Примерно в полумиле от деревни Ллиддвдд по дороге, которая поднимается по восточному склону горы под названием Пен-и-пвлл и ведет в Рвстог, стоит большой сельский дом, известный как Манс. Свое название он получил благодаря жившему здесь когда-то священнику кальвинистско-методистской церкви[2]. Это невысокое странное сооружение неправильной формы, расположенное ярдах в ста от железной дороги, в последнее время быстро приходило в упадок.
С момента постройки во второй половине прошлого столетия дом успел многое пережить; фермер, владеющий окрестной землей, давным-давно бросил его, перебравшись в менее помпезное и более удобное жилище. В числе прочих здесь одно время жила небезызвестная мисс Карнот, «Галльская Сафо», а затем в нем обосновался старик по фамилии Уильямс. Гнусное убийство этого старика, совершенное двумя его сыновьями, на долгое время оставило дом без жильцов. Не удивительно, что это привело его к быстрому обветшанию, что лишь упрочило дурную славу Манса.
Природа и деревенские подростки довершили разрушение. Страх перед семейством Уильямсов не позволял ребятне из Ллиддвдда забираться в пустующий дом, но не мешал разрушать его на расстоянии. Орудием им служили камни, посредством которых подростки умудрились не только выбить остатки оконных стекол, но и повредить старинные свинцовые рамы. У подножия стен образовались груды битой черепицы, сквозь зияющие дыры в кровле виднелись стропила. Таким образом, дождь и ветер получили беспрепятственный доступ в комнаты, чем они и воспользовались, при содействии старины Времени. Попеременно промокая насквозь и рассыхаясь, половицы и стеновые панели причудливо выгнулись, растрескавшись тут и там, в пароксизмах ревматических болей отрываясь от изъеденных ржавчиной гвоздей, когда-то прочно удерживавших их. Штукатурка на стенах и потолке покрылась зеленовато-черной коростой вскормленной дождем плесени и медленно отслаивалась от дранки; по неизвестной причине большие ее куски отваливались с громким стуком и треском исключительно в ночной тишине, подпитывая суеверную молву о том, что старик Уильямс и его сыновья обречены переживать свою жуткую драму вплоть до Страшного суда. Белые розы и очаровательный дикий виноград, которыми мисс Карнот когда-то украсила стены, теперь буйно разрослись по покрытой пятнами лишайника черепице, тонкими изящными побегами робко вторгаясь в затянутые призрачной паутиной жилые помещения. Плесень, болезненно-бледная, потихоньку начинала сдвигать и поднимать кирпичи, которыми был выложен пол в подвале; а на гниющем дереве она собиралась гроздьями, во всем блеске нездорового багрянца и пятнистого пурпура, бурой желтизны и синеватой зелени. Мириады мокриц и муравьев, жуков и мотыльков, прочих крылатых и ползающих тварей в бесчисленных количествах устраивали удобные жилища среди развалин; а следом за ними в великом множестве приходили покрытые бородавками жабы. Ласточки год от года все плотнее заполняли гнездами продуваемые сквозняками безмолвные помещения наверху. Летучие мыши и совы воевали за сумеречные уголки нижних комнат. Так весной года тысяча восемьсот восемьдесят седьмого Природа медленно, но верно прибирала к рукам старый Манс. «Дом приходил в упадок, – как сказали бы те, кому не по душе, когда покинутое людьми жилье обживают другие существа, – быстро и неумолимо». Однако до полного разрушения ему было суждено дать приют еще одному человеку.
Никто не мог предвидеть появление нового обитателя в тихом Ллиддвдде. Но однажды он без какого-либо предупреждения прибыл неизвестно откуда в тесный мирок мелочных наблюдений и деревенских сплетен. Можно сказать, свалился в мир Ллиддвдда, как гром среди ясного неба. Внезапно, из ничего – и вот он тут как тут. Правда, слухи туманно намекали, что его видели сходящим с лондонского поезда, после чего он якобы без колебаний направился прямиком в Манс, ни словом не объяснив ни одной живой душе, зачем туда идет. Однако столь же словоохотливый информатор намекал, что незнакомца впервые заметили, когда он несся по крутым склонам Пен-и-пвлла верхом на – внимательный наблюдатель настаивал на этом – помеле, и в дом он проник не иначе, как через печную трубу. Из этих противоречивых версий вначале распространилась первая, однако впоследствии вторая вызывала большее доверие ввиду причудливой внешности и эксцентричного поведения новоприбывшего. Однако каким бы ни было его прибытие, несомненно одно: первого мая он вступил во владение Мансом и поселился в нем, поскольку утром того самого дня миссис Морган ап-Ллойд Джонс, а впоследствии и многие другие, кого ее красочный рассказ сподвиг подняться в гору, застали незнакомца за странным занятием. Он заколачивал листами жести выбитые окна своего нового жилища, «ослеплял свой дом», как метко выразилась миссис Морган ап-Ллойд Джонс.
Незнакомец был худым и невысоким, с болезненно-землистым лицом, мужчиной, облаченным в обтягивающий наряд из плотного темного материала, который, по предположению мистера Парри Дэвиса, деревенского сапожника, был натуральной кожей. Его орлиный нос, тонкие губы, широкие скулы и острый подбородок были довольно изящными, однако из-за чрезвычайной худобы кости и мышцы лица выпирали сквозь кожу. По той же самой причине большие пытливые серые глаза казались запавшими и спрятавшимися под необычайно широким и высоким лбом. Именно последняя черта наиболее сильно притягивала внимание стороннего наблюдателя. Казалось, по сравнению с остальным лицом лоб выходил размерами за все мыслимые пределы. Складки, морщины и жилки на нем также были неестественно большими. Глаза подо лбом светились, подобно двум огонькам в пещере у подножья скалы. Лоб господствовал над остальным лицом, в целом бесспорно привлекательным, и настолько подавлял его, что оно казалось нечеловеческим. Жидкие черные волосы, беспорядочно спадающие на глаза, не скрывали, а скорее подчеркивали этот эффект, добавляя к неестественной высоте лба ощущение выпуклости. Представление о сверхчеловеческом усиливалось височными артериями, заметно пульсирующими под прозрачной желтой кожей. Неудивительно, что среди излишне поэтических обитателей Ллиддвдда версия о помеле получила широкое признание.
