результатам, предыдущие попытки не удавались.

– Смотря что считать удачей. Ты, парень, раз в себя пришел, начинай шевелить ножками. Синемундирники ведь могут и заметить неладное. Особенно, если остальное стадо в вагоне последует твоему совету. Мануэль Рубио к твоим услугам. С кем имею честь?

– Диего, – буркнул я, поспешив последовать совету собеседника. Действительно, на месте стоять было глупо.

– Скажи мне, Диего, ты кретин?

Меня уже начала раздражать манера общения доминуса Рубио, но я ответил, хоть и сквозь зубы:

– Вы интересуетесь с каким-то практическим прицелом, или просто любопытствуете?

– Ха, молодец! – Восхитился старик. – Быстро в себя приходишь. И все-таки уважь старого человека, поясни. Ты сейчас идешь в направлении, противоположном тому, куда идет наш поезд. То есть возвращаешься назад, в Сарагосу. Вот мне интересно, то ли ты забыл, в какую сторону мы ехали и даже наличие железной дороги не помогло тебе определиться с направлением бегства, и тогда у тебя географический кретинизм, что, конечно, неприятно, но вполне терпимо. Или же ты прекрасно знаешь, куда идешь, и тогда ты просто тупой, что гораздо хуже. Потому что если ты надеешься, что сможешь вернуться домой и зажить как прежде, у меня для тебя плохие новости. Не выйдет.

– Дела у меня в Сарагосе, – огрызнулся я. – Важные. А вам-то какое дело, доминус Рубио?

– Можешь звать меня просто Мануэль и без доминусов, я не из тех, кто кичится возрастом и не патриций. Ты, в общем, прав – это не мое дело. По большей части мне это вовсе неинтересно. Просто именно благодаря тебе я сейчас на свободе, и хотел бы отплатить добром за добро. Мой план был смыться на конечной станции, благо отмычками я пользоваться умею. Это был не очень хороший план, потому что неизвестно, что будет ждать в конце пути, однако ничего лучшего придумать не получалось. Я ведь не додумался прихватить с собой оружие, когда меня схватили. Как-то даже в голову не пришло, что пленных не будут обыскивать. Честно говоря, надо было быть полным идиотом или сказочным везунчиком, чтобы протащить в поезд пистолет. Так что мое удивление простительно – твой план побега был просто феерически туп. Печально будет, когда везение все же закончится, и мой спаситель по глупости сложит голову.

– Я вас не спасал. Вообще о вас не думал, когда убегал, так что благодарить меня не за что. И в благодарностях я не нуждаюсь, – мне все больше не нравился собеседник. Слишком он уверенно себя чувствовал, и слишком настойчиво набивался в попутчики. Обитание в языческом гетто очень быстро учит доверять только самым близким. В противном случае легко можно оказаться в гостях у чистых. Слава богам, у меня такого опыта не было – хватило и чужого. А старик, между тем, все не отставал:

– Дай угадаю – у тебя там остались родные. И ты сейчас полон решимости их найти и спасти. Так вот, Диего, забудь об этом. Твоих родных в городе уже нет, и где они – тебе не узнать. А даже если узнаешь, спасти их не получится.

– Вот что, уважаемый доминус Рубио, – разозлился я. – Идите своей дорогой, а я пойду своей. Плевать мне на ваши догадки и на ваши советы.

– Значит, угадал, – хмыкнул Мануэль, даже не подумав обидеться на отповедь. – И конечно, как всякий дурак, ты не подумаешь прислушаться к совету умного человека, а продолжишь с упрямством быка переть на заклание. Что ж мне так не везет-то? Видать, боги на меня за что-то злы.

– Ну так проявите уже благоразумие, и уходите! Или надеетесь, что поделюсь оружием? Так напрасно! Самому нужно.

– О боги, малыш, да зачем мне эти железки! Мое оружие – голова, и я умею им пользоваться!

– Пока по вашему поведению это совсем незаметно!

