Маша из дикого леса - читать онлайн

Глава первая

Во мраке блеснули бусинки глаз. Крыса выбралась из щели в полу, прислушалась… Всё тихо, спокойно. Не то, чтобы она сильно кого-то опасалась в этой избе, но осторожность не бывает лишней. Бесшумно перебирая лапками, серая тварь подбежала к столу в центре гостиной.

Хлебные крошки на полу. Съела крошки.

Вскарабкалась на стол, принялась вынюхивать, чем ещё можно поживиться. Услышала шорох. Опасность! Далеко убегать не стала – спряталась за мятой перевёрнутой миской.

Крадучись, к столу подошла девочка, взяла надкушенную картофелину, луковицу и скрылась там, откуда и выбралась – в небольшом закутке за печкой.

Крыса была недовольна: девчонка опять опередила, всю еду забрала. Хотя нет, кажется, что-то осталось. Ну-ка, ну-ка… Ага! Голова мелкой рыбёшки в тарелке! Что ж, неплохо, неплохо. Жить можно!

В этом доме воняло кислой капустой, блевотиной и дымом папирос. Мерзкий запах давно впитался в стены, никакой сквозняк не мог его выветрить. Хозяева забыли, что такое уборка. Пыль и грязь были повсюду. Солнечный свет с трудом пробивался сквозь мутные стёкла окон. Подоконники с облупившейся краской усеивали засохшие трупики мух, углы под потолком затягивала серая свалявшаяся вуаль паутины.

Дом с поганым запахом мало отличался от других изб в деревне, в которой всё прогнило, как во рту древнего старика. Этому месту подошло бы название «Уныние», ведь местные жители давно ни на что не надеялись и ни о чём не мечтали. Они просто доживали свои дни в полной деградации. Все у кого были возможность и желание уехать, покинули Глухово с мыслью, что никогда не вернутся в эту дыру. Никто и не возвращался. Дома гнили, подворья зарастали бурьяном. Теперь здесь проживало всего тридцать пять человек, большинство из которых старики и старухи. Раньше в соседней с Глухово деревне был зверосовхоз, но вначале восьмидесятых он сгорел, и восстанавливать его не захотели. Работы не стало.

Изредка в деревушку наведывался грузовик с продуктами – в основном покупали сахар и керосин. Причём сахар скупали мешками, местные нищеброды всегда умудрялись найти на него деньги – нужно же из чего-то самогон гнать? Пойло для них важнее еды, важнее всего. Самогон был тем самым снадобьем, которое помогало им существовать, копошиться, ползать и умирать. Несчастная деревушка, тёмная, полудохлая, почти превратившаяся в призрак. Окружающий её лес в сравнении с ней казался райскими кущами, она была как гноящаяся язва на его фоне.

Несколько лет назад профессор-филолог из московского университета ездил по окрестным деревням, собирал фольклорный материал: сказания, песни. Не обошёл он стороной и Глухово. Пообщавшись с местным контингентом, профессор поспешил отсюда уехать, а точнее даже сбежать. После он рассказывал своим коллегам: «Это мрак беспросветный. Ни единого трезвого человека, и все смотрят на тебя так, словно сожрать хотят. Если начнётся ядерная война, честное слово, радиация это проклятое место стороной обойдёт, побрезгует. И вот что непонятно: чем все эти люди живут? Одним самогоном питаются?»

А питались местные в основном картошкой. Какими бы опустившимися они ни были, но весной древний инстинкт выживания в них всё же пробуждался, и этот инстинкт гнал на огороды. А ещё и лес подкармливал – грибы, ягоды. В городе и на свалках собирали бутылки, цветной металл. Как-то перебивались.

В доме, где пахло кислой капустой, проживало трое: Фёдор, Галина и десятилетняя Маша – единственный ребёнок во всей деревне.

Фёдор, некогда крепкий коренастый мужчина, давно превратился в развалину. В свои сорок пять он выглядел дряхлым стариком. Глаза на землистого цвета лице походили на блёклые стекляшки. Зубы – гнилые пеньки, борода и волосы – сплошные грязные колтуны. Каждое его движение сопровождалось болезненным кряхтением или стоном. Передвигался он так, словно к ногам были привязаны пудовые гири. «Сдохну скоро», – частенько жаловался Фёдор. Вот уж много лет жаловался, но, видимо, даже в аду его не слишком-то ждали.

В последний раз он мылся больше года назад, а одежду и бельё не менял вот уже несколько месяцев. Если кто-то спросил бы его, сколько ему лет – не ответил бы, мозги совершенно прогнили от алкоголя. Он даже свою дочку Машу порой не узнавал, смотрел на неё, как на невесть откуда взявшуюся неведомую зверушку. Впрочем, его глаза-стекляшки на всё смотрели с каким-то испугом, словно разум постоянно пребывал в порождающем чудовищ кошмаре. Фёдор засыпал, а вернее отрубался с этим страхом в глазах, с ним же пробуждался. Проснувшись, начинал по обыкновению скулить: просил выпить. Сам поднести стакан к губам не всегда был в состоянии. На помощь как обычно приходила Галина, она буквально вливала самогон ему в рот. Опохмелившись, он оживал немного – алкогольное топливо включало в сломанном организме ржавые механизмы. И существо по имени Фёдор, вопреки всему, продолжало своё жалкое существование – на пределе, балансируя между мутной явью и чёрным мороком. И так день за днём, месяц за месяцем.

В отличие от Фёдора, Галина была энергичная, а скорее даже неугомонная. В деревне удивлялись: «Та ещё забулдыга, откуда у неё только силы берутся? Любого мужика перепьёт».

Все называли Галину Грыжей, потому что она постоянно жаловалась на грыжу и говорила, что ничего тяжелей стакана ей поднимать нельзя. Некоторые в ответ смеялись: «Да такой бабище только вагоны разгружать!» Она была женщиной крупной, мясистой, с жидкими волосами цвета соломы и вечно красным одутловатым лицом. Из пор её грушевидного тела постоянно сочился пот, ноги-колонны покрывала сеть варикозных вен, пустота в глазах часто сменялась ненавистью, казалось, ко всему миру.

В Глухово Грыжа объявилась два года назад. Никто не знал, откуда она пришла, где проживала до этого, почему вообще решила обосноваться в самой гнилой деревушке в округе. Грыжа была бабой болтливой, но, даже сильно напившись ничего о себе не рассказывала.

Поначалу её приютил Васька Куницын – ветеран афганец, потерявший ногу в восьмидесятом году в бою в ущелье Печдара. Но через месяц выгнал – характер у сожительницы оказался поганый. Другой мужичок был более терпеливым, прогнал её через три месяца. Тогда-то Грыжу и подобрал Фёдор, вернее, она сама явилась к нему в дом после совместной пьянки у соседа, и стала с ним жить, а он был только рад – какая никакая, а баба в доме. Жена-то пять лет как померла. А теперь есть кому стакан к его губам поднести, да и пожрать иной раз сообразить, ну и, разумеется, бражки для самогона забадяжить. А то, что иной раз к другим мужикам ночевать ходит – так пускай. Он-то сам на эти дела уже был не способен. И вот ещё польза от Грыжи: она Машку-заразу воспитывает. В строгости, как и полагается.

Дом Фёдора стал для Грыжи даже не приютом, а территорией, где она могла командовать – этого постоянно требовала её стервозная натура. Теперь было кого гонять, на ком злость сорвать. Никаких ограничений. Славное местечко, именно такое Грыжа и искала: здесь, даже если и прибьёшь кого – да хотя бы ту же Машку, – никто в деревне и не заметит. А коли заметит, так слово в упрёк не скажет. Самогон давно сделал из местных бездушных тварей. Впервые в жизни Грыжа чувствовала себя в своей родной среде.

А вот Маша с появлением в доме Грыжи начала чувствовать себя как в аду. Ей и раньше приходилось несладко, а теперь совсем край. И чем дальше, тем хуже. Маша давно привыкла жить впроголодь, стерпелась с вечной вонью и с пьяными рожами. Но свыкнуться с издевательствами и жестокостью Грыжи было не так-то просто. Едва вселившись в дом, эта женщина определила ей место в закутке за печкой: «Твоя конура, козявка. Будешь выползать из неё, только когда я разрешу». Отец на это ни слова не сказал, лишь взглянул мутным взглядом на новую сожительницу и одобрительно закивал головой. Грыжа тогда бросила к ногам Маши две драные, замасленные телогрейки: «На этом спать будешь», и одним махом осушила полстакана самогона.

Из своего закутка Маша выбиралась ночью или когда Грыжи не было дома. Выбиралась осторожно, как мышка, её теперь никогда не оставляло чувство опасности. Если на столе оставалась хоть какая-то еда – картофелина, кусок хлеба, луковица – быстренько хватала и уносила в своё убежище за печкой, прятала под телогрейку. Голод она испытывала постоянно, и часто во сне ей виделась полная кастрюля дымящейся картошки и большие ломти белого хлеба.

Маша была щуплой – кожа да кости. Тёмные волосы грязными патлами обрамляли узкое лицо. Девочка-тень. Она самой себе порой казалась тенью, не человеком. Выразительными были только глаза – крупные, синие, и даже давно поселившаяся в них совсем не детская тоска не могла притушить их яркость. Когда-то отец обронил, что такие же глаза были у её матери. Возможно, так и есть. Но Маша не помнила мать, в памяти она всплывала каким-то размытым серым пятном. Нескончаемая череда унылых дней отлично стирала воспоминания. Да и давно мать померла, Маше казалось, что целую вечность назад, зима с тех пор весной сменялась столько раз, сколько пальцев на руке. А может даже и больше. Помнила лишь, что мать тоже пила. Как все.

По ночам Маша выбиралась на улицу, сидела на крыльце или бродила по двору. Ей нравилось смотреть на звёзды и луну, в такие моменты снисходило странное спокойствие и на какое-то время притуплялись все печали. Маше луна казалась живым существом – добрым, понимающим. Иной раз даже мерещилось, что у ночного светила есть глаза. Сидя на крыльце в ночной тишине, Маша мысленно жаловалась луне на отца и Грыжу, на пьяниц, что постоянно приходили в гости, на голод. Жаловалась – и вроде как легче становилось.

А прошлым летом ночное светило её излечило, не дало умереть.

Это случилось в июле. Жара стояла невыносимая, вонь в доме была особенно густой и в этом смраде летало полчище мух. Фёдор в кои-то веки нашёл в себе силы и отправился с мужиками в город, клянчить денег у двоюродного брата. Грыжа, обливаясь потом и непрерывно ворча, занялась стряпнёй во дворе: побросала дрова в чёрную от копоти печку-буржуйку, развела огонь. Сделала перерыв, во время которого глотнула самогона, затем уселась на нижнюю ступеньку крыльца и принялась чистить картошку. Для неё это был настоящий подвиг, обычно она так не утруждалась и варила картофель в мундире, но сегодня как-никак праздник – Фёдор за деньгами отправился, хоть немного, но у брата выпросит. Обещал селёдки купить. Только бы по дороге не окочурился, урод болезненный.

Как обычно днём Маша сидела в своём закутке за печкой. Рассматривала в полумраке картинки в потрёпанном журнале «Вокруг света». У неё под телогрейкой лежало целых пять журналов – настоящие драгоценности. И во всех много красивых картинок, на которых изображены странные огромные дома со множеством окон, синие озёра, корабли, чудные животные. А ещё у неё были две открытки с цветами – такие яркие! На них хотелось смотреть и смотреть, как на луну.

Пить хотелось невыносимо, у Маши даже слюны во рту не осталось. Возле входной двери на лавке стояли ведро с водой и железная кружка, но выбираться из убежища было боязно – попадёшься на глаза Грыже, и по голове получишь. Та всегда била по голове, хоть чаще всего и ладонью, а всё равно больно. Но хуже, когда она орёт – это пугало сильнее побоев. В такие моменты Грыжа, словно в размерах увеличивалась, а её глаза превращались в какие-то тёмные ямы. Настоящее чудовище. Когда она орала, брызжа слюной, у Маши внутри всё холодело, ноги становились ватными, и хотелось стать крошечной, незаметной.

Но Грыжа сейчас была во дворе. Может, рискнуть и выбраться? Это ведь совсем чуть-чуть времени займёт – юркнуть к лавке, зачерпнуть воды кружкой и быстренько напиться. После мучительных сомнений, Маша решилась: тихо-тихо вылезла из своего закутка, поднялась на ноги и, с гулко бьющемся сердцем, подкралась к лавке. Она слышала, как на улице ворчит Грыжа – совсем рядом, на крыльце. И печка-буржуйка потрескивала. С опаской покосившись на приоткрытую дверь, Маша взяла кружку, зачерпнула воды, не обратив даже внимания, что в ней плавали мухи, и принялась жадно пить. На миг забылась – утоление жажды сопровождалось едва ли не эйфорией. Хоть и тёплая вода, но всё равно очень приятно.

Дверь распахнулась, в проёме возникла фигура Грыжи. Паника даже не нахлынула, а ударила, как молот, и Маша, поперхнувшись водой, выронила кружку, тут же попыталась её поймать, но вместо этого начала терять равновесие. Нога зацепилась за ногу. Рука машинально ухватилась за край ведра. Маша грохнулась на пол, ведро упало рядом, вода расплескалась по всему коридору.

В воздухе повисла тишина – тяжёлая, точно надгробная плита. Маша лежала в луже, не в силах пошевелиться. Тело сковало оцепенение, в груди набухал холод.

Лицо Грыжи стало из красного пунцовым, глаза превратились в две узкие щёлки. Втянув голову в плечи, она переступила порог, подошла к Маше, схватила её за волосы и поволокла к двери. Она впечатывала свои ноги-столбы в пол как разъярённый носорог, дыхание было хриплым, словно бы окаменевшее лицо лоснилось от пота. Маша повизгивала от боли. Грыжа выволокла её из дома, протащила точно мешок с мусором по лестнице крыльца, сбив ногой стоящую на нижней ступеньке кастрюлю с картошкой. А потом, заревев как зверь, ринулась к печке-буржуйке и впечатала щёку Маши в раскалённый металл.

– Почему? – злобно прошипела Грыжа. – Почему ты мне жить мешаешь, а? Тише… тише, мразина… Тише, отродье… Вот что бывает с теми, кто мешает мне жить! Вот что бывает…

Но Маша не слышала её слов – боль затмила всё. Перед глазами взрывались алые пятна, из глотки вырвался вопль. Обжигающие импульсы метались по нервам и острыми лезвиями вонзались в мозг.

Наступила темнота.

Очнулась Маша на земле возле печки. Тут же завыла, корчась от невыносимой муки – боль колотилась в щеке и пульсирующей волной растекалась по всему лицу. Рассудок едва-едва удерживался за кошмарную реальность, балансируя на краю обморочной бездны.

Грыжа стояла рядом, возвышаясь над ней мрачной горой. Лицо из пунцового снова стало красным, ненависть в глазах сменилась отстранённостью. Она выглядела так, будто ничего не случилось. Капелька пота упала с кончика мясистого носа. Грыжа ладонью зачесала прилипшие ко лбу волосы назад, собрала рассыпавшуюся картошку в кастрюлю и вошла в дом.

Маша уже не выла, а скулила, делая порывистые вздохи. Ей хотелось снова провалиться в обморочную яму, чтобы ничего не чувствовать, ни о чём не думать. Она лежала на боку, мокрые растянутые треники и выцветшая рубашка липли к телу, взгляд застыл на небольшом участке земли, по которому ползла маленькая зелёная гусеница. Маша ей позавидовала, ведь у этой козявки ничего не болит. Ползёт себе и ползёт. Никто её не ударит, не сожжёт в печке-буржуйке.

Солнце палило нещадно, Маше казалось, что его лучи вонзаются в обожжённую щёку, причиняя ещё больше мучений. Жестокое солнце, не лучше Грыжи. Другое дело – луна. Прикрыв глаза, Маша представила себе ночное светило, и вроде как легче стало. Совсем чуть-чуть. В голову пришла здравая мысль: «Нужно уходить с солнцепёка. Уползать в свой закуток за печкой. Как гусеница».

И она поползла.

Каждое движение отдавалось дикой пульсацией в щеке, перед глазами всё расплывалось. С каждым, будто последним выдохом, с губ срывались капли слюны. На карачках поднялась по прогнившим ступеням, протиснулась в приоткрытую дверь. Силы покинули её ровно в тот момент, когда она заползла в своё ненадёжное убежище. Свернувшись калачиком на телогрейках, Маша всхлипнула и потеряла сознание.

А в комнате Грыжа откупорила бутыль мутного самогона, сделала несколько глотков прямо из горлышка и направилась в коридор, где в луже всё ещё валялось ведро. Нужно было снова топать к колодцу за водой, и Грыжу это бесило: таскать тяжести с её-то болью в животе? Но больше ведь некому, а картошку сварить надо.

Маша то пробуждалась, то впадала в беспамятство. Озноб сменялся жаром. Вечером из города вернулся Фёдор, он привёл с собой троих мужиков. Началась пьянка. Лёжа на телогрейках и тихонько постанывая, Маша слышала хохот, ругань. К постоянному кислому запаху добавилась густая вонь табачного дыма. К ночи гости ушли, в избе всё стихло.

У Маши поднялась температура. В бреду ей мерещились раскалённые угли. Не в состоянии контролировать себя, она принялась выть. Посреди ночи, пьяная Грыжа вытащила её за ноги из убежища и поволокла из дома. Маша не понимала, что происходит, перед глазами всё кружилось и в этой полной жгучей боли круговерти вспыхивали угли.

Грыжа, пыхтя и отдуваясь, с трудом держась на ногах, дотащила её до собачьей будки возле покосившегося сарая. Пробормотав что-то невразумительное, она оставила Машу лежать на земле, а сама отправилась в дом.

Ночь была тёплой, ясной. В тёмном океане неба сияли россыпи звёзд. Серп луны излучал чистый хрустальный свет. Издалека, из глубин лесных чащоб, доносился тихий многоголосый волчий вой – печальная музыка ночи.

Порождённые горячечным бредом угли начали затухать. Постанывая, Маша ворочалась на земле. Она всё ещё не понимала, где находится, но в голове постепенно прояснялось. Свежий воздух шёл на пользу, но главное – лунный свет, касаясь ожога, чудным образом усмирял боль. Маша ощущала это живительное прикосновение. Теперь было почти терпимо. До ушей доносился вой волков, и этот звук почему-то не пугал, а успокаивал.

Маша приподняла голову, осмотрелась. Ей понадобилось время, чтобы сообразить, где она находится. Двор. Собачья будка. Кобель по кличке Шарик помер давным-давно, но здесь всё равно воняло псиной – ни зимние холода, ни летний зной, ни дожди не смогли выветрить этот запах. Впрочем, Маше он был более приятен, чем тот, которым пропиталась изба.

Она легла так, чтобы лунный свет постоянно падал на ожог. Закрыла глаза. Раскалённые угли перед мысленным взором вспыхнули разок и погасли, сменившись приятными образами – картинками из журналов. Скоро Маша уснула и ей привиделись огромные дома в лунном сиянии, широкие улицы, по которым расхаживали чудные животные. Под утро, когда воздух наполнился сырой прохладой, она пробудилась, залезла в будку и, прежде чем снова уснуть, подумала: «За что мне всё это?» Без обиды подумала, но с глубокой тоской.

После полудня из дома вышел Фёдор. Проблевавшись возле полуразвалившегося курятника, он, как неприкаянный, побродил по двору, жалуясь самому себе на плохое самочувствие, затем подошёл к собачьей будке. Мутным отрешённым взглядом он долго смотрел на дочь, которая лежала на боку в тени крыши сарая и вялыми движениями отгоняла мух и слепней от ожога на лице. Фёдор хмурился, морщился, словно вёл какую-то борьбу с самим собой. Наконец отрешённость в его глазах сменилась робкой осмысленностью.

– Она ведь воспитывает тебя, – он произнёс эти слова так, будто оправдывался. Словно понимал, что всё происходящее – чудовищно, недопустимо. Вот только его совесть давно превратилась в кораблик-призрак в океане гнили – ещё не затонул, но уже почти. С трусливым смирением Фёдор принимал всё, как есть.

Маша ему ничего не ответила. Лишь взглянула на него устало, и прикрыла глаза. С плаксивым выражением на лице Фёдор заковылял к дому. Минут через десять вернулся и положил на землю возле дочери миску с тремя варёными картофелинами, кусочком селёдки и горсткой квашеной капусты. Рядом с миской поставил старый помятый чайник с водой.

– Она воспитывает, – повторил он сипло. – Это хорошо. Кому-то ведь нужно…

Постояв с минуту с поникшей головой, Фёдор отправился топить кораблик совести в самогоне.

Весь день Маша пролежала на траве между будкой и сараем. Она засыпала, а вернее – ныряла в тревожную черноту, пробуждалась, снова засыпала. Боль то усиливалась, то немного унималась. Вокруг стрекотали кузнечики, по небу плыли пушистые облака, из леса доносилось пение птиц.

Когда солнце уже клонилось к закату, Грыжа сварила на печке-буржуйке картошку в мундире и больше во дворе не появлялась. Сумерки сгущались, из-за тёмного гребня леса показался месяц. Едва его призрачный свет посеребрил землю, Маша словно бы ожила, апатичный туман из её глаз улетучился. Она съела всё, что принёс отец – не спеша, кряхтя и морщась от боли, ведь каждое движение челюстью будоражило рану. Выпила воды из чайника, и уселась, прислонившись спиной к будке.

Как и прошлой ночью, лунный серп своим сиянием усмирял жжение в щеке. Маша погрузилась в странное состояние – вроде бы и не дрёма, но и не бодрствование. Что-то пограничное. Ей мерещилось, что сама ночь обволакивает её тело точно коконом. Перед взором медленно кружились созвездия, до слуха доносился шелест трав, кваканье лягушек, стрёкот насекомых. Все эти звуки сплетались в приятную мелодию, от которой в груди Маши что-то сжималось. Она никогда не знала, что такое свобода, всю жизнь для неё были только дом и двор, но теперь отголоски свободы доносились в виде мелодии ночи – не так как раньше, а по-иному. И несмело, осторожно ей в голову пришла удивительная мысль, что когда-нибудь она собственными глазами увидит всё, что изображено на картинках в её драгоценных журналах. Когда-нибудь. Маша впервые мечтала о чём-то большем, чем кастрюля с горячей картошкой, и это было так странно, словно в потоке непрерывной серости вдруг появились яркие краски.

