А спустя две недели после того странного разговора, в одну из глухих мартовских ночей, в дверь постучали. Сначала тихонечко, потом все сильнее и сильнее. Тяжелые дубовые доски содрогнулись и застонали. Стеша ойкнула и отшатнулась от двери. Баба Марфа осталась стоять на месте. Она что-то беззвучно шептала тонкими потрескавшимися губами и почти ласково оглаживала дверной косяк узловатыми пальцами.
– Кто это? – спросила Стеша шепотом.
– Гости. – Из складок юбки баба Марфа достала холщовый мешочек, высыпала на раскрытую ладонь щепотку какого-то серого порошка, а потом сдула его к порогу и сказала едва различимым шепотом: – Ступайте. Возвращайтесь обратно. Нет тут ничего вашего.
С той стороны двери зло и яростно завыли. А может, не завыли. А может, это был всего лишь ветер. У страха глаза велики. А Стеша боялась. До икоты, до мокрых ладоней, до тошноты.
Немцы… Фрицы со своими черными псами добрались и до них. Нашли дорогу и теперь по-хозяйски ломятся в дом. А голодные псы воют в нетерпении и предвкушении скорой поживы. Слухи сюда, на Змеиную заводь, доходили медленно и с большим опозданием. За то время, что Стеша прожила с бабой Марфой, она лишь несколько раз видела других людей.
В первый раз это была молодая пышнотелая девка в платке, так низко надвинутом на глаза, что невозможно было разглядеть ее лица. Девку баба Марфа в дом не пустила. Они о чем-то пошептались в сенях, а потом ушли в баню. Их не было несколько часов. Стеша видела слабый огонек свечи в черном банном оконце, но не слышала ни звука. А потом девка вышла. Она шла, пошатываясь, словно пьяная, сжимая голову руками и тихо голося. Она не перестала голосить, даже когда упала в рыхлый, прихваченный ледяной коркой снег. Стеша не выдержала, выскочила на крыльцо. Если человек шатается и плачет, если он упал и лежит в снегу, значит, с ним случилась беда, значит, ему нужна помощь.
Баба Марфа остановила ее взмахом руки. Стеша замерла как вкопанная на скользких ступенях. Девка медленно встала, отряхнула снег, посмотрела на Стешу ошалелым взглядом, махнула рукой, словно успокаивая, и медленно побрела прочь со двора. А баба Марфа вернулась в дом с куском сала и десятком яиц. И это было такое чудо – сало и яйца, что Стеша не стала даже спрашивать, платой за что они стали. Впрочем, баба Марфа все равно бы ей не ответила.
Вторым гостем стал очень высокий и очень худой мужчина, одетый в косматый тулуп, от которого шел дурной животный дух, и в косматую шапку-ушанку. Руки мужчины были красными от холода, а на изможденном лице играла благостная улыбка. Он стоял на пороге их дома в клубах рвущегося наружу пара, мял в красных заскорузлых пальцах шапку и улыбался Стеше. Вот только улыбка у него была не благостная, как ей показалось в первое мгновение, а блаженная. Блаженная улыбка на лице иконописной красоты.
Стеша бывала в церкви. Мама водила ее туда втайне от отца. Это был их маленький секрет, который Стеше было тяжело хранить, потому что в церкви ей не нравилось. Не могло нравиться! Она была атеисткой как папа. Она верила в светлое будущее и в товарища Сталина и не хотела верить в какого-то выдуманного бога. Но маме отчего-то были нужны эти редкие тайные визиты в церковь, и Стеша терпела. Во время службы она не вслушивалась в низкий голос батюшки, не впускала незнакомые слова ни в уши, ни в голову, ни в сердце. Она глазела по сторонам, разглядывала лики святых, которые казались живыми в неровном пламени свечей. У гостя было точно такое же лицо. Вот только улыбка… Вне всякого сомнения, гость был слабоумным.