И все же именно поступки незнакомца в значительно большей степени, нежели его внешность, склонили суеверных валлийцев к мысли о колдовстве. Наблюдательные жители деревушки скоро обнаружили, что практически во всех областях жизни его поведение не просто разительно отличается от привычного, но вообще, с их точки зрения, не поддается никакому объяснению. Сначала Артур Прайс Уильямс, благодаря своей общительности пользующийся уважением во всех тавернах Карнарвоншира, предпринял попытку на учтивом валлийском и еще более учтивом английском завязать с незнакомцем разговор на тему листов жести, но потерпел полную неудачу. Косвенные намеки, прямые вопросы, предложение помощи, доброжелательные советы, сарказм, ирония, издевка и, наконец, вызов на бой, громко выкрикнутый из-за живой изгороди, растущей вдоль дороги, остались без ответа, словно неуслышанные. Артур Прайс Уильямс быстро выяснил, что брошенные предметы также не годятся в качестве повода для знакомства, и собравшаяся толпа рассеялась, полная неутоленного любопытства и подозрений.
В тот же день на горной дороге, ведущей к деревне, был замечен в сумерках незнакомец без шляпы, шагающий так быстро и широко и с таким решительным выражением на лице, что Артур Прайс Уильямс, увидев его издалека с порога «Свиньи и свистка», испытал безотчетный ужас и спрятался на кухне за большой чугунной кастрюлей, дожидаясь, когда чужак пройдет мимо. Безумная паника также охватила учеников, как раз выходивших из здания школы, и загнала их обратно, подобно листьям, влекомым бурей. Однако незнакомец всего лишь искал продовольственный магазин, из которого после продолжительного пребывания вышел, нагруженный всевозможными свертками из синей бумаги с буханками хлеба, селедкой, свиными ножками, куском ветчины и черной бутылкой. Со своей ношей он и вернулся той же стремительной походкой обратно в Манс. Он делал покупки, называя, просто называя, без каких-либо объяснений и слов вежливости, то, что ему требовалось. Казалось, незнакомец не слышал рассуждений о погоде и всевозможных вопросов владельца магазина. Его, пожалуй, сочли бы глухим, если бы он не обращал самого живого внимания на любые замечания, имеющие хоть малейшее отношение к делу. Вследствие чего быстро распространились слухи, что незнакомец решительно настроен избегать любого человеческого общения, кроме самого необходимого.
Вообще он жил странно – в полуразрушенном доме, без прислуги и без общества, предположительно, спал на голых досках или соломе и или сам готовил себе, или ел сырое. Все это значительно упрочило представление о некой обширной пропасти, отделяющей новоприбывшего от остального человечества. Единственным, что не гармонировало с мыслью об отрешении от человечества, был поток коробок, заполненных стеклянными сосудами гротескных форм, ящиков со стальными и медными инструментами, огромных мотков проводов, здоровенных приспособлений неизвестного назначения из чугуна и огнеупорного кирпича, баночек и флаконов с черно-красными этикетками «ЯД», больших связок книг и гигантских рулонов плотной бумаги, непрерывно прибывающий в жилище незнакомца в Ллиддвдде из окружающего мира. Похожие на иероглифы надписи на всех этих грузах после внимательного изучения со стороны Пью Джонса показали, что новоприбывшего зовут доктор Мозес Небогипфель, и он имеет звания доктора наук, члена королевского общества, НВР, ПАИД (что бы это ни обозначало). От этого открытия повеяло образованностью, что особенно остро почувствовали те жители деревни, которые не говорили ни на каком языке, кроме валлийского. Необычные посылки, ввиду очевидной непригодности для практических целей и без сомнения вытекающей из этого факта дьявольской их сущности, наполнили Ллиддвдд смутным ужасом и живейшим любопытством, в значительной степени подкрепленными необычайными происшествиями и еще более необычайными рассказами о них, наводнившими Манс.
Первое такое событие случилось в среду, пятнадцатого мая, когда кальвинисты-методисты Ллиддвдда проводили ежегодный праздник. По этому случаю, как обычно, в деревню стеклись верующие из соседних приходов Рвстог, Пен-и-гарн, Кэгиллвдд, Лланрдд и даже из отдаленного Лланрвста. Благодарность провидению, по обыкновению, выражалась в виде кексов с изюмом и сливочным маслом, всевозможного чая, танцев, освященного флирта, «поцелуев в кругу»[3], футбола, больше напоминающего свалку, и бранных разглагольствований о политике. Примерно к половине девятого вечера веселье утихло, и собравшиеся стали расходиться, а в девять многочисленные пары и редкие группы двинулись по погруженной в темноту дороге из Ллиддвдда в Рвстог. Ночь стояла тихая, спокойная, из тех, в кои свечи, газовые лампы и крепкий сон кажутся глупой неблагодарностью по отношению к Создателю. Безоблачное небо светилось восхитительной синевой, а на западе в жидкой темноте сияла золотом вечерняя звезда. На северо-северо-западе догорал угасший день. Бледный ущербный в три четверти диск луны только что взошел над окутанным дымкой размытым плечом Пен-и-пвлла. На востоке на фоне тусклого неба, опираясь на смутные очертания склона, отчетливо вырисовывался одинокий черный силуэт Манса. Неподвижная тишина сумерек приглушила мириады невнятных дневных шорохов. Ее нарушали лишь звуки шагов, голоса и смех, которые прилежно накатывали волной со стороны дороги и откатывались назад, перемежаясь стуком молотка в погруженном в темноту здании. Внезапно ночной воздух наполнился странным свистящим, жужжащим гулом, и на дорогу перед путниками упал луч яркого света. Все взгляды изумленно обратились к старому Мансу. Теперь дом уже не был угрюмой черной безликой громадой, он наполнился выплескивающимся наружу светом. Из зияющих дыр на крыше, из трещин и щелей между черепицей и кирпичами, из всех отверстий, проделанных Природой и человеком в полуразрушенной старой скорлупе, струилось ослепительное голубое сияние, по соседству с которым восходящая луна казалась матовым желтым диском. Тонкая дымка ночной росы подхватила фиолетовое свечение и повисла над бесцветным заревом причудливым облаком. Из старого Манса до столпившихся невольных зрителей донеслись все более громкие шум и крики, и вместе с ними раздались сильные дребезжащие удары по закрывающей окна жести. Светящиеся дыры в крыше здания внезапно изрыгнули причудливую стаю разнообразных живых созданий – ласточек, воробьев, стрижей, сов, летучих мышей и мириады насекомых, которые на несколько минут зависли над черными фронтонами и печными трубами шумным, кружащимся, расползающимся облаком, которое вскоре медленно рассеялось и исчезло в ночи.