Её мечтательный транс прервал незнакомый женский голос:

– Эй!

Маша встрепенулась, испуганно заозиралась, а потом увидела чёрную фигуру за низенькой калиткой. Лунного сияния оказалось достаточно, чтобы рассмотреть, что это какая-то старуха.

– Подойди ко мне! – эти слова прозвучали как приказ.

Маша колебалась, в голове мелькнула мысль залезть в будку и притаиться. Ничего хорошего от ночной гостьи она не ожидала, и на то были серьёзные основания, ведь люди только и делали, что причиняли ей зло.

– Не бойся девочка, – голос старухи смягчился. – Подойди.

Эта мягкость немного успокоила Машу. Она поднялась и осторожно, как зверёк, готовый в любую секунду убежать и спрятаться, подошла к калитке.

Лицо ночной гостьи испещряли глубокие морщины, из-под тёмного с белыми цветочками платка выглядывала прядь седых волос, глаза смотрели внимательно. Не менее минуты старуха изучала Машу пытливым взглядом, затем заговорила с лёгкой хрипотцой в голосе:

– Я сразу заметила… Луна любит тебя.

Машу эти слова взволновали. Они подействовали, словно какое-то заклинание, и остатки недоверия улетучились. Появилась полная уверенность: эта старуха не причинит ей зла. Только не она.

– Жди здесь, – велела гостья, коснувшись взглядом ожога на щеке Маши. – Я скоро вернусь.

Маша кивнула, решив, что будет стоять здесь и ждать хоть всю ночь. Происходило что-то хорошее, впервые в жизни. Она это чувствовала. Старуха довольно бодро для пожилой женщины зашагала по улице. Проводив её взглядом, Маша почесала зудящую из-за вшей голову и уставилась на серп луны. Так и простояла, пока спустя минут пятнадцать не вернулась старуха.

– Вот, – она протянула небольшую стеклянную банку с пластмассовой крышкой. – Здесь мазь. Мажь её ожог. А тут, – сунула в руку Маши полотняный мешочек, – шарики из спрессованных трав. Съедай два шарика в день, только сразу не проглатывай, подольше пережёвывай. Это тебе силы придаст. Уяснила?

Маша порывисто закивала, прижав к груди подарки. Ей не верилось, что всё это происходит наяву. Мазь от ожога, шарики из трав. Неужели нашёлся кто-то, кто её пожалел? Пока это с трудом укладывалось в голове. Получается, не все люди причиняют зло? Даже горький комок к горлу подкатил от такого открытия, на глаза навернулись слёзы.

– Скоро всё изменится, – пообещала странная гостья. – Не завтра и не через месяц… но скоро. А до поры – терпи.

– Я буду терпеть, – произнесла Маша. Впервые за долгое время она заговорила, и собственный голос прозвучал для неё непривычно, словно был чужим.

Старуха вынула из кармана чёрного платья три карамельки и сунула их в руку Маши.

– А теперь прощай. Но мы ещё увидимся и поможем друг другу.

Теперь уже не спеша она побрела прочь.

– Как вас зовут? – спохватилась Маша.

– Аглая, – последовал ответ.

Омытая призрачным лунным светом фигура старухи удалялась, удалялась, пока не растворилась в тёплой июльской ночи. Маша вернулась к будке, уселась на траву, положив перед собой подарки. В её голове ещё долго звучал хрипловатый голос: «Аглая… Аглая… Луна любит тебя…»

Маша мужественно вытерпела дикую боль, когда смазывала ожог мазью. А после, чтобы «подсластить пилюлю», сунула в рот карамельку… И обомлела. Она даже представить не могла, что существует такой невероятный вкус. Это было настоящее чудо. Даже боль ушла на задний план. В блаженстве прикрыв глаза, Маша смаковала карамельку и вспоминала слова Аглаи: «Скоро всё изменится».

Проглотив остатки конфеты, Маша с трудом поборола искушение съесть ещё карамельку – рука так и тянулась к сладкому чуду, и пришлось мысленно прикрикнуть на себя: «Нельзя! Такую вкуснятину нужно приберечь на завтра!» И шарики из полотняного мешочка она решила начать есть утром – очень уж не хотелось, чтобы сладкое послевкусие во рту перебилось какой-то спрессованной травой.

Подарки Аглаи Маша завернула в листья лопуха и спрятала в будке. А потом уселась, обхватив чумазыми руками коленки, и до утра смотрела в небо. Она мечтала – теперь уже более смело.

Глава вторая

Один жаркий день сменялся другим. Маша так и жила в будке, чему была рада. Больше всего она боялась, что Грыжа заставит её снова вернуться в вонючий дом, в тёмный закуток за печкой.

Живое мясо на щеке затянулось тонкой розовой кожицей. Рана ужасно чесалась, но Маша на уровне подсознания чувствовала, что это хорошо: чешется – значит заживает. Мазь Аглаи и лунный свет отлично помогали. Да и шарики из спрессованных целебных трав не только притупляли боль, но и прибавляли сил. В полотняном мешочке их было много. Маша съедала один шарик утром, один после полудня. Как и посоветовала Аглая, она их очень долго пережёвывала. Вкус был горьковатый. Съев такой шарик, Маша ощущала бодрость, голова становилась ясной, мысли рождались позитивные, полные надежд.

Фёдор приносил воду и еду – то пару картофелин с капустой, то кусок хлеба. Видимо, тот факт, что его дочь живёт в будке, как собака, не давал совести покоя. Иногда он пьяный вываливался из дома, подползал к Маше на карачках и принимался мямлить что-то невразумительное, словно оправдываясь. Бывало, что отрубался прямо там же – весь в соплях, воняющий мочой и давно немытым телом.

А Грыжа демонстративно не обращала внимания на Машу. Даже мимолётного взгляда не бросала. Да и гости-собутыльники, которые наведывались едва ли не каждый вечер, воспринимали девочку с обожжённым лицом возле собачьей будки с тупым равнодушием. Словно это было нормально, и удивляться тут нечему.

По ночам Маша бродила по подворью, наслаждаясь каждым движением. Ела чёрную смородину и малину, кусты которых росли среди бурьяна вдоль забора. Иногда она подолгу стояла возле калитки в ожидании, что вдруг объявится Аглая. Но нет, не объявлялась. А так хотелось услышать от неё ещё что-нибудь ободряющее вроде тех слов: «скоро всё изменится». Маша часто мысленно повторяла эту фразу, она для неё была сродни таинственному содержимому запертого сундука, ключ от которого ещё предстояло найти. Именно эта таинственность, неопределённость больше всего и волновала, давала простор для воображения. Маша всё чаще и чаще представляла себе всё, что находится за пределами двора, деревни. Её фантазию питали не только картинки из журналов, но и разговоры тех пьяниц, которые она вынужденно слушала, когда раньше сидела в своём закутке за печкой. Образы, которые вырисовывались в голове походили на лоскутное одеяло, сшитое из абстрактных картинок. Это было сродни тому, как человек средневековья пытался осмыслить природу звёзд, громовых раскатов, вспышек молний и извержений вулканов. Хитросплетение реальности и домыслов.

В начале августа зачастили грозы.

Когда по небу ползли тучи, у Маши портилось настроение. Зарождался и набухал, словно чирей, страх. Она пряталась в будку и дрожала. Ей казалось, что нечто невероятно злое бредёт по небу. Оно ревёт громовыми раскатами и швыряет в землю стрелы молний. Почему-то эта злая сила представлялась Маше в виде огромной женщины с бледным, как снег, лицом и чёрными извивающимися волосами. Воображение рисовало этот образ настойчиво, с каким-то странным упорством вытесняя другие образы.

Однажды, во время вечерней грозы, Маша увидела, как из дома вышла Грыжа. Облачённая в ночную рубашку массивная фигура медленно спустилась с крыльца, прошествовала до середины двора. Мрачное небо пронзали спицы молний, гром грохотал так, что земля сотрясалась, в воздухе вибрировало напряжение перед грядущим ливнем.

Грыжа стояла и покачивалась, словно повинуясь звучащему в её голове ритму. Лицо походило на застывшую маску, в его чертах не отражалось никаких эмоций. Она глядела в небо, а вокруг ветер гонял сор, шелестела листва.

Но вот молния сверкнула в очередной раз, и Грыжа заорала, выпучив глаза. Через мгновение этот вопль стал частью громового раската. Маше казалось, что из своей будки она сейчас глядит на абсолютное, ничем не замутнённое безумие. Стало до того жутко, что аж затошнило. Больше всего она боялась, что Грыжа обратит на неё свой взор. Но нет, та пребывала в каком-то трансе и смотрела только на небо.

Мир тонул в тяжёлых свинцовых сумерках. Ветер становился всё сильнее. Вспыхнула молния, и Грыжа снова заорала. Её засаленная ночная рубашка была мокрой от пота, на шее и лбу вздулись жилы.

Маше в голову пришла мысль, что Грыжа своими воплями переговаривается с той огромной женщиной, что шествует по небу среди туч. Возникнув, эта безумная мысль сразу же стала восприниматься как истина. И страх нахлынул с новой силой. Грыжа стояла всего в нескольких шагах от будки, и Маше казалось, что от неё исходят злые волны – они накатывали перед очередной вспышкой молнии, и отступал после раскатов грома.

Напряжение в воздухе достигло своего пика и, наконец, разразилось мощным ливнем. Грыжа опустила голову, как-то вся обмякла, словно из неё выпустили всю энергию, а потом она побрела к дому, медленно переставляя ноги. Маша с трудом различала её серую фигуру за пеленой дождя.

В середине сентября Грыжа велела Маше вернуться в закуток за печкой. Свежий воздух снова сменился вонью, солнечный свет – полумраком. Слова Аглаи «скоро всё изменится» теперь звучали в голове Маши как далёкое эхо. Ничего ведь не менялось. В избе по-прежнему пьянствовали. Все те же пропитые рожи приходили и уходили. Луна рождалась и умирала.

В конце зимы Маша подслушала разговор, после которого у неё внутри всё похолодело, и душевная изморозь не развеивалась ещё долгое время. В доме была обычная попойка – самогон, скудная закуска, туман из табачного дыма, ругань и жалобный скулёж. Но вот кто-то завёл разговор о тех, кто за последние месяцы в деревне помер. Начали перечислять. Вспомнили и Кольку и Нюрку, и Макара. Разумеется, выпили за упокой их душ. А потом Маша к своему ужасу услышала такие слова: «Аглая, ведьма старая, тоже скопытилась. Так и лежит мёртвая в своём доме». Как выяснилось, кто-то из деревенских отважился спьяну заглянуть в окно её избы, и увидел, что она на кровати лежит, сложив руки на груди. Через день ещё кто-то заглянул – та же картина. Хоронить её никто не собирался. Она как-то заявила, что если кто переступит порог её дома, сдохнет страшной смертью. Местные жители боялись Аглаю и в её угрозы верили. Как заявил один из участников той пьянки: «Пускай гниёт в своём доме. Поделом ведьме старой. Хоронить её – дураков нет».

Ожог на щеке в своё время доставил Маше меньше боли, чем новость о смерти Аглаи. Это было крушение надежд. Слова «скоро всё изменится» теперь казались ложью, ведь Аглая обещала, что они с Машей ещё встретятся и помогут друг другу. Соврала. А значит, и остальным её словам верить нельзя. Ничего не изменится. Этот вонючий дом, эти пьяные рожи – они будут всегда. Картинки в журналах так и останутся картинками. Больно. Маша чувствовала, как внутри неё разливается холод. Вкус конфет, старушка за калиткой теперь ей виделись чем-то нереальным, ложной памятью, обманом.

Прошли недели. Апрель сменился маем. Как и раньше Маша выбиралась по ночам во двор и разговаривала с луной. Но разговоры эти теперь были вялыми, пустыми. Слова «скоро всё изменится» забылись. В сознании поселилось тоскливое смирение.

Но всё изменилось.

Однажды.

И начало перемен походило на адский спектакль.

В тот день небо хмурилось, а к вечеру вдалеке зарокотал гром. Первая весенняя гроза приближалась.

В доме были гости. По обыкновению пили, ругались. Фёдор заснул прямо за столом, уткнувшись лицом в грязную тарелку. Пьянка в этот вечер продлилась недолго – в какой-то момент Грыжа неожиданно и беспричинно рассвирепела и с истеричными воплями выгнала всех собутыльников. А потом она уселась на табурет возле окна и долго всматривалась сквозь мутное стекло в тёмное, озаряемое вспышками молний, небо. Затем поднялась и принялась расхаживать по комнате. При этом она что-то неразборчиво бормотала, глядя в пол перед собой.

Маша наблюдала за ней из-за печки. В свете керосиновой лампы фигура Грыжи отливала медью. По стенам плясали тени. Гроза уже была совсем близко. Отблески молний врывались в окна, от громовых раскатов вибрировал воздух.

Грыжа уже не бормотала, а ревела как зверь, задрав голову к потолку. Она мелко дрожала, в глазах горело безумие. А Фёдор спал себе за столом. Из его приоткрытого рта в тарелку текла слюна. Маша глядела на Грыжу, сердце гулко колотилось в груди, в голове пульсировало единственное желание, чтобы гроза поскорее ушла, чтобы наступила тишина.

Но гром грохотал всё сильнее, а молнии сверкали яростнее. Пламя в лампе отчаянно трепетало. Балки на крыше скрипели под мощными порывами ветра.

Внезапно Грыжа захохотала. Это был чудовищный хохот – неестественный, сквозь стиснутые зубы. Лицо исказила жуткая гримаса, глаза превратились в узкие щёлки. На мгновение Маше почудилось, что там, в комнате, стоит и каркает огромная жирная ворона.

Распахнулась форточка, в дом ворвался ветер. Драная, засаленная занавеска вздулась точно парус. Пляска тени и света превратилась во что-то бешеное, безумное.

Хохот Грыжи стал обрывочным. Она словно бы иногда вспоминала, что в её груди теснится хохот и выпускала его в виде каркающих звуков. Выражение её лица постоянно менялось – то оно было как застывшая маска, то превращалось в какую-то сатанинскую гримасу. В таком состоянии Грыжа вышла из дома. Вернулась спустя несколько минут, и в руке она держала топор.

У Маши перехватило дыхание. Мало того, что снаружи бесновалась стихия, так ещё и в доме назревало что-то плохое. И спрятаться негде – закуток за печкой слишком ненадёжное убежище. Оставалось лишь внушать самой себе, что всё обойдётся, что всё не так ужасно, как кажется. Увы, внушение не работало, страшное предчувствие усиливалось.

Грыжа не спеша проследовала в комнату. Она по-прежнему издавала звуки, отдалённо похожие на смех. Сверкнула молния. От громового раската задребезжали стёкла в окнах. Ворвавшийся в форточку сильный порыв ветра выдул из блюдца окурки и разметал их по столу.

Хлынул ливень.

Маша видела, как Грыжа подошла к спящему отцу, как схватила его за шкирку и опрокинула на пол вместе со стулом. Фёдор даже не проснулся, лишь пробормотал что-то невразумительное, шамкая слюнявыми губами. А потом случилось то, отчего Маша едва не заорала – в последнее мгновение сумела сдержать крик, зажав рот ладонью.

Грыжа, издав резкий каркающий звук, взмахнула топором. Молния сверкнула ровно в тот момент, когда лезвие обрушилось на шею Фёдора. Ещё взмах…

Перед глазами Маши потемнело. Ей почудилось, что она уснула и попала в вязкий кошмар. Она была готова к любым ужасам в этом проклятом доме, но то, что творилось сейчас в комнате… Это не могло быть правдой. Страшный сон. Горячечный бред. Крик всё же просочился сквозь сомкнутые губы в виде стона. Маша хотела отвернуться, закрыть глаза, но какая-то подлая сила заставляла смотреть. Сквозь мутную пелену перед глазами она видела, как опускался и поднимался топор в руках Грыжи. Слышала звуковой хаос, в котором преобладали глухие удары.

Казалось, прошла целая вечность, когда Грыжа, наконец, остановилась и отбросила топор в угол комнаты. Непрерывно гримасничая, она взяла отрубленную голову Фёдора за волосы и водрузила её на стол.

Маша чётко сознавала: нужно бежать! Немедленно! Но она ощущала себя безвольной куклой, всё тело словно одеревенело. И даже бушующий в крови адреналин не мог развеять это предательское оцепенение.

Пламя в лампе отчаянно затрепетало и погасло. Наступила темнота, иногда разрываемая вспышками молний. Во мраке раздался хохот. На этот раз Грыжа смеялась истерично, визгливо. Отблески грозы ворвались в окна, и Маша увидела голову отца на столе. Во время следующей вспышки успела разглядеть Грыжу. Та, захлёбываясь от хохота, с каким-то остервенением размазывала кровь по своему лицу.

«Беги! Беги!..» – пыталась заставить себя Маша. Она едва не рыдала от собственной беспомощности.

Хохот резко прекратился.

– Выбирайся из-за печки, Машенька, – голос Грыжи был неожиданно ласковым. – Ну же, давай, выбирайся. Тут на столе картошечка осталась. Вкусная картошечка. Покушаешь. Ты ведь хочешь кушать?

«Беги! Беги!..» – пульсировало в висках.

Маша чувствовала, что вот-вот закричит. Она уже не могла сдерживать рвущийся из груди вопль.

– Мы сядем с тобой за стол и покушаем картошечки, – звучал в мятежной тьме слащавый голос Грыжи. – Ты, я и твой папа. Мы ведь одна семья. Выходи, Машенька. Выходи…

Сверкнула молния. Маша разглядела Грыжу. Та стояла в дверном проёме с топором в руке. Совсем близко. В двух шагах.

– Нам с тобой пора подружиться, Машенька. Сейчас самое время.

«Беги! Беги!..»

Гонимая волной паники, в голову ворвалась мысль: «Ещё мгновение – и всё! Беги же!»

В теле словно бы сработал спусковой механизм. Адреналин закипел в крови. Маша выскочила из своего укрытия, бросилась к входной двери. Грыжа взревела от ярости, лезвие топора врезалось в печку. Не помня себя, Маша выбежала в переднюю, затем на улицу, спрыгнула с крыльца и помчалась сквозь ливень через двор. Ей казалось, что Грыжа совсем рядом, за спиной – вот-вот схватит и зарубит. Молнии сверкали справа, слева, струи дождя вспыхивали серебром. Громовые раскаты звучали беспрерывно.

Выскочив за калитку, Маша побежала вдоль забора. Босые ноги утопали в грязи. Бежала, а перед глазами, как кадры безумной кинохроники, мелькали страшные образы: голова отца на столе, окровавленное лицо Грыжи, топор. Паника не отпускала ни на секунду. Теперь мерещилось, что Грыжа в любой момент вынырнет из завесы дождя. Если бы это случилось, то Маша не сомневалась: сердце разорвалось бы на части от ужаса.

Вспышки молний вырисовывали контуры домов, деревьев. Всё вокруг как будто ворочалось, дышало тёмным дыханием. Маша впервые за очень долгое время была за пределами двора, и это в разы усиливало страх. Дома казались ей чудовищами. Мерещилось, что они надвигаются на неё. И где-то рядом Грыжа с топором.

Поскользнулась в грязи, несколько мгновений барахталась. Поднялась. Задыхаясь, помчалась дальше. Услышала сзади пронзительный вопль:

– Не сбежишь, отродье!

Этот крик был заглушён грохотом грома. Маша не сомневалась: ей не послышалось. Грыжа где-то там, сзади. Преследует. И этой твари помогает гроза. Помогают все эти чёрные дома, ливень. От неё не сбежать, не спрятаться. Маша заскулила и снова едва не поскользнулась.

Но вот деревня осталась за спиной. Молния высветила стену леса и обнесённый невысоким забором дом возле самой опушки. Маша успела заметить, что эта изба не такая, как те, что осталась позади. Точнее, почувствовала. Ощутила притяжение, как от луны. От дома на опушке веяло безопасностью, дружелюбием. Словно среди мрачных теней вдруг взяло да возникло что-то хорошее, надёжное. Дом Аглаи. Маша была уверена, что это он. В голове прозвучали слова: «Скоро всё изменится», но сейчас они походили на насмешку.

Не раздумывая, Маша бросилась к дому Аглаи. Калитка и дверь оказались не заперты, словно мёртвая хозяйка поджидала ночную гостью. Воздух внутри был затхлым, в нем витал лёгкий аромат лекарственных трав. В полной темноте Маша забилась в угол. Её сразу же начало трясти, накатила дикая усталость, перед глазами появлялись и исчезали цветные пятна. Она сидела на полу, обняв руками колени, дрожала, всхлипывала и думала о том, что снаружи бродит Грыжа. Ищет. А в проклятой вонючей избе на столе среди грязных тарелок и окурков лежит отрубленная голова отца.

Аглая не соврала, всё действительно изменилось.

Гроза уходила. Ливень прекратился.

Грыжа вернулась домой, проследовала в гостиную, оставляя на полу грязные следы. Зажгла керосиновую лампу и тупо уставилась на голову на столе. Застонала. Она не помнила, как убила Фёдора. Всё что случилось во время грозы, для неё было как в тумане. Однако содеянное не вызывало у Грыжи ни ужаса, ни отвращения. Только обиду. Ещё несколько часов назад не было никаких проблем, а теперь придётся избавляться от трупа, очищать пол от крови. Чёрт возьми, а крови-то сколько! Целое море. И диван заляпался, и стол. Нужно успеть всё вычистить за несколько часов, потому что утром может кто-нибудь заявиться. Нелёгкая предстояла работёнка. Ну не обидно ли? А ещё и девчонка сбежала. Скорее всего, она сейчас плутает по лесу или сидит и рыдает под деревом. Вряд ли выживет. Волки о ней позаботятся. Или от голода сдохнет. Лес умеет убивать, особенно десятилетних девочек, которые понятия не имеют о мире за пределами двора.

Налив полстакана самогона, Грыжа залпом выпила. Затем с презрением уставилась на труп на полу, словно обвиняя его во всех проблемах. Это было не первое убийство, которое она совершила. Два года назад удушила своего сожителя, такого же алкаша, как и Фёдор. Тогда тоже бушевала гроза. Всё, как нынешней ночью. Грыже пришлось бежать, скрываться. Так и оказалась в этой Богом забытой деревушке.

