Мама на кухне жует бутерброд и натягивает пиджак.
– Ты опять? – спрашиваю. – Сегодня же воскресенье.
– Некоторые работают и по воскресеньям, – отвечает мама, стряхивая крошки с пиджака. – И собеседования проводят в воскресенье.
– Опять три? – говорю я.
– Нет, только одно, – неестественно веселым тоном отвечает мама, заваривая в кружке пакетик зеленого чая.
– И куда?
– В музей.
– Музей чего? – спрашиваю я.
– Ай! – вскрикивает мама. Она перелила кипятка, и на столе теперь лужа. – Музей какой-то хренотени, чего-чего! – восклицает она в сердцах.
Я беру тряпку и вытираю лужу.
– Спасибо, – бурчит мама. – Музей Москвы. Пиар-отдел. Пресс-релизы сочинять.
Я понятия не имею, нормальная это работа или не очень, поэтому решаю ничего не говорить, чтобы не нарваться на мамино раздражение. Молча делаю себе бутерброд и заливаю кипятком свой пакетик черного чая (зеленый терпеть не могу). Мама некоторое время молча прихлебывает из чашки и хмуро смотрит в одну точку. Потом встряхивает головой:
– Твоя Ника долго еще тут будет? – спрашивает она негромко.
Я теряюсь от этого вопроса и неуверенно отвечаю, что мы это еще не обсуждали.
– Она со мной даже не здоровается, – недовольно говорит мама.
– Не здоровается? – удивляюсь я.
Начинаю вспоминать, когда я последний раз видела маму и Нику здоровающихся друг с другом, и не могу вспомнить. Может, и не здоровается.
– Она тебя немного побаивается, – говорю я. – Вид у тебя иногда пугающий.
Последнюю фразу я произношу с улыбкой – это должна быть шутка. Но мама серьезно отвечает:
– Побаивается? И правильно делает. Она мне не нравится.
– Почему? – изумляюсь я. Вот еще новости, мы с Никой с первого класса дружим, мама знает ее сто лет.
– Она плебейка, понимаешь? – говорит мама и, допив чашку, ставит ее в раковину. – Все, я побежала. Люблю тебя.
Я слышу ее удаляющиеся шаги – по дорожке, у ворот, по гравию на улице. Потом шаги затихают, я сижу в тишине над своим черным чаем. Плебейка – это, кажется, означает, что человек невоспитанный и плохо образованный. Слово противное. Только противные люди такие слова про других говорят. А тут моя собственная мама. Ну и ну. И что с этим делать? Совершенно непонятно.
Я сижу, сижу, чай остыл. С чердака, облокотясь о перила, сползает Ника. Волосы у нее похожи на разворошенный стог сена. Вокруг глаз черные разводы.
– Енот! – восклицаю я и прыскаю со смеху.
– Чего? – устало переспрашивает Ника, потирая кулаками сморщенную мордочку.
– Ты енот, погляди на себя в зеркало!
Она подходит на неверных ногах к висящему на стене зеркалу, смотрит в него и начинает смеяться.
– Иди умойся, я пока чайник поставлю, – говорю я ей добродушно.
Про мамины слова я уже забыла.
Днем на реке вновь повернуться негде. Папам и мамам только завтра на работу, и они спешат накупаться до посинения вместе со своими мальками. Мы с Никой ныряем, но мало и вяло, нас обеих гнетет легкое похмелье. Приходит четверка рабочих и с ними долговязый Максим. Как и рабочие, плавок он не имеет, купается прямо в джинсовых шортах. Максим неловко разбегается и летит кривым солдатиком в воду, согнув острые колени и растопырив руки. Выныривает, широко разинув рот, и кричит в восторге Рустаму:
– Ледяная!
Рустам, близоруко щурясь, подходит к лесенке и спускает вниз одну ногу, нашаривая ступеньку.
Плавает Максим лучше, чем прыгает, – кролем, ровно и быстро, с сильными красивыми гребками.
– Ничего так, – замечает Ника.
Вылезши из воды, Максим направляется к нам, здоровается. Встает немного на расстоянии – вроде бы и не рядом, чтобы не навязываться, но достаточно близко, чтобы вступить в разговор, если мы пожелаем его начать.
– У тебя что, плавок нет? – начинаю я.
Максим переступает с ноги на ногу, перемещаясь таким образом немного ближе к нам:
– Есть, но они дебильные.
Мне нравится его честность – мог бы сказать, что забыл в Москве.
– А что это за история с номерами? – спрашивает Максим. – Сархад сегодня рассказал, я ничего не понял.