Когда смятение улеглось, снова стало слышно пульсирующее гудение, которое и привлекло внимание, пока наконец оно не осталось единственным звуком в наступившей тишине. Однако вскоре дорога снова пробудилась топотом и шарканьем ног. Это жители Рвстога наконец отводили слезящиеся глаза от ослепительной белизны и в глубоком раздумье продолжали путь домой.
Образованный читатель уже сообразил, что поразительное явление, посеявшее великое множество жутких догадок в сознании этих достойных людей, на самом деле было лишь проведением в Манс электрического освещения. Воистину, это последнее злоключение, выпавшее на долю старого дома, стало самым странным. Возвращение Манса к бренной жизни было сродни воскресению Лазаря. Отныне, начиная с этой самой минуты, день и ночь за ослепленными жестью окнами укрощенная молния освещала все закутки его стремительно меняющегося интерьера. Безумная энергия редковолосого маленького доктора, облаченного в кожу, смела в самые отдаленные уголки и щели, а то и просто безжалостно уничтожила плети дикого винограда, поганки, листья роз, птичьи гнезда и яйца, паутину и все причудливые украшения и отделку, при помощи которых выжившая из ума, чрезмерно заботливая старуха Природа украсила умирающий разваливающийся дом, готовя его в последний путь. Магнитоэлектрический аппарат непрерывно жужжал среди останков обитого деревом обеденного зала, где в далеком восемнадцатом столетии хозяин дома благочестиво читал утреннюю молитву и поглощал свою воскресную трапезу; а место его неприкосновенного буфета заняла отвратительная груда угля. Духовка пекарни поставляла основу и материал для кузницы, чьи хрипящие, вздыхающие меха и прерывистые рыжевато-бурые выхлопы, щедро приправленные искрами, заставляли проходивших мимо невежественных, но озаренных светом Библии местных женщин быстро бормотать по-валлийски: «Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя»[4]. Ибо у этих добрых людей сложилось убеждение, что прирученный, но временами норовистый левиафан пополнил скопище ужасов заколдованного дома. Постоянно растущее количество всевозможных механизмов, больших бронзовых отливок, оловянных чушек, бочек, ящиков и пакетов требовало свободной площади, что обусловило принесение в жертву большинства перегородок в доме. Лаги и половые доски были безжалостно распилены неутомимым ученым так, что они превратились в угловые полки одного большого пространства между подвалом и стропилами. Часть наиболее прочных досок была использована для изготовления грубого широкого стола, который быстро заполнился папками и грудами чертежей. Похоже, создание последних и было той целью, на которой так неумолимо твердо был сосредоточен разум доктора Небогипфеля. Все остальные стороны его жизни были подчинены этому единственному увлечению. Чертежи представляли собой невероятно сложные сплетения линий. Планы, вертикальные проекции, разрезы и сечения при помощи логарифмических вычислительных машин и курвиграфических устройств в умелых руках ученого быстро ярд за ярдом покрывали бумагу. Некоторые воплощения умозрительных образов доктор Небогипфель отправил в Лондон, и через какое-то время они вернулись, воплощенные в формы из бронзы и слоновой кости, никеля и красного дерева. Другие он самостоятельно переводил в предметы из металла и дерева, иногда отливая металлические заготовки в формах из песка, но чаще высекая их из цельных брусков ради более точного соответствия размеров. Для этого доктор Небогипфель, помимо других приспособлений, использовал циркулярную пилу, стальные зубья которой были покрыты алмазной крошкой; диск вращался с поразительной быстротой за счет пара и передаточного механизма. Именно последний инструмент окончательно утвердил Ллиддвдд в нездоровом отвращении к доктору, как к человеку, связанному с кровью и мраком. Нередко в ночной тишине – ибо новый обитатель Манса в своих непрестанных исследованиях не обращал внимания на солнце – разбуженные жители ближайших к Пен-и-пвллу домов слышали то, что вначале напоминало жалобное бормотание, похожее на стоны раненого, «гурр-уррурр-УРР», затем медленно нарастало по высоте и интенсивности до некоего подобия голоса, страстно выражающего отчаянный протест, и под конец резко завершалось пронзительным вскриком. На протяжении многих часов этот крик звенел в ушах, порождая несчетное количество кошмарных сновидений.
Таинственные непонятные звуки и необъяснимые явления, бесчеловечно грубые манеры доктора и его очевидное беспокойство вдали от любимого занятия, его абсолютное и ревностное уединение, а также его враждебное по отношению к некоторым особенно назойливым посетителям поведение до крайности возбудили всеобщую неприязнь и любопытство. Зрели даже настроения провести общенародное расследование деятельности доктора (вероятно, сопровождаемое пробным погружением в воду), но внезапная смерть от припадка горбуна Хьюса привела к неожиданной развязке. Смерть эта случилась среди бела дня, на дороге, прямо напротив Манса. Свидетелями ее стали с полдюжины человек. Они видели, как несчастное создание вдруг упало и покатилось по дороге, судорожно борясь, как утверждали зрители, с невидимым врагом. Подоспевшие на помощь увидели, что у Хьюса побагровело лицо, а посиневшие губы покрылись липкой пеной. Горбун умер еще до того, как к нему прикоснулись.