– Серафим! – Баба Марфа обняла его за узкие плечи, и на мгновение Стеша почувствовала болезненный укол в сердце. Оказывается, ее бабка могла быть добра с людьми. Вот с этим конкретным человеком.
– Звали, тетушка? – спросил Серафим неожиданно густым басом.
– Звала, Серафим. Входи!
Никого она не звала! Как она вообще могла его позвать, если не покидала двора?!
– Стэфа, поставь кипяток! – И никакого тебе представления. Ни слова о том, кто такая Стеша и откуда взялась. Ни слова о том, что она ее родная внучка. – Зверобой с малиной заварю тебе, Серафим. Будешь?
– Буду, тетушка!
Гость стряхнул с плеч тулуп, повесил на прибитую к стене вешалку, туда же пристроил шапку. Валенки снимать не стал, лишь притопнул ногами, стряхивая налипший снег. На Стешу он смотрел с детским каким-то любопытством, но никаких вопросов не задавал, лишь буркнул что-то неразборчивое и протиснулся в комнату. Пока Стеша возилась с кипятком и травами, он сидел неподвижно, с прямой спиной и сложенными на коленях руками. На лице его блуждала все та же благостная улыбка. Она сделалась шире, когда из-за печной занавески выглянула Катюша.
– Ой, – сказал Серафим и встал из-за стола с такой порывистостью, что едва не опрокинул стул. – Ой, какая!
Такими глазами смотрят маленькие дети на новую игрушку или подаренного котенка. Стеше сделалось не по себе. Она попыталась заступить Серафиму дорогу, но баба Марфа строго велела:
– Сядь! От него беды не будет.
– От Серафима беды не будет, – подтвердил юродивый и шмыгнул в сени. – Подарок от Серафима будет, – донесся оттуда его бас. А через мгновение он вернулся в комнату, неся деревянную птичку на веревочке. Веревочку Стеша заметила не сразу, и в первое мгновение ей показалось, что птичка парит в воздухе, что резные ее крылышки трепещут.
– Подарок! – Серафим подошел к печи, поднял руку с птичкой вверх, так, чтобы прячущаяся за занавеской Катюша смогла до нее дотянуться. – Птичка-невеличка, заря-заряничка. Подарок.
Катюша поколебалась несколько мгновений, а потом взяла птичку, прижала ее к щеке с совершенно счастливым выражением. Такое выражение лица Стеша видела у младшей сестры в последний раз, кажется, еще до войны. Она сглотнула колючий ком и ободряюще улыбнулась Катюше, а потом благодарно – Серафиму. Кем и каким бы он ни был, а Стеша была благодарна ему уже за то, что он подарил радость ее сестренке.
Заварился чай, и она поставила перед Серафимом большую алюминиевую кружку.
– Рано еще, – сказал он, бесстрашно делая большой глоток кипятка.
– Не рано. – Баба Марфа покачала головой, сказала ласково: – Ты, Серафим, все равно попробуй, послушай.
– А сами вы что, тетушка? – Серафим посмотрел на нее поверх чашки.
– Старая я стала, слух не тот. Еще и… обстоятельства. – Она как-то по-особенному посмотрела на Стешу. Наверное, это они с Катюшей и были теми самыми «обстоятельствами».
– Старость – не радость, – радостно закивал Серафим и сделал еще один глоток.
– Откуда вы знали? – спросила Стеша, вмешиваясь в этот странный, лишенный всякого смысла диалог. – Откуда вы знали, что нужно взять с собой птичку?
– У него всегда с собой птички, – сказала баба Марфа сухо.
– И ножичек! – Серафим положил на стол складной нож. – Трофейный ножичек! Хочешь птичку, Стэфа?
– Не хочу, спасибо.
– Правильно. – Он снова кивнул. – Ты не птичка. Ты змейка. Я тебе в другой раз змейку подарю. У меня есть.
– Согрелся, Серафим? – перебила его баба Марфа неожиданно резко, словно боялась, что он может наговорить глупостей. Или лишнего?
