В те времена, когда в приветливом и живописном городке Бамберге, по пословице, жилось припеваючи, то есть когда он управлялся архиепископским жезлом, стало быть, в конце XVIII столетия, проживал человек бюргерского звания, о котором можно сказать, что он был во всех отношениях редкий и превосходный человек.
Его звали Иоганн Вахт, и был он плотник.
Природа, обдумывая и определяя судьбу своих детей, идет собственными, скрытыми и неисповедимыми путями, и то, что нам кажется удобным случаем, а на будничном языке заурядного миросозерцания величается истинным призванием, в ее глазах есть не более, как глупая забава неразумных ребят, считающих себя мудрецами. Однако ж близорукий человек часто находит безбожную иронию в противоречии между своими убеждениями и таинственной деятельностью той неисповедимой силы, которая сначала взлелеяла его на своей материнской груди, а потом покинула, и эта ирония наполняет его страхом и ужасом, потому что грозит уничтожить его личность.
Не царские дворцы и не княжеские роскошные палаты выбирает мать всего живущего для своих любимцев; так и наш Иоганн, – благосклонный читатель впоследствии узнает, что он поистине был одним из любимейших ее избранников, – так и наш Иоганн впервые увидел свет божий на жалкой соломенной подстилке, в мастерской обедневшего точильщика, в городе Аугсбурге. Вскоре после его рождения мать скончалась от горя и лишений, а через несколько месяцев вслед за ней умер и отец.
Городской совет принужден был взять на себя воспитание осиротевшего мальчика; но первый луч того счастья, которое в последующей жизни сопровождало ребенка, блеснул для него в ту минуту, когда старшина плотничьего цеха, почтенный и добрый человек, воспротивился помещению в общественный приют мальчика, в чертах лица которого, невзирая на его худобу и крайнее истощение, он нашел что-то особенно приятное; он взял его к себе в дом и воспитал наравне со своими детьми.
В короткое время младенец так расцвел, что трудно было признать в нем хилое и невзрачное существо, первоначально положенное в колыбельку; подобно хорошенькому мотыльку, образующемуся из бесцветной и бесформенной куколки, он скоро превратился в веселого, резвого и поразительно красивого мальчика с золотистыми кудрями. Но еще важнее внешней привлекательности казалось быстрое развитие его умственных способностей, приводивших в изумление как приемного отца, так и учителей.
Так как воспитатель его был искусный мастер плотничьего дела и постоянно получал заказы на самые важные постройки в городе, Иоганн подрастал в такой мастерской, где вырабатывались лишь совершенные образцы изделий этого ремесла. Не удивительно, что глубоко восприимчивый мальчик, с ранних лет воспитанный на таких образцах, чувствовал живейшее влечение к делу, целям которого, насколько оно стремится к возвышенному и смелому, он сочувствовал от всей души. Можно себе представить, как подобное направление в мальчике было по сердцу его воспитателю; по этой причине он счел своим долгом лично обучать его практическим приемам ремесла, относясь к этим урокам с должным вниманием и аккуратностью, а когда ребенок превратился в юношу, он позаботился приставить к нему наилучших преподавателей по всем предметам, касавшимся высших сторон его ремесла, то есть по рисованию, архитектуре, механике и т. д.
Нашему Иоганну минуло двадцать четыре года, когда скончался старый плотник; в то время юноша достиг уже полного совершенства во всех отраслях своего дела и считался таким искусным и опытным подмастерьем, что далеко кругом не было ему равного. Как раз в эту пору пустился он в обычное странствие[1] вместе с закадычным своим другом, верным и преданным Энгельбрехтом.
Теперь, дорогой читатель, ты достаточно познакомился с ранней молодостью честного Вахта, и мне остается в кратких словах сообщить тебе, как случилось, что он поселился в Бамберге и попал в старшины плотничьего цеха.