Оуэн Томас, врач общей практики, тщетно убеждал возбужденную толпу, моментально собравшуюся перед «Свиньей и свистком», куда перенесли тело, что смерть наступила из-за естественных причин. Стремительно распространился жуткий слух, что покойный стал жертвой приписываемых доктору Небогипфелю потусторонних сил. Это известие молниеносно разлетелось по всей деревушке, заражая Ллиддвдд яростным желанием покарать творца подобного беззакония. Оголтелое суеверие, до того весьма скромно бродившее по деревне, опасаясь насмешек и самого доктора, теперь храбро предстало перед жителями, облаченное в пугающее величие правды. Те, кто до сих пор упорно скрывал страх перед похожим на маленького черта философом, внезапно нашли будоражащее удовольствие в нашептывании жутких предположений родственным душам. Высказанные по секрету подозрения, подпитываемые сочувствием слушателей, скоро разрослись в уверенные гневные обвинения, произнесенные на повышенных и даже хвастливых тонах. Упоминавшаяся выше сказка о плененном левиафане, до сих пор остававшаяся страшной, но тайной радостью узкого кружка необразованных старух, теперь была представлена всему миру в качестве бесспорного факта; однажды, по собственным словам миссис Морган ап-Ллойд Джонс, чудовище гналось за ней почти до самого Рвстога. Все единодушно поверили, что Небогипфель вместе с Уильямсами распевал в Мансе мерзкие святотатства, после чего «черная крылатая тварь размером с теленка» проникла в дом через дыру в крыше. Одно незначительное происшествие, начавшееся с неудачного падения на церковном кладбище, разрослось в жуткую историю о докторе, застигнутом ночью, когда он разрывал своими длинными белыми пальцами свежую могилу. Подтвержденное многими заявление, что Небогипфеля и убитого Уильямса видели вешающими сыновей-убийц на призрачной виселице во дворе дома, было обязано освещенному электричеством дереву, качающемуся на ветру. Подобные истории в огромном количестве бродили по деревне, натыкаясь друг на друга и сгущая и без того гнетущую атмосферу. Преподобный Элайя Улиссес Кук, услышав о волнениях, попытался лично успокоить их, но едва не притянул к себе накопившийся заряд людского гнева.
К восьми часам вечера (это был понедельник, двадцать второе июля) сама собой собралась многолюдная толпа, требующая расправиться с «некромантом». Ее ядро образовывали самые отчаянные мужчины, и с наступлением ночи Артур Прайс Уильямс, Джон Питерс и остальные зажгли факелы и подняли брызжущее искрами пламя, выкрикивая краткие зловещие фразы. Менее отважное мужское население деревни поспешило присоединиться к сборищу, а там и группами по четыре-пять человек подходили замужние женщины, взвинчивая толпу пронзительными истеричными голосами и бурным воображением. Следом за ними дети и молодые девушки, охваченные неописуемым ужасом, бесшумно покидали казавшиеся чересчур молчаливыми и темными дома и спешили к желтоватому свечению смолистых сосновых факелов и возбужденному гулу все разрастающейся толпы. К девяти часам почти половина населения Ллиддвдда собралась перед «Свиньей и свистком». В воздухе висел невнятный гомон, но весь нестройный хор перекрывал грубый хриплый голос кровожадного старого фанатика Причарда, повествующего о судьбе четырехсот пятидесяти идолопоклонников из Кармеля[5].
С первым боем церковных часов толпа беспорядочно двинулась вверх по склону, и вскоре уже все сборище, мужчины, женщины и дети, поднимались к жилищу злосчастного доктора плотно сжатой страхом и возбуждением группой. Когда ярко освещенная таверна осталась позади, дрожащий женский голос затянул один из тех мрачных гимнов, что так радуют ухо кальвиниста. Мелодию тут же подхватили, сперва двое-трое, затем и все остальные, и шарканье тяжелых башмаков быстро подстроилось под ритм гимна. Однако когда конечная цель взошла, подобно пылающей звезде, над складками местности, громкость пения внезапно уменьшилась. Теперь в ночи раздавались только голоса зачинщиков, кричащих не в лад, но зато усерднее прежнего. Их настойчивые усилия все же не смогли предотвратить заметное замедление шествия по мере приближения к Мансу. Толпа снова шагала нестройно, а оказавшись перед воротами, вообще застыла на месте. Смутный страх перед будущим породил мужество, которое до сих пор вело людей вперед, теперь же привычный страх перед настоящим задушил новорожденного родственника. Яркое сияние, вырывающееся из прорех молчаливой, словно смерть, груды, озарило ряды мертвенно-бледных нерешительных лиц, послышались сдавленные испуганные всхлипы детей.
– Ну, – обращаясь к Джеку Питерсу, сказал Артур Прайс Уильямс, умело намекая на свое скромное послушание, – что будем делать теперь, Джек?
Но Питерс, смотревший на Манс с нескрываемой нерешительностью, оставил вопрос без ответа. Похоже, охота на ведьм в Ллиддвдде внезапно закончилась.
В этот самый момент старый Причард протолкался вперед, размахивая длинными костлявыми руками.
– Что! – сорванным голосом крикнул он. – Вы боитесь покарать того, кого ненавидит господь? Сжечь колдуна!
Выхватив у Питерса факел, он распахнул шаткие ворота и решительно двинулся вперед, прочерчивая огненным светильником извивающийся след светящихся искр в ночном небе.
– Сжечь колдуна! – раздался пронзительный выкрик из колеблющейся толпы, и в одно мгновение людей охватило стадное чувство.
Извергая бессвязные угрозы, они лавиной хлынули за фанатиком.
Горе философу! Разъяренные жители Ллиддвдда ожидали встретить забаррикадированные двери, однако под напором Причарда створки распахнулись на ржавых петлях, с громким стоном признаваясь в собственной бесполезности. Ослепленный светом, фанатик на мгновение замер на пороге, а его приверженцы столпились у него за спиной.
Те, кто там был, говорят, что в резком электрическом свете они увидели доктора Небогипфеля, стоящего на странном сооружении из бронзы, черного дерева и слоновой кости; и он якобы улыбался им, с жалостью и в то же время презрением, как, говорят, улыбаются мученики. Более того, некоторые утверждают, что рядом с ним стоял высокий мужчина, облаченный во все черное, а кое-кто даже заявляет, что этот второй – чье существование другие отрицают – имел некоторое внешнее сходство с преподобным Элайей Улиссесом Куком, тогда как иные говорят, что он походил по описанию на убитого Уильямса. Как бы там ни было, теперь этого уже не узнать никогда, ибо внезапно чудодейственная сила обрушилась на толпу, застывшую в дверях. Причард как подкошенный растянулся на полу без чувств. Крики ярости и гнева внезапно превратились в вопли агонизирующего страха или в безмолвные вздохи, проникнутые леденящим сердце ужасом, и люди в суматохе бросились к выходу.