– Согрелся, тетушка.
– Тогда пойдем. По свету нужно управиться. Тебе потом еще в деревню возвращаться.
Баба Марфа встала из-за стола.
– Никому дверь не открывай! – Она посмотрела на Стешу, как на маленькую.
– По свету никто не придет, тетушка. – Серафим улыбнулся своей блаженной улыбкой. – Не будет беды ни птичке-невеличке, ни змейке.
– Она не змейка! – сказала баба Марфа неожиданно резко. – Не дури, Серафим! Пойдем уже!
Они вышли в не по-весеннему трескучий мороз, а Стеша выскользнула следом. Назло бабе Марфе, а еще из-за жгучего любопытства. Прежде чем уйти, она велела Катюше задвинуть засов, попросила не подходить ни к дверям, ни к окнам. Не было страха в этой глуши. Не докатился он еще сюда. Да и она ненадолго: глянет одним глазком и вернется. Никто и не узнает.
Катюша была очарована своей деревянной птичкой, потому была сговорчивой и послушной. Стеша постояла за дверью, чтобы убедиться, что сестра задвинула тяжелый засов, а потом припустила по прихваченному ледяной коркой снегу.
Идти за бабой Марфой и Серафимом было просто: Стеша отчетливо видела на снегу две цепочки следов. Главное, чтобы ее саму не увидели. Баба Марфа наверняка разозлится, станет кричать. Ну и пусть! Стеша взрослая и сама себе хозяйка!
С берега болото казалось равнинным и открытым. То, что это всего лишь иллюзия, выяснилось довольно быстро. Высокие кусты и чахлые деревца как-то незаметно превратились в мудреный лабиринт. И даже ажурное сплетение голых ветвей не делало этот лабиринт более обозримым и более проходимым. На ветвях колыхались ошметки сизого тумана, туман просачивался сквозь рыхлый снег, сжирал оставленные бабой Марфой и Серафимом следы. Стеша и сама не поняла, когда заблудилась в этом сером холодном мареве. Не поняла, как сомкнулись над ее головой черные ветви, как начал проседать и таять под ногами снег. Она заблудилась в трех соснах. Заблудилась и испугалась.
Страх пробрался за ворот полушубка, пошарил лапой по спине, оставляя дорожки холодного пота на коже. Страх отнял голос, но заставил смотреть и слушать.
Снег не таял. Снег бугрился, перекатывался, как песчаные барханы в пустыне. Или не барханы перекатывались, а что-то огромное перекатывалось под ними? Медленно, едва заметно глазу, вздымалось снежными волнами. Другой человек не заметил бы, но Стеша смотрела: до слез, до рези в глазах всматривалась, как под снежной шкурой болота извивается нечто огромное, нездешнее. Как сама эта шкура нервно вздрагивает, как топорщатся черные былинки, словно вставшая дыбом шерсть и чахлые ели выстраиваются рядком, обозначая спрятанный под снежной шкурой хребет.
Стеша смотрела и слушала. И слышала. Тихое шуршание. Металлом о лед. Нет, чешуей о лед. Тихое шипение в такт перекатыванию снежных барханов. Она прижалась спиной к березке. Она затаилась и перестала дышать. Она была достаточно взрослой и достаточно образованной, чтобы понимать, что происходящее – это всего лишь плод ее воображения. Она была достаточно юной, чтобы помнить страшные сказки и испытывать страх. Горячий, животный, не поддающийся никакому осмыслению.
Болото жило, вздыхало и двигалось вокруг Стеши, над ее головой и прямо под ее ногами. Болото тоже смотрело и слушало. Смотрело желтыми звериными глазами, слушало острыми ушами, скалилось невидимыми из-за тумана пастями. Болото было ей не радо. Болото размышляло, как с ней лучше поступить. А в это самое время снег под Стешиными ногами таял, превращался в темные лужицы, от которых пахло тиной, торфом и почему-то костром. Стеша сделала шаг в сторону, наблюдая, как прихватывает льдом то место, на котором она только что стояла, ощущая, как просачивается сквозь плотный войлок валенок ледяная вода.