В то самое время, когда он, возвращаясь со своим товарищем Энгельбрехтом из долгих странствий домой, проходил через Бамберг, в этом городе производился капитальный ремонт епископского дворца. Нужно было, между прочим, заменить на крыше старые стропила новыми и для этого поднять на самую вершину здания огромные и чрезвычайно тяжелые брусья, а поднимать их приходилось с той стороны здания, где стены его отвесно спускались в узкий переулок. Предстояло выдумать такую машину, которая, занимая возможно меньше места, могла бы одной своей силой поднимать самые тяжелые грузы. Княжеский архитектор, умевший по пальцам высчитать, каким образом в Риме устанавливали Троянову колонну и сколько при этом сделано было ошибок и упущений, которых он никогда бы не совершил, действительно поставил машину, нечто вроде журавля, очень красивого на вид и всеми зрителями признанного верхом совершенства в своем роде. Когда же люди стали пускать машину в ход, оказалось, что господин архитектор рассчитывал иметь дело с артелью Геркулесов и Самсонов. Колеса отчаянно заскрипели, тяжелые балки, зацепленные прибором, не трогались с места, а рабочие, с которых пот катился градом, объявили, что скорее согласны таскать голландские мачты вверх по крутым лестницам, нежели понапрасну надрываться, тратя свои силы на такой бесполезной машине. На том и стало дело.
Стоя в некотором отдалении, Вахт и Энгельбрехт смотрели на действие или, лучше сказать, бездействие механизма, и возможно, что Вахт слегка посмеялся над невежественностью архитектора.
Один из мастеров, седой старик, по платью юношей угадал в них собратьев по ремеслу. Он без церемонии подошел к ним и спросил Вахта, уж не лучше ли он понимает дело, если позволяет себе судить их.
– Ну, – возразил Вахт не смущаясь, – что до лучшего понимания, то мы, пожалуй, о нем не будем говорить, потому что нет дурака, который не воображал бы, что все понимает лучше всех; а только я дивлюсь, что в здешней стороне еще не знают простого приспособления, с большою легкостью производящего ту работу, из-за которой господин архитектор только даром измучил народ.
Старого мастера раздосадовал задорный ответ молодого человека, он, сердито ворча, отвернулся, и вскоре всем стало известно, что в толпе зрителей появился какой-то молодой иногородний плотник, который поднимает на смех архитектора с его машиной и похваляется, будто знает гораздо лучший способ произвести ту же работу.
Как водится, никто не обратил на это внимания; только почтенный архитектор да цеховые плотничьи мастера города Бамберга разобиделись и выразили такое мнение, что «вряд ли этот пришлый ремесленник успел проглотить всю мудрость на свете и напрасно он суется учить людей постарше да почище себя».
– Ну, вот видишь, – сказал Энгельбрехт своему товарищу, – напрасно ты так бойко ответил, Иоганн: вместо того чтобы приветствовать этих людей, наших собратьев по ремеслу, ты восстановил их против себя.
– Эх, – отвечал Иоганн, сверкнув глазами, – разве можно равнодушно смотреть, когда бедный, забитый рабочий народ без толку заставляют напрягать силы и мучат его понапрасну? Погоди еще, может быть, мой бойкий ответ вызовет благотворные последствия.
Так оно и случилось.
Нашелся один человек такого выдающегося ума, что от его зоркого глаза не ускользала ни малейшая, случайно мелькнувшая искорка; на него совершенно иное впечатление, нежели на всех остальных, произвели слова юноши, переданные ему самим архитектором, под видом «пустой похвальбы какого-то дерзкого выскочки». Этим умным человеком был сам князь-епископ. Он приказал позвать к себе юношу, чтобы расспросить его подробнее насчет высказанного им замечания, и был чрезвычайно поражен как внешностью, так и манерами молодого человека. Следует объяснить благосклонному читателю, почему епископ так удивился, и здесь уместно будет поговорить обстоятельнее о наружности и внутренних качествах Иоганна Вахта.
И лицом и осанкой Иоганн был необыкновенно красивый юноша, но лишь в годы зрелого мужества его благородные черты и высокая фигура достигли полного развития. Каноники, мерявшие все старинной меркой, говорили, что у Иоганна голова древнего римлянина, а один молодой аббат, круглый год, даже в сильнейшие морозы, ходивший в черной шелковой рясе и успевший прочесть Шиллерову драму «Фиеско», утверждал, что Иоганн Вахт – живой портрет Веррины[2].