Но сейчас она бежать не собиралась. Это её дом! Только её. Одна проблема – Фёдор пенсию по инвалидности получал, да и у брата иной раз деньги выпрашивал. Теперь с финансами будет проблема. Ну ничего, Грыжа умела выживать. Захомутает очередного мужика и будет его доить, как Фёдора. Она уже строила планы на будущее.

Выпила ещё полстакана самогона, рыгнула. Затем взяла топор и подошла к трупу. Да, работёнка предстояла тяжёлая, и это с её-то грыжей. Но делать нечего, пора начинать.

К утру она полностью расчленила труп, а куски тела побросала в дыру сортира. После чего вымыла пол, протёрла стол, накидала на диван разного тряпья, прикрыв пятна крови. Закончив, допила самогон в бутылке и отправилась спать. Устала так, что на ногах едва держалась, да и живот к тому же разболелся. Перед тем, как уснуть, Грыжа пожелала, чтобы лес убил Машу как можно скорей. Она даже представила себе волков, раздирающих девочку на части.

Глава третья

Маша вынырнула из вязкого болота тревожного сна и не сразу поняла, где находится. Память возвращалась неохотно, словно опасаясь усугубить стресс. Сначала воспоминания минувшей ночи показались Маше страшной фантазией, но скоро она была вынуждена признать: всё правда. И мёртвый отец, и Грыжа с топором, и побег из вонючего дома. Жестокая, но правда. И от этой проклятой реальности выть хотелось. Но хуже всего было то, что Маша понятия не имела, что теперь делать. Не вечно же прятаться в избе Аглаи. Куда идти? Словно в ловушку угодила, из которой не выбраться. Снаружи пугающая неизвестность, враждебный мир, злые люди. Там Грыжа. Стоит высунуть нос за дверь, и попадёшь к ней в лапы.

В окна проникал мутный солнечный свет. Утро было пасмурным, туманным.

Маша поёжилась, одежда – дырявые треники и рубаха – ещё до конца не просохли и неприятно липли к телу. Хотелось пить. Есть ли в этом доме вода? Вряд ли. Зато есть мёртвая старуха. Должно быть, лежит на кровати в соседней комнате. Маша с опаской взглянула на прикрытый цветастой занавеской дверной проём. Немного поразмыслив, успокоилась: меньше всего сейчас стоит бояться покойной старушки.

Не решаясь пока выбираться из угла комнаты, Маша осмотрелась: печка, стол, какие-то портреты на стенах, под потолком связки сухих трав, книги на полках, на подоконниках горшки с увядшими растениями. Пыль, паутина.

– Я побуду здесь немного. Можно? – шёпотом спросила Маша, глядя на дверной проём.

Ответом была тишина.

Маша свернулась калачиком на полу и, несмотря на тревожные мысли, скоро задремала. Ей привиделся кошмар. Она убегала от Грыжи – та была огромной, до самого неба, вокруг её головы клубились тучи. Молнии сверкали беспрерывно. Маша бежала, бежала, по колено утопая в вязкой грязи. А чудовище-Грыжа тянула к ней мясистые лапы с большими когтями. Чёрные избы поднимались на мощных лапах, вместо окон у них были налитые кровью глаза. Избы приближались, окружали.

– Тебе не сбежать! – ревела Грыжа.

Маша уже не бежала, а ползла по грязи. У неё не было шансов, она это чётко понимала. Монстры-избы теперь стояли вокруг плотной стеной, десятки огромных глаз-окон глядели хищно. А сверху приближалась рука Грыжи, пальцы шевелились как лапы гигантского паука.

Вскрикнув, Маша проснулась. Не сразу пришла в себя после кошмара – перед мысленным взором ещё долго сверкали молнии. Немного успокоившись, поднялась, чтобы размять затёкшие ноги. В горле совсем пересохло, да и желудок урчал, требуя пищи. Нужно было что-то делать – не сидеть же вечно в этом углу, мучаясь от жажды и голода?

Но прошло немало времени, прежде чем Маша решилась сделать шаг. Она чувствовала себя воровкой, забравшейся в чужой дом, и ей пришлось внушить себе, что Аглая не была бы против.

Тихонько, словно опасаясь нарушить покой мёртвой старухи, Маша проследовала на кухню. Маленький, обитый полосатой клеёнкой стол, табурет, допотопный примус, половник и сковороды на крючках – всё покрывал слой пыли. Верхнюю часть окна затягивала серая вуаль паутины.

Маша заприметила большой деревянный сундук возле стены.

– Я загляну? Можно? – спросила она жалобно. Ей казалось правильным спрашивать разрешение, даже если ответом была тишина.

Немного поколебавшись, Маша открыла крышку сундука и не смогла сдержать радостный возглас. Внутри, в целлофановом пакете, лежали макароны. Однажды, года два назад, она ела макароны. Очень вкусно. Лучше даже, чем варёная картошка. Впрочем, ей особо и сравнивать-то было не с чем, кроме картошки. В животе ещё сильнее заурчало, рот наполнился слюной. В ящике было много полотняных мешочков – некоторые весьма объёмные. Маша с азартом принялась открывать их, лихорадочно развязывая тесёмки. Впервые за долгое время на её губах играла хоть и робкая, но всё же улыбка. В мешочках были горох, фасоль, мука, тыквенные семечки, гречка, рис, дольки сушёных яблок, сухари. Настоящее богатство. Аглая оказалась женщиной запасливой.

Маша понятия не имела, что в её жизни случится завтра, но знала одно: сегодня она будет сыта. Чувство неловкости из-за вторжения в чужой дом рассеялось. Маша неожиданно ощутила гостеприимство покойной хозяйки, какое-то молчаливое одобрение. Стены, мебель, кухонная утварь – всё это почему-то не казалось чужим. Как бы Маше хотелось жить здесь. Долго, тихо, точно мышка в норке. Вот только мысли о Грыже тревожили – она ведь рядом. А значит, покоя ждать не следует. Постоянно будет мерещиться, что Грыжа заглядывает в окно, или подкрадывается с топором к двери.

Вздохнув, Маша открыла пакет с макаронами и принялась есть, откусывая от сухих трубочек по кусочку. Даже в таком виде, не варёные, они были очень вкусные, хотя их и приходилось долго перемалывать зубами. Съев с десяток макаронин, Маша взялась за сухари и сушёные яблоки. Затем попробовала гречку, но её пришлось уж слишком долго пережёвывать. Вернулась к макаронам и не заметила, как треть пакета съела. Даже затошнило немного. Насытилась, и это было очень непривычно. Икнув, Маша поглядела на мешочки в ящике. Глаза хотели ещё пищи, но желудок говорил: «Хватит!» После минутного замешательства Маша приняла сторону желудка: действительно хватит. Вон с непривычки даже икота напала.

Закрыв ящик, Маша вернулась в гостиную, и едва не вскрикнула – заметила боковым зрением какое-то движение справа. Первой мыслью было спрятаться, забиться в угол, но испуг сменился вздохом облегчения: всего лишь зеркало. Большое овальное зеркало на стене.

Маша подошла и с недоверием взглянула на своё отражение. Задалась вопросом: «Неужели это я?» Чумазая. Даже ночной ливень не смыл грязь с лица. Волосы спутанные, клочковатые. Ужас! Не девочка, а какой-то чертёнок. Одни только глаза ясные и чистые, как драгоценные камешки. Маша дала себе наказ обязательно умыться при случае.

Вот только с водой проблема. Тут бы жажду утолись сначала.

Она подошла к окну и осторожно раздвинула маленькие кружевные занавески. Трава, листва на деревьях и кустарниках – всё было мокрым после ливня. Маша сглотнула скудную слюну. Пить хотелось ужасно, но она привыкла терпеть. Жажда и голод были привычными.

Маша решила выйти наружу ночью. Где напиться – найдёт. Да вон хотя бы из лужи. Мысль о том, чтобы покинуть дом, пугала, вот только выбора не было. Маша понадеялась, что к ночи небо расчистится и появится луна. Когда светит луна – не так страшно.

– Луна любит меня, – вспомнив слова Аглаи, прошептала Маша.

Задёрнув занавеску, она отошла от окна, поставила два стула рядышком друг с другом и легла на них. Взгляд скользил по обстановке комнаты: большие красивые часы с маятником, стрелки которых остановились на половине седьмого; стеклянная ваза на столешнице; картина с изображением сидящей на берегу пруда печальной девушки… Всё было непривычно, ново. В вонючем доме, из которого сбежала Маша, не было ни часов, ни картин, ни ваз.

Она остановила взгляд на фотографии на стене. Аглая. Ещё молодая, красивая. А рядом с ней мужчина и ребёнок. Хорошая картинка, от неё веяло спокойствием, иной жизнью. Маша долго глядела на снимок. Представляла, что и у неё могла бы быть нормальная семья. Мать, отец. Могла бы. Но что-то с этим миром не так. Того, чего хочется, не случается. Был отец, да и тот… В памяти всплыло, как Грыжа отрубала ему голову – топор поднимался и опускался, взлетал вверх и падал. Маша скривилась: ох как хотелось бы забыть всё это. У неё не было причин любить отца, но жалось к нему вдруг пробила все преграды и на глаза навернулись слёзы, а к горлу подкатил горький комок.

Она вспомнила, что отец не всегда был конченным алкоголиком. Когда-то, давно, он даже играл с ней, рассказывал какие-то истории. И ходил он, не скукожившись, точно древний больной старик, а прямо. Почему именно сейчас это вспомнилось? И было ли это правдой? Маша уже не знала, где правда, а где проявление её фантазии. В голове царил бардак. Возможно, всё навыдумывала, потому что очень хотелось верить, что в жизни было и что-то хорошее. Лучше приятная ложь, чем унылая действительность. Почему нет? Можно и мать выдумать – ласковую, добрую. И внушить себе, что она вовсе и не спилась, а улетела на луну и теперь живёт там. Но когда-нибудь вернётся, чтобы наказать Грыжу.

Маша коснулась пальцами ожога на щеке, и решила придумать, как воображаемая лунная мама будет наказывать Грыжу. Хотелось, чтобы та долго, очень долго страдала. Чтобы кричала от боли, молила о пощаде. Раньше Маша о таком даже думать не осмеливалась, а теперь в ней словно бы что-то надломилось, и пробудилась злость. Грыжа всё ещё вселяла страх, но как враг, с которым хотелось драться, а не как всесильный деспот. Злость придала Маше уверенность в себе – совсем чуть-чуть, однако, на фоне былого унизительного смирения это походило на взрыв вулкана.

Поднявшись со своего ложа, Маша принялась расхаживать по комнате. Ей не хотелось, чтобы гнев стихал, она наслаждалась этим чувством. Злость сдабривалась воспоминаниями всех тех случаев, когда Грыжа причиняла боль. А таких моментов было очень много, они всплывали в памяти как вёдра с нечистотами. Пинки, оплеухи, пощёчины… ожог на лице, убийство отца. Непрерывный кошмар без светлых пятен, который Маша могла бы назвать двумя словами: «Моя жизнь».

Но теперь она сбежала от всего этого. Недалеко. Однако дыхание свободы уже ощущалось. Оно затмевало вонь проклятого дома – зловоние, которое, казалось, навечно обосновалось в ноздрях, впиталось в поры кожи. Свобода пахла сушёными яблоками и лекарственными травами, у неё был вкус макарон и гречки. Сытость, злость, предчувствие чего-то нового – это тоже была она, свобода.

Маша с нетерпением дождалась ночи.

Небо так и не расчистилось, но бледное пятно луны всё же проступало сквозь пелену облаков. Затаив дыхание, Маша осторожно приоткрыла входную дверь. Всё было тихо, лишь лёгкий ветерок шелестел листвой. Справа стояла чёрная полоса леса, а слева, в ночной темени, проступали мрачные силуэты деревенских изб. В окнах некоторых домов теплился желтоватый свет.

В голову Маши полезли мысли о том, что спокойствие это обманчиво, что Грыжа прячется неподалёку и только и ждёт, когда мышка высунется из норки. Машу никогда не пугала ночная темень, однако сейчас эта темнота казалась ей враждебной. Но не стоять же возле порога, мучаясь от жажды? Нужно было решаться. Пришлось выругать себя за трусость, ведь с таким настроем даже с крыльца спуститься не хватит духа. И куда только подевался тот решительный настрой, который был днём? Ждала с нетерпением ночи, а теперь шагу сделать не может. Пить хотелось ужасно, даже голова немного кружилась. Маша стиснула зубы и сказала себе твёрдо: «Никакой опасности нет! Грыжа сейчас пьянствует в вонючем доме!»

Внушение сработало, страх немного отступил. К тому же, облака расступились, и ночная тьма разбавилась призрачным лунным светом.

Пригнувшись, то и дело озираясь, Маша переступила порог, спустилась с крыльца и, к своей радости, заметила совсем рядом, возле стены дома, железное корыто. Вчерашний ливень наполнил его до краёв дождевой водой. Полностью позабыв обо всех тревогах, Маша бросилась к корыту, упала на колени и принялась жадно пить, не обращая внимания на плавающий в воде сор. Это была эйфория. Каждый глоток вызывал ощущение возрождения, обновления. Жажда отступала, словно злобный зверь.

Маша отстранилась от корыта, отдышалась, а потом сделала ещё с десяток глотков. Всё. Напилась. Набралась жизненных сил. И ночь больше не казалась враждебной, и мысли о Грыже не лезли в голову. Хорошо. Совсем расхрабрившись, Маша зачерпнула воды ладонями и принялась умываться – очень уж не хотелось снова увидеть в зеркале свою чумазую физиономию.

Умывшись, она сбегала в дом. Вернулась с ведром и ковшиком. Наполнила ведро водой и облегчённо выдохнула: теперь ей не грозила жажда, по крайней мере, в ближайшее время. И собственное положение больше не виделось таким уж плачевным.

Она взглянула в сторону деревни и сразу же отвернулась. Не хотелось смотреть, ведь там вонючий дом, там Грыжа и отрубленная голова отца. Лучше глядеть на луну, пока та снова не скрылась за облаками. Усевшись на нижнюю ступеньку крыльца, Маша устремила взгляд к небу. «Всё изменилось, – поведала она луне. – Я сбежала от Грыжи. Подскажи, что мне делать дальше?»

И сама же ответила вслух:

– Ждать.

Ей казалось, что это правильный ответ. Если не знаешь, что делать, остаётся только ждать. Возможно, завтра или через неделю найдётся иной, лучший ответ. Но не сейчас.

Луна скрылась за облаками и Маша, взяв ведро и ковшик, зашла в дом. Она была собой очень довольна, ведь не побоялась же сделать вылазку, поборола страх. Маленький шажок по тропе перемен. Оставалось только надеяться, что тропа эта не заведёт в страну кошмаров.

Маша улеглась на ложе из стульев. Она думала о том, что у неё теперь есть ящик с едой, ведро с водой и вообще всё, что находиться в этом доме. А ведь ещё вчера не было ничего, кроме старых потрёпанных журналов. Так странно. Теперь она сама по себе. Одна. Хотя нет, в избе ведь ещё есть Аглая, мёртвая старуха.

Приподняв голову, Маша взглянула на занавешенный дверной проём. Стало любопытно. Возникла мысль заглянуть в ту комнату. Завтра, когда будет светло. Хотя бы одним глазком взглянуть. Однако поразмыслив немного, она решила от этой затеи отказаться: пускай Аглая лежит себе спокойно. Не нужно её тревожить. Да и страшновато было смотреть на мёртвую старуху.

Маша зевнула, устроилась на стульях поудобней и скоро уснула. В этот раз ей привиделась луна – она была огромной, в полнеба. Вокруг неё танцевали звёзды. У ночного светила были глаза и рот. Луна улыбалась.

Время приближалось к двум часам ночи, когда Маша проснулась. Её разбудил какой-то звук. Шорох? Вздох? Она не была уверена. Прошла минута, другая. Тишина. А может, звук приснился?

Маша уже было успокоилась, как в соседней комнате, словно сухая листва прошелестела. Всколыхнулась занавеска. И снова тишина. Что это было? Сквозняк? Маша, закусив губу, торопливо перебралась из своего ложа в угол комнаты. Здесь она чувствовала себя спокойней. Долго сидела, тараща глаза на проём в соседнюю комнату и слушая стук своего сердца. В голову проникали страшные мысли: «Там за занавеской бродит мёртвая хозяйка. Там происходит что-то страшное…»

– Не пугай меня, Аглая, – плаксиво попросила Маша.

Из соседней комнаты снова донёсся шелест, и ей почудилось в этом звуке едва различимые слова: «Ничего не бойся». И как по волшебству страх отступил, сменившись приятной истомой. Веки налились тяжестью. Маша успела мысленно поблагодарить Аглаю, прежде чем уснуть.

И снова ей привиделась огромная улыбающаяся луна.

Утро выдалось ясным. Солнечные лучи радостно врывались в окна, с улицы доносилось возбуждённое пение птиц.

Маша зевнула, пробуждаясь. Потянулась. На этот раз у неё не было чувства дезориентации. Она точно знала, что находится именно в жилище Аглаи, мёртвой старушки, которая ночью сказала: «Ничего не бойся». Впрочем, Маше сейчас казалось, что эти слова ей померещились. Покойники ведь не умеют говорить. Или умеют? Некоторые. Такие, как Аглая. Да, на этот счёт небольшие сомнения всё же были.

Маша поела сухарей и тыквенных семечек. Выпила воды. Она всё больше ощущала себя свободной, раскованной. О Грыже и о погибшем отце старалась не думать – если возникали в голове такие мысли, гнала их прочь.

Ей вообще хотелось забыть всё плохое, поставить непроницаемый барьер между прошлым и настоящим. Но она сознавала: это невозможно. Плохое и страшное из прошлого всегда будет её преследовать, являться в ночных кошмарах. Можно как сейчас стараться не думать об этом, однако гнать неприятные мысли вечно не получится.

Насытившись, Маша насыпала немного гречневой крупы в миску и залила её водой. Она не была уверена, но, кажется, примерно так делала мать – просто в памяти что-то шевельнулось, возник размытый образ. Было любопытно, что получится. Ну, в самом-то деле, не есть же гречку сухой? Эти зёрнышки даже нормально не пережёвывались.

Но чтобы из этой затеи ни получилось, а Маша уже была довольна: ей нравилось экспериментировать, познавать, действовать и даже, возможно, ошибаться. Ведь это были очередные шажки по той самой тропе перемен. Она словно бы оживала после долгого увядания.

В ней бурлила энергия. Сидеть и ждать, когда гречка размокнет? О нет, насиделась в своё время за печкой в вонючем доме. Хватит! Хотелось двигаться, творить. Улыбнувшись, Маша взяла на кухне веник и принялась смахивать паутину. К окнам не подходила, опасаясь, что её заметят с улицы – об осторожности не забывала ни на секунду.

Покончив с паутиной, принялась подметать пол – неумело, но старательно. Выметая пыль из-под вязаного разноцветного половика в гостиной, Маша заметила люк в полу. Находка взволновала её. Возникла здравая мысль, что в этом погребе можно спрятаться, если будет грозить какая-нибудь опасность.

Но сначала нужно разведать, что там внизу.

– Я загляну? Хорошо? – по обыкновению попросила она разрешения.

Представила себе Аглаю, которая с улыбкой на губах произносит: «Хорошо, девочка. Делай, что захочешь. Это теперь твой дом». Кивнув, Маша нетерпеливо поддела пальцами краешек люка, напряглась и не без усилий открыла его. Снизу дыхнуло прохладой. Проникающего в окна солнечного света оказалось достаточно, чтобы Маша смогла разглядеть обстановку маленького, обитого досками погреба: земляной пол; стеллажи, заставленные банками и бутылями различного объёма.

Глаза Маши загорелись. Она поняла, что обнаружила клад с драгоценностями. Возможно, даже лучшее сокровище, чем припасы в ящике на кухне. Радостно обойдя люк, Маша устремила сияющий взгляд на проём в соседнюю комнату и выдохнула:

– Спасибо, Аглая!

Больше медлить не стала, спустилась по короткой крепко сбитой лестнице в подпол и осмотрелась. Десятки банок и бутылей. Их содержимое радовало глаз своим разноцветным разнообразием. Одна из полок была плотно заставлена небольшими баночками и пузырьками из тёмного стекла. Маша взяла один такой пузырёк и поднесла к носу. Даже сквозь пробку до неё донёсся отчётливый лекарственный запах. Всё ясно, это полка со снадобьями. Неинтересно.

А вот большие банки – совсем другое дело. Маша была твёрдо уверена, что в них находится что-то ну очень вкусное. Даже слюнки потекли, хотя есть особо и не хотелось. Глаза и любопытство настойчиво требовали отведать содержимое банок, но не желудок.

И на этот раз Маша прислушиваться к желудку не стала. Она схватила литровую банку, наполненную чем-то красным, торопливо поднялась по лестнице и проследовала на кухню. Ей пришлось изрядно повозиться, чтобы открыть крышку – руками не получилось и в ход пошли зубы. Справилась. Воздух наполнился ароматом земляничного варенья. Маша охнула. Это был запах из прошлого. Из того времени, когда она спала на кровати, а не на драных телогрейках за печкой; когда ела за столом и свободно гуляла во дворе. Из того прошлого, когда Грыжи не было и в помине.

Земляника.

Маленькая сладкая ягодка.

Скорее! Скорее нужно попробовать!

В волнительном предвкушении Маша отыскала ложку в ящике стола, зачерпнула варенье, сунула в рот… и обомлела. Раньше ей казалось, что нет ничего вкуснее тех конфет, которыми её прошлым летом угостила Аглая. Ошибалась. Земляничное варенье было лучше в тысячу раз. Даже в голове помутилось от восторга. За первой ложкой незамедлительно последовала вторая, третья, четвёртая… Маша глотала, почти не пережёвывая, и останавливаться не собиралась. Точнее, она просто не могла остановиться. В эти минуты для неё не существовало ни Грыжи, ни покойного отца. Было только варенье – сладкое могущественное волшебство. Банка опустела наполовину. Больше не лезло, но маша всё равно настойчиво отправляла в рот ложку за ложкой. Желудок взмолился: Хватит! Она не желала его слушать. Ничего не хватит! Это было какое-то помутнение. Ещё ложка. И ещё…

Всё.