Переглянувшись, мы с Никой отступаем немного назад, подальше от купальщиков, и делаем Максиму знак, чтобы он попятился вместе с нами. Понизив голос, рассказываем ему о противозаконных занятиях Петра и Леонида. Максим удивленно присвистывает.
– С номерами, курами и холодильником я не понял, зачем это и для чего.
Что тут непонятного, думаю я, похулиганить можно без всяких «зачем» и «для чего», чаще всего так и происходит.
– Но с машиной, которая сюда приехала, это имеет смысл, – продолжает Максим.
Он вдруг трясет в воздухе пальцем и восклицает:
– У меня идея!
Мы не успеваем спросить, что за идея, – он срывается с места, бежит к мосткам и каракатицей бухается в воду. Вынырнув, двумя гребками возвращается, выскакивает на мостки и, лавируя между детьми и взрослыми, бежит к греющимся на солнце Рустаму и Сархаду. Обняв их за плечи, Максим что-то торопливо им говорит, они слушают, потом энергично кивают, и все трое быстрым шагом уходят с реки, крикнув Валере и Николаю, что скоро вернутся.
– Куда это они? – удивленно хмыкает Ника. – А он прикольный, скажи?
Я пожимаю плечами.
Рустам, Сархад и Максим возвращаются минут через двадцать. Максим и Сархад несут на плечах толстенную трубу – метра полтора длиной. Идущий впереди Рустам несет лопату и кувалду. С усилием сбросив трубу в крапиву, Сархад и Максим потирают плечи и обсуждают, кто будет копать первым. Максим настаивает, что он, с ним соглашаются.
Дети и взрослые окружают место действия и наблюдают, как Максим, Сархад и Рустам копают по очереди глубокую яму. Когда яма готова, рабочие ставят в нее трубу вертикально, бьют по ней кувалдой, а Максим говорит, обратившись к собравшимся:
– Надо накидать в трубу камней, чтобы она была тяжелая и ее никто не мог обратно выдернуть.
Собравшиеся смотрят на него с вежливым любопытством.
– Тут ниже по течению камни есть, – говорю я. – Там, где когда-то мельница была.
– Это где я рыбу ловлю? – спрашивает какой-то мальчик.
– Это где мелко, – отвечает мама-панк.
– Да, это там, – подтверждаю я.
– Это где я рыбу ловлю, – настаивает мальчик.
– В общем, кто хочет помочь, – громко говорит Максим, – несите камни!
Несколько детей, переговариваясь, трогаются с места. Мы с Никой, обменявшись кивками, идем следом. Дети бредут медленно и лениво, срывая травинки и засовывая их в рот.
– Ну вас совсем разморило! – восклицает Ника и, обогнав детей, вприпрыжку скачет по тропинке.
Мне неожиданно становится весело, и я тоже скачу вслед за ней.
Таскать камни оказалось делом не таким легким – труба была прямо-таки бездонная. Мы килограмм сто в нее накидали, прежде чем она заполнилась доверху. Максим бегал за камнями вместе с нами, а Рустам и Сархад еще и основание трубы обложили камнями, насыпали сверху земли и утрамбовали.
– Может, цемент? – предложили они.
– Если все же выкопают, зальем цементом, – сказал Максим. – Пока так.
Ника зашептала мне в ухо: «Сколько ему лет, не знаешь?» Я, уже порядком уставшая от возни с камнями, громко спросила:
– Сколько тебе лет?
Максим застеснялся и замахал руками туда-сюда, как на физре перед прыжком в длину.
– М-м, шестнадцать.
– Шестнадцать, – повернувшись к Нике, громко повторила я.
– Да ладно тебе, – со смущенным хихиканьем шепнула мне Ника.
Втрескалась она, что ли, в этого Максима? У нее Тиша есть.
– А весишь-то на все восемь, – говорю я Максиму и тут же об этом жалею.
У него недоуменно вытягивается лицо, цитату из «Карлсона» он явно не узнал.
– Nevermind, – устало машу я рукой. – Шутка не удалась.
– Ага, – говорит Максим, глядя на меня как на сумасшедшую. – Пойду искупаюсь.
Он идет к мосткам – не разбегается, а просто шагает по ним и, когда они кончаются, падает в реку. Я тоже иду купаться – надо смыть пот и пыль. Ника обгоняет меня и прыгает бомбочкой, чтобы как следует меня обрызгать.
– А что ты все время солдатиком? Умеешь головой вперед? – спрашиваю я Максима, когда он возвращается из заплыва и вылезает на мостки, где уже стоим мы с Никой.
Помявшись, он отвечает, что головой вперед не умеет.
– Хочешь, научу? – сразу оживляюсь я. Обожаю учить людей нырять. Правда, никто особо не рвется ко мне в ученики.