Но не красота, не одна внешняя привлекательность производят то таинственное очарование, с помощью которого многие высокодаровитые люди с первого взгляда пленяют всякого человека. Чувствуешь до некоторой степени их превосходство; но это чувство нисколько не тягостно, а, наоборот, возвышает дух и наполняет все существо наше каким-то особым довольством. Полнейшая гармония связывает все стороны физического и духовного организма в одно целое, так что получается общее впечатление полноты и чистоты, точно все слито в стройный музыкальный аккорд. Такая гармония создает то неподражаемое благородство осанки, ту, так сказать, свободу малейшего телодвижения, в которых выражается сознание истинного человеческого достоинства. Этому благородству, этому высшему благоприличию не научит никакой танцмейстер, ни один придворный сановник, и потому следовало бы считать его, по справедливости, настоящим признаком благородства, так как оно дается лишь самою природой, в виде особого отпечатка. Остается прибавить, что наш мастер Вахт, непоколебимый в своей честности, верности и возвышенном гражданском чувстве, с каждым годом становился все более сторонником простого народа. Он обладал всякими добродетелями, но носил в себе также задатки тех непобедимых предрассудков, которые нередко составляют темную сторону подобных людей. Благосклонный читатель вскоре узнает, в чем состояли эти предрассудки.
Теперь ясно, почему появление молодого человека произвело сильное впечатление на достойного князя-епископа. Он долго и безмолвно взирал на красивого юного ремесленника с очевидной благосклонностью во взоре, потом расспросил о всех обстоятельствах его предыдущей жизни.
Иоганн на все отвечал свободно и скромно и напоследок с убедительной ясностью доказал владыке, что машина архитектора, хотя, может быть, и пригодная для других целей, совершенно негодна в настоящем случае.
На вопрос князя, уверен ли Вахт в том, что может сам выстроить вполне целесообразную машину для поднятия столь тяжелых грузов, Иоганн ответил, что для установки такого механизма ему потребуется не более одного дня, при помощи его товарища Энгельбрехта и нескольких ловких и услужливых подручных.
Можно себе представить, с каким злорадством архитектор и все его помощники ожидали следующего утра, когда пришелец должен был, по их соображениям, осрамиться кругом и со стыдом и позором убраться домой. Однако случилось не то, чего ожидали эти добрые люди и чего они желали от всего сердца.
Два пригнанных вплотную друг к другу ворота, с восемью работниками при каждом, подняли тяжелые балки на самый верх крыши с такою легкостью, что во время прохождения эти огромные бревна казались танцующими в воздухе. С той поры репутация нашего искусного плотника окончательно утвердилась в Бамберге. Князь-епископ лично уговаривал его оставаться в Бамберге и добиваться здесь звания мастера, в чем он, с своей стороны, обещал оказать ему всякое содействие. Вахт колебался, хотя жизнь в этом приветливом и дешевом городе очень ему нравилась. Около того же времени предпринимался там целый ряд значительных построек, что также сильно говорило в пользу поселения в Бамберге; но окончательное решение было принято вследствие одного постороннего обстоятельства, нередко дающего направление всей последующей жизни. Дело в том, что Иоганн Вахт неожиданно встретил в Бамберге прелестную скромную девушку, которую за несколько лет перед тем часто видел в Эрлангене, – он и тогда уже заглядывался на ее ласковые голубые глаза. Одним словом, Иоганн Вахт получил звание мастера, женился на скромной девице из Эрлангена и так усердно и счастливо работал, что вскоре был в состоянии купить себе на Каульберге хорошенький дом с обширным двором, обращенным к горам, где и поселился окончательно.
Но кому же на свете неизменно светит приветная звезда безоблачного счастья? Провидение судило за благо подвергнуть нашего честного Иоганна такому испытанию, которое, вероятно, сразило бы всякого другого, менее сильного духом. Первым плодом его счастливого супружества был сын, прекрасный юноша, живое подобие отца. Этому юноше едва минуло восемнадцать лет, когда неподалеку от дома Иоганна Вахта ночной порой внезапно вспыхнул пожар. Как и следовало, отец с сыном поспешили на место, с целью помогать тушению огня. Смело бросился сын с некоторыми другими плотниками на кровлю, чтобы по возможности скорее разметать горящие стропила. Отец остался внизу, намереваясь, как обыкновенно, распоряжаться ломкою строения. Как вдруг, взглянув вверх, заметил он страшную опасность и крикнул:
– Иоганн, ребята, слезайте вниз, скорей!