Хотя нет. Ещё чуть-чуть. Капельку.

Вот теперь – всё.

Следующие часы Маша боролась с тошнотой. Ей было плохо. Она лежала на ложе из стульев, постанывала и непрерывно ругала себя за обжорство: ну нельзя же так! Дорвалась дурочка до сладкого. А теперь от одной только мысли о варенье мутило. Лишь после полудня немного полегчало.

Давешнее плохое самочувствие стало для Маши хорошим уроком: нужно сдерживать себя, знать меру, даже если чего-то ну очень сильно хочется.

Полностью придя в себя, она проверила гречку. Зёрнышки впитали в себя всё воду, стали мягкими. Это, разумеется, её обрадовало, однако есть после варенья совершенно не хотелось. Позволила себе лишь попробовать пол ложки. Вкусно. Решила, что съест гречку завтра утром.

До вечера, пока не стемнело, она просматривала книжки. В некоторых были хорошие интересные картинки. Особенно ей понравилась большая красочная книжка, в которой было мало текста, но много фотографий животных. Маша зачарованно глядела на всех этих диковинных зверей и недоумевала: неужели они действительно существуют? Лошадки в чёрную и белую полоску; огромные рыбины с острыми зубами; птицы с длиннющими ногами; ну и совсем непонятные твари, у которых только голова и куча каких-то отростков. Где живут эти звери? Как они называются?

В Маше пробуждалась жажда познаний. Она всё дальше удалялась по тропе перемен от вонючего дома, от былого мертвенного смирения. Что-то внутри неё рвалось наверстать упущенное, пытаясь собрать детали к необъятному пазлу под названием «Окружающий мир». К свободе добавлялись образы, вкусы, запахи. Открытия – такие, как приготовление гречки. Ну и ошибки, вроде почти опустошённой банки варенья.

Ночью Маша выбралась из дома и поведала подруге Луне и о найденном погребе, и об интересных картинках в книгах. Просидела на крыльце до самого рассвета, наслаждаясь звуками и запахами природы. А когда вернулась в избу, поймала себя на мысли, что за последние часы не думала ни о Грыже, ни об отце.

Уже засыпая, она снова услышала из соседней комнаты звук, похожий на шелест палой листвы. Встревожилась, но не так, как прошлой ночью – даже со своего ложа из стульев в угол комнаты перебираться не стала.

Шли дни.

Маша полностью освоилась в доме Аглаи. Она обследовала все полки, тумбочки, ящики, тёмные уголки. Просмотрела все книжки, перепробовала все крупы. Иногда лакомилась тем, что находилось в погребе, но без азарта, зная меру.

Как же ей нравился этот дом. Его запахи. Порой Маша думала о том, что в ту грозовую ночь, когда её преследовала Грыжа, она могла ведь и пробежать мимо этой спасительной избы. Что бы тогда было? Гибель? Скорее всего. Страшно становилось от таких мыслей.

Маша осмелела за эти дни, но иной раз всё же накатывало что-то паническое – мерещились шаги за входной дверью, или казалось, что возле окна кто-то стоит. В такие моменты она поспешно пряталась в погреб и дожидалась, когда страх отступит. Приступы паники случались редко, но они доказывали, что Грыжа всегда рядом, присутствует незримо, и от неё невозможно избавиться.

А однажды Маша увидела её воочию – поглядела вечером в окно и заметила вдалеке, возле покосившегося забора давно заброшенного дома на окраине деревни, грушевидную фигуру. Грыжа просто стояла и смотрела в сторону леса. А может, глядела на избу Аглаи? У Маши по спине побежали мурашки. «Она чует меня! – колотилось в голове. – Чует, как зверь!» Тут же нахлынули тяжёлые воспоминания: отрубленная голова отца, ливень, гроза. Грыжа словно бы специально там стояла, чтобы напомнить о себе: «Я здесь! Я радом! Бойся меня, бойся! Скоро приду за тобой!»

Маша спряталась в погреб и просидела в нём до ночи. Теперь она понимала: дом Аглаи был всего лишь временным убежищем. А ведь мечтала жить здесь, сколько захочет. Дурочка. Насытилась, расслабилась, размечталась, почувствовала себя хозяйкой, обманула саму себя, сказав, что всё теперь будет хорошо. Ничего хорошего не будет, ведь Грыжа рядом!

Утром небо затянулось тучами. Пошёл дождь. Маше постоянно казалось, что скоро случится что-то страшное. Накручивала себя и даже не пыталась изгнать из головы депрессивные мысли. Иногда осторожно заглядывала в окно и ей мерещилась за серой пеленой дождя грушевидная фигура. Закрывала глаза, и опять же видела Грыжу. Это было какое-то наваждение. Тревога нарастала.

– Что мне делать, Аглая? – не раз спрашивала Маша.

И ответ «ждать», который с готовностью всплывал в голове, больше не казался хорошим – от него веяло обречённостью. Ждать чего? Когда сюда заявится Грыжа? Возможно, она прямо сейчас бредёт сквозь дождь к этому дому. И от неё не спрячешься в погребе. Найдёт, учует. Отрубит голову, как отцу. Воображение беспрерывно рисовало страшные образы. Машу бросало то в жар, то в холод. И ко всему прочему появился жуткий зуд в шраме от ожога на щеке.

К вечеру дождь прекратился. Небо расчистилось. В лиловых сумерках над лесом показалась полная луна.

За последние часы тревога не уменьшилась. Маша неосознанно, но упорно внушала самой себе, что Грыжа сюда заявится, и избавиться от этой навязчивой мысли не было сил. Предчувствие грядущей беды, словно бы пожирало её изнутри, лишало воли.

Луна всё выше поднималась над лесом. В её ярком свете серебрилась мокрая листва. Маша сидела у окна и с тоской вглядывалась в вечернее небо. Вздыхала время от времени: что теперь делать? Как быть? К покойной хозяйке дома даже мысленно больше не обращалась – глупо спрашивать советы у мёртвой старухи. Теперь она это ясно понимала.

Тишина. Лишь комар пищал над ухом. Маша почти задремала, когда из соседней комнаты донёсся звук, похожий на шелест листвы. А затем раздался вполне чёткий голос:

– Зайди ко мне!

Машу словно ледяной водой окатило. Сон улетучился в мгновение ока.

– Не медли! – снова прозвучал голос. – Зайди ко мне.

Занавеска, прикрывающая проём в соседнюю комнату, вздулась как стяг на ветру. Душный воздух стремительно охлаждался. Скрипнули потолочные балки, качнулся маятник давно остановившихся часов.

Маша боялась сдвинуться с места. Руки покрылись «гусиной кожей», сердце отчаянно колотилось. Мёртвая старуха звала её в сою комнату. И голос был таким чётким. Это не игра воображения, не отголосок сна. Всё происходило на самом деле.

– Я долго буду тебя ждать? – Аглая, похоже, теряла терпение. – Живо ко мне! И не бойся, как раз я-то тебе зла не причиню. Опасность идёт совсем с другой стороны, девочка.

Маша взглянула на входную дверь. Был вариант: убежать и больше в этот дом не возвращаться. Здесь страшно, тут покойники разговаривают. Но куда бежать? За порогом враждебный мир, там смерть – выйдешь за пределы двора и растеряешься, оцепенеешь, взвоешь от безысходности. Нет, уж лучше пересилить страх и пойти к Аглае. К тому же та пообещала, что не причинит зла. Как же хотелось в это верить. От переизбытка эмоций даже голова закружилась.

– Я жду, – донеслось из комнаты.

И Маша, стиснув зубы, решилась. Подошла на ватных ногах к дверному проёму. Постояла несколько секунд в смятении, после чего, собрав всю волю в кулак и намереваясь, если что, сразу же пуститься наутёк, отодвинула занавеску.

Спальню заливал падающий в окно лунный свет. Он ясно вырисовывал очертания предметов. Аглая лежала на койке, скрестив руки на груди. Она была в тёмном платье, чёрная косынка прикрывала глаза, сухая кожа обтягивала череп.

Маша в точности не знала, но ей казалось, что не так должен выглядеть труп, пролежавший долгое время. Аглая походила на большую куклу, сшитую из осенних листьев. Рядом с ней на койке лежали пучки каких-то трав, а возле головы располагалось с десяток больших белых перьев. Всё в комнате было словно бы застывшим во времени, а ведь Маша ожидала увидеть не такую спокойную картину. И даже облегчённо выдохнула от того, что её ожидание не оправдалось. Никакого ходячего трупа. Всего лишь спальня, лунный свет и недвижимая, как и полагается покойникам, старуха.

Ничего ужасного.

Вот только этот холод. И голос:

– Пересилила-таки страх. Молодец.

Он доносился не от Аглаи. Маша заметила на столешнице возле окна какое-то движение. Там стояло небольшое круглое зеркало, и внутри него клубилось что-то, похожее на сизый дым.

– Подойди.

Голос исходил от зеркала. Маша больше не говорила себе: «Этого не может быть». Полностью доверившись зрению, слуху и покойной Аглае, она проследовала к столешнице. Любопытство подавило страх, да и лунный свет действовал успокаивающе.

Дымка в зеркале на мгновение застыла, а потом принялась закручиваться наподобие водоворота. Скорость вращения увеличивалась. Маша завороженно глядела на дымную круговерть, не в силах оторвать взгляд от этого зрелища. Для неё перестали существовать комната, покойница на кровати, запах сухих трав. Было только странное зазеркалье. Маша ощущала, как что-то внутри неё рвётся наружу, желая стать частью круговерти. Почему нет? Пускай летит навстречу неизвестности. И Машу вдруг закружило, словно невесомое пёрышко, понесло в неведомые глубины. Не было ни страха, ни тревоги. Дымный водоворот затягивал, затягивал. Вокруг мелькали какие-то неясные силуэты.

А потом вращение резко прекратилось. Дымка разлетелась в разные стороны, и Маша, к своему изумлению, обнаружила себя на вершине холма. Пейзаж был просто чудесный: в ночном небе сияла луна – такая же огромная, как в снах Маши. Звёзды странным образом вращались вокруг неё, оставляя за собой медленно гаснущие яркие полосы. А внизу колыхалась трава. Целый океан трав. По нему пробегали серебристые воны.

Маша ощущала дыхание тёплого ветра. Воздух был наполнен приятными цветочными ароматами. Откуда-то доносилась тихая, немного печальная мелодия – играли скрипки, флейты. «Где я?» – спрашивала себя Маша. Такого чудесного места она и представить не могла. Мир, где полностью властвовала луна. Прекрасно, волшебно. Этот посеребрённый ночным светилом безбрежный травяной океан… Маше хотелось броситься в него с холма и плыть, плыть в неведомые дали.

– Ну, здравствуй, беглянка, – раздался голос сзади.

Маша оглянулась. В нескольких шагах от неё стоял застеленный пёстрой скатертью круглый стол. Большой медный самовар блестел, отражая лунный свет. Тут же красовались изящные чашки с блюдцами. Плетёная корзинка с очень аппетитными на вид булочками. Вазочки с вареньем.

За столом сидела Аглая. Она была в белом платье, голову покрывала белая же косынка. На морщинистом лице пожилой женщины играла ласковая улыбка, в прищуренных лучистых глазах горели тёплые огоньки.

– Присаживайся, – она кивнула на стул с другой стороны стола. – Чайку попьём, поболтаем о том, о сём. Нам ведь есть, о чём поболтать, верно?

Маша, не раздумывая приняла приглашение. Она чувствовала себя в полной безопасности впервые после побега из вонючего дома. Всё здесь действовало на неё успокаивающе – и фантастический пейзаж, и стол с самоваром, и Аглая. Уютно было и легко, как в самом сладком сне.

Аглая налила в чашку чаю и передала её Маше. Та сделала глоток и подумала, что это самый вкусный напиток на свете. У него был вкус лета.

– Не стесняйся, угощайся, – жестом руки Аглая указала на варенье и булочки.

Какое-то время сидели молча. Маша выпила чай, попробовала варенье и съела булочку, любуясь плывущими вокруг луны созвездиями. Скрипки и флейты то умолкали, то снова начинали звучать – музыку словно бы приносил лёгкий ветерок.

– Обжилась ты в моём доме, – заговорила Аглая. – Хозяйкой стала. Но ты ведь чувствуешь, что опасность не миновала. Твой враг принюхивается. Завтра Грыжа заявится, я это точно знаю.

Маша отодвинула пустую чашку. Больше не хотелось ни чая, ни варенья. Так было хорошо, а Аглая взяла да напомнила о страшном и неизбежном. Добавила ложку дёгтя в бочку с мёдом.

– А мне можно остаться здесь? – робко поинтересовалась Маша.

– О нет, – с усмешкой отозвалась Аглая. – Твой срок ещё не пришёл. Когда-нибудь. Возможно. Но не сейчас.

– Пожалуйста…

– Давай-ка без этих «пожалуйста», девочка! – в голосе Аглаи появились стальные нотки. – Ты даже не понимаешь, насколько бессмысленна твоя просьба. Остаться здесь? Да у тебя впереди ещё долгий путь. А тут конечная остановка, поезд дальше не идёт.

– Не понимаю, – обиженно промямлила Маша.

– А тебе и не нужно ничего понимать. Пока. Придёт время, поймёшь.

– А как же Грыжа? Сами же сказали, что она завтра заявится. Мне что, сидеть и её дожидаться, что ли?

– Зачем дожидаться? Ты что, кукла безвольная? Она заявится, и не застанет тебя, – Аглая деловито взяла пустую кружку и налила ещё чаю. – Ты уйдёшь. В лес уйдёшь.

– Что? – опешила Маша.

– А что слышала. Далеко в лесу есть одно место. Там ты будешь в безопасности. К тому же, он уже ждёт тебя.

– Кто «он»?

Аглая уставилась на луну и несколько секунд сидела с загадочным видом.

– Всему своё время. Скоро всё сама узнаешь.

Маша нахмурилась. Одна только мысль о том, что придётся идти в лес, приводила в ужас. Да ещё этот таинственный «он», который зачем-то ждёт её. С одной стороны Грыжа, а с другой пугающая неизвестность. И выбора ведь нет. Неизвестность по-всякому лучше Грыжи.

– Но как же я одна, да через лес?…

Аглая перевела взгляд на Машу, в её глазах горел призрачный, словно бы заимствованный у луны, свет.

– Лес тебя не обидит. Ни один зверь тебя не тронет. Ты веришь мне?

Маша кивнула. Да, она действительно верила, но это слабо утешало. Ох, как же не хотелось покидать дом. Мечтала ведь долго-долго прожить в нём. И продуктов в ящике ещё было достаточно, и в погребе целая куча неоткрытых банок и бутылей. Нечестно. Словно бы только пустила корешки в почву, а теперь её с корнями и выдирают, бросают в неизвестность. Ну почему проклятая Грыжа всегда всё портит? Почему не оставит в покое?

– Не раскисай, слышишь? – сердито заявила Аглая. – Ишь губы надула… Боязно? А ты страх-то побори, сделай над собой усилие. И гляди в будущее с надеждой, даже если на душе кошки скребут. А главное, помни: луна любит тебя!

Маша расправила плечи. Слова Аглаи подействовали ободряюще.

– Луна любит меня, – повторила она.

– Вот-вот. Именно так. Ты пей чаёк-то, пей. И булочки кушай.

Кивнув, Маша послушно взяла кружку. Аглая откинулась на спинку стула, ветер трепал её седые, выбивающиеся из-под косынки, пряди волос.

– Помнишь, я тебе сказала, что однажды мы снова встретимся и поможем друг другу? А ты ведь в это и верить перестала, когда узнала, что я мертва. Верно? Да что уж говорить, многие перестали бы… Но мы всё же встретились. И сидим теперь себе, чаёк попиваем… Мёртвая старуха и маленькая девочка. Это доказывает, что в хорошее нужно верить всегда, несмотря ни на что. Иначе край, уныние.

В противоположной от луны стороне небо светящейся полосой расчертила падающая звезда. Затем ещё одна. И ещё… Будто бы волшебные стрелы пронзали космический мрак. Маша залюбовалась этим зрелищем. А Аглая, сделав глоток чая, продолжила:

– Будем считать, дорогая, что я сдержала своё слово, помогла тебе, указала путь. А теперь пообещай, что поможешь мне.

– Конечно! – выпалила Маша. – Конечно, я обещаю. Но как помочь-то?

– Да всё просто. Ты должна похоронить меня. Закопаешь в землю ту высохшую оболочку, что лежит в доме на койке. Негоже быть не похороненной. Сейчас и в ближайшее время ты этого сделать не сможешь. Но когда-нибудь. В будущем… В том месте, где ты скоро окажешься, есть старое кладбище. Это чистая территория, без скверны. Похоронишь моё тело там.

Маша кивнула.

– Похороню. Обещаю.

Аглая вздохнула, на её лице отразилась печаль.

– А теперь ты должна идти. Припасов с собой много не бери, голодать тебе не придётся. И, прежде чем покинуть дом, разбей зеркало, в нём больше нет надобности, – она на секунду задумалась. – Ах да, ещё кое-что… У меня под койкой стоит бутыль. Уже когда будешь из дома выходить, расколоти её. Просто грохни со всей силы об пол и сразу же уматывай. Запомни: сразу же! Не медли ни секунды, а то пожалеешь. Всё уяснила?

– Угу, – буркнула Маша. – Но как же я дорогу-то найду к этому вашему безопасному месту?

Аглая усмехнулась, подмигнула.

– Не бойся, не заблудишься. Мотыльки укажут тебе путь.

Маша уже собиралась поинтересоваться, что за мотыльки такие, как в воздухе над столом вдруг что-то засияло, затрепетало. Излучающие голубоватый свет мотыльки появились словно бы из ниоткуда. Только что не было, и вот они. Крупные, суетливые. Целая стайка.

– Ну всё, – подвела итог Аглая. – Прощай, девочка. Скоро у тебя начнётся иная жизнь. Ты заслужила перемены.

– Постойте! – разволновалась Маша. – Можно мне побыть здесь ещё немного? Ну, совсем чуть-чуть. Тут так красиво…

– Увы, нет, – отрезала Аглая. – Время – безжалостная штука. Часы тикают, а нынешней ночью тебе предстоит пройти длинный путь. Ты должна добраться до безопасного места до утра, ведь на рассвете мотыльки исчезнут, и ты останешься без поводырей.

Маша хотела спросить, увидятся ли они снова, но не успела: вокруг всё закружилось – громадный шар луны, созвездия. Звуки музыки унеслись вдаль. А потом пространство словно бы скомкалось, будто лист бумаги.

И Маша оказалась в доме, рядом со столешницей, на которой стояло зеркало. В зазеркалье вместо дымного вихря была темнота.

Чудеса закончились.

Пора собираться в путь.

Послышался сухой шелест. Маша насторожилась, заозиралась. Взгляд остановился на покойнице на кровати. Губы мёртвой старухи шевелились. Мгновение – и из её рта выбрался светящийся мотылёк. За ним протиснулся следующий. Зрелище это было не из приятных, однако Маша не отвела взгляда. Скоро в комнате, шелестя крыльями, летало уже с десяток мотыльков. Стайка метнулась к потолку, к стенке, к окну, затем суетливым потоком вылетела в гостиную. Маша отправилась следом. Она увидела, что мотыльки устремились к выходу. Один за другим они уселись на дверь и застыли, очевидно, в ожидании, что их выпустят.

Выпускать поводырей Маша пока не спешила. Стараясь больше не подпускать печальные мысли, она положила в холщовую сумку пакеты с сухарями, тыквенными семечками и сушёными яблоками. Хотелось взять побольше продуктов, но Маша благоразумно от этого воздержалась – тяжело нести будет, а как сказала Аглая, путь предстоял неблизкий.

Как ни старалась, а грусть всё же усиливалась с каждой минутой. Тяжело было покидать дом. Даже комок к горлу подкатил. Маша то и дело вздыхала, вспоминая, как обнаружила кучу припасов на кухне и в погребе, как ела варенье, как любовалась картинками в книгах. Здесь она испытала радость, почувствовала, что такое свобода, самостоятельность. А теперь этот коротенький отрезок жизни закончился. Впереди ждала пугающая неизвестность и какой-то таинственный «он», о котором упоминала Аглая.

Маша прошла в спальню. Чуть поколебавшись, взяла зеркало и швырнула его об стенку. Отражая лунный свет, осколки со звоном посыпались на пол. Была загадочная вещица, и нету. Жалко. Но что поделать, указания Аглаи нужно выполнять.

А значит, настал черёд сделать следующий шаг.

Вытащив объёмную стеклянную бутыль из-под кровати, Маша проследовала к входной двери, где её дожидались сумка с припасами и мотыльки. У порога замялась, стушевалась. Нужно было что-то сказать на прощание – дому, покойной хозяйке, – но в голову ничего не приходило. Да и чувствовала: если сейчас хоть слово произнести, слёзы из глаз хлынут. Пускай уж прощание будет молчаливым.

Тяжело вздохнув, Маша приоткрыла дверь. Мотыльки тут же сорвались с места, выпорхнули наружу и собрались стайкой у подножья крыльца. Маша решительно разбила бутыль об пол: бах! Воздух в доме сразу же наполнился густой вонью. Это был запах разлагающейся плоти – мощный, невыносимый. Охнув, Маша схватила сумку, выскочила на крыльцо и поспешно закрыла за собой дверь. Сделала глубокий вдох. Свежий воздух. После той вони он казался чудом.

Ну а теперь – в путь.

«Нужно верить в хорошее», – мысленно произнесла Маша, вспомнив поучения Аглаи. И спустилась с крыльца. Мотыльки, описав в воздухе круг, полетели к калитке.

Тёплый весенний вечер незаметно подбирался к границе ночи. Полная яркая луна забралась уже высоко на небосводе. Сияли звёзды. Со стороны деревни доносился обрывистый хриплый голос – какой-то пьяный мужик горланил песню про Костю моряка.

Снова ощущая себя беглянкой, Маша быстро шагала за мотыльками. Она не оглядывалась – почему-то у неё была уверенность, что оглядываться нельзя. Вот вбила себе в голову, и всё тут. Да и на что там глядеть, кроме дома Аглаи? На деревню, где давно поселилось зло и равнодушие?