Ему, кажется, нравилось выводить меня из себя. Язвить, курить вонючие папиросы, стараясь, чтобы дым относило в мою сторону, сморкаться в пальцы. От нашей перебранки желчный старик тем более получал истинное удовольствие. Я искоса поглядывал на спутника, опасаясь терять его из виду, и каждый раз видел на его лице довольную улыбку. До самой ночи Мануэль упражнялся в остроумии, находя все новые метафоры и сравнения, чтобы описать мою тупость. Даже тот факт, что я давно перестал огрызаться, не притушил жаркий костер его энтузиазма.

Непрерывная болтовня пожилого остряка выматывала и пагубно влияла на бдительность, о чем я не преминул его оповестить – бесполезно. Он благожелательно заметил, что его внимания хватит на нас двоих, а от моего – все равно никакого толку. И продолжил весело и с выдумкой выносить мне мозг.

За день по моим ощущениям, мы прошли миль сорок. Я к тому времени довольно сильно вымотался. Сил на обустройство ночлега не оставалось – да я и не собирался ничего обустраивать. Как только мы набрели на какие-то заросли, в глубине которых угадывался родник, забрался внутрь, нарвал веток и, бросив на них плащ, с облегчением повалился на землю. Ноги болели, в некоторых местах сильно стерлись. В желудке плескалась только вода из того самого родника. Впрочем, мне было не привыкать – за последние годы организм научился обходиться малым. Все, чего мне хотелось – это закрыть глаза и уснуть на несколько часов.

Рубио же никак не проявлял признаков усталости. Старик, оказался будто из железа. Пожалуй, зря я называю его стариком – не так уж он и стар. Лет сорок, не больше. Возраста ему добавляют седые, нечесаные космы и неопрятная борода, да лохмотья, в которые он одет. Да и актерский талант играет не малую роль – там, в вагоне с жандармами, в этом опустившемся бездомном никак нельзя было заподозрить столь сильного и ловкого воина.

Свою лежанку он сделал гораздо тщательнее, но на этом не остановился. Сначала ловко, демонстрируя большой опыт, нарубил веток для навеса от дождя, потом, раздевшись вымылся в том роднике, и пинками заставил меня проделать то же самое. Нарвал подорожника и, разжевав, налепил на мои мозоли, не обращая внимания на сопротивление – мне было стыдно, что пожилой человек после долгого перехода меня еще и обслуживает. А после всего, уже в полной темноте, нарыл ножом корней камыша19, которые предложил употребить сырыми.

– Лучше, конечно, запечь, – пояснил он. – Тогда вообще на вкус – чистый картофель. Только костра разводить нельзя. Пустынными местами идем, безлюдно, но и костер поэтому заметить могут, если вдруг искать нас будут. Вообще, странно, что до сих пор не ищут. Даже если остальные из вагона разбежались, их уже давно должны были переловить, и сообразить, что не всех поймали. Ума ни приложу, почему так получилось?

Ночь прошла спокойно. Утро встретил, дрожа от холода, с отвращением глядя на бодрую и неунывающую физиономию Мануэля. Впрочем, умывание в холодном ручье помогло проснуться, а энергичная зарядка, которую я проделал, глядя на спутника – разогреться.

– Ха! – старик не преминул прокомментировать мои действия. Сам он с зарядкой уже закончил, и теперь чистил свеженакопанные корни камыша. – Так-то, малыш! Глядишь, еще и сделаем из тебя человека! А то посмотри на себя! Не молодой парень, а глист в корсете!

– Жрать нечего было, вот и худой, – привычно огрызнулся я, о чем тут же пожалел. Мне была прочитана целая нотация о том, что тот, кто хочет – ищет возможности, а остальные – оправдания.

– Слушай, старик! – я, наконец, нашел в себе силы перейти на «ты». – Почему ты такой бодрый и веселый? В поезде ты совсем иначе выглядел. Грустный был, печальный, и еле двигался.