Может быть, она бы так и осталась стоять на самом хребте распластанной под снегом невидимой туши невидимого зверя, зачарованная и потерянная, если бы не вспомнила вдруг про Катюшу. Если бы не очнулась от морока в тот самый момент, когда ноги ее погрузились в болотную воду уже едва ли не по колено. Именно мысли о младшей сестре, а не холод, привели ее в чувство и заставили действовать. Стеша сделала резкий выдох, освобождая легкие от ядовитых болотных испарений, а мозг от дурмана. Она выдернула из ледяной ловушки сначала одну ногу, потом другую и помчалась прочь.
Стеша бежала, не разбирая дороги, боясь остановиться хоть на мгновение, боясь снова уйти в трясину: сначала по колено, потом по пояс, а потом и по самое горло. Она не думала ни о ком и ни о чем, кроме Катюши. И мысль эта была для нее путеводной нитью, на конце которой теплился крошечный огонек. На свет этого огонька Стеша и бежала, отбросив страх и сомнения, больше не прислушиваясь и не вглядываясь.
Топь закончилась так же внезапно, как и началась. Стешу словно вытолкнуло из одной реальности в другую. Из мутно-стылой в бодряще-яркую, настоящую. Захотелось одновременно смеяться и плакать от облегчения. Вместо этого Стеша оглянулась. Из тумана ненастоящей реальности за ней наблюдали. Она кожей чувствовала этот внимательный и, кажется, недобрый взгляд. К черту! Она выбралась! Все остальное ей померещилось! Не стоит пить чай бабы Марфы. Кто знает, что она в него подмешивает!
Несмотря на то, что замерзшие ступни кололо тысячей иголок, к дому Стеша вышла не по прямой, а по дуге, чтобы не оставлять следов, чтобы баба Марфа не догадалась о том, что она ослушалась приказа. И лишь оказавшись в безопасном полумраке сеней, Стеша вдруг поняла, что во время своей глупой вылазки потеряла платок.
Это был подарок мамы на совершеннолетие. Ярко-красный шерстяной платок! Стеша надела его всего однажды, просто чтобы порадовать маму, а потом засунула в дальний угол шкафа и забыла. Она вспомнила про него только после маминой смерти и долго рылась в шкафу, выбрасывая на пол такие красивые, но такие бесполезные в новом мире вещи. А когда, наконец, нашла платок, разрыдалась. Это был первый и последний раз, когда Стеша позволила себе быть слабой. Она обещала маме беречь или беречься. У нее была Катюша и призрачная, почти неосуществимая цель. Ей нужно было найти какой-то богом забытый дом, потому что мама считала, что так будет правильно.
И вот Стеша нашла дом. Нашла бабку, которой они с Катюшей не в радость, а в тягость. Она нашла все это пустое и бесполезное, а потеряла самое дорогое – последний мамин подарок. Сейчас бы погоревать, заскулить тоненько, по-щенячьи, чтобы никто ничего не услышал и ничего не понял. Но времени нет!
Времени хватило лишь на то, чтобы убедиться, что с Катюшей все хорошо, сбросить насквозь промокшие, колом стоящие от замерзшей воды штаны, приткнуть валенки в дальний угол печи, переодеться в сухое и вытереть натекшую на пол лужу.
Баба Марфа и Серафим вошли в дом в тот самый момент, когда запыхавшаяся Стеша рухнула на стул с книжкой в руках. Серафим был по-прежнему благостно-невозмутим, а баба Марфа привычно мрачна. Она бросила на Стешу быстрый взгляд, велела:
– Налей чайку.