– Не, спасибо, – с опаской отвечает Максим.
– Это очень просто, – не отстаю я.
– Не-не, у меня проблема, – подняв ладони, говорит он. Как будто загораживается от меня.
Мы с Никой глядим на него и ждем, когда он расскажет, какая у него проблема. Максим с тоской смотрит на небо, потом решается и говорит негромко:
– Мне кажется, если я прыгну головой вперед, то разобью себе голову о твердую поверхность воды.
– Вода же не твердая, – начинаю я.
– Я знаю! – восклицает Максим. – Но мне все равно так кажется!
Не сговариваясь, мы с Никой упираемся ему в бока и с силой толкаем. Он с воплем летит в воду – не головой вниз, а раскорякой. Мы хохочем и прыгаем следом.
В воде мы все трое орем и брызгаемся, пока не выдыхаемся окончательно.
После обеда (подгоревшая гречка с брынзой, готовила Ника) мы обрезаем тую, которая непомерно разрослась и хочет занять пол-участка. Я орудую секатором, отчекрыживая ветки потоньше, а Ника отыскала в сарае ржавую пилу и елозит ею по толстым ветвям.
– Смотри-ка, – говорит Ника, отпилив одну ветку, – тут внутри домик можно сделать. Как у Тоторо.
Она вытаскивает отпиленную туеву лапу из гущи пушистых ветвей и отбрасывает в сторону. В образовавшуюся на этом месте дыру мы просовываем головы и вглядываемся в прохладный сумрак. Внутреннее пространство туи занято сухими тонкими веточками – они торчат во все направления.
– Мы их срежем и расчистим себе место, – предлагает Ника.
Я соглашаюсь, и мы с азартом начинаем кромсать тую. Приходит Варвара с пакетом оладий и садится на скамейку.
– Спасибо, но мы обедали только что, – я киваю на оладьи.
– Потом съедите, – безмятежно говорит Варвара. – Я вам пакет тут оставлю.
Понаблюдав немного за нашими усилиями, она начинает рассказывать новости: Петр и Леонид собрались сегодня на вечернюю рыбалку и позвали парней. Идут Амадей, Тиша, Сеня.
– А мне Тиша ничего не говорил! – С наигранным возмущением восклицает Ника, колотя пилой по крепкой ветке, которая никак не желает отпиливаться. – Вот я ему устрою!
– Телефон проверь, он тебе написал, – говорит Варвара.
– Некогда, – отмахивается Ника.
Варвара продолжает рассказывать: Карабас на рыбалку не идет, он сидит с Илоной дома, у нее депрессия, потому что Леонид ее бросил. Мы с Никой перестаем пилить и резать и переспрашиваем: как это бросил?
– Сегодня написал ей, – отвечает Варвара.
– Вот придурок, – фыркает Ника, опять вгрызаясь пилой в ветку. – Мне-то он хоть в глаза сказал, а тут даже подойти к Илонке побоялся. И что, она плачет?
Варвара пожимает плечами, потом встает, подходит к забору и кричит:
– Ка! Ра! Бас!
На крик из зарослей малины с той стороны забора появляется мать Илоны и Карабаса.
– Ой, здрасте, – хихикает Варвара. – А Кар… Лева дома?
– Здрасте, – с недовольным видом говорит мать. – Сейчас позову.
Она удаляется, через некоторое время из малины к забору выходит сам Карабас.
– Как там Илона? – спрашивает Варвара.
– Сериал какой-то смотрит, – отвечает Карабас. Он щурится, разглядывая нас с Никой, копошащихся в отдалении около туи, и, разглядев, радостно кричит нам:
– Привет!
– Привет! – кричу я в ответ, а Ника машет ему пилой.
Счастливый Карабас с улыбкой глядит на Нику и теребит свою рубашку.
– Что за сериал хоть? – спрашивает его Варвара. – Про любовь или про зомби?
– Про любовь.
– Тогда все плохо, – вздыхает Варвара. – Погоди минутку.
Она берет со скамейки пакет с оладьями и возвращается к забору.
– На вот, – и перекидывает пакет через забор. – Илонке передай, пусть с вареньем поест.
Карабас не успевает поймать пакет, тот падает в малину и лопается. Охнув, Карабас нагибается и пытается собрать рассыпавшиеся оладьи в порванный пакет, но тот расползается на куски. Тогда Карабас собирает полы своей рубашки в кулак и, как в подол платья, начинает складывать туда оладьи.
– Ничего, вкуснее будут, – философски замечает Варвара.
Карабас, красный как помидор, бормочет «пока» И уходит через малину к своему дому.