Рубио посмотрел на меня с сочувствием:

– А ты совсем дурачок, да? С чего бы мне демонстрировать бодрость перед синемундирниками? Ты это, может быть, поймешь, потому что даже медведя, говорят, в одной северной стране на велосипеде кататься учат. А пока просто запомни: чем меньшего от тебя ждут, тем больше шансов удивить врага. Смертельно удивить. Мы с тобой – крысы. Мы должны прятаться и убегать. Мастерски прятаться. Притворяться доходягами, умирающими. А уж потом, когда враг повернется спиной и перестанет ждать угрозы – вот тогда нужно бить. Крепко бить, так, чтобы один удар – один труп. Запомнил?

– Нет у меня врагов, – сравнение с крысами было неприятно. – И в спину я никого бить не собираюсь.

– Смелое утверждение для того, кто буквально накануне пристрелил в спину двух жандармов. Я же и говорю – дурачок совсем, – снисходительно отмахнулся Мануэль. – У тебя во врагах – целая церковь вместе с государством. Причем не одно – говорят, эта зараза везде появляется. И если ты этого не поймешь, тебя быстро убьют. То, что ты не хочешь с кем-то воевать, еще не значит, что с тобой не хотят.

Спорить я не стал, благо Мануэль уже закончил чистить корешки, и можно было промолчать без потери достоинства. Пора было отправляться. Мы, пожалуй, даже припозднились – было не просто светло, небо на востоке окрасилось в нежно-розовый цвет, до восхода оставались считанные минуты.

За весь день мы так никого и не встретили – станции и мелкие городки обходили по широкой дуге. Поездов тоже не было – ни одного, ни во встречном направлении, ни в попутном, что выглядело довольно странно. При нынешнем бурном развитии железнодорожного транспорта не встретить за день ни одного паровоза – это действительно невероятное событие. Что-то точно происходит, и только я один, оторванный от цивилизации, не в курсе. От этого я нервничал, и даже чуть не совершил глупость – при приближении к очередной станции не захотел сворачивать. Думал пробраться аккуратно, посмотреть, что и как. Рубио не дал. В своей любимой манере – одними язвительными шутками и вопросами.

– Ты иди, молодой. Только ружжо свое оставь жандармское. Никто ведь не поверит, что оно твое. И револьверы тоже оставь – все равно воспользоваться не успеешь. Там ведь в таких поселках-то все друг друга знают, каждая новая рожа – событие. А твоя и подавно. Ты сходи-сходи, порадуй местных. У них жизнь-то скучная, событий обычно – раз два и обчелся. Да и нашего брата неблагонадежного из таких мелких поселений давно повывезли, потому что некому там нас контролировать. Вот удивится народ, когда увидит!

– На мне не написано, что я неблагонадежный, – возражал я.

– Как раз очень даже написано! Прям крупными буквами, на лбу. Ты посмотри на себя! Одежда ветхая, штопаная. Худой. Глаза голодные. Да тебя первый же жандарм или чистый остановит. А если жандарма не встретится, так его обязательно приведут! Найдутся добрые люди. Такое развлечение себе и землякам устроят, любо-дорого!

В общем, отговорил меня Мануэль. Не сказать, чтобы я всерьез ему поверил, но насчет оружия он был прав, а оставлять винтовку не хотелось. Не тогда, когда до дома остается больше ста миль, и неизвестно, кто еще нам встретится.

Ночевка в этот раз вышла голодная, зато под крышей – набрели на пустующую пастушью хижину. Съестного найти не удалось, зато хижина оказалась оснащена очагом и небольшим запасом сухих дров, так что получилось даже уютно.

Покинули гостеприимное жилище опять на рассвете, а уже к закату остановились, разглядывая предместья Сарагосы. Возле города мы оказались со стороны грузового вокзала, как и уезжали. Только теперь ближайшие постройки как-то непривычно пустовали. Собственно, за полчаса наблюдения, никакого движения в обозреваемой части города мы так и не увидели. Зато вновь услышали выстрелы. Стреляли где-то далеко, ближе к центру, и не слишком часто, но услышать пальбу в спокойной и сонной Сарагосе было очень странно.

– Беспорядки, смотри-ка! – удивился Рубио. – Вот уж не думал, что в этом болоте найдутся те, кто захочет защищаться!