Какое-то время мотыльки летели вдоль опушки, а потом, озарив своим сиянием малоприметную тропку, ринулись в пределы леса. Стиснув зубы, Маша заставила себя двинуться следом. Чтобы хоть немного заглушить страх, она мысленно повторяла: «Лес не обидит меня! Звери не тронут! Луна любит меня. Луна меня любит!»

Глава четвёртая

Ей мерещилось, что за деревьями кто-то скрывается. И этот «кто-то» преследует, наблюдает. Ночной лес не был безмолвным – то дерево скрипнет, то шорох послышится. Лунный свет с трудом пробивался сквозь кроны, однако его было достаточно, чтобы Маша различала тропку.

Она шагала быстро, стараясь не отставать от мотыльков-поводырей. От каждого звука у неё замирало сердце, и иногда ей казалось, что деревья тянут к ней мохнатые лапы-ветви, пытаясь схватить, утащить в мрачные чащобы. В такие моменты она принималась мысленно кричать: «Лес не обидит меня! Не обидит!..» Это немного успокаивало. Временно.

Идти было нелегко. В босые ступни врезались выступающие из земли корни, обломки веток. Непривыкшие к долгой ходьбе ноги требовали отдыха. Маша завидовала неутомимости мотыльков – те порхали над тропкой, словно частички неиссякаемой энергии.

Заухал филин. Ветерок зашелестел листвой.

Чтобы взбодрить себя, Маша принялась думать о том, что каждый шаг отдаляет её от Грыжи, от поганой деревни. Всё злое осталось далеко позади. «Осталось ли? А может, идёт по пятам?» – встревал подлый внутренний голосок. Маша старательно, но безнадёжно пыталась его заглушить – и без него тошно. Так и шагала в полном смятении.

Тропинка исчезла. Путь стал совсем трудным. Приходилось пробираться через густые кустарники, огибать овраги и поваленные деревья. Мышцы ног ныли, руки избороздили ссадины. На фоне страха начала пробиваться обида: да когда уж эти мотыльки приведут в обещанное Аглаей безопасное место? Маше казалось, что она продирается через лес целую вечность, что ночь эта заколдованная, бесконечная. Обида вызвала бунтарскую мысль: сесть под деревом и не вставать. И будь что будет. А мотыльки пускай себе летят куда хотят. Ну, в самом деле, сколько можно топать? Сумка с припасами уже казалась невероятно тяжёлой, а ноги словно бы к земле прилипали – не хотели шагать и всё тут. Приходилось заставлять их. Да и себя тоже.

Но вот ночная влажная духота сменилась утренней свежестью. Сияние луны померкло, лес погрузился в предрассветные сумерки. Над землёй, цепляясь за коряги и кустарник, поползли серые клочья тумана. И без того насыщенные запахи, обострились – ароматы трав, смолы.

Мотыльки полетели быстрее, и Маша была вынуждена прибавить шаг. Она почти бежала – на пределе, уговаривая себя не сдаваться. «Ещё немного, ещё чуть-чуть!» – эти подбадривающие слова колотились в голове в такт биения сердца. От ясного предчувствия, что цель путешествия близка, открылось второе дыхание. Да и предрассветный лес уже не казался мрачным и враждебным.

Туман становился гуще с каждой минутой. Сумерки рассеивались. Воздух наполнился пением птиц. Исходящее от мотыльков свечение тускнело, и Маша встревожилась: только бы они успели довести её до заветного места! Только бы не исчезли! От мысли, что она может остаться без крылатых поводырей, ей становилось жутко. Одна, в лесу? Куда идти, что делать? Этот лес представлялся Маше бескрайним – сколько не иди, не выйдешь из него. Да, где-то далеко позади проклятая деревня. Но лучше уж здесь сгинуть, чем вернуться и попасть в лапы Грыжи. Бескрайний лес. А то, что на картинках в журналах и книжках – это слишком далеко, возможно, даже не в этом мире.

К ужасу Маши один из мотыльков резко взмыл вверх и исчез, растворившись в воздухе. А следом за ним второй. Рассвет уже золотил кроны деревьев, заискрилась роса.

Маша старалась не обращать внимания на боль в ногах, на то, что от усталости кружилась голова. Она бежала за поводырями, умоляя их не исчезать. Только бы успеть! Ещё немного, ещё чуть-чуть!..

Третий мотылёк растворился в воздухе. Четвёртый. Маша споткнулась, упала, но заставила себя тут же подняться. Теперь каждый шаг казался ей подвигом. Она ненавидела солнце за то, что оно уничтожает мотыльков. Не могло, что ли выползти чуть позже? Подлое, злое солнце!

Сразу два поводыря одновременно исчезли. Осталось четверо. Морщась от боли, Маша могла теперь только ковылять. Силы кончились, второе дыхание иссякло. А вокруг уже вовсю радостно щебетали птицы. Неспешно, обволакивая стволы деревьев, клубился туман.

Мотыльков осталось трое. Они с каким-то отчаянием подлетали к Маше и сразу же уносились вперёд, требуя, чтобы она ускорила шаг. Поводыри стали почти прозрачными, они сливались с туманом.

На последнем издыхании Маша продралась сквозь молодую поросль и обессиленно опустилась на траву.

Дошла!

Справилась!

Она была уверена, что перед ней то самое место, о котором говорила Аглая. Да и мотыльки это подтверждали: они больше не суетились, не рвались вперёд. Порхали себе спокойно, становясь с каждой секундой всё призрачней.

Перед взором Маши искрилась в первых лучах солнца гладь большого пруда. Берега поросли камышом, в воде красовались кувшинки. С другой стороны водоёма виднелись гнилые развалины домов – обвалившиеся крыши, овитые плющом стены, чёрные провалы окон. От некоторых строений осталось лишь уродливое нагромождение замшелых трухлявых брёвен. Всюду властвовал бурьян. Маша подумала, что в этой деревне люди жили так давно, что и представить сложно. С тех пор, должно быть, ну очень много зим весной сменилось. Почти ничего ведь от деревушки не осталось. Тлен да труха. Но это ведь то самое безопасное место Аглаи. А почему нет? Здесь спокойно.

Маша растянулась на траве. Решила отдохнуть немного, прежде чем хорошенько осмотреться. Прикрыла глаза и сразу же уснула. Ей привиделся Мир Большой Луны. Серебристые волны пробегали по океану трав, в небе кружились созвездия. Холм, самовар, Аглая в белом платье – она разлила по чашкам чай и заговорила:

– Люди здесь жили особенные. Община. В восемнадцатом веке они пришли в эти места из Московской губернии, спасаясь от гонений. Тут было поспокойней. Дома поставили, храм построили, обжились. Луне эти люди поклонялись, а она им силу особенную дарила. Не всем, а лишь тем, кого считала достойными. У неё своё мерило. Можно хоть каждый день на её алтарь дары приносить, а она всё равно тебя не выберет. Или выберет. Пути Луны неисповедимы.

Аглая глотнула чаю и продолжила:

– Неплохо здесь эти люди жили. Иногда в город ездили, на рынке мёд, варенье, рукоделие продавали. Снадобья целебные опять же. Было им, что городским предложить. Цены не заламывали, товар быстро расходился. Городские торговаться с ними даже не пытались. А если кто-то всё же начинал канючить, что, мол, неплохо бы цену сбавить, всё равно, в конце концов, покупал по установленной цене. Умели эти люди убеждать, навязывать свою волю. Однако, даром своим не злоупотребляли особо, опасаясь новых гонений. А ещё они могли видеть то, что простым смертным видеть не дано. Но этот дар в большом секрете держался. И вообще, вели себя лесные люди крайне осторожно.

Маша слушала, разглядывая созвездия. Монотонный голос Аглаи, словно бы обволакивал её:

– Не было в общине ни религиозной строгости, ни тем более сектантского фанатизма, ни особых канонов. По простым общечеловеческим законам жили. А те, кто силой Луны был наделён, на других свысока не смотрели. Каждое новолуние праздники устраивали. Девушки хороводы водили, парни силой мерились. Влюблялись, женились, детей рожали, ссорились… Всё, как у всех. Со стороны взглянешь – обычные люди со своими радостями и проблемами. Посторонних в общину принимали неохотно, но случалось. Перед этим старейшины долго советовались, оценивали кандидата. Частенько отворот-поворот давали. И уж точно насильно к себе никого не тянули, не агитировали, как нынешние религиозные организации.

Аглая помолчала немного и продолжила:

– В двадцатых-тридцатых годах нелёгкие были времена. Однако лихо общину стороной обошло, репрессивный каток её миновал. В отличие от старообрядцев, община которых была неподалёку. Тем ох как туго пришлось.

Маша не всё понимала – репрессивный каток, старообрядцы? – однако, общий смысл улавливала. Голос Аглаи теперь звучал немного отстранённо, словно она, забывшись, глядела сейчас прямиком в прошлое и не подозревала, что её кто-то слушает.

– А потом началась война, – в глазах Аглаи отразилась тоска. – Великая Отечественная война. Мужчины и многие женщины общины на фронт ушли – в этом вопросе ни у кого не было дилеммы. Когда грозила большая беда община всегда убегала, но не в этом случае. Враг пришёл, значит нужно сражаться вместе со всеми, даже если ты живёшь особняком и в остальное время огораживаешь себя стеной леса. Те, кто остались – женщины, старики, дети – тоже не остались в стороне. Когда фашисты вторглись в эти места, помогали партизанам. За что и поплатились. Люди леса обладали силой Луны, но она оказалась беспомощной против карательного отряда, против автоматов и пулемётов. Сбежали единицы, среди которых была и я, тогда ещё молодая женщина. Остальных, включая старейшин, фашисты загнали в наш храм, чтобы сжечь заживо. Я видела всё, что тогда происходило. Пряталась в зарослях камыша у пруда и смотрела, давясь слезами. Вокруг щебетали птицы, лес шумел, но я уже воспринимала эти такие родные звуки по иному, словно какую-то погребальную музыку. Немцы подожгли храм. С каким же холодным равнодушием на лицах они это сделали! Будто внутри вовсе и не было людей. Хотя, они не могли не слышать этот многоголосый плач – я до сих пор его слышу. Боль, отчаяние, страх… В какой-то момент мне захотелось выйти из своего укрытия, чтобы принять смерть вместе со всеми. Но сдержалась. Храм разгорался. Фашисты стояли вокруг него, готовые пустить в ход автоматы, если кто-то вздумал бы сбежать через окна. Огонь взбирался по стенам, а я лежала в камышах и думала, что там, в храме, сейчас задыхаются от дыма мои мать с дедом, мои подруги… Я как наяву видела их искажённые мукой лица. Рассудок балансировал на грани, я просто чудом не потеряла сознание. А потом случилось нечто очень странное: плач и крики резко прекратились, послышался мощный вибрирующий гул. Немцы начали растерянно расступаться, а возле храма словно бы всё застыло, как на фотоснимке. Пламя, дым – они были недвижимы. Затем огонь и дым просто в воздухе растворились, а по стенам поползла чернота – густая, как патока, плотная. Она буквально обволакивала храм. Чёрные щупальца заволокли окна, опутали крышу. У немцев не выдержали нервы, они принялись истерично палить по храму из автоматов. А чернота тем временем окутала всё здание, его словно космическая тьма поглотила. Удивительное зрелище, жуткое и завораживающее. Гул стал такой, что земля дрожала. Воздух наполнился какой-то странной энергией – я лежала далеко от того места, но у меня по коже будто бы мураши бегали, а волосы, казалось, шевелились. Даже не представляю, что ощущали немцы, которые практически в эпицентре находились. Впрочем, большинство из них бросилось бежать. Опутанный чернотой храм вдруг стал размытым, его очертания смазались. Он замерцал и растворился в воздухе, словно его и не было. Просто исчез. Гул прекратился. Фашисты пришли в себя и поспешили убраться восвояси. А я выбралась из камышей и обнаружила на том месте, где храм стоял, лишь чёрную, будто выжженную землю.

Аглая вздохнула, глядя на луну. Её глаза влажно блестели.

– Так закончилась история лесной общины. Куда исчез храм? Куда пропали люди, которые в нём находились? Эти вопросы я задавала себе всю жизнь. Одно знаю точно: эти люди избежали гибели, иначе какой во всём этом смысл? Мне часто потом снился храм – чёрный как смоль, посреди густого тумана, словно потерянный во времени и пространстве. От него веяло тоской и одиночеством. Да, иногда цена спасения слишком высока…

Грыжа давно присматривалась к дому Аглаи, но, как и остальные жители деревни, она боялась проклятия покойной ведьмы: «Кто переступит порог моего дома, тот сдохнет страшной смертью!» Жутковатая угроза.

Однако жадность оказалась сильнее страха. Этим утром Грыжа растормошила своего нового сожителя Кольку Ефимова и буквально заставила его пойти с собой к дому Аглаи. О сбежавшей девять дней назад Маше она даже не думала. У неё была иная цель: мародёрство. В избе ведьмы ведь должно найтись хоть что-нибудь ценное? То, что можно продать. А всякие там проклятия… Да, страшновато, но всё это может оказаться глупым суеверием. Кто не рискует, как говорится…

С собой прихватили бутыль самогона для храбрости и бодрости. Возле двора Аглаи выпили по стакану. Грыжа пыталась заставить Кольку зайти в избу, но тот упёрся: «Что угодно сделаю, но только не это. Сама иди, коль такая смелая». Поругались, поскандалили. Выпили ещё и помирились.

Грыжа глядела на дом и вслух ругала Аглаю: «Не могла, сука старая, подохнуть нормально? Обязательно нужно было напоследок пакость сотворить?» Чем больше ругалась, тем сильнее заводилась. В порыве злости даже доску из калики выломала. А Колька в это время притихший стоял, на сожительницу взглянуть боялся – страшна она была в гневе, уродлива. За эти минуты он пожалел, что вообще с ней связался.

Злость и алкоголь придали Грыже решительности. Распалившись, она ввалилась во двор и точно разъярённый носорог ринулась к дому. Теперь ей было на всё плевать. Проклятие? Да пошло оно! Это пускай местное быдло трясётся из-за угроз чокнутой старухи! Колька смотрел ей вслед с нескрываемым злорадством. Если эта бабища окочурится, переступив порог, он не расстроится. Надоела она ему за те три дня, что жил с ней. Вредная тварь, крикливая. Связался спьяну, а теперь хоть вой.

Мощно впечатывая ноги-колонны в ступени, Грыжа поднялась на крыльцо, рванула на себя дверь. Та распахнулась и из дома выкатилась густая волна необычайно смрадного воздуха. Грыжа скривилась, зажала ладонями нос и рот. Глаза сразу же начали слезиться. Однако отступать она не собиралась. Вонь? Можно и потерпеть. Это не смертельно. Грыжа была привычной к вони, её собственное вечно потное тело смердело похлеще общественного сортира. Она даже заставила себя выдавить улыбку, бросая вызов покойной старухе: не с той связалась, старая ведьма! Да мне море по колено!

Всё ещё прижимая ладони к лицу, Грыжа переступила порог. Дышала размеренно, сквозь пальцы, глаза сузила до щёлочек. Прошлась по гостиной, отметив, что некоторые вещи вполне годные. Часы с маятником к примеру. Стулья, половик. Книг много на полках – сгодятся как топливо для печки.

Вонь буквально разъедала лёгкие. Грыжа поспешно вышла на улицу, отдышалась и снова ввалилась в дом. На кухне обнаружила много хороших вещичек: посуда, столовые приборы, даже какие-то крупы в ящике. Решила, что заберёт всё, ничего не оставит – не пропадать же добру? Она ощущала триумф. Не побоялась проклятья, вошла в дом! И ничего ужасного не произошло. Жива, здорова. И в награду за смелость – барахлишко старой ведьмы. Заслуженная награда.

Осмотрев кухню, Грыжа вернулась к Кольке, велела, чтобы тот взял у соседа тачку и возвращался. «У старухи, есть чем поживиться, – потирая пухлые ладони, заявила она. – Несколько ходок придётся сделать, чтобы всё унести!» Выпили, и обрадованный Колька, едва ли не вприпрыжку, бросился в сторону деревни. Когда Грыжа сказала «…есть, чем поживиться», его убогое воображение нарисовало кучу банок с самогоном.

Грыжа снова направилась к дому. У неё возникла отличная идея, как избавиться от вони, и она незамедлительно воплотила её в жизнь: нашла возле крыльца полусгнивший черенок от лопаты и разбила им все окна – пуская теперь чёртово логово проветривается.

Минут через пятнадцать вернулся Колька с тачкой. В дом он всё равно заходить отказывался, и Грыже пришлось самой выносить вещи. Вытаскивала их наружу и ругалась беспрерывно: на Аглаю, на трусливых деревенских мужиков, ну и на Кольку, разумеется.

Зайдя в спальню, она нервно сплюнула. Ей стало не по себе. Аглая лежала на кровати, как чёртова мумия. Труп почему-то не разложился, не сгнил, а усох. Это показалось Грыже очень ненормальным. Задерживаться в спальне она не стала, тем более, что и поживиться тут было не чем. Когда вынесла из избы всё, что заслуживало внимания, облегчённо выдохнула: хорошо поработала! Так не утруждалась с той ночи, когда расчленяла Фёдора.

Загрузив тачку, они с Колькой двинулись в деревню – довольные, пьяные. Лишь спустя пару часов Грыжа ощутила жуткий зуд во всём теле. Чесалось так, что орать хотелось. А вонь из дома Аглаи словно прилипла к коже. После полудня на шее появились небольшие язвы. Грыжа не находила себе места от злости. Зуд сводил с ума. Она до крови расчёсывала кожу и вопила во всё горло, проклиная Аглаю. Теперь Грыжа понимала, какова цена её мародёрству.

Глава пятая

Солнце уже высоко взобралось по небосклону, когда Маша проснулась. Гудели шмели, над разнотравьем колыхалось марево, где-то в лесу куковала кукушка, а со стороны пруда доносилось мерное кваканье лягушек.

Ноги после ночного перехода ломило, зудели ссадины и комариные укусы. Расчёсывая руку и сонно глядя на развалины с той стороны пруда, Маша с тоской подумала о доме Аглаи. Там было так уютно, а здесь… Да, тут красиво, однако эта лесная красота пугала своим величием. Маша ощущала себя крошечной беззащитной букашкой, и её беспокоил вопрос: что дальше? Аглая назвала это место безопасным, но как здесь жить? Как дикая зверушка? Зверушки умеют пищу добывать, прятаться от опасности, а она, Маша, всего лишь маленькая девочка, которая почти ничего не умеет и мало что знает. Печально.

Размышляя о своём смутном будущем, она поела сухарей и тыквенных семечек, напилась воды из пруда и отправилась к развалинам. Снова закуковала кукушка. Если бы Маша умела считать, насчитала бы семнадцать «ку-ку».

Мягкая атмосфера лесной глуши обволакивала её, запахи пьянили. На смену грусти явилось спокойствие. Больше не хотелось размышлять о своём будущем. Теперь существовал только этот весенний солнечный день, словно бы вырванный у вечности. Было только здесь и сейчас, в котором не существовало вопроса, что дальше.

В абсолютном умиротворении Маша бродила по давно заброшенной деревне. Замшелые брёвна, проваленные крыши, заросшие густым бурьяном подворья. Вспоминая рассказ Аглаи, она представила, каким это место было раньше. Живое воображение рисовало слишком уж красивые картины – сказочно красивые, далёкие от реализма, обыденности. Ей виделись не просто избы, а цветные терема, по улице расхаживали румяные люди в праздничных нарядах. И все приветливо улыбались. Маше нравилось именно так представлять прошлое этого места, хотя она и подозревала: всё было куда скучнее.

Она приметила небольшое строение, которое неплохо сохранилось. По крайней мере, была крыша и стены. Хоть какое-то укрытие. Тем, кому довелось жить в собачьей будке, любая развалюха кажется дворцом. Маша решила, что поселится здесь. Потом. А пока продолжила осмотр деревни, пробираясь сквозь заросли папоротника, борщевика и лопухов.

Добралась до места, где трава росла чахлая, с болезненным желтоватым оттенком. Маша догадалась: именно здесь стоял тот исчезнувший храм. Ей стало не по себе. От этого участка земли так и веяло скорбью и мрачной тайной. Даже мурашки по спине побежали. Маша представила себе то, о чём рассказывала Аглая: густая чернота, ползущая по бревенчатым стенам, а вокруг чудовища с рогами и свиными рылами – так воображение нарисовало фашистов. Жуткое зрелище. Маша подумала, что меньше всего на свете хотела бы увидеть такое наяву.

Тяжело вздохнув, она отправилась к пруду. После посещения этого места ей невыносимо захотелось умыть лицо, сполоснуть руки. А сюда решила больше никогда не приходить.

До вечера она обследовала окрестности – не спеша, часто давая ногам отдых. Посетила пасеку, от ульев на которой остались лишь трухлявые доски. Обошла одичавший вишнёвый сад. Обнаружила небольшой ручей – вода в нём оказалась куда вкусней, чем в пруду.

Маша не раз ловила себя на мысли, что ей здесь нравится. Она больше не ощущала себя крошечной букашкой посреди громадной пугающей неизвестности. И было ещё кое-что позитивное: даже в доме Аглаи она чувствовала какое-то незримое присутствие Грыжи, её дух, а теперь эта связь оборвалась. Грыжа, наконец-то, далеко, за спасительной стеной леса, внутренний страж может переключить внимание на иные, пока ещё неопределённые опасности.

Пока совсем не стемнело, Маша решила прибраться в своём новом жилище: вытащила наружу и забросила в бурьян хлам, гнилые доски, истлевшее тряпьё. Так себе уборка вышла, но на первое время сойдёт. Нарвала травы, сделала лежанку.

Из-за верхушек деревьев появилась луна. Маша встретила её улыбкой, как лучшую подругу. Сидя возле входа в жилище, она поведала ночному светилу о том, что сегодня был замечательный день, рассказала о своих впечатлениях. Луна поднимала всё выше, а Маша говорила и говорила без умолку, ощущая себя по настоящему свободной.

Вечер был тихим, безветренным. Квакали лягушки, стрекотали кузнечики, над гладью пруда поплыли клочья тумана.