Ибо спокойный, улыбающийся доктор и его молчаливый напарник в черном, вместе со сверкающей блеском платформой, державшей их, бесследно исчезли у всех на глазах!
На берегу пруда увенчанная серебристой листвой ива. Из вод, пронизанных стеблями водяного кресса под ней, поднимаются острые листья осоки, и среди них сияют пурпурные цветки ириса и сапфировый туман незабудок. Позади в ленивом ручье отражается пронзительная синева сырого неба Болотного края; а еще дальше низкий островок, обрамленный ивняком. Этим ограничивается вся видимая вселенная, за исключением редких подстриженных деревьев и похожих на пики пирамидальных тополей, виднеющихся в фиолетовой дымке вдалеке. Под ивой удобно устроился автор, наблюдающий за медно-красной бабочкой, порхающей с одного ириса на другой.
Кто способен подправить цвета заката? Кто способен снять слепок с огня? Пусть этот человек попробует проследить за превращениями человеческой мысли, перелетающей с бабочки на бестелесную душу, а оттуда переходящей к духовным передвижениям и исчезновению доктора Мозеса Небогипфеля и преподобного Элайи Улиссеса Кука из мира разума.
Автор был погружен в раздумья, нежась под деревом, как когда-то другой размышлял под деревом Бодхи[6] о мистических превращениях, и тут появилось некое видение. На островке между ним и багряным горизонтом возникло нечто – полупрозрачное существо, отражающее свет, смутно различимое рассеянным взором по отражению в воде. Автор поднял глаза, полные удивления и любопытства.
Что это такое?
Автор в изумлении уставился на видение, не веря своим глазам, заморгал, протер глаза, посмотрел снова и поверил. Это было нечто твердое, оно отбрасывало тень и несло на себе двух человек. В нем присутствовали белый металл, блестевший в полуденном солнце подобно воспламенившемуся магнию, планки из черного дерева, впитывающие свет, и белые части, сверкавшие, как полированная слоновая кость. Однако в целом оно казалось чем-то неземным. Эта вещь была не прямоугольной, как полагается машине, но искривленной: перекошенная, она, казалось, должна была вот-вот опрокинуться, наклонившись сразу в две стороны, словно те странные кристаллы, именуемые триклинными[7]; казалось, механизм сломан или погнут; он был неопределенным, неубедительным, словно пришел из искаженного сновидения. И люди тоже выглядели нереальными. Один был невысоким, невероятно тощим, с головой странной формы, облаченный в наряд темно-оливкового цвета, в то время как другой, светловолосый мужчина респектабельного вида с бледным лицом, являлся священником англиканской церкви, и это было странно.
И снова на автора нахлынули сомнения. Откинувшись на землю, он посмотрел в небо, потер глаза, посмотрел на ветки, висящие между ним и синевой, внимательно изучил свои руки, проверяя, не появилось ли что-либо новое в них, после чего снова уселся и устремил взгляд на островок. Легкий ветерок шевелил ивняк; белая птица махала крыльями, летя на небольшой высоте. Машина из видения исчезла! Это была иллюзия – отражение субъективной мысли – подтверждение нематериальности сознания.
– Да, – вмешался скептический голос, – но почему в таком случае священник по-прежнему там?
Священник никуда не исчез. В полном недоумении автор изучал явление в черной сутане, разглядывающее окружающий мир, прикрыв глаза рукой. Автор знал ландшафт островка, как свои пять пальцев, и ему не давал покоя только один вопрос: откуда? Священник выглядел так, как выглядят французы, высадившиеся в Ньюхейвене, – измотанный дорогой; одежда потрепана и помята, что хорошо видно при свете солнца. Когда он подошел к краю острова и крикнул автору, у него дрожал голос.
– Да, – ответил автор, – это действительно остров. Как вы туда попали?
Однако вместо ответа священник задал очень странный вопрос:
– Вы живете в девятнадцатом веке?
Прежде чем ответить утвердительно, автор заставил его повторить вопрос еще раз.
– Хвала небесам! – с жаром воскликнул священник. После чего жадно уточнил, какая сегодня дата.
– Девятое августа тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года, – повторил он вслед за автором. – Да будут благословенны небеса! – затем, опустившись на островок так, что его скрыл ивняк, громко расплакался.
Теперь автор был всерьез заинтригован происшествием, и, пройдя некоторое расстояние вдоль берега пруда, он взял ялик, сел в него и, отталкиваясь шестом, быстро поплыл к острову, где в последний раз видел священника. Автор обнаружил его лежащим без чувств в тростнике и переправил в ялике к дому, в котором жил, где священник пролежал десять дней, не приходя в чувство.
Тем временем стало известно, что это преподобный Элайя Кук, три недели назад пропавший из Ллиддвдда вместе с доктором Мозесом Небогипфелем.
Девятнадцатого августа сиделка заглянула в кабинет к автору и пригласила его к больному. Автор обнаружил преподобного в здравом уме, однако глаза его горели странным огнем, а лицо было мертвенно-бледным.
– Вы выяснили, кто я такой? – спросил он.
– Вы преподобный Элайя Улиссес Кук, магистр гуманитарных наук, окончили Пембрукский колледж Оксфорда, ректор в Ллиддвдде, это неподалеку от Рвстога, в Карнарвоне.
Священник кивнул, подтверждая правоту автора.
– Вам что-нибудь говорили про то, как я сюда попал?
– Я обнаружил вас в тростнике, – сказал я.
Преподобный задумался.
– Я должен дать показания. Вы меня выслушаете? Это связано с убийством одного старика по фамилии Уильямс, случившимся в одна тысяча восемьсот шестьдесят втором году, нынешним исчезновением доктора Мозеса Небогипфеля, похищением несовершеннолетней подопечной в году четыре тысячи третьем…
Автор недоуменно уставился на него.
– В году четыре тысячи третьем от Рождества Христова, – поправился священник. – Она так и не появилась. И также с несколькими нападениями на официальных лиц, совершенными в семнадцать тысяч девятьсот первом и втором годах.