Стеша разлила по двум чашкам оставшееся с прошлого раза зелье, добавила кипятка. Сама пить не стала, хватило ей уже. Серафим пил чай с таким удовольствием, словно это было лучшее лакомство в его жизни. Стеше даже стало как-то неловко. Все же гостей нужно встречать по-другому, не одним только кипятком. У них ведь есть баранки, сухие и твердые, как камень. Не сладкие, но все равно очень вкусные, если есть их вприкуску с чаем. Но это был не ее дом, и не она была в нем хозяйкой, поэтому просто молча наблюдала за тем, как Серафим допил свой пустой чай, довольно крякнул и отодвинул от себя алюминиевую кружку.
– Вот, с собой возьмешь. – Баба Марфа положила перед ним завернутый в тряпицу сверток. Что-то небольшое, но точно съедобное, потому что следом она сказала: – Тут тебе и сестре с малым. Свою долю сразу не ешь, Серафим.
Серафим понюхал сверток, счастливо зажмурился.
– На три дня тут тебе. Понял? – сказала баба Марфа строго. – Если снова живот прихватит, помогать не стану. Не в том я возрасте, да и не до того мне сейчас.
Серафим послушно кивнул, сунул сверток за пазуху, посмотрел на Стешу своими ясными, точно нарисованными глазами, а потом вдруг сказал:
– Это она, тетушка.
– Глупости не говори! – прикрикнула на него баба Марфа и даже замахнулась полотенцем. – Ты посмотри на нее! Посмотрел? Нет в ней ничего этого! Ни капельки нет! Все. – Она устало опустилась на лавку и продолжила уже спокойно: – Помог мне – за это спасибо. А дальше не лезь. Сама разберусь!
– Они придут. – Серафим перешел на громкий шепот, словно так сидящая в метре от него Стеша не сможет его услышать. – Я слышал.
– Никто не придет! Ты плохо слушал. С голодухи или от усталости.
– Я хорошо слушал! – Серафим встал из-за стола. – Она почуяла.
– Не могла она ничего почуять! Спит она еще. – Баба Марфа покачала головой.
– Не спит. Ты сама знаешь, что просыпается.
– Кто? – спросила Стеша. – Про кого вы сейчас говорите? Кого вы там слушали?
– Не твоего ума дело, – цыкнула на нее баба Марфа, но не зло, а как-то безнадежно-устало.
– Вы к кому ходили? С кем разговаривали?
– Мы не разговаривали. – Серафим попятился к двери. – Мы слушали.
– Кого?
– В следующий раз я вырежу тебе змейку.
– Не нужна ей змейка! – Баба Марфа погрозила ему пальцем. – Домой ступай, пока светло!
– А мне нестрашно. – Серафим пожал плечами. – Меня они не тронут. Ты же знаешь, тетушка.
– Они, может, не тронут. А вот я сейчас точно розгами отхожу!
Баба Марфа многозначительно посмотрела в угол, где стояла прислоненная к стене метла. Та самая, которой она разметала останки несчастного снеговика. Прутья этой метлы могли запросто сойти за розги. Ведь и в самом деле похожи! И с бабы Марфы станется: нет у нее ни души, ни сердца!
– Все равно уже поздно, – сказал Серафим и улыбнулся печальной улыбкой.
– Не поздно! Чужого не брала, своего не отдавала!
Баба Марфа испытующе посмотрела на Стешу. И под взглядом ее по-цыгански черных глаз Стеша поежилась. Ноги, уже почти согревшиеся в толстых шерстяных носках, снова закололо тысячей ледяных иголок, а по спине скатилась капля пота.
Глупости это все! Глупости и мракобесие! Сидят тут в своем болоте, словно сычи, света белого не видят, про цивилизацию слыхом не слыхивали! Дремучие люди! Как жаль, что им с Катюшей больше некуда деваться! Потому что дремучесть и суеверия, похоже, заразны, как ветрянка. Потому что нужно быть очень рациональной и очень здравомыслящей, чтобы не заразиться этой болотной гнилью. Чтобы остаться в своем уме.