Несмотря на усталость, Маше спать не хотелось. Она глядела в небо и думала, о чём ещё поведать луне. Пожаловаться на страх перед завтрашним днём? Нет, жаловаться не было никакого желания. А может…

Её размышления прервал излучающий бледный свет мотылёк. Он неожиданно появился на фоне луны, опустился к земле, суетно запорхал над травой, а потом приблизился к Маше. Она удивилась: зачем он здесь? У неё возникло волнительное ощущение, что эта ночь не будет спокойной.

Мотылёк отлетел немного, вернулся и снова упорхнул. Он явно куда-то манил.

– Идти за тобой? – спросила Маша.

Куда? Зачем? Она была в смятении. Снова отправляться навстречу неизвестности ей не слишком-то хотелось. Ладно днём, но ночью… И что теперь делать? Не обращать внимания на мотылька? А поводырь бледным огоньком мелькал в ночи, и сдаваться не собирался – подлетал и рвался прочь: иди, иди за мной!

Маша поднялась, всплеснула руками: иду. Она поняла, что Аглая не одобрила бы бездействие. Это стало сильным аргументом в пользу ночного путешествия.

Мужики больше не могли выносить исходящую от Грыжи вонь. Выгнали её едва ли не пинками из дома, где сегодня проходила пьянка. А сожитель Колька крикнул ей вслед, чтобы близко больше к нему не подходила.

Она брела по деревенской улице и рыдала в голос – пьяная, злая. Иногда останавливалась и начинала выкрикивать проклятия в адрес Аглаи, при этом топала ногами и потрясала кулаками, как обиженный ребёнок.

За минувший день её кожа покрылась язвами, а на лбу, как причудливые рога, появилось два крупных фурункула. Но хуже всего – вонь. Она не выветривалась, не вычищалась, ни вымывалась. Зловоние словно бы навечно обосновалось в порах кожи, впиталось в плоть.

Как теперь жить?

Прежде чем выгнать, собутыльники оскорбляли её, называли вонючей свиньёй, скунсом. Она их люто ненавидела. Ненавидела всех и вся. Весь мир. И эту ночь. И луну. В сознании Грыжи плескалась грязь. Её мысли были столь же зловонны, как и тело.

Маша очень надеялась, что путь будет недолгим. Она шагала сквозь лес и гадала, куда же ведёт её крылатый поводырь. В одном была твёрдо уверена: ничего плохого её впереди не ждёт.

Ночной лес пугал не так сильно, как раньше. Поскрипывание деревьев, шорохи воспринимались теперь без жутких домыслов.

Лунный свет пробивался сквозь густую листву дубов и тополей, жужжали комары. Мотылёк порхал неутомимо, каждым своим движением призывая не отставать.

Надежды Маши оправдались, путь оказался недолгим. Поводырь привёл её на старый погост. Среди диких трав с трудом угадывались холмики могил, деревянные растрескавшиеся надгробия овивал плющ. Деревья на погосте не росли, словно это была запретная для них территория, зато вокруг стояли мощные кряжистые дубы – как молчаливые стражи, охраняющие покой мёртвых.

Мотылёк довёл Машу до центра погоста, затем взмыл к небу и растворился в лунном свете. Маша коснулась пальцами травы, и вспомнила просьбу Аглаи похоронить её здесь. Та, кто давным-давно укрылась от немцев в камышах, должна воссоединиться со своими предками. Это как возвращение домой после долгого тяжёлого пути. Маша мысленно ещё раз поклялась сдержать слово, во что бы то ни стало. И только ради этого нужно постараться выжить. Но неужели мотылёк привёл её сюда лишь для того, чтобы она вспомнила данное Аглае обещание? Маша повернулась на месте. Ощущение, что должно что-то произойти не оставляло её.

– Зачем я здесь? – прошептала она, обращаясь к ночи, лесу, луне.

И словно бы в ответ на её вопрос зашелестела листва дубов-стражей. В лунном свете вспыхнули мириады голубых искр – они появлялись в воздухе на большой высоте, падали, как странные снежинки и таяли, не долетая до земли.

У Маши дух перехватило от этого зрелища. Она испытывала одновременно и страх и восхищение. Ей казалось, что нечто подобное она видела во сне, очень-очень давно.

Листва шуршала то справа, то слева, словно по лесу носился воздушный поток. Пространство над погостом мерцало от искр. Из-за игры света и тени Маше мерещилось, что дубы-стражи шевелятся, движутся.

– Привет.

Голос раздался сзади. Маша ойкнула от неожиданности, обернулась. И плюхнулась на траву, потому что ноги вмиг стали ватными. Теперь она могла лишь изумлённо хлопать глазами и открывать и закрывать рот, словно выброшенная на берег рыба.

Перед ней стоял мужчина лет тридцати. Он выглядел неопрятно: мятый серый пиджак поверх чёрной футболки, рукава были закатаны до локтей. Потёртые джинсы, изношенные кеды. Лицо покрывала щетина, русые волосы торчали в разные стороны. Мужчина стоял ссутулившись, засунув руки в карманы. Он всем своим видом будто бы говорил: я устал и мне не доставляет радости быть здесь. На Машу глядел без интереса, как на давно наскучивший обыденный предмет. Глаза были водянистые, блёклые, в них словно бы навечно поселилась слякотная осень.

Этот тип был не один, возле его ног сидела рыжая кошка – кончик хвоста подёргивался, усы блестели как серебристые спицы.

– Вот мы и встретились, – сказал мужчина равнодушно.

Он опустился на траву, уселся по-турецки, почесал щетинистую щёку. Маша таращила на него испуганные глаза и раздумывала о побеге: вскочить, броситься наутёк! Догонит или нет? И откуда он вообще взялся?

– Боишься? – мужчина медленно моргнул, потупил взгляд. – Оно и понятно. Одна, в лесу… А тут ещё мужик какой-то не самой приятной наружности. Я бы на твоём месте обделался по полной.

Затаив дыхание, Маша развернулась и на карачках поползла прочь – вскочить и броситься наутёк была просто не в состоянии.

– Эй! – обиженно окликнул мужчина. – Ты куда намылилась?

Он поднялся, догнал Машу и преградил ей путь. А она тут же развернулась и поползла в другую сторону. В её голове колотилась единственная мысль: «Сейчас вскочу и побегу! Сейчас, сейчас!..»

– Вот же чёрт! – выругался мужчина. – Досталась же на мою голову мелюзга. Неужели я всё это заслужил?

Он снова догнал Машу и, схватив её за плечи, не позволил снова уползти. Она дёрнулась, пискнула и цапнула его зубами за запястье.

– Успокойся! – выкрикнул он ей в лицо, словно бы и не почувствовав боли. Его руки крепко сжимали плечи Маши. – Я не собираюсь за тобой по всему кладбищу носиться! Я понимаю, конечно, что ты мелкая, и тебе страшно, но, чёрт возьми, даже ты должна была уже догадаться, что я здесь не для того, чтобы вред причинить. Аглая что тебе сказала, помнишь? «Он ждёт тебя» – вот что сказала. Так я и есть тот самый «он».

Мужчина бросил на кошку тоскливый взгляд. Та сидела на прежнем месте и с любопытством смотрела на падающие искры. Её зелёные глаза сияли, как драгоценные камешки.

– Мурка! Иди, успокой её, пока она опять не уползла, – мужчина поморщился и пробурчал: – Эх, знал бы я, что после смерти придётся нянчиться с вшивой мелюзгой…

Мурка подбежала к Маше, громко замурлыкала и потёрлась головой о её щёку. Маша в каком-то порыве схватила кошку и крепко прижала её к себе, словно щит от зла. Мурка такой бесцеремонности не противилась.

– Так-то лучше, – мужчина отпустил плечи Маши. – Только давай уже больше не удирай. Я здесь, чтобы помочь тебе, – он сунул руки в карманы пиджака, ссутулившись прошёлся вдоль одной из могил. – Для начала, пожалуй, нужно представиться. Зови меня Мертвец. Ну, если вообще захочешь меня как-то звать. Да, я мёртвый. Помер два года назад, и Мурку угробил, сволочь. У меня, разумеется, было нормальное имя, но… В общем, это неважно. Теперь я просто – Мертвец.

Прижимая к себе кошку, Маша глядела на него сердито, с подозрением. Уползать она больше не собиралась, хотя пружина в её сознании всё ещё была сжата до предела.

– Итак, я здесь, чтобы помочь тебе, – продолжил Мертвец. Он говорил с кислым выражением на лице, словно звук собственного голоса вызывал у него уныние. – Можешь считать меня очередным мотыльком, который укажет тебе путь. Хотя, сравнивать себя с насекомым… Ну да ладно, главное, чтобы ты поняла. Ты меня вообще понимаешь?

Маша порывисто кивнула.

– Отлично, – Мертвец усмехнулся. – Не все, значит, мозги от страха растеряла. И не стискивай так Мурку! Она хоть и мёртвая, но всё же не железная.

Он пригладил ладонью свои всклокоченные волосы, и Маша заметила на его предплечье татуировку: глаз в обрамлении причудливых узоров.

– Не знаю, почему Луна тебя выбрала, да это и не моё дело, – Мертвец бросил на Машу взгляд, красноречивей всяких слов говорящий: такую как ты лично я не выбрал бы никогда. – Но факт остаётся фактом. Сегодня ты переродишься, станешь другой. Если, конечно, захочешь. Скажу честно, малявка, мне плевать, какой ты сделаешь выбор. Впрочем, почему плевать? Откажешься, и мне не придётся с тобой нянчиться. Однако, обязан предупредить: перерождение поможет тебе выжить. Мощный аргумент, верно? К тому же, если откажешься, Луна отвернётся от тебя навсегда, – он поднял руки, словно сдаваясь. – Всё, больше не агитирую. Выбор за тобой.

Маша молчала. Она не понимала, о каком таком перерождении толкует Мертвец, но чётко осознала одно: Луна желает исполнить свою волю. Луна – ночная подруга. Та, что терпеливо выслушивала все жалобы. Та, что лечила, усмиряла боль.

– Ну же, – поторопил Мертвец. – Скажи «нет» и ты больше никогда не увидишь мою помятую рожу. Пойдёшь в свою развалюху, уснёшь и обо всём забудешь. Так что, нет?

Глаза Маши гневно блеснули. Ей очень не нравилась настойчивость этого типа. Она отпустила кошку, поднялась и выкрикнула с вызовом в голосе:

– А вот и да!

Мертвец хмыкнул.

– О как! А ты я гляжу девчушка с характером. Вшивая, чумазая, но с норовом.

– А ты – вредный!

– Ну, знаешь ли, – коротко рассмеялся Мертвец, – я и при жизни был тем ещё говнюком, а смерть, к твоему сведению, характер не улучшает. Какой есть, такой есть. Раз сказала «да», привыкай. Ты ведь «да» сказала, я не ослышался?

– Не ослышался, нет.

Заложив руки за спину, Мертвец обошёл Машу. Сквозь пелену равнодушия в его глазах пробилась-таки искорка любопытства.

– Что ж, – промолвил он после длительной паузы, – пожалуй, никакой торжественной речи по этому поводу я произносить не стану. Просто приступим к делу. Ты готова?

Маша понятия не имела, к чему она должна быть готова, а потому ограничилась пожатием плеч. Такой ответ Мертвеца устроил. Он кивнул и отдал приказ:

– Сложи ладони лодочкой – так, словно воды хочешь зачерпнуть – и вытяни руки.

Маша повиновалась. Она чувствовала: сейчас должно произойти что-то удивительное, важное, и от волнения даже задрожала. Мурка, будто пытаясь успокоить, принялась тереться мордочкой о её ноги. Деревья продолжали шуметь листвой, где-то неподалёку заливисто запел соловей.

Мертвец взмахнул рукой, и в тот же миг голубые искры над погостом засуетились, как встревоженные мошки. А потом они слились в единый мерцающий поток, который, сделав изящный вираж на фоне луны, устремились к Маше.

– Не дёргайся! – строго предупредил Мертвец. – Стой, как стоишь!

– С-стою, – промямлила Маша.

Как назло у неё зачесался нос, но она решила терпеть, во что бы то ни стало. В её голове крутилось загадочное слово «перерождение». Она не понимала его смысла, однако на уровне подсознания чувствовала: перерождение – это переход границы между унылым прошлым и ярким будущим. И да, сейчас эта черта будет пройдена. Вроде бы и терять нечего, а всё равно было страшновато. Да ещё и этот странный тип… Луна могла бы кого-нибудь поприятней прислать, если на то пошло…

Мертвец снова стоял с равнодушным видом, словно всё происходящее было ему совершенно неинтересно. А тем временем мерцающий поток принялся вливаться в сложенные лодочкой ладони Маши. Она чувствовала приятную прохладу, как будто её ладони наполнялись свежей ключевой водой. Искры превращались в красивую светящуюся субстанцию, при этом жидкость не просачивалась сквозь пальцы.

Маша с восторгом подумала, что держит в руках лунное сияние. Это было волшебно. Ей хотелось смеяться и плакать одновременно. Она впервые в жизни ощущала себя значимой, нужной. Все эти чудеса ведь для неё одной! Даже не верилось. Девочка, которая жила за печкой и в собачьей конуре чем-то заслужила любовь самой Луны.

– Пей, – приказал Мертвец.

Маша послушно поднесла ладони к губам. Сердце бешено колотилось, от переизбытка эмоций кружилась голова. Мурка всё ещё тёрлась об ноги, будто подбадривая: пей, девочка, пей, не бойся!

И Маша принялась пить. Один глоток, второй, третий… У лунного эликсира оказался вкус как у обычной, чуть подслащённой воды, но Машу это не разочаровало. Она ощущала себя так, словно до этого была засохшим деревцем, а теперь, с каждым глотком, в ней всё оживало, расцветало. Приятная прохлада струилась по жилам, тело наполнялось необычайной лёгкостью.

В какой-то момент она забылась и почувствовала себя исполинским существом, на котором росли деревья, текли ручьи, бродили звери. А луна была совсем рядом – так близко, что коснуться можно. Её свет обволакивал, проникал в вены. «Я сильная и огромная, – с благоговением сказала себе Маша. – Мне теперь никто не страшен!»

А потом она ощутила себя маленьким пёрышком – ветер поймал её и понёс к приветливо подмигивающим звёздам. Всё выше и выше… И вот она уже в окружении мерцающих созвездий – невесомая, восхищённая. Послышался хрустальный звон, который плавно сложился в красивую музыку. Появились размытые призрачные силуэты девушек в длинных платьях. Взявшись за руки, они принялись кружиться вокруг Маши, их волосы развевались, оставляя за собой сияющий туманный шлейф. В такт музыки пульсировали звёзды. Девушки кружились всё быстрее и быстрее…

Маша больше не желала быть сторонним наблюдателем. Она впорхнула в общий хоровод, растворилась в радостной круговерти.

Но неожиданно музыки стихла, девушки превратились в туман и растаяли. Созвездия погасли. Маша снова ощутила себя человеком. Какое-то время она находилась в полной темноте, и ей было обидно, что веселье прекратилось. Так ведь было хорошо…

Мрак вдруг стал оживать, на его фоне начали появляться кряжистые ветвистые деревья. Листва, кора – всё было словно бы из серебра. В воздухе плавали полупрозрачные существа, похожие на рыбин, над землёй струился мерцающий туман. Маша повернулась на месте, отметила, что здесь красиво.

Зазвенела, как колокольчики, листва, раздвинулись ветви, и перед взором Маши предстала огромная женщина с большими ветвистыми рогами. Она была в платье, словно бы сплетённым из серебристых трав, глаза походили на сияющие луны, длинные волосы искрящимся каскадом ниспадали на обнажённые плечи. Белую кожу великанши покрывало множество трещинок, в которых струились «ртутные» ручейки. На шее красовался кулон с белым хрусталиком.

Женщина подошла к Маше – движения были плавными, грациозными – и опустилась перед ней на одно колено.

Маша зачарованно глядела ей в глаза, чувствуя себя так, будто встретилась с самым родным и близким существом. Знакомая незнакомка. Некто из прекрасных забытых снов. Эта женщина казалась неразделимой частью серебряного леса, она дополняла собой общую чудесную картину. Маша дала себе наказ не забывать этот образ никогда, использовать его как щит от уныния и тяжёлых мыслей.

Великанша улыбнулась и произнесла:

– Теперь Луна в глазах твоих.

Маша понятия не имела, что это значит, но решила от вопросов воздержаться.

– Скоро всё поймёшь, – обнадёжила женщина, словно прочтя её мысли. – Ну а теперь, возвращайся, Мертвец тебя заждался.

Какая-то сила потянула Машу прочь. Раздвигались ветви, образуя туннель. Звенела листва. Фигура рогатой великанши становилась всё меньше и меньше.

А потом наступила темнота.

– Ну, наконец-то, – услышала Маша недовольный голос Мертвеца.

Она часто-часто заморгала. Ей понадобилось время, чтобы сообразить: она уже здесь, не там. Вокруг лес – самый обычный, не серебряный. Погост. Поросшие травой могилки. Тип в мятом пиджаке. Кошка Мурка.

– Пришла в себя? – Мертвец стоял с кислой миной на лице.

– Что? – Маша чувствовала себя так, словно не полностью очнулась от долгого сна.

– Пришла в себя, говорю?

Маша с грустью посмотрела на луну.

– Я танцевала среди звёзд, – произнесла задумчиво. – А потом я видела…

– А я видел, – перебил её Мертвец, – что ты часа два шаталась по погосту как пьяная. И улыбалась, как полная дурочка.

Маша наградила его гневным взглядом: зачем он обманывает? Ведь она действительно танцевала с призрачными девушками среди звёзд. Действительно побывала в серебряной чаще и видела женщину с большими рогами. Вредный Мертвец! Обманывает, чтобы позлить?

– Ладно, не дуйся, – черты его лица смягчились. – Лучше расскажи, чувствуешь ли в себе изменения.

Маша вспомнила загадочное словно «перерождение», и прислушалась к своим ощущениям. Удивительно, но больше не было ни боли в ногах, ни усталости. Приятная лёгкость во всём теле и такая непривычная полная уверенность в себе. Маше казалось, что ей сейчас по силам всё, чтобы не задумала.

– Настоящие изменения почувствуешь позже, – заверил Мертвец, не дождавшись ответа. – Всему, как говорится, своё время. А пока хочу тебе кое-что объяснить… – она сорвал длинную травинку и указал ей в небо. – Луна. Ночное светило. Но это всего лишь спутник Земли. Хотя… откуда тебе знать, что такое спутник? Ты ведь всего лишь вшивая безграмотная мелюзга…

Маша стиснула зубы и зыркнула на него так, словно желая испепелить взглядом. Ей хотелось сказать ему что-то ну очень обидное, но подходящих слов не находилось. Да и непривычна она была к ответным оскорблениям.

– Да не гляди на меня, как на врага народа, – угрюмо произнёс Мертвец. – Ну не люблю я детей. Никогда не любил. И даже не знаю толком, как с тобой, козявкой неразумной, общаться, – он сокрушённо покачал головой. – Ладно, давай к самой сути… Итак, ты всегда смотрела на луну, беседовала с ней, жаловалась на свои проблемы. Верно я говорю?

Маша медленно кивнула. Мертвец выкинул травинку и продолжил:

– Но неосознанно ты обращалась не к этой сияющей блямбе на небе, а к целому миру, незримому для простых смертных. Повторяю: неосознанно! И мир Большой Луны тебя услышал, оценил.

– Я видела этот мир, – встряла Маша, вспомнив чаепитие с Аглаей.

– Ты видела лишь обложку огромной книги, – сурово пояснил Мертвец. – Иначе говоря: нифига ты не видела. Но ты теперь частичка того мира, – он задумчиво поскрёб пальцами щетину на подбородке. – Что ж… вроде бы всё объяснил. Вопросы имеются?

Маша растерялась. Вопросы имелись, но пока сумбурные. Она пожала плечами. Мертвец хмыкнул.

– Ладно. Как я уже говорил, всему своё время. А сейчас топай в своё логово, и спать ложись. Утро вечера мудренее, – он усмехнулся. – Чёрт, чувствую себя персонажем из сказки… Ну всё, всё. На сегодня, всё.

– Всё? – удивилась Маша.

– Ага, – Мертвец поглядел на неё устало. – Если честно, утомила ты меня. Полночи с тобой провозился. Не сказать, что я такой уж занятой, но… – он махнул рукой, решив не договаривать фразу. – Всё, топай. Аривидерчи, мелкая, ауф фидерзейн. Все вопросы потом.

Маша подняла кошку, прижала к груди.

– Я заберу кису?

– Да щ-щас! – гневно выкрикнул Мертвец, и выхватил из её рук питомца. – Моя Мурка!

Маша обиженно поджала губы.

– Жадина.

– Какой есть! – огрызнулся Мертвец. – К тому же, не забывай, она мёртвая. На кой чёрт тебя мёртвая кошка?

– Она хорошая, – выдала аргумент Маша.

– Проваливай. Не нервируй меня.

Маша с сожалением поглядела на Мурку. Возникла дерзкая мысль схватить кошку и броситься наутёк, однако, немного поразмыслив, Маша от этой затеи отказалась. Вздохнув, она развернулась и пошла прочь. Покинув территорию погоста, оглянулась. Мертвеца и Мурки уже не было. Исчезли. И лунные искры погасли.

Глава шестая

Возвращаясь в заброшенную деревню, Маша с изумлением обратила внимание, что она больше не ощущала боли, когда её ноги ступали по жёсткой траве или кочкам. Идти было комфортно, словно всю жизнь ходила по лесу босой. Да и комариные укусы больше не чесались и ссадины не зудели. Вот так перемены! А Мертвец ведь пообещал, что настоящие изменения будут позже. Когда? Маше очень хотелось, чтобы поскорее. Прямо сейчас.

Только добравшись до деревни, она сообразила, что всё это время шла, повинуясь какому-то внутреннему чутью, без опаски, что заблудится. Ведь не было ни тропинки, ни ориентиров, ни крылатого поводыря. Удивительно. Будто сотни раз ходила к погосту и обратно, и ноги запомнили, куда идти.