Но было уже поздно: с ужасающим треском стена обрушилась, и сын, убитый на месте, остался в пламени, которое, как бы торжествуя победу, вспыхнуло еще ярче и вознеслось к небесам.
Но и этим страшным ударом не ограничилось испытание Иоганна Вахта. Неосторожная служанка с громкими воплями ворвалась в комнату, где лежала его жена, едва начинавшая поправляться после изнурительной болезни и с величайшей тревогой взиравшая на стены, озаренные багровым отблеском пожара.
– Ваш сын, ваш Иоганн убит, стена упала и придавила его вместе со всеми его товарищами!
Так кричала служанка.
Хозяйка дома, как бы гонимая неодолимой силой, внезапно рванулась с постели, потом с глубоким, тяжким вздохом снова опустилась на подушки.
Ее постиг нервный удар, и она мгновенно умерла.
– Ну-ка, посмотрим, – говорили соседи, – как-то мастер Вахт перенесет свое тяжелое горе. Частенько он нам проповедовал, что человек не должен поддаваться никакому горю, а всегда высоко держать голову и с душевной силой, которую бог влагает в грудь каждого человека, до тех пор бороться со своим несчастьем, пока не станет очевидно, что дольше он терпеть не может. Посмотрим, какой пример подаст он нам теперь!
Очень дивились сограждане тому, что хотя самого мастера не видать было на постройках, но работа безостановочно шла своим чередом, и все рабочие были на своих местах, так что ни малейшей задержки не вышло, как будто с главным мастером ровно ничего не случилось.
Ранним утром Вахт с полным самообладанием, твердою поступью, черпая утешение и надежду в своей вере, в истинной религии, пустившей в его душе глубокие корпи, проводил тело своей жены и своего сына к месту их вечного упокоения; а в полдень того же дня он, с просветлевшим лицом, сказал своему другу:
– Энгельбрехт, мне необходимо побыть наедине со своим горем: оно раздирает мне сердце, и надо к нему попривыкнуть немного, чтобы побороть как следует. Ты, друг мой, славный, деятельный и надежный помощник, ты отлично знаешь, что нужно делать в течение следующих восьми дней; а я на это время запрусь в своей каморке.
И точно, восемь дней кряду мастер Вахт безвыходно оставался в своей комнате. Служанка приносила ему кушанье, но часто уносила его обратно нетронутым, а в сенях нередко слышали, как он тихо и жалобно произносил надрывающим душу голосом:
– О жена моя, о мой Иоганн!
Многие из знакомых Вахта полагали, что не следует оставлять его в одиночестве, что он только пуще растравляет свою печаль и может помутиться разумом.
Но Энгельбрехт отвечал им:
– Оставьте его в покое, вы не знаете моего Иоганна. Воля небесная, в неисповедимых путях своих пославшая ему такое жестокое испытание, подаст ему и силу перенести его; а всякое земное утешение может только оскорбить его. Я знаю, какими способами он превозможет свое горе.
Последние слова Энгельбрехт произнес почти с лукавым видом, но не хотел далее разъяснить, что он под этим разумеет. Знакомые принуждены были удовлетвориться этим и оставили несчастного Вахта в покое.
Прошло восемь дней. На девятый – было около пяти часов ясного летнего утра – мастер Вахт как ни в чем не бывало неожиданно вошел в мастерскую, где работа шла уже полным ходом. Топоры и пилы разом остановились, и рабочие печальным тоном воскликнули:
– Мастер Вахт! Наш добрый мастер Вахт!
С ясным лицом, на котором следы пережитой кручины оставили лишь трогательное выражение доброты, вошел он в толпу своих верных работников и поведал им, как благое провидение ниспослало ему благодать и утешение и как он, с окрепшим телом и бодрым духом, будет отныне выполнять свое призвание. Потом он прошел прямо в запасный сарай, возведенный среди двора, где хранились инструменты и приспособления его ремесла, материалы для чертежей и прочие подобные предметы.
Энгельбрехт, подмастерья, ученики потянулись вслед за ним вереницей. Когда же он вошел, то остановился как вкопанный.
На пожарище сгоревшего дома был отыскан топор бедного Иоганна, отмеченный очень определенными знаками и с полуобгоревшей рукояткой. Товарищи покойного прикрепили этот топор к стене против входной двери на значительной высоте, а вокруг него намалевали, как умели, венок из роз и кипарисовых веток. Под венком было выведено имя покойного, год его рождения, равно как злополучное число и час трагической смерти любимого товарища.