А я вдруг подумал, что мои родители как раз могут находиться там, где стреляют. Эта мысль настолько меня взбудоражила, что я тут же поднялся на ноги, и пошел в город. Даже не скрываясь. И уж точно не слушая недоуменных воплей Рубио, который хоть и возмущался, но не отставал.

Правда, оказавшись среди домов, я поубавил энтузиазма. Если меня пристрелят в двух кварталах от дома, родителям от этого легче не станет. Двигаться стал осторожнее, и перед тем, как выйти на открытое пространство, некоторое время осматривался, надеясь заметить опасность.

– Да объясни ты, наконец, куда ты рванул так нагло, будто бессмертный? – Мануэль, поняв, что ко мне возвращается здравый смысл, утроил напор.

– Ты был прав, я действительно вернулся за родными, – я счел возможным пояснить свой порыв. – Если там стреляют – им может угрожать опасность.

– И конечно, как только ты окажешься рядом с ними, вся опасность разом исчезнет? А ты не подумал, что если они в убежище – ты можешь навести на них кого-нибудь? Или, еще как-нибудь повредить своими истеричными выходками, юный ты недоумок?

Ответить нечего, старик был во всем прав. Да и не пришлось – Рубио еще не успел договорить, когда в противоположном конце улицы показалась боевая спира чистых. Отряд составлял пять человек, как обычно – и все они были вооружены не только святым словом, но и ружьями.

Я растерялся и замер, не зная, что предпринять. Почему-то я совсем не ожидал этой встречи – в квартале было так тихо и безлюдно, что возникало ощущение, будто эта местность совсем покинута. Чистые нас пока не заметили – я все еще стоял за углом дома, высунув только голову, да и старик не вырывался вперед. Ступор мой не занял много времени, я тут же дернулся отойти, чтобы так и остаться незамеченным. Но как бы быстро я не соображал, Мануэль Рубио двигался быстрее. Одним движением он сорвал с моего плеча винтовку, поднял приклад к плечу. Я успел только рефлекторно дернуть рукой, пытаясь ухватить соскользнувший с плеча ремень от карабина. Звук от пяти выстрелов слился в одну непрерывную очередь, будто старик стрелял не из карабина, а из пулемета. Чистые упали почти одновременно. Никто из них не успел ничего сделать – они повалились, будто действительно срубленные одной очередью. Пять выстрелов – пять трупов. На расстоянии семисот футов, навскидку.

– Ты что творишь! – я даже опешил от поступка старика. – Они же нас даже не видели!

– Так это замечательно! – возмутился Мануэль, возвращая мне винтовку. – А то разбежались бы, или, того хуже, стрелять стали в ответ. Нам оно надо?

– Они нас не видели! – повторил я. – Можно было спрятаться и подождать, пока пройдут! Зачем зря убивать? – после этой моей фразы лицо старика вдруг изменилось. Веселое и ехидное выражение исчезло, будто его там и не было никогда. Взгляд стал жестким и холодным, будто через прицел.

– У меня принцип, мальчик. Если я вижу чистого, его нужно убить. Если, конечно, его смерть не повлечет мою. Это как с тараканами на кухне. Увидел – убей. Если бы так думали все, кто не предал своих богов, нас бы сейчас не использовали как чучела для тренировки жандармов.

Я хотел было сказать что-то о том, что они нам сейчас не угрожали, а потом вдруг решил, что старик прав. И давно пора оставить глупую идею о ценности человеческой жизни, тем более что она никогда не работала. Ни в этом мире, ни в том, откуда я пришел. И пользу приносила только тем, кто не боялся забрать чужую жизнь для своей выгоды. На самом деле, человеческая жизнь на протяжении всей истории мира, двух миров, имела ровно такую цену, которую устанавливал за нее убийца. Иногда это было счастье для всего человечества, а иногда – полграмма какой-нибудь дряни, от которой начинаются прикольные видения.

– Ты прав. – Я решил сказать старику о своих выводах. – Я просто никак не привыкну, что теперь воюю.