Автор кашлянул.
– В семнадцать тысяч девятьсот первом и втором годах, вместе с ценными сведениями медицинского, общественного и физиографического характера за весь этот период.
После консультации с врачом было решено записать показания преподобного Элайи Кука, и ниже будет изложена оставшаяся часть истории Аргонавтов времени.
Двадцать восьмого августа одна тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года преподобный Элайя Кук умер. Его тело было перевезено в Ллиддвдд и похоронено там на церковном кладбище.
В первой части вскользь упоминалось, что преподобный Элайя Улиссес Кук в памятный день двадцать второго июля попробовал усмирить суеверное возбуждение жителей деревни и не преуспел в этом. Следующим его действием стала попытка предупредить нелюдимого философа о надвигающейся опасности. С этим намерением он покинул раздираемую слухами деревню и окунулся в молчаливую сонную жару июльского полдня, отправившись вверх по склону Пен-и-пвлла к старому Мансу. Его громкий стук в массивную дверь отозвался внутри дома гулкими отголосками, вызвав дождь кусков штукатурки и гнилой древесины со стен над рахитичным крыльцом, однако в остальном мечтательная тишина летнего дня оставалась ненарушенной. Всё вокруг застывшего в ожидании священника было настолько тихо, что отчетливо слышались голоса косцов в полях в миле отсюда в направлении Рвстога. Подождав какое-то время, преподобный постучал снова и снова подождал, прислушиваясь, пока отголоски и стук падающего мусора не растворились в глубокой тишине и не стало отчетливо слышно тихое движение крови в сосудах головы, нарастающее и спадающее, подобно невнятному гулу толпы в отдалении и порождающее неуютное беспокойство, которое понемногу захватывало его сознание.
Священник постучал опять, нанося громкие частые удары посохом, после чего уперся рукой в дверь и с силой ударил по ней ногой. Ему громко ответило эхо, протестующе заскрипели петли, и дубовая дверь разверзлась, открывая изумленному взору пастора остатки перегородок, груды досок и соломы, груды металла, кипы бумаги и опрокинутые механизмы в голубом сиянии электрического света.
– Доктор Небогипфель, прошу прощения за вторжение, – произнес священник, однако единственным ответом ему стало эхо, отразившееся от черных балок, и мелькание теней, смутно видневшихся над головой.
Почти целую минуту он стоял на пороге, подавшись вперед, разглядывая сверкающие машины, чертежи, книги, беспорядочно перемешанные с остатками еды, пустыми ящиками, горами угля, сена и мелкого мусора, разбросанные по всему пространству лишенного внутренних перегородок дома; затем, сняв шляпу и ступая крадучись, словно тишина была священной, прошел в убежище доктора, судя по всему, покинутое хозяином.
Заглядывая во все закутки, преподобный осторожно пробирался через беспорядок, по необъяснимой причине ожидая найти Небогипфеля притаившимся в резких черных тенях среди мусора – так сильно было в нем неописуемое ощущение незримого внимательного присутствия. Ощущение это было настолько явственным, что когда, прервав бесплодные поиски, священник уселся на заваленную чертежами Небогипфеля скамью, он почувствовал необходимость обратиться к тишине сдавленным хриплым голосом:
– Его здесь нет. Мне нужно кое-что ему сказать. Я должен его подождать.
Ощущение оставалось настолько явственным, что шорох песчинок, сползающих по стене в пустом углу за спиной, заставил его покрыться испариной и резко обернуться. Там ничего не было, но, повернувшись обратно, преподобный остолбенел от ужаса, пораженный внезапным беззвучным появлением Небогипфеля, мертвенно-бледного, с запятнанными красным руками, скрючившегося на металлической платформе странного вида, пристально смотрящего глубоко посаженными серыми глазами в лицо гостю.
Первым порывом Кука было завопить от страха, однако у него перехватило горло, и он лишь завороженно уставился на причудливое лицо, совершенно внезапно обретшее зримое воплощение. Губы дрожали, дыхание вырывалось короткими судорожными всхлипами. Нечеловеческий лоб взмок от пота, а жилки вздулись, узловатые и багровые. Руки у доктора, обратил внимание преподобный, дрожали, как дрожат они у худых людей после интенсивной мышечной нагрузки, а рот беззвучно открывался и закрывался, словно ему тоже было трудно говорить.
– Кто… что вы здесь делаете? – наконец выдавил он.
В ответ Кук не вымолвил ни слова; волосы его встали дыбом, пока он смотрел, разинув рот, на характерное темно-красное пятно, испачкавшее чистую слоновую кость, сверкающий никель и блестящее черное дерево платформы.
– Что вы здесь делаете? – повторил доктор, поднимаясь. – Что вам нужно?
Кук совершил над собой нечеловеческое усилие.
– Во имя всего святого, что вы такое? – выдохнул он, и тут же со всех сторон словно опустились черные шторы, сметая в непроницаемую безмолвную ночь сидящего перед ним на корточках крошечного призрака.
Когда к преподобному Элайе Улиссесу Куку вернулись чувства, он обнаружил, что лежит на полу в старом Мансе, а доктор Небогипфель, полностью расставшись с пятнами крови и следами прежнего своего возбуждения, склонился над ним, держа в руке стакан бренди.
– Не беспокойтесь, сэр, – с легкой улыбкой сказал философ, когда священник открыл глаза. – Я не приводил к вам ни бестелесного духа, ни чего-либо столь же необычного… позвольте предложить вам вот это?
Священник покорно принял бренди и озадаченно всмотрелся в лицо Небогипфеля, тщетно ища в своей памяти событие, предшествующее беспамятству. Наконец он смог сесть и увидеть перекошенное металлическое сооружение, появившееся вместе с доктором, и тотчас же все происшедшее мгновенно всплыло в сознании. Преподобный перевел взгляд с сооружения на отшельника, затем с отшельника на сооружение.
– Никакого обмана нет, сэр, – продолжал Небогипфель с легкой тенью насмешки в голосе. – Я не работаю со сверхъестественным. Это самое настоящее механическое устройство, безусловно принадлежащее этому убогому миру. Прошу прощения – всего на одну минуту.