Баба Марфа вышла на крыльцо вслед за Серафимом, а Стеша осталась в доме, наблюдала за происходящим из окна. Серафим шагал широко, смешно и неуклюже вскидывая ноги. Совсем как аист. Стеша видела аистов в далеком детстве, мама показывала. От мыслей о маме снова заныло в груди. Стеша отошла от окна, села обратно на стул. Баба Марфа вернулась не сразу: какое-то время она стояла на крылечке, то ли наблюдая за Серафимом, то ли обдумывая какие-то свои мысли.
Ужинали молча. Катюша играла со своей птичкой. Стеша ничего не спрашивала. Баба Марфа ничего не рассказывала. А ночью пришли незваные гости…
В дубовую дверь ударили с такой силой, что она содрогнулась. Стеша испуганно взвизгнула и отскочила в сторону. Сердце билось в груди часто и испуганно. А еще громко. Так громко, что стук его наверняка был слышен с той стороны.
– Кто это, бабушка? – спросила она сдавленным шепотом. – Это немцы? Они же сейчас выломают дверь!
– Не выломают. Отойди!
Баба Марфа метнулась к кладовке, а через пару секунд вернулась с каким-то непонятным белым предметом в руках. Оттолкнув Стешу к себе за спину, она насадила предмет на вбитый в дубовую доску крюк. В этот самый момент стук прекратился, а звериный вой усилился. Или это был не звериный вой? Может быть, так странно и страшно завывал ветер?
Стеша стояла, прижав ладони к груди, стараясь унять биение сердца, вслушиваясь в доносящиеся извне звуки. Звуков больше не было: ни стука, ни воя. Все затихло.
– Они ушли?
Зачем им было уходить, когда можно было просто разбить окно?! Разбить окно, выломать раму, пробраться внутрь. Или просто поджечь дом и выкурить их, как лис из норы. Старую лису, молодую и маленького лисенка.
Дым уже заползал в щель под дверью, заворачивался серыми змеями вокруг босых Стешиных ног. Запахло гарью. Вот и все…
– Бабушка, что нам делать? – Стеша обернулась к бабе Марфе.
Та ничего не ответила. Она смотрела прямо перед собой и что-то едва слышно шептала. Молитву? Заговор?
Нельзя стоять вот так! Нужно что-то делать! Нужно убедиться, что с Катюшей все в порядке, что она не проснулась и не испугалась. Стеша на цыпочках вернулась в комнату.
Катюша спала в той же позе, свернувшись калачиком и, как в кокон, завернувшись в жаркое ватное одеяло. Стеша вздохнула с облегчением, погладила сестру по голове. А потом не выдержала, подошла к окну, осторожно отдернула занавеску.
С той стороны стоял человек. Он стоял очень близко к окну: казалось, что их со Стешей не разделяет даже тонкая и ненадежная преграда из стекла. Стоял и смотрел. Нет! Он не мог смотреть! Не было у него глаз! Вместо глаз у него были черные дыры. А на дне этих дыр тлели уголья, и серый дым просачивался из них наружу, клубился вокруг лысой головы, вырывался вместе с языками пламени из раззявленного в немом крике рта.
Стеша бы тоже закричала: заорала в голос, отползла в самый дальний угол! Если бы была одна. Если бы Катюша не спала всего в нескольких метрах от нее. Вместо этого Стеша схватила со стола складной ножик. Тот самый, которым хвастался Серафим. Ножик удобно и успокаивающе лег в ладонь. Стало вдруг совершенно ясно, что им можно вырезать не только деревянных птичек, но и черные, обуглившиеся до головешек сердца незваных гостей. Пусть только сунутся! Пусть только посмеют обидеть Катюшу!
Стеша вернулась к окну, замахнулась. Существо с той стороны склонило лысую голову к плечу, сложило губы в хоботок и стало похоже на мерзкую огнедышащую пиявку.