– Бедный мой Ганс, – воскликнул мастер Вахт, увидев этот трогательный памятник верных друзей, и из глаз его брызнули слезы, – бедный Ганс, в последний раз поднимал ты этот топор ради помощи ближним, а теперь ты покоишься в могиле и никогда больше не будешь рядом со мною бодро трудиться на общую пользу!
Сказав это, мастер Вахт обошел весь ряд присутствующих, сердечно пожал руку каждого из подмастерьев, каждого ученика и сказал:
– Вспоминайте его!
Вся артель снова пошла на работу, один Энгельбрехт остался с Вахтой.
– Посмотри, старый друг, – сказал Вахт, – какой дивный путь избрало милосердие божие, чтобы помочь мне перенести великое страдание. В те дни, когда тоска по жене и сыне, погибшем столь ужасным образом, грозила сокрушить меня, дух внушил мне мысль построить чрезвычайно искусный составной висячий мост, который я давно обдумывал, но который до сих пор не давался мне в руки… Вот взгляни!
И мастер Вахт развернул перед ним чертеж, над которым трудился в предыдущие дни, и Энгельбрехт изумился смелости и оригинальности замысла, а также чистоте и тщательности оконченной работы. Так искусно, так остроумно был задуман весь механизм постройки, что Энгельбрехт, хоть и сам был опытный мастер, не сразу разобрался в нем; зато когда мастер Вахт разъяснил ему значение каждой мельчайшей подробности, Энгельбрехт пришел в восторг от точности вычислений и понял, что при выполнении этих чертежей никакой ошибки не окажется.
Вся семья Вахта состояла теперь из двух дочерей, но вскоре его семейному кружку суждено было увеличиться.
Как ни был мастер Энгельбрехт трудолюбив и искусен, ему во всю жизнь не удалось достигнуть хотя бы низшей степени того благосостояния, какое далось Вахту чуть не сразу, увенчивая успехом всякое его предприятие. Энгельбрехту пришлось бороться со злейшим из врагов всякой жизни, против которого никакие человеческие силы не могут устоять: этот враг – телесная хворость – долго грозил его сломить и наконец сломил. Он умер, оставив жену и двух сыновей почти в бедности; вдова его отправилась к себе на родину, а мастер Вахт охотно принял бы на воспитание обоих мальчиков, но взять в дом пришлось только старшего, по имени Себастьян. Этот смышленый парень крепкого телосложения имел наклонность к отцовскому ремеслу, и из него обещал выйти хороший плотник. Он отличался некоторой строптивостью характера, иногда граничащей со злобой, а также значительной долей грубости, доходившей по временам до буйства; но мастер Вахт надеялся победить эти свойства разумным воспитанием. Младший брат, по имени Ионатан, был полною противоположностью старшего: это был миниатюрный, прелестный, хрупкого сложения мальчик, в голубых глазах которого сияли кротость и сердечная доброта. Этого мальчика, еще при жизни отца, взял на воспитание почтенный доктор прав, первый и старейший в городе адвокат, Теофиль Эйхгеймер. Подметив в ребенке задатки проницательного ума и положительную склонность к наукам, этот достойный человек решился сделать из него ученого юриста.
Вот тут-то и сказался один из тех непобедимых предрассудков нашего Вахта, о которых я говорил выше. Вахт был твердо убежден, что все известное под названием юриспруденции есть искусственное нагромождение хитросплетений, клонящихся к тому, чтобы затемнить и спутать настоящее понятие о правде и справедливости, начертанное создателем в душе каждого порядочного человека. Он не мог отрицать пользу и надобность судебных учреждений вообще, но зато всю свою ненависть обрушил на адвокатов, которых поголовно считал если не жалкими обманщиками, то по крайней мере ничего не стоящими людьми, которые ведут постыдный торг всем, что есть на свете святого и достойного уважения. Дальше увидим, что этот разумный человек, имевший такие здравые и правильные взгляды на все остальные человеческие отношения, в этом пункте впадал в грубейшую ошибку, наравне с простонародьем. С другой стороны, он не признавал ни благочестия, ни истинной добродетели у сторонников католической церкви и не верил на слово ни одному католику; но этому предубеждению еще можно было найти извинение в том обстоятельстве, что он вырос в Аугсбурге и там с детства пропитался твердым, почти фанатическим духом протестантской религии. Можно себе представить, как мастеру Вахту больно было видеть, что сын его лучшего друга пошел по той дороге, которую он презирал до глубины души.