– Ничего, малыш. – Лицо старика снова смягчилось. – Ты еще привыкнешь. Очень быстро привыкнешь, если, конечно, переживешь сегодняшний день.

– Я постараюсь. Но мне нужно разузнать, что с моими родителями. И еще, мне бы хотелось узнать, где ты так научился стрелять.

Мануэль закатил глаза и проворчал что-то о том, что тупая молодежь совсем не умеет расставлять приоритеты.

– Прежде всего, нам надо убраться отсюда подальше, пока кто-нибудь не пришел проверить, что это за стрельба. А до того хорошо бы собрать трофеи.

Так мы и поступили. Смотреть на покойников было неприятно, но особых чувств они не вызывали. Единственное – я еще сильнее поразился умениям Рубио, когда увидел, что каждый из чистых поражен в голову. С каждого из трупов мы сняли по винтовке, и по одному кофру с обоймами. Арсенал получился внушительный, как по количеству, так и по массе. Долго ходить с таким грузом не получится, но немного – можно. Я хотел бросить лишние винтовки, но Мануэль уговорил их оставить.

– Нам, конечно, столько не нужно. Но вдруг какие хорошие люди встретятся? Если кто-то станет стрелять из моего трофея в чистых – мне только радость будет.

Пришлось нести. Так и дошли до моего дома, и там решили устроить базу. Родителей в нашей квартире, конечно, не было. Я и не думал их там найти, хотя какая-то глупая, нерациональная надежда все-таки была. Квартира была пуста, и большого беспорядка в ней не было. Все вещи были на своих местах, и даже тайник, в котором отец держал деньги, остался нетронутым. Я сделал вывод, что их, по крайней мере, не грабили, и счел это добрым знаком. Мануэль на мои умозаключения только покачал головой – он не был столь оптимистичен, но не стал меня разубеждать, и я был ему за то благодарен. На поиски решил отправляться уже утром. Ночью неблагонадежные, буде таковые остались в городе, явно затаятся, и расспросить о том, что произошло, будет некого. Даже если и удастся кого-нибудь найти, вместо ответов можно получить пулю. К обычным гражданам подходить с вопросами на ночь глядя тоже неразумно – тем более, нужно еще выбраться из гетто, а это, подозреваю, будет непросто. Ночевать решили здесь же. В квартире остались кое-какие припасы, что было очень кстати после двухдневной голодовки.

– Ну, что ты все мнешься? Хочешь узнать, где я научился так хорошо стрелять? – спросил Мануэль, когда мы определились с планами на ближайшее будущее, и уселись за столом. – Нет в этом никакого секрета, мог бы и сам догадаться. Перед тобой трибун преторианского легиона его величества, Мануэль Рубио. Бывший трибун, понятное дело. Даже если бы не чистые, был бы сейчас в почетной отставке по возрасту.

Я некоторое время молчал, осмысливая сказанное.

– Я думал, из гвардии никого не осталось. Когда его величество отрекся от престола, про гвардию говорили, что вас тоже распустили.

– Да, распустили. Сначала объявили приказ о расформировании полка и об увольнении в запас, а потом вылавливали по одному. Чистые. Эти их спиры. Их и придумали для того, чтобы нейтрализовать гвардию и ту часть армии, что не приняла отречения императора. Нас резали по одному. Скрадывали на улицах, врывались в дома. А сенату было наплевать. Когда мы поняли, что происходит, поздно было что-то делать. Пытались объединяться, но нас уже слишком мало было. А парламент им помогал. Эти упыри все никак свалившуюся на них после отречения императора власть не могли поделить. – Старик так сжал кружку, которую держал, что металл смялся. Недоуменно глянув на испорченную емкость, он отставил ее в сторону. – Эти мрази упивались открывшимися возможностями, и были до слез благодарны за эту власть чистым. Они до последнего грызлись между собой, а когда сообразили, что власть, которую они так жаждали, им только издалека показали, а потом тихо забрали иерархи новой церкви, радостно сложили лапки. Боялись потерять даже те крохи, что остались. До простых солдат и гвардейцев им дела не было.