– Мы за тобой… – На стекле распласталась узкая ладонь. Выгоревшая до кости плоть, почерневшие ногти. – Впусти…
Мы? Сколько же их там?! Стеша заставила себя смотреть. Заставила себя быть бесстрашной. Черные силуэты, рыжие искры, столбы дыма, взмывающие к звездному небу. Шесть. Или семь. Или все-таки восемь? Да какая разница?! Ей не справиться даже с одним.
– Мы с подарочком…
И голоса у них, словно треск костра: то ли произносят слова, то ли ей просто чудится.
– Вон пошли! – сказала Стеша. Или только хотела сказать, но не хватило сил? – Не нужны мне ваши… подарочки!
– Подарочек… – повторило существо. И безгубый рот сложился в подобие улыбки.
Существо поднесло к стеклу вторую руку, такую же обугленную, с проступающими сквозь ошметки плоти белыми фаланговыми костями. В скрюченных пальцах, словно в стальных тисках, трепыхался заяц. Он беспомощно сучил лапками, изворачивался и стонал. Стеша тоже застонала, потому что по белому заячьему пузу стекала черная струйка крови.
– Бери подарочек! Бери! И пойдем с нами…
Заяц закричал отчаянно и обреченно, когда черный коготь воткнулся в его мягкий живот, когда мех на животе вспыхнул белым пламенем и тут же просыпался пеплом.
Стеша заставила себя молчать. Было трудно, почти невыносимо. Чтобы справиться с хлынувшим с той стороны ужасом, пришлось зажать рот рукой, а для надежности еще до крови впиться зубами в ладонь. Кто-то толкнул ее в спину с такой силой, что она едва не свалилась с ног. Баба Марфа решительным шагом подошла к окну, потянула шпингалет.
– Нет! – прохрипела Стеша. – Они же…
– Отойди! – Голос старухи звучал почти так же, как голос ночного гостя: треск ломающихся в лесном костре веток. Или треск ломающихся костей? Сначала малоберцовой, потом большеберцовой, потом бедренной…
Стешу замутило. Нож Серафима, который она все это время сжимала в руке, упал к ее босым ногам. Потянуло холодом от открытого окна. Баба Марфа скинула на пол горшок с каким-то чахлым цветком и грудью легла на подоконник, почти наполовину высунувшись наружу. Теперь между ней и чудовищем не было никакой преграды, пусть даже и такой ненадежной как стекло. Теперь они смотрели друг на друга в упор. Оба черноглазые, оба яростные, оба смертельно опасные.
– Прочь, – проскрежетала баба Марфа, а потом неуловимо быстрым движением плеснула что-то в лицо чудовищу.
В первое мгновение ничего не происходило, а потом существо закричало так мучительно и душераздирающе, что Стеше теперь захотелось закрыть не только рот, но и уши. А в следующий момент ей захотелось закрыть и глаза. Потому что прямо перед ней происходила чудовищная и одновременно невероятная метаморфоза. Обратный, совершенно чуждый законам природы процесс. Каркас из обуглившихся костей и ошметков кожи вдруг начал обрастать плотью. Мертвое и полуистлевшее обрастало живым: мышцами, сухожилиями, хрящами, кровеносными сосудами, нервными стволами, кожей, волосами, зубами, щетиной. На месте черных дымных провалов появились глазные яблоки. Глаза существа – или теперь уже человека? – бешено вращались в глазницах, радужка наливалась цветом, а белки – кровью. Человеку было больно, мучительно больно. Как если бы с него сдирали кожу, но наоборот. Стешу замутило, в ушах зашумело, но она заставила себя смотреть и слушать.
Мужчина перестал корчиться, уставился ярко-синими глазами прямо перед собой, провел указательным пальцем по запавшей, поросшей щетиной щеке и заговорил почти нормальным, почти человеческим голосом:
– Ну, здравствуй.
– Здравствуй.
Баба Марфа всматривалась в лицо мужчины с выражением какой-то мучительной требовательности.
– Вот и свиделись, Маша…
– Вот и свиделись…
Баба Марфа вдруг сдернула с головы платок. Длинные волосы ее были цвета воронова крыла: ни единого седого волоска. Белизны этому угольно-черному добавляли лишь падающие с ночного неба снежинки.