И вообще у Маши возникло ощущение, что деревушка, лес вокруг – это её территория. Она чувствовала себя здесь хозяйкой. Не об этих ли изменениях толковал Мертвец? Маша надеялась, что это только начало, и у неё дух захватывало от различных фантастических предположений. А фантазировала она теперь смело, как по-настоящему свободный человек.

Спать не хотелось, и Маша решила посидеть возле пруда. Глядела на отражение звёзд в водной глади и вспоминала события, которые произошли в её жизни за последнее время. Она пришла к выводу, что всё началось-закрутилось после убийства Грыжей отца. Страх заставил действовать. Страх привёл сюда. Оказывается и от страха есть польза.

Она разлеглась на траве. Маше было так спокойно, словно в мире больше не существовало силы, способной ей навредить. И лес теперь казался надёжным защитником, а его запахи и звуки – оружием от зла. Маше даже стало смешно от мысли, что ещё вчера лес её пугал. Трусишка. Она решила вообще больше ничего не бояться. Новая жизнь. Перерождение.

– Теперь Луна в глазах моих, – произнесла Маша, вспомнив слова рогатой великанши.

Сон забрал её за час до рассвета. Во сне она танцевала среди звёзд под красивую хрустальную музыку. И кошка Мурка танцевала вместе с ней, а женщина с ветвистыми рогами глядела на них из космического пространства и улыбалась.

Утром небо затянулось тучами. Маша проснулась, напилась воды из пруда и с удовлетворением отметила, что давешнее состояние, когда, кажется, что можно горы свернуть, никуда не исчезло. Её переполняла энергия. Хотелось бегать, прыгать, исследовать, познавать. И она верила: сегодня случится ещё что-то удивительное. Обязательно.

И долго ждать ей не пришлось.

Из леса доносилось пение какой-то птицы. Маша мельком подумала, что хотела бы увидеть эту пичугу, и тут же в голове возникла чёткая картинка: маленькая серая птичка на ветке клёна. Воображение услужливо постаралось? Маша в этом сомневалась. Птицу она видела, как наяву, и даже откуда-то знала точное направление и расстояние до лесной певуньи. Это было знание, не предположение.

Всплеск в пруду.

Нарисовалась новая картинка: серебристая рыбка. Отчётливо была видна каждая чешуйка.

Маша поймала себя на том, что всё это время стояла с отвисшей челюстью. Сомкнула губы, улыбнулась: вот это да! Мертвец не обманул, обещая скорые изменения. Она взвизгнула от переизбытка эмоций и закружилась на месте, раскинув руки. Чудеса! Новая, полная сюрпризов жизнь!

Она застыла, закрыла глаза и прислушалась. Где-то далеко дятел долбил ствол дерева. Лягушка квакала в камышах. Шелестя крыльями, большая синяя стрекоза перелетела с листа лопуха на травинку. Маша всё это видела, не размыкая век. Ясные образы вызывало одно лишь мимолётное желание всё это видеть. Отличный дар Луны! Теперь ни одна тварь не подкрадётся. С такими способностями лес станет понятней, родней. Он уже стал ближе.

Открыв глаза, Маша подбежала к пруду, упала на колени и, смеясь, выкрикнула своему отражению в водной глади:

– Вот что я теперь умею!

Ей невыносимо хотелось хоть кому-нибудь похвастаться, пускай даже отражению, рыбам, лягушкам, птицам. Она поднялась и поспешила в лес. В ней словно бы работали новенькие шестерёнки, тело и разум требовали действий. Ну как усидеть на месте, когда внутри кипит такая энергия? Когда каждый шаг может преподнести что-то новое, удивительное.

Маше казалось, что тогда, когда жила в закутке за печкой и в собачьей будке, она была не настоящей – бездумной куклой, набитой сеном. А теперь вдруг стала живой и увидела мир во всех красках. Настоящий мир, свежий, пахнущий дикими травами, а не тот, что на пожелтевших от времени страницах журналов. Перерождение. Смысл этого слова стал Маше понятен.

Она бодро шагала по лесу. Лихо перепрыгивала коряги, ловко уклонялась от низких ветвей. Впервые в жизни Маша чувствовала себя в своей стихии, и она была убеждена: ничего в лесу не причинит ей зла. Не теперь.

Услышала шорох. Маша точно знала, что это белка, цепляясь коготками, карабкалась по стволу дерева – не нужно было даже глядеть. Хотя, поглядела, чтобы лишний раз порадовать себя.

Совсем тихий шорох в густых зарослях папоротника… Ящерица.

Маше казалось, что она будет восторгаться своим даром вечно. Шагала по лесу и словно бы открывала маленькие тайны. Ну не чудесно ли?

Опять шорох. Заяц! Примерно в двух десятках шагов. На этот раз картинка в голове была подёрнута красной дымкой. Маша озадаченно почесала затылок: что-то не так! Сердце заколотилось, мышцы непроизвольно напряглись…

А потом будто бы тёмная волна нахлынула, стерев чувства, мысли. Глаза Маши дико блеснули. Пригнувшись, не сознавая, что делает, она помчалась к зайцу. Расстояние преодолела за считанные секунды. Зверёк бросился наутёк, но у него не было шансов – Маша поймала бедолагу без всяких усилий и крепко стиснула его в ладонях. Заяц дрыгал лапами, отчаянно дёргался, пытаясь вырваться, а Маша глядела на него бесстрастным взглядом. Из зверька в неё переходила жизненная сила, капля за каплей. Скоро тушка зайца обмякла, глаза заволокло мутной пеленой.

Пальцы разжались, мёртвый зверёк упал на землю. Маша пришла в себя, вскрикнула от ужаса. Несмотря на давешнее странное состояние, она помнила, что сделала, но совершенно не понимала почему. Какая-то неподконтрольная сила внутри неё заставила убить зайца, и это был настоящий кошмар наяву.

Она попятилась, не отрывая ошарашенного взгляда от зверька. Упёрлась спиной в ствол тополя и осела на землю. В голове звучало слово «перерождение», и теперь Маша знала, какие вопросы задаст Мертвецу при встрече. Она с трудом отвела взгляд от тушки, и рассудила, что всё это может повториться – через минуту, через час. Услышит снова шорох, увидит образ какой-нибудь зверушки, и набросится на неё как чудовище. Жутко стало от такой вероятности. И зайца было жалко – такой пушистый, милый. Бегал себе по лесу, травку ел, прятался от хищников… Маша сглотнула подступивший к горлу горький комок. В голову полезли оправдания: «Я нечаянно! Я не хотела! Это вообще была не я!..» Однако легче не становилось. Как унять чувство вины? Маша подумала, что кое-что для мёртвого зайца всё же сделать может: похоронить.

Не мешкая, она поднялась, осмотрелась: возле причудливой коряги было подходящее место для могилки. Маша принялась руками рыть землю – работала остервенело, злясь на себя за содеянное. Щебетали птицы, доносились шорохи, но она старательно не обращала внимания на эти звуки – боялась снова увидеть в голове образ, подёрнутый красной поволокой. Дар луны уже воспринимался иначе, с опаской, хотя Маша лелеяла надежду, что убийство зверька – это какая-то глупая случайность, которая больше не повторится.

Несколько минут – и могилка была вырыта. Болезненно поморщившись, Маша погрузила в неё тушку зайца, промямлила «прости», и принялась закапывать. Неожиданно ей в голову пришла неприятная мысль: она ведь тоже совсем недавно была как этот зайчишка – пряталась в своём закутке за печкой, боялась хоть и двуногих, но всё же хищников. И её едва не убила самая лютая зверюга – Грыжа. А теперь она, Маша, словно бы поменялась с этой злобной женщиной местами. Мерзкая мысль. Сравнение с Грыжей Машу покоробило – до тошноты, до вспышки гнева.

– Я не такая, как она! – её крик эхом разнёсся по лесу.

Стиснув зубы, Маша ударила ладонью по земле. Прошло не менее минуты, прежде чем волна злости схлынула.

Закопав зайца и сделав небольшой холмик, Маша собрала букет из соцветий кипрея, и возложила его на могилку.

– Прости, – произнесла ещё раз. Ей хотелось громко, чтобы все звери в лесу услышали, заявить, что больше такого не повторится. Однако, что-то удержало её от этого обещания.

– Ну надо же, взяла да косого похоронила! – раздался ехидный голос. – И цветочки даже положила. Траурного венка только не хватает, и оркестра с похоронным маршем.

Маша поморщилась, повернулась. Мертвец лежал на траве, закинув ногу за ногу – в зубах травинка, взгляд устремлён к небу. Вальяжно лежал, как отдыхающий на пляже, которому ни до чего не было дела. Одну руку он подложил под голову, другой меланхолично поглаживал уютно примостившуюся на его животе Мурку.

– А вообще, – продолжил Мертвец, словно разговаривая сам с собой, – зайцев нужно есть, а не в землю закапывать. Интересно, какие они на вкус? Ни разу не пробовал. Уверен, что вкусные. Чёрт возьми, сколько мяса теперь даром сгниёт. Глупо. Хотя, что ещё ожидать от неразумной девчонки? Верно, я говорю, Мурка? Конечно, верно, уж ты-то никогда от мяса не отказывалась…

– Я не хотела его убивать! – резко прервала его Маша. – Ни капельки не хотела!

– Уверена? – усмехнулся Мертвец. – Ты просто плохо ещё знаешь саму себя. Ту, кем стала.

– Я не понимаю. Всё было хорошо, а потом вдруг… Что произошло?

Мертвец не спеша снял с живота Мурку, уселся по-турецки, и наконец-то удостоил Машу взглядом.

– Что произошло? Видишь ли, малявка, у тебя теперь новые потребности. Жизненная сила. Ты должна её забирать у других существ. Иначе… Как бы лучше выразиться, – он поглядел на небо, словно надеясь среди облаков найти подходящие слова. – В общем, хреново тебе будет, вот. Завянешь, как цветок без воды или спятишь.

– Но я всего этого не хотела, не просила! – возмутилась Маша, указав пальцем на могилку.

– А кто сказал «да»? – парировал Мертвец.

– Но я же не знала.

– Знала, не знала… Смирись. В любом случае, дороги назад нет.

Маша нахмурила брови.

– Это нечестно.

Мертвец посмотрел на неё с недоумением.

– Не понимаю, мелкая, что тебя не устраивает? Зайца жалко? О себе думай. Его жизненная сила на два-три дня даст тебе возможность ощущать мир по-иному. Ты ведь уже знаешь, что это такое, узнала, проснувшись сегодня утром. И тебе это очень понравилось. А самое интересное ещё впереди. Подожди, потерпи немного и поймёшь, о чём я, – он всплеснул руками. – Зайца она пожалела, ну надо же, какая сердобольная! Придёт время, и у людей будешь силу забирать. И поверь, тебе это понравится.

«И я стану совсем как Грыжа», – сделала печальный вывод Маша. Такая перспектива вызвала у неё омерзение. Она не могла поверить, что Луна – добрая заботливая подруга – «наградила» её таким даром. Забирать жизненную силу? Губить зверушек и людей? Да какой же это дар? Это проклятие какое-то!

Мертвец заметил в её глазах разочарование.

– Не обязательно никого убивать, – в его голосе впервые появились участливые нотки. – Жизненную силу ведь не всю можно забирать.

– Правда? – оживилась Маша.

– Правда, малявка, правда. Тебе просто нужно будет научиться сдерживать себя.

Маша бросила взгляд на могилку. Сдерживать себя? С этим зайцем всё само собой получилось. Словно что-то злое и голодное внутри неё заставило убить зверушку. Неужели можно стать сильнее этого голодного и злого?

– Ты будешь учиться на своих ошибках, – сказал Мертвец. – Остаётся только надеяться, что ты не слишком глупа для этого, в чём я лично сомневаюсь.

– Я научусь! – твёрдо заверила Маша.

– Поживём – увидим. В смысле, ты поживёшь – увидишь, а мы с Муркой просто увидим.

Настроение у Маши улучшилось. Как выяснилось, всё не так ужасно, как казалось. Она дала себе зарок, что больше не убьёт ни одно живое существо – ну разве что на козявку нечаянно наступит, или комара прихлопнет. Будет изо всех сил бороться со своей злой половинкой.

– Я гляжу, ты успокоилась, – оценил её состояние Мертвец. – Вот и ладушки. Вопросы будешь задавать?

Маша задумалась.

– А куда ты пропадаешь и откуда появляешься? А почему ты мне помогаешь? И почему вы с Муркой мёртвые, но живые? И почему…

– Стоп, стоп! – Мертвецу поднял руки, словно сдаваясь. – Прорвало плотину, надо же! Это не правильные вопросы, и отвечать я на них не буду.

– Почему?

– По кочану, почемучка. Эти вопросы к твоему становлению дела не имеют.

– А какие имеют?

– Поймёшь, когда я на них отвечу, – он осознал, что только что именно это и сделал: ответил на вопрос. И разозлился: – Ну всё, не донимай меня, козявка!

Уголки губ Маши поползли вверх – она получила странное удовольствие от того, что удалось вывести из себя Мертвеца. Злорадство. Новое чувство. Теперь уже без грусти во взгляде она посмотрела на могилку, затем погладила Мурку и направилась в сторону деревни.

– А «до свидания» тебя говорить не учили? – проворчал Мертвец.

Маша решила не отвечать, и не оглядываться – маленькая месть за его вредность. Приближаясь к деревне, она вспомнила слова Мертвеца: «Самое интересное ещё впереди. Подожди, потерпи немного, и поймёшь, о чём я…» А о чём он? О новом даре Луны? Маша теперь с опаской глядела на перемены в себе – вдруг случится что-то неожиданное, то, что случайно приведёт к беде? Не нужно расслабляться!

– Я буду осторожной, – пообещала она вслух, и добавила мысленно: «Я никогда не стану, как Грыжа! Никогда!»

Щебетали птицы, стрекотали насекомые, шелестела листва. Маша старалась не допускать, чтобы в голове возникали образы – в ближайшее время ей не хотелось никаких сюрпризов, да и мёртвая тушка зайца то и дело всплывала в памяти. Нет, пока лучше не пользоваться даром Луны.

Вернувшись в жилище, она поела сухарей и всерьёз задумалась: чем будет питаться, когда припасы закончатся? Их ведь совсем мало осталось. Вспомнились ехидные слова Мертвеца о том, что зайцев нужно есть, а не закапывать в землю. Маша брезгливо поморщилась – от одной этой мысли мерзко становилось. Она представила, как впивается зубами в мёртвую тушку, как тёплая кровь течёт по губам и подбородку. Фу! Пускай Мертвец, если хочет, ловит зайцев и поедает их, а она не будет! Ни за что!

Однако в голову осторожно прокрался предательский вопросик: «А какое на вкус это мясо?» Может, когда была совсем крохой, она и ела мясо – в чём сильно сомневалась, – но теперь об этом не помнила совершенно. Вкуснее ли оно картошки, хлеба, макарон?

Маша тряхнула головой, стараясь избавиться от этого любопытства. Мясо – это мёртвое животное, а она дала себе зарок не убивать зверушек.

Остаток дня и весь вечер Маша провела в лесу. Когда сгустились сумерки, услышала уханье совы и не выдержала, воспользовалась даром Луны. Как и прежде, картинка в сознании возникла чёткая: большая красивая птица с большими чарующими глазами. И никакой красной пелены, никакого помутнения рассудка. Мертвец обещал, что жизненной силы зайца хватит на два-три дня? Что ж, это немалый срок. Маша решила в течение этого времени быть просто осторожной, а потом глядеть в оба не расслабляясь ни на минуту. Справится ли с самой собой? Она была уверена, что да. И вредный Мертвец, наконец, посмотрит на неё с уважением.

Наступила ночь. Маша потянулась, тряхнула головой и осознала, что совершенно не устала, хотя провела на ногах весь день. По жилам струилась, казалось, неиссякаемая энергия. Однако бродить по лесу больше не хотелось. Она расположилась на бревне возле жилища и задумалась о том незримом мире, о котором толковал Мертвец. Незримый мир – одни эти слова вызывали внутренний трепет. Там властвует большая луна. Там Аглая. Там в серебряном лесу живёт рогатая великанша. И, должно быть, оттуда является Мертвец с Муркой. Ах как Маше хотелось побывать в этом мире – так, чтобы увидеть всё, а не только обложку большой книги. Чтобы самой выбирать дороги, по которым идти. Мечты. Маша теперь верила, что рано или поздно они сбудутся.

В задумчивости она сорвала лист лопуха, оторвала от него кусочек и принялась жевать. Лишь спустя десяток секунд до неё дошло: а ведь вкусно! С лёгкой горчинкой, но вкусно. Это открытие её взволновало. Она оторвала от лопуха черешок, попробовала… Жестковато, но без горчинки. Вполне можно есть. А лопухов вокруг много, черешки у некоторых здоровенные, мясистые. Но ведь есть же в лесу и другие съедобные растения?

Маша теперь точно знала, чем займётся завтра: будет исследовать лес, искать пищу. Она впервые так смело строила планы на ближайшее будущее, и это ей очень нравилось. Хозяйка своей судьбы. И никто и ничто не станет между ней и её планами! Полная свобода. Перерождение.

Когда время приблизилось к полуночи, она всё же уснула. Ей приснилась огромная книга, с обложки которой сияла луна. Маша пыталась книгу открыть, но ничего не получалось. И стучала кулаком по обложке, как в запертую дверь, и старалась отыскать какой-то тайный механизм – нет, глухо. Не открывалась книга и всё тут.

Досадно.

Маша проснулась, и досада развеялась. Её ждал новый день, новые открытия. Её ждал лес.

Раньше Маша не обращала внимания на разнообразное множество растений, и нынешний день стал в этом плане для неё настоящим откровением. Она даже растерялась и задалась вопросом: какое растение съедобное, а какое нет? Ей вспомнилась Аглая. Та в травах разбиралась, в её доме вон сколько пучков сухих трав было развешено. Маше стало грустно за себя: она так мало знала, словно только недавно родилась. Никто ведь ничему не обучал, не подсказывал. Обидно.

Она сорвала чистотел. Из стебелька тут же показался ярко-жёлтый сок. Понюхала… Запах неприятный, да и цвет сока какой-то подозрительный. А может, всё же попробовать? Возможно, на вкус эта травка приятная? Совсем чуть-чуть, крохотный кусочек от стебелька. Ведь если не рискнёшь, так и останешься в неведении. После минутного замешательства решилась – поднесла чистотел к губам…

И тут в её голове возник ясный образ: молнии, пронзающие мрачное небо. В висках заколотилась кровь, по спине пробежал холодок.

Скривившись, Маша отбросила растение: есть нельзя! Опасная травка!

И что это было? Дар Луны? Вот это да! Маша прошлась взглядом по кустарникам, траве, деревьям. От волнения мурашки по коже побежали. Появилась и начала разбухать горделивая мысль: «Я не такая как другие люди! Я лучше!» Маша вспомнила тех пьяниц, что постоянно приходили в вонючий дом, и впервые подумала о них как о полных ничтожествах. Непривычно было это ощущение превосходства, но ей понравилось.

Она сорвала лист подорожника, поднесла к губам… В сознании возник образ луны. Маша улыбнулась и, отбросив все сомнения, сунула подорожник в рот. Прожевала, проглотила. Не слишком вкусно, но есть можно.

В её глазах блеснул азарт: столько растений вокруг, и все теперь можно пробовать, не опасаясь отравиться! Ну не чудо ли?

Попробовала лист одуванчика – несмотря на горчинку, вкус был приятный.

Маша прошлась по лесу, внимательно рассматривая травы. Сорвала молодой побег хвоща. И снова луна одобрила потенциальную пищу. Хвощ Маше понравился – мягкий, сочный, и вкус приятный.

Долго она бродила по лесу, пробуя растения. Образ грозы появлялся в сознании не часто, большинство трав были съедобные, однако лишь малая их часть оказывалась приятной на вкус. А совсем уж неприглядные растения Маша и вовсе не рвала.

Набрела на луговину, которую застилал зелёный ковёр сныти. Маша сорвала травку, понюхала. Пахло очень приятно – росой, свежестью. Луна вспыхнула в сознании яркая, её сияние будто бы кричало: «Ешь! Не сомневайся!» Стебелёк сныти незамедлительно отправился в рот. Вкусно! Маша испытала ту же радость, как тогда, когда обнаружила в доме Аглаи ящик с припасами. Больше можно не беспокоиться о пропитании. Она выживет – лес прокормит. Теперь будущее ей виделось в ещё более радостном свете, хотя далеко не заглядывала.

Маша опустилась на колени и принялась поедать стебельки сныти, наслаждаясь тем, как они хрустят на зубах. Насытившись, разлеглась посреди луговины, раскинув руки.

Блаженство. Ничего её не тревожило, ничего не пугало. Мысли в голове рождались исключительно позитивные. В обрамлении листвы по небу плыли пушистые облака. Неподалёку возле куста боярышника копошился ёж – Маша мельком увидела зверька на картинке в своей голове. Комары пищали, но на кожу почему-то не садились, словно их что-то отпугивало.

Всё было идеально. Как в прекрасной сказке.

Глава седьмая

В доме не осталось самогона, а выпить хотелось ужасно. Грыжа впадала в бешенство, когда размышляла о своём нынешнем положении – все в деревне чурались её, гнали прочь, как прокажённую, называли вонючкой. На то, что кто-то хотя бы рюмочку нальёт, и не надеялась. Это даже не чёрная полоса, а дерьмовая. И просвета не намечалось.

Проклятая вонь. Она, чёрт возьми, не выветривалась. И язвы не исчезали – тело зудело так, что хоть на стенку лезь. А эти два фурункула на лбу? Совсем, как рога. Словно какая-то подлая насмешка. Воображение Грыжи иной раз рисовало мёртвую Аглаю – та хохотала, буквально покатывалась со смеху. Положение хуже некуда, однако, в одном Грыжа не сомневалась: деревенские уроды поплатятся за ту обиду, что ей причинили, ответят за всё!

Мучаясь с похмелья, она сидела на верхней ступеньке крыльца. Пот сочился из каждой поры, к горлу то и дело подкатывала тошнота. За бутылку самогона Грыжа сейчас отдала бы всё. Она всхлипнула и уставилась на калитку. У неё был единственный вариант: идти на городскую свалку, как это частенько делали местные. Бутылки, жестяные банки – надёжный источник хоть и скудного, но всё же дохода. Вот только до свалки топать не меньше семи километров, а потом до пункта приёма топать. Грыжа заскрежетала зубами, подумав об этом. С похмелья переться в такую даль? С её-то варикозными ногами? С её-то болями в животе и зудящей кожей?