Но воля покойного была для него священна; притом всем было известно, что Ионатан, по слабости телесной, не годился ни на какое ремесло, сколько-нибудь требующее физической силы; а когда старый Теофиль Эйхгеймер побеседовал с Вахтой о божественном значении наук, да при этом похвалил маленького Ионатана, отозвавшись о нем, как о кротком и смышленом мальчике, то наш мастер на ту минуту позабыл об адвокатах, об юриспруденции и о своих предубеждениях. Всю свою надежду полагал он на то, что Ионатан, нося в своем сердце отцовские добродетели, как только достигнет зрелого возраста, так и поймет всю постыдность избранного им ремесла, а следовательно, и бросит его.
Пока Ионатан тихо и благоговейно занимался дома ученьем, Себастьян все более предавался своим буйным наклонностям и становился настоящим сорванцом. Но так как относительно плотничьего ремесла он был весь в отца и по части усердия и чистоты работы нельзя было требовать ничего лучшего, то мастер Вахт приписывал его недобрые проказы чересчур горячей крови, прощал ему все, надеялся, что он «перебесится» и что странствия по чужим городам, как говорится, «обточат ему рога».
Вскоре Себастьян действительно пустился в дальние странствия, и мастер Вахт только тогда прослышал о нем, когда юноша, проживавший тогда в Вене, достиг, совершеннолетия и написал ему об этом, с просьбою выслать причитавшуюся ему часть наследства после покойного отца. Мастер Вахт отослал ему всю сумму полностью, в чем и получил квитанцию из венской гражданской палаты.
Такое же различие характеров и наклонностей, какое проявляли сыновья Энгельбрехта, замечалось и в дочерях Вахта, из которых старшую звали Реттель, а младшую Нанни.
Спешу заметить, что, по общепринятому в Бамберге мнению, нет в мире более прекрасного и приличного для девушки имени, чем Нанни. Так что, любезный читатель, если тебе случится встретить в этом городе прелестнейшее юное существо и ты спросишь: «Как вас зовут, мой ангельчик?» – то юная очаровательница застенчиво потупит глазки, немножко покраснеет и, смущенно перебирая пальцами черный шелковый передник, приветливо ответит: «Конечно, Нанни, сударь!»
Старшая дочка Иоганна Вахта, Реттель, была небольшого роста, полненькая, круглолицая девица, с очень красными щеками и добрыми черными глазками, смело и открыто взиравшими на божий мир, представлявшийся ей светлым и радостным. По образованию и общему складу ума, она была ни на волос не выше своей ремесленной среды: охотно сплетничала с соседками, любила наряжаться, одевалась пестро и безвкусно; истинным же ее призванием и любимым поприщем была кухня. Ни одна повариха в свете не умела вкуснее ее приготовлять похлебку из щавеля, студни составляли ее особую специальность, овощи, например бобы или тушеную капусту, приготовляла она, как никто, потому что обладала изумительным чутьем насчет количества жира, потребного в то или другое кушанье, а уж что касается пышек ее приготовления, то ни на одном роскошнейшем обеде, будь то на свадьбе или на крестинах, не бывало ничего совершеннее.
Мастер Вахт был всегда очень доволен стряпней своей дочери и однажды высказал мнение, что лучше той лапши, какую он ест у себя дома, не может быть и за столом самого князя-епископа. Это замечание до того обрадовало добрую Реттель и так глубоко запало ей в сердце, что она наготовила большую миску этой лапши и вознамерилась послать ее прямо во дворец к князю-епископу; к счастью, мастер Вахт вовремя застал ее среди этих хлопот и со смехом воспрепятствовал исполнению отважного плана.
Словом, маленькая, толстенькая Реттель была отличная хозяйка, превосходная стряпуха, притом воплощенная доброта, преисполненная дочерней любви и всяких семейных добродетелей, а папаша Вахт высоко ценил эти достоинства и нежно любил ее.