– Не знала, что придешь ты, – сказала она с какой-то непонятной тоской.
– Я тоже не знал, что приду я, – усмехнулся мужчина. – Впустишь?
На мгновение Стеше показалось, что впустит, распахнет настежь сначала окошко, а потом и дубовую дверь. Заходите, гости дорогие! Заносите свои подарочки!
– Нет, – сказала баба Марфа. И у Стеши от сердца отлегло.
– Понимаю. – Человек кивнул.
– Сама к тебе выйду. Отгонишь свору?
– Отгоню.
Он обернулся, и темнота за его спиной вспыхнула дюжиной желтых огоньков. Глаза. Это были те самые звериные глаза, которые Стеша уже видела в болотном лабиринте.
– И остальные пусть уходят. – Баба Марфа утерла лицо платком, а потом снова повязала его на голову. Движения ее были резкими, руки дрожали.
– Тебе ли их бояться… – Мужчина отступил от окна.
– Вы ж не за мной пришли. – Баба Марфа тоже отступила от окна, обернулась к Стеше, велела: – Окно закрой и дверь за мной запри. До рассвета никому не открывай.
– Вы пойдете туда? К этому… чудовищу?
– До рассвета дверь не открывай!
– И вам?
– И мне. – Баба Марфа помолчала, а потом добавила: – Если до рассвета приду, даже если проситься стану, не отпирай.
– Но как же… – Не было у Стеши ни правильных слов, ни правильных вопросов. Только одного она сейчас хотела больше всего: чтобы баба Марфа осталась, чтобы не уходила с этим… существом. – Не надо.
– Закрой рот, окно и дверь, – сказала баба Марфа, глядя сквозь нее. – Ложись спать. На рассвете я вернусь.
– А если не вернетесь? – Наверное, это был неправильный вопрос. Неправильный и страшный. Но баба Марфа все равно на него ответила:
– А если не вернусь, забирай малую и уезжай.
– Куда? – спросила Стеша растерянно.
– Куда хочешь. – Баба Марфа пожала плечами, надела валенки, набросила на плечи полушубок и вышла в ночь.
Стеша тут же метнулась к двери, задвинула железный засов, прижалась лбом к шершавой дубовой доске. Висок черкнуло что-то острое. Она отшатнулась, посмотрела на предмет, насаженный на гвоздь.
Это был череп. Чей? Слава богу, не человеческий. Стеше показалось, что ящерицы или змеи. Но откуда в этих болотах взяться такой большой ящерице или такой большой змее? Череп, висящий на гвозде, был размером с коровий. Он наблюдал за Стешей черными провалами глазниц, и ей казалось, что там, на дне этих костяных ям, теплится желтый огонек. Мерзость и ужас! Ей захотелось сорвать череп с гвоздя, вышвырнуть за дверь, но она не решилась. От одной только мысли, что придется взять его в руки, стало дурно. Она отступила от двери, сделала глубокий вдох, прислушалась. С той стороны больше не доносилось ни звука: ни похожих на треск огня голосов, ни звериного воя – ничего. Дымом тоже больше не пахло. Из-под двери тянуло лишь холодом и сыростью.
Стеша вернулась в комнату, убедилась, что сестра крепко спит, проверила, надежно ли заперты все окна, собрала с пола черепки от горшка, подмела землю. В черных комьях белело что-то круглое, похожее на камень. Стеша чуть не взвизгнула, когда взяла это в руки. Снова змеиный череп, только маленький, очень маленький.
Часы показывали три ночи. Самая темная, самая опасная пора, когда и за окном тьма, и в душе. Стеша надела шерстяные носки, присела к столу. Она не будет спать до самого рассвета. Она будет сторожить дом и оберегать покой Катюши до возвращения бабы Марфы. Ведь баба Марфа вернется, с ней ничего не может случиться там, в этой стылой и страшной ночи.