Однако деваться было некуда. Хочешь-не хочешь, а идти нужно, ведь от мысли, что она проведёт целый день без малейшей надежды на опохмелку, Грыже реветь по-звериному тянуло. А вечером хуже станет. А ночью – совсем край. Того гляди, сердце не выдержит.

Жалея себя, она тяжело поднялась, вошла в дом, отыскала два мешка, налила в бутылку воды и отправилась в путь. «Я не дойду, – мысленно ныла Грыжа, – сдохну по дороге…» Она представляла, как будет ползать по мусорным кучам в поисках бутылок и жестянок, и всё отчётливей сознавала: на такую работу сил не хватит. Сознавала, но всё же шла – вразвалочку, как огромная гусыня. Солнце палило, доставляя дополнительные мучения. Стрёкот насекомых резал слух.

Грыжа с плаксивым выражением на лице глядела по сторонам: всё против неё, даже природа. Ей хотелось, чтобы когда-нибудь поднялся мощнейший ураган, который повалил бы все деревья, превратил бы города в развалины. Ей хотелось хаоса, беззакония, страдания на лицах. Пускай всем будет плохо, как ей сейчас. Нет, гораздо, гораздо хуже! Грыжа верила, что когда-нибудь всё же наступит конец света, и справедливость восторжествует. Она даже готова была сдохнуть вместе со всем населением планеты, но смеясь, ликуя. Такие фантазии часто посещали её голову, особенно, когда было тяжело, как в данный момент.

А ведь когда-то она была другой. Сварливой, не самой приятной женщиной, но не злобной.

Душа Галины начала гнить и разлагаться после большой беды.

У старшего восьмилетнего сына Пети обнаружилась лейкома. Лечение не дало результатов, мальчик в течение года превратился в живой скелет, обтянутый кожей. Страдал сильно, а вместе с ним и Галина, которая давно забыла, что такое нормальный сон и спокойствие. Её постоянной фразой стала: «За что мне всё это?» Она задавала этот вопрос врачам, знакомым, а ответом становились лишь печальные взгляды. И некому было поддержать, кроме младшего сына Серёжи – муж бросил её и детей три года назад, умотал на заработки в Сибирь и там встретил другую. Теперь Галина вспоминала его исключительно с ненавистью. Он ведь знал, что сын болен, однако кроме скудных алиментов от него не было никакой помощи. Ну не подлец ли?

Петя умер. Галина то рыдала целыми днями, то надолго впадала в депрессивный ступор. В эти дни о Серёже заботилась старушка-соседка: кормила, оставляла у себя на ночь.

Однажды, в поисках утешения, Галина зашла в церковь. Священник её выслушал, сочувственно покачал головой, а потом начал вещать о промысле божьем. Галина слушала его с каменным лицом. В ней закипал гнев. Смертельная болезнь у ребёнка – это промысел божий? Смерть Пети какой-то чёртов промысел? Что мелет этот тип в рясе? В порыве ярости Галина влепила священнику пощёчину, а потом закатила настоящую истерику: металась по церкви, бросалась на перепуганных прихожан и выкрикивала проклятья. Не успокоилась даже когда приехала милиция.

Прошла неделя, вторая. Неравнодушные знакомые постоянно твердили Галине, что время лечит, что нужно жить ради второго сына. Правильные слова, и после внутренней борьбы она решила быть сильной. Даже поверила, что время когда-нибудь излечит душевные раны. Жизнь ведь продолжается, и у неё есть Серёжа. Она всем сердцем надеялась, что никакая болезнь, никакие обстоятельства не отнимут у неё второго сына. Нет, нет, и нет! Не допустит этого никогда!

Галина понимала: ничего уже не будет как прежде, однако теперь она хотя бы могла глядеть в будущее без мрачной пелены перед глазами.

Она раньше никогда не планировала жизнь сыновей. Ограничивалась простейшей формулой: вырастут, женятся, заведут детей. Но теперь начала строить конкретные планы в отношении Серёжи, видя в этом какую-то надёжность, страховку от всех бед. Для начала решила записать сына в спортивную секцию, чтобы стал крепким, здоровым, способным постоять за себя. И никаких плохих компаний, алкоголя, сигарет! Частые медосмотры. В армию не пустит – ещё не хватало, чтобы Серёжа остался без её присмотра! Всеми правдами и неправдами этого добьётся! А дальше планы Галины становились размытыми, полными неприятных сомнений. Она понимала: как нормальный мужчина он должен будет жениться, однако её такой расклад не устраивал. Хотелось, чтобы сын всегда был с ней, с матерью, под бдительным надзором…

Карточный домик, который она так старательно строила, разрушился спустя полгода после похорон Пети. Фортуна оказалась подлой, ей было плевать на планы Галины. Серёжа погиб, и смерть его была нелепа: мальчик поскользнулся в ванной и разбил голову об кран.

Окружающий мир для Галины перестал существовать. Её рассудок погрузился во мрак. Во время похорон она не произнесла ни слова. Все выражали ей сочувствие, но она ни на что не реагировала, полностью отстранившись от жуткой реальности. Однако когда уже все расходились с кладбища, Галина вдруг оживилась – её внимание привлекли молодая женщина и пухлый мальчик, которые стояли возле одной из могил. Сознание обожгло лютой злобой: почему смерть выбрала Серёжу, а не этого отвратительного жирного мальчишку? В мире миллионы детей. Почему именно её сын? Все, все эти мелкие твари теперь живут вместо него!

Эта уродливая логика заставила Галину броситься к мальчугану. Задыхаясь от ненависти, она отшвырнула перепуганную мать и вцепилась в горло ребёнку.

– Почему он, а не ты?! – ревела как зверь Галина. – Это нечестно, гадёныш, нечестно!

Несколько мужчин, которые присутствовали на похоронах, оттащили её, скрутили. Мальчик истерично кричал. Пришедшая в себя мамаша рыдала в голос. Люди смотрели на всех участников этой трагической сцены с сочувствием.

Двенадцать месяцев Галина провела в психиатрической больнице. Когда выписали, она пошла по самому лёгкому пути – нашла утешение в алкоголе. Пила по-чёрному, пытаясь залить пустоту в своей душе. Это было существование в сплошном мутном мороке. На людей Галина глядела с ненавистью, виня их в том, что жизнь – дерьмо, но волю гневу умудрялась не давать даже будучи сильно пьяной – очень уж не хотелось снова угодить в психушку. Этот огонёк здравого смысла горел в ней постоянно, как крошечный маячок в океане безумия. Собутыльники Галины удивлялись: пьёт побольше остальных, однако не срубается никогда, держится каким-то чудом на ногах и глупости не вытворяет.

Могилки сыновей Галина посещала редко, а когда приходила только и делала что бранилась – ни слёз, ни тоскливого взгляда. Она ругала Петю и Серёжу за то, что те своей гибелью исковеркали ей жизнь. Галина даже их сделала частью дерьмового мира. Человечность в ней покрылась червоточинами и сгнила. Осталась лишь злоба, и Галину это устраивало. Комфортней стало существовать, легче.

Но однажды злоба достигла критического уровня – маячок здравого смысла погас. В тот день стояла ужасная жара, а к вечеру разразилась гроза. Галина не находила себе места, с ней творилось что-то неладное. Она ощущала себя так, словно внутри неё тикала часовая бомба, готовая взорваться в любую секунду. Сожитель – тщедушный мужичок с гнилыми зубами – кричал на неё: «Совсем спятила, жирная дура!» А она ходила из угла в угол, что-то неразборчиво бормотала себе под нос и уродливо кривила лицо всякий раз, когда за окном вспыхивала молния. Сожитель попытался силой усадить её на диван, и тут «часовая бомба» взорвалась: Галина заорала нечеловеческим голосом, схватила сожителя за шею и принялась душить. Весила она раза в два больше своей жертвы. Мясистые пальцы с грязными обгрызенными ногтями впивались в шею. В этот момент Галина испытывала радость, словно убивая этого мужика, она наказывала весь дерьмовый мир. В ней клокотала ненависть, а оконные стёкла дребезжали от раскатов грома, ливень барабанил по карнизу.

Сожитель испустил дух, но Галина не собиралась останавливаться – душила, пока пальцы не онемели. Лишь когда гроза прекратилась, она осознала, что натворила, однако ругать себя не стала. Огонёк здравого смысла в ней снова загорелся. Без всякой паники она оценила положение, затем без суеты сложила в сумку кое-какие припасы и покинула квартиру. В городе задерживаться не собиралась – менты живо найдут, а потом снова психушка или тюрьма. Никто из приятелей-собутыльников её скрывать не станет, можно даже не надеяться. Поразмыслив, решила рвануть в Глухово – уж в этой-то гнилой деревушке её искать точно не станут. Да и контингент там подходящий – алкаш на алкаше. Подходящее местечко. Она не сомневалась, что освоится в Глухово, приживётся, станет своей.

Освоилась, прижилась, стала своей, как и рассчитывала. Вот только дохлая старуха Аглая всё испоганила.

Расчёсывая зудящую от мелких язв шею, Грыжа вышла к шоссе. Два километра пройдены. Всего два, а ноги, словно свинцом налились. И духота эта невыносимая. Горячий воздух с хрипом протискивался в лёгкие.

Немного передохнув, снова двинулась в путь. «Не дойду, – всё настойчивей звучало в голове. – Сдохну…» Остановилась, выпила воды. Мимо проехал белый «Москвич», но Грыжа даже не подумала о том, чтобы проголосовать: ну кто подвезёт такую, как она? В дерьмовом мире чудес не случается. Только на себя нужно надеяться, исключительно на себя.

Перед её мысленным взором появилась огромная бутыль полная самогона – как подлая насмешка, как приз, который ей не получить никогда. Грыжа плаксиво поморщилась: хотя бы рюмашку – всего лишь, чтобы губы помазать. Тогда и шагать было бы легче.

Она услышала позади рокот. Оглянулась. Небо над лесом было тёмным.

Поездка на дачу для Синицына Льва Николаевича всегда была праздником. Природа, рыбалка, огородик – в этом году он посадил экзотический сорт редиса, и с волнением ждал урожая.

В январе ему стукнуло семьдесят три, и порой он чувствовал себя очень старым и больным. Однако всё менялось, когда выезжал на дачу. Словно бы чудесным образом становился моложе, крепче. Иногда Льву Николаевичу казалось, что именно дача удерживает его на этом свете. Именно с ней были связаны все его планы.

Одинокий добродушный человек. Иногда зимними вечерами он садился с кружкой горячего чая у окна своей однокомнатной квартиры и представлял, как весной будет обустраивать дачный участок, какие изменения привнесёт в обстановку крошечного домика. Эти фантазии грели его, заставляли забывать о бытовых проблемах. Часто давал он волю воображению – дачный участок разрастался до огромной усадьбы с фруктовыми деревьями и живописным прудом, в котором, сверкая чешуёй, плавали карпы. Почему бы и не помечтать старику? Хотя, с его-то пенсией только и оставалось, что мечтать.

Лев Николаевич ехал на своём стареньком «запорожце» по требующему ремонта шоссе, и по обыкновению строил планы – не глобальные, а на сегодняшний день. Для начала, конечно же, он проведает огородик. Затем чайку попьёт. Потом прогуляется до пруда. А вечерком позволит себе стаканчик смородиновой наливочки. Перед ужином, для аппетита. Чудесные планы, прекрасные в своей незатейливости. На волне хорошего настроения Лев Николаевич напевал мелодию из фильма «Дартаньян и три мушкетёра».

Он бросил взгляд в зеркало заднего вида. Небо темнело. Подсвеченные солнцем тучи надвигались с неумолимой мощью. То тут, то там клубящуюся мглу озаряли вспышки молний. На миг, почувствовав себя озорным ребёнком, Лев Николаевич показал язык зеркалу: никакая гроза не нарушит его планы! Разве что на пруд после ливня идти придётся по разбухшей от грязи дороге. Но это ведь не проблема. Пустячок.

Лев Николаевич перевёл взгляд на шоссе и увидел грузную женщину в сером сарафане. Та шла как утка, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. Даже со спины было заметно, как она устала. Лев Николаевич покачал головой: бедолага. Нужно подвезти. Он всегда, когда предоставлялся случай, с удовольствием брал попутчиков – веселей ехать. О том, что попутчик может оказаться грабителем или задирой, даже не думал. И на его счастье, такие ему не попадались.

Он остановил машину рядом с женщиной, открыл дверцу и выкрикнул приветливо:

– Садитесь, подвезу. Вижу, устали вы, да и гроза приближается.

Он обратил внимание на неприглядный вид потенциальной попутчицы: вся мокрая от пота, по сарафану расползались сальные пятна. А кожа – это просто ужас какой-то. Мелкие язвы на лице, шее, руках. До кучи, два отвратительных фурункула на лбу. И запах… как будто разложившийся труп смердит. Внутренний голос сказал Льву Николаевичу: «Закрой дверцу и уезжай!» Однако, пожилой любитель дачной жизни этот голос проигнорировал. Даже устыдился его. Не подвезти несчастную явно больную женщину? О нет, он сам себя уважать перестал бы, если бы не подвёз. А вонь можно и вытерпеть.

Грыжа глядела на старика с недоверием. Неужели в этом дерьмовом мире наконец-то свершилось чудо и нашёлся человек, который готов её подвезти? А может, этот старый пердун больной на всю башку извращенец? Должен, должен быть подвох.

Пророкотал гром, словно говоря от имени грозы: «Я приближаюсь! Прячьтесь пока не поздно!»

– Да садитесь в машину, – добродушно улыбнулся Лев Николаевич. – Вдвоём ехать веселей. Вам куда ехать-то?

– Мне до свалки, – выдавила Грыжа, и зачем-то указала пальцем вперёд.

– Ну… до свалки, так до свалки, – немного удивлённо произнёс Лев Николаевич. – Садитесь. Не бойтесь, денег за проезд с вас не возьму.

– Я на заднем сиденье тогда.

– Да как пожелаете.

Всё ещё с недоверием поглядывая на старика, Грыжа забралась в машину. Салон сразу же заполнился смрадом, однако у Льва Николаевича хватило выдержки и такта ничем не выдать своего недовольства. Правда, внутренний голос снова встрял: «Потом не забудь помыть сиденья. Весь салон отмой!» На этот раз Лев Николаевич с голосом согласился: помою, обязательно. Всё равно ведь собирался на днях…

Урча двигателем, «запорожец» двинулся по шоссе. Над лесом сверкнуло, ветер пригнул кроны деревьев, по обочинам закружились небольшие пыльные смерчи.

– Чувствую, гроза будет ого-го какая, – весело заявил Лев Николаевич. – Ну и ничего, правда? Мы ведь здесь, как в танке.

Улыбка далась ему нелегко. В голове пульсировала тревожная мысль: «А что у этой женщины с кожей? Не заразная ли болезнь?» Ещё не хватало в его-то возрасте подцепить что-нибудь эдакое. Вдыхая зловонный воздух, Лев Николаевич впервые жалел, что воспитан в джентельменском духе. Жалел, но улыбался. Он решил не просто помыть машину, а выдраить с хлоркой каждый сантиметр.

– А с другой стороны, – с натужной непринуждённостью продолжил он, – хороший дождик сейчас просто необходим. Листва вся пыльная. А уж мне, как огороднику, дождь всегда в радость. У меня ведь огород.

– Угу, – буркнула Грыжа.

Не нравился ей этот престарелый болтун. Огород у него, видишь ли. Должно быть, жрёт досыта, и понятия не имеет, что такое мучиться с похмелья. Правильный весь из себя такой, подвезти предложил, джентльмен чёртов. А улыбка-то фальшивая. Лыбится, а сам, небось, думает: «Что за вонючка ему попалась?» Урод. Он ничем не лучше тех деревенских мужиков, что оскорбляли, унижали её. Те хотя бы не прятали свои гнилые мыслишки за улыбками. Зачем он её подсадил? Из жалости? А вот хрен там! Сто пудов этот пердун грешил всю жизнь, а теперь добрыми делишками решил грешки свои искупить. Она повидала таких добрячков, знала, какие они на самом деле.

Тучи скрыли солнце. Предгрозовые сумерки разорвала вспышка. Над лесом прокатился рокот.

Неприязнь к старику быстро сменилась ненавистью. Ничего не подозревающий Лев Николаевич теперь представлялся Грыже олицетворением дерьмового мира – мира, который только забирал, но ничего не давал взамен. Распаляясь, она даже забыла, куда ехала. Накопившаяся за последнее время злость требовала выхода.

Лев Николаевич поглядел в зеркало, и улыбка сошла с его губ. Не понравились ему глаза этой дамочки, ох как не понравились. Безумные какие-то. И в них, словно бы зрело что-то дикое, злое. Даже жутко стало. Лев Николаевич уже откровенно жалел, что проигнорировал совет внутреннего голоса, и не проехал мимо. Он заметил, как с кончика мясистого носа женщины упала капля пота – не самое приятное зрелище.

– Да, дождик, это замечательно, – Лев Николаевич снова заговорил лишь затем, чтобы звуком собственного голоса развеять гнетущую атмосферу. – Только бы града не было…

– Заткнись! – прошипела Грыжа, подавшись вперёд.

– Что, простите? – опешил Лев Николаевич.

– Ты слышал меня, пердун старый, – Грыжа понимала: теперь она до вожделенной свалки не доедет, но гнев сдержать уже не могла: – Я таких как ты насквозь вижу. Ну, давай, скажи, что у тебя на языке вертится? Скажи, что я вонючая свинья! Думаешь, ты лучше меня? Интеллигентишка херов. Бородку козлиную отрастил…

Задрожав от возмущения, Лев Николаевич остановил машину, распахнул дверцу и выскочил наружу.

– Выходите, сейчас же! – голос его сорвался и прозвучал визгливо.

Мощная вспышка молнии озарила пространство, прогремел гром. Под порывами ветра шумела листва.

Грыжа выбралась из машины.

– Вези дальше.

Лев Николаевич замотал головой.

– Нет, увольте!

– А ну сел за руль, дерьмо старое!

– Я сяду! Сяду! И дальше поеду. Но без вас. Жалею, что решил помочь такой неблагодарной особе!

Лев Николаевич попытался сесть в машину, но Грыжа пихнула его ладонью в щуплую грудь, оттолкнув на пару шагов. Он совсем растерялся: да что же это творится?! От стресса в области сердца кольнула, бросило в жар.

Набычившись, Грыжа двинулась к нему. Лицо было перекошено, сквозь стиснутые зубы вырывалось шипение. Лев Николаевич попятился. Он понимал: с этой тучной крупной женщиной ему никак не справиться. Да и женщина ли она? Похоже, это само зло! Вон глаза какие. Как у лютого зверя. Нужно бежать!

Он развернулся и побежал. Вернее – быстро заковылял прочь, не в силах ускориться. Воздух ему казался горячим потоком, каждый вдох причинял боль. В голове возникла жалобная мысль: «Я старый. Ужасно старый. Не надо так со мной. Пожалуйста…» Сердце, словно тисками сжало, перед глазами замелькали тёмные пятна.

Грыжа шагала за ним по шоссе, сжимая и разжимая пальцы. Рот кривился в жутком подобии улыбки, глаза сверкали. Сейчас она видела в этом старике всех тех, кто унижал её, всех, кого в жизни ненавидела. Для неё больше не существовал окружающий мир. Она будто бы провалилась в иное измерение, где существовали только гроза и этот старик.

Среди туч расцвела серебристая ветвь молнии. От оглушительного грохота задрожала земля.

Лев Николаевич захрипел, схватившись за сердце, и рухнул на асфальт. Сквозь пелену перед глазами он видел, как к нему подошла женщина – тень на фоне вспышек. Она нависла над ним точно источающая смрад гора. Лев Николаевич чётко осознал: это последние секунды его жизни. Сердце сейчас остановится. С этим откровением исчез страх, но появилась обида. Пожилой дачник жалел, что не соберёт урожай своей экзотической редиски. Жалел, что не будет больше вечерами мечтать и строить планы на будущее. Он сделал судорожный вдох, а на выдохе его рассудок погрузился в вечную тьму.

Грыжа сплюнула, смерила Льва Николаевича презрительным взглядом. Она испытывала досаду из-за того, что старик скончался так быстро, без ужаса в глазах. Однако пробудившийся вдруг здравый смысл нашёл в этой ситуации зерно позитива: никто не будет разыскивать убийцу. У старика, по всей видимости, сердце не выдержало. Бывает. Сплошь и рядом.

Хмыкнув, она вернулась к машине, взяла с переднего сиденья большую потёртую спортивную сумку с эмблемой олимпиады – 80. Не отходя от «запорожца», нетерпеливо открыла сумку и аж затряслась от волнения. Её алчный взгляд приковала бутылка. Алкоголь? А может, какой-то говняный сок? Рыча, как зверь, Грыжа зубами выдернула пробку и, не подумав, что в бутылке может оказаться какая-нибудь ядовитая гадость, прильнула губами к горлышку. Всё-таки алкоголь! Наливка. Сладкая. Градусов двадцать. Маловато, но Грыжа была рада и такому пойлу. Она жадно глотала наливку, воспринимая её, как награду за все страдания. Остановилась, отдышалась, и решила остальное допить позже, хотя решение это далось нелегко – алкоголь буквально требовал, чтобы она снова припала к горлышку. Но нужно было убираться отсюда – повезло ещё, что за последнее время не было ни единой машины.

Взяв сумку, Грыжа сошла с шоссе, продралась сквозь густую молодую поросль. Углубившись в лес, снова заглянула в сумку. Обнаружила три банки тушёнки, банку кабачковой икры, две буханки ржаного хлеба, пачку грузинского чая. Кошелёк! Пересчитав деньги, Грыжа усмехнулась: не густо, но на три бутылки самогона хватит. Хорошая добыча. Заслуженный приз. От былого болезненного похмельного состояния не осталось и следа. Даже зуд немного унялся. Дерьмовый мир для Грыжи не стал менее дерьмовым, но она теперь могла с этим фактом мириться.

Лес шумел, как штормовой океан. После яркой вспышки хлынул ливень.