Поднявшись на ноги, доктор шагнул на платформу из красного дерева, взялся рукой за затейливо изогнутый рычаг и повернул его. Кук протер глаза. Определенно, никакого обмана не было. Доктор и машина исчезли.
На этот раз преподобный испытал не ужас, а лишь небольшое потрясение, увидев, как доктор снова появился «в одно мгновение» и спустился с машины. Он пошел прямо, сложив руки за спиной и опустив голову, до тех пор пока не наткнулся на препятствие в виде циркулярной пилы; затем, резко развернувшись на каблуках, сказал:
– Я тут подумал, пока был… далеко… Не хотите ли отправиться в путешествие? Я был бы очень рад спутнику.
Священник по-прежнему сидел на полу, с непокрытой головой.
– Боюсь, – медленно произнес он, – вы сочтете меня глупым…
– Вовсе нет, – перебил его доктор. – Это я веду себя глупо. Вы ждете объяснений всему этому… хотите сперва узнать, куда я направляюсь. За последние десять лет и даже больше я так мало общался с людьми этой эпохи, что перестал делать должные поправки и уступки их сознанию. Я сделаю все от меня зависящее, но, боюсь, этого окажется недостаточно… Это долгая история… вы находите, что сидеть на полу удобно? Если нет, вон там довольно уютная коробка, или за вами охапка сена, или вот эта скамья – с чертежами теперь покончено, но я боюсь за кнопки. Вы можете сесть на «Арго времени»!
– Нет, спасибо, – медленно ответил священник, подозрительно глядя на кособокое сооружение, на которое указывал Небогипфель. – Мне и здесь удобно.
– Тогда я начну. Вы читаете сказки? Современные?
– Должен признаться, боюсь, я читаю много беллетристики, – виновато произнес священник. – В Уэльсе у рукоположенных священников, совершающих церковные таинства, пожалуй, слишком много свободного времени…
– Вы читали «Гадкого утенка»?
– Ганса Христиана Андерсена – да, в детстве.
– Замечательная сказка – для меня она всегда была полна слез и душещипательных надежд, с тех самых пор, как попала ко мне в моем одиноком детстве и спасла от вещей, о которых лучше не говорить. Эта сказка, если правильно ее понять, расскажет вам практически все, что следует знать обо мне, чтобы уяснить, как мысль об этой машине родилась в мозгу смертного… Даже когда я впервые читал эту простую историю, собственный опыт из тысячи горьких случаев уже научил меня сторониться людей, среди которых я родился, – и я понял, что это сказка про меня. Гадкий утенок, оказавшийся лебедем, переносивший презрение и горечь, чтобы плыть к высочайшей цели. С этого самого часа я мечтал встретиться с близкими мне, мечтал найти сочувствие, в котором так остро нуждался. Двадцать лет я жил этой надеждой, жил и работал, жил и странствовал, даже любил, и наконец впал в отчаяние. Лишь однажды среди миллионов недоуменных, удивленных, безразличных, полных презрения и коварства лиц, которые я встретил в своих страстных блужданиях, появилось то, которое посмотрело на меня так, как я этого жаждал… посмотрело…
Он умолк. Преподобный Кук посмотрел ему в лицо, ожидая увидеть проявление глубокого чувства, прозвучавшего в его последних словах. Опущенное лицо доктора было угрюмым, задумчивым, но губы он твердо сжал.
– Одним словом, мистер Кук, я обнаружил, что был одним из каготов[8], которые именуются гениями, – человеком, опередившим свое время, человеком, проницающим мысли более мудрой эпохи, творящим то, что остальные не могут понять, и что во все годы, уготовленные мне, не будет ничего, кроме молчания и страданий души, – полное одиночество, самая острая человеческая боль. Я понял, что являюсь анахроническим человеком – мое время еще не пришло. В жизни меня удерживала единственная призрачная надежда, за которую я цеплялся до тех пор, пока она не превратилась в нечто определенное. Тридцать лет беспрестанного труда и глубочайших размышлений о скрытых обстоятельствах материи, формы и жизни, и наконец вот это, «Арго времени», корабль, плавающий во времени, и теперь я отправляюсь на встречу со своим поколением, в путешествие сквозь века в ту эпоху, которой принадлежу.
Умолкнув, доктор Небогипфель всмотрелся в озадаченное лицо священника, внезапно охваченный сомнениями.
– Вы полагаете, что это полное безумие, – сказал он, – путешествовать во времени?
– Это определенно расходится с общепризнанными представлениями, – сказал священник, допуская интонацией небольшой намек на полемику и имея в виду, судя по всему, «Арго времени».
Как видите, даже священник англиканской церкви может порой позволить себе легкую насмешку.
– Да, это определенно расходится с общепризнанными представлениями, – вежливо согласился философ. – Более того – это бросает им вызов на смертельный поединок. Всевозможные представления, мистер Кук, – научные теории, законы, религиозные верования или, если спуститься к основам, логические посылки, идеи, или как вам угодно их называть, – все они исходят из бесконечного характера вещей, являются лишь схематическими карикатурами на несказанное, тем, чего следует всячески избегать, кроме случаев, когда они необходимы для формулировки результатов, – точно так же как контуры мелом нужны художнику, а чертежи и сечения – инженеру. Люди, вследствие своего крайне тяжелого существования, верят в это с трудом.
Преподобный Элайя Улиссес Кук кивнул, молча улыбаясь, как человек, чей противник невольно уступил очко.
– Прийти к тому, чтобы смотреть на мысли, как на полные отражения предметов, так же легко, как катить бревно. Посему практически все образованные люди верят в реальность геометрических представлений древних греков.
– О, сэр, прошу прощения! – вмешался Кук. – Большинство людей знают, что геометрическая точка не имеет материального воплощения, точно так же, как и геометрическая прямая. Полагаю, вы недооцениваете…
– Да, да, все это признаётся, – спокойно сказал Небогипфель. – Но возьмем теперь… куб. Он существует в материальной вселенной?
– Разумеется.
– Мгновенный куб?
– Не понимаю, что вы подразумеваете под этим выражением.
– Без каких-либо других расширений, существует ли тело, обладающее длиной, шириной и высотой?
– Какие еще расширения могут быть? – подняв брови, спросил Кук.
– Вам никогда не приходило в голову, что в материальной вселенной никакая форма не может существовать, не имея расширения во времени?.. У вас даже мысли такой не было, что ничего не отделяет людей от геометрии четырех измерений – длины, ширины, высоты и длительности, – кроме инерции мышления, импульса, данного философами Средиземноморья в бронзовом веке?
– Если взглянуть на все с такой точки зрения, – сказал священник, – действительно получается, что в понятии трехмерного бытия где-то кроется изъян; однако…
Он умолк, предоставив достаточно красноречивому «однако» выразить предубеждение и недоверие, заполнившие его мысли.
– Когда мы возьмем этот новый светоч четвертого измерения и в его свете заново исследуем нашу науку физику, – после некоторого молчания продолжал Небогипфель, – окажется, что нас больше не ограничивают безнадежные привязки к определенному мгновению времени – к нашему собственному поколению. Передвижение по оси длительности – навигация во времени – оказывается в пределах, во-первых, геометрической теории, а также и практической механики. Было время, когда люди могли перемещаться только горизонтально и в своей изначально определенной местности. Над ними плыли облака, недостижимые, таинственные колесницы грозных богов, обитавших среди горных вершин. С практической точки зрения в те времена люди были ограничены передвижением в двух измерениях; и даже тут их дополнительно сдерживали окружающий океан и гиперборейские страхи. Однако этим временам было суждено закончиться. Сначала судно Ясона проложило путь между Симплегадами[9], затем спустя много времени Колумб бросил якорь в бухте Атлантиды. Потом человек разорвал двумерные пределы и вторгся в третье измерение, воспарив вместе с Монгольфье к облакам и погрузившись в водолазном колоколе в пурпурные сокровищницы вод. И вот теперь следующий шаг, и перед нами открываются скрытое прошлое и неведомое будущее. Мы стоим на горной вершине, а под нами расстилаются равнины веков.
Небогипфель умолк, глядя на слушателя.
Преподобный Элайя Кук сидел с выражением сильного недоверия на лице. Чтение проповедей безоговорочно открыло ему глаза на некоторые истины, и он во многом подозревал пустые разглагольствования.
– Все это обороты речи, – спросил он, – или я должен понимать их буквально? Вы говорите о путешествии во времени так, как можно говорить о Всемогущем, пролагающем Свой путь на крыльях бури, или вы… э… действительно подразумеваете то, что говорите?
Доктор Небогипфель скромно улыбнулся.
– Подойдите и взгляните на эти чертежи, – предложил он, после чего, стараясь максимально упростить, стал объяснять священнику новую четырехмерную геометрию.
Незаметно для самого Кука его неприятие исчезло, и теперь, когда в качестве доказательств можно было предъявить такие осязаемые вещи, как чертежи и модели, казавшееся ранее невозможным стало реальным. Наконец священник поймал себя на том, что задает вопросы, и по мере того как Небогипфель не спеша и с полной ясностью раскрывает изумительную суть своего странного изобретения, его интерес возрастает все больше и больше. Доктор рассказывал об исследованиях, время незаметно текло, и священник удивился, увидев в открытую дверь сгустившуюся синеву умирающего дня.
– Это путешествие, – завершил рассказ Небогипфель, – будет изобиловать немыслимыми опасностями – в одном кратком испытании я уже побывал в когтях смерти, – но оно сулит и немыслимые радости. Хотите ли вы отправиться со мной? Хотите побывать среди людей золотого века?..
Однако при упоминании философом смерти сознание Кука снова заполонили жуткие ощущения, испытанные им в начале визита.
– Доктор Небогипфель… можно один вопрос? – спросил преподобный, колеблясь. – У вас на руках… это была кровь?
У Небогипфеля вытянулось лицо.
– Когда я остановил свою машину, я оказался в этой комнате, в такой, какой она была прежде, – медленно произнес он. – Чу!
– Это шумит ветер в деревьях по дороге к Рвстогу.
– Больше похоже на голоса распевающей хором толпы… когда я остановился, я оказался в этой комнате, в такой, какой она была прежде. За столом сидели старик, юноша и подросток – читали книгу. Я незамеченный стоял за ними. «Злые духи набросились на него, – прочитал старик, – но написано, что тому, кто справится, будет дарована вечная жизнь. Они приходили умоляющими друзьями, но он избежал всех их ловушек. Они приходили сильными мира сего, но он отверг их именем Царя Царей. Говорят, что однажды, когда он переводил Новый Завет на немецкий язык, перед ним появился сам нечистый…» В этот самый момент подросток испуганно обернулся и, в страхе застонав, лишился чувств…
Остальные набросились на меня… Это была жестокая схватка… Старик вцепился мне в горло с криком: «Человек ты или дьявол, изыди…»
Я ничего не мог поделать. Мы покатились по полу… у меня в руке оказался нож, который выронил из дрожащей руки его сын… Вслушайтесь!
Умолкнув, он прислушался, но Кук смотрел с тем самым выражением ужаса, которое появилось у него на лице, когда его сознание захватило воспоминание об окровавленных руках.
– Вы слышите, что они кричат? Чу!
«Сжечь колдуна! Сжечь убийцу!»
– Вы слышите? Нельзя терять времени!
«Смерть тому, кто убивает калек! Смерть приспешнику дьявола!»
– Быстрее! Быстрее!
Совершив над собой усилие, Кук решительно направился к двери, на лице его застыло отвращение. С ревом устремившаяся навстречу ему толпа черных фигур, озаренных красными отсветами факелов, заставила его отпрянуть назад. Закрыв дверь, священник повернулся к Небогипфелю.
Тонкие губы доктора скривились в презрительной усмешке.
– Если вы останетесь здесь, они вас убьют, – сказал он и, схватив не сопротивляющегося гостя за руку, силой увлек его к сверкающей машине.
Сев на помост, Кук закрыл лицо руками.
Через мгновение дверь распахнулась настежь, и на пороге, моргая, застыл старик Причард.
Тишина. Хриплый крик, внезапно переходящий в резкий, пронзительный вопль.
Громоподобный рев, подобный вырывающемуся на свободу могучему водяному потоку.
Путешествие Аргонавтов времени началось.