– Привет от нас Илоне передай! – кричу я.
Он что-то мычит в ответ, и больше его не слышно. Варвара возвращается к нам и продолжает свой рассказ: итак, вечером парни отправляются на рыбалку, Илона с Карабасом сидят дома, а она, Варвара, едет с рабочими Валерой и Николаем на дискотеку в Глубокое, потому что папа Варвары уехал в Москву и у рабочих сегодня выходной. Они хотят покататься по окрестностям.
– Поехали с нами, – предлагает Варвара. – Посмотрим, что там в Глубоком.
– А на чем поедем-то? – спрашиваю я.
Выясняется, что у Валеры с Николаем есть старая «Лада» с выпадающими стеклами.
– Мы ненадолго, вернемся рано, – обещает Варвара.
В назначенный час мы с Никой, от души накрашенные, в стираных шортах, стоим перед домом Варвары. Тут же стоит серая «Лада», понизу поеденная ржавчиной. Выходит веселый Валера и начинает объяснять, что Варвара немного ошиблась насчет стекол – они не выпадают, а западают внутрь, да и то только те, которые на дверях. С лобовым стеклом и задним все в порядке. От Валеры пахнет стиральным порошком и шампунем – видно, он, как и мы, помылся и надел сегодня чистые джинсы и майку. Выходит Николай, тоже благоухающий, а следом Варвара в платье-майке с принтом Nirvana и придушенным смайликом с глазами-крестиками и языком набекрень.
– О, кощейно, – одобрительно кивает Ника.
Где она это слово взяла, не знаю. Может, сама выдумала и теперь вставляет куда ни попадя.
Мы грузимся в невыносимо душную «Ладу», открываем окна. Стекла немедленно западают куда-то внутрь дверей, да так там и остаются.
– Фигня, все равно жарко, – говорит Валера и садится за руль.
Мы медленно катимся по гравийной дороге, выбираемся из дачного поселка, выруливаем на шоссе и разгоняемся.
Николай, сидящий рядом с Валерой, включает какой-то рок на белорусском, мы с Никой и Варварой на заднем сиденье начинаем подпрыгивать и хлопать в ладоши – не то чтобы мы были в таком восторге от музыки, но нам просто весело. Минут через пятнадцать въезжаем в Глубокое – большой поселок с железнодорожной станцией и клубом, в котором летом устраивают дискотеки.
Клуб когда-то назывался Домом культуры. Расположен он в дряхлом белом здании с четырьмя колоннами впереди и треугольным фронтоном, на котором висит облупленная пятиконечная звезда. Перед входом стоят осыпающиеся статуи мальчика и девочки. Девочка держит воздушного змея, мальчик поставил ногу на мяч. С лиц и конечностей мальчика и девочки отваливаются мелкие и крупные кусочки гипса, и кажется, что несчастные поражены какой-то страшной болезнью.
Внутри клуба темно, грохочет музыка, ослепляют лучи прожекторов. Слева – барная стойка, подсвеченная зеленым, справа – бильярдные столы, освещенные красным. Народу человек пятьдесят, все топчутся как козлята, а в центре танцуют две красивые девушки в коротких майках и с голыми загорелыми животами. Танцуют так умело и ловко, что мы с Никой и Варварой на несколько минут застываем и смотрим только на них. Валера и Николай покупают нам по коктейлю, а сами садятся у барной стойки и тянут пиво. После коктейлей мы все-таки идем танцевать – не зря же ехали.
Начинать всегда неловко, и мне, например, каждый раз надо наступить внутри себя на жирное щупальце страха, чтобы пуститься в пляс в клубе, когда вокруг куча людей.
Но мы с Никой и Варварой предусмотрительно становимся в кружок, чтобы для начала видеть только друг друга. Понемногу мы привыкаем и можем уже вертеть головами по сторонам, выискивая взглядом симпатичных парней (а вдруг они тут есть) и просто проверяя, кто и с каким выражением на нас смотрит. Смотрят на нас в основном только Валера и Николай, и то не всегда. Чаще они смотрят на тех двух красивых девушек. Но у девушек уже есть пара – двое накачанных, с бритыми затылками типов в футбольных майках. Через полчаса нам надоедает танцевать, мы выходим на улицу остыть – в клубе ужасно жарко. За нами выходят Валера и Николай, и мы решаем, что тут скукотища, лучше поехать к нам на реку и попить пива при луне.
По дороге на автозаправке покупаем пиво, чипсы и бутылку вина.
Когда мы подъезжаем к реке, воспитанные Валера и Николай оставляют машину на обочине (правда, подъехать к мосткам все равно не получилось бы, ведь там теперь стоит заградительный столб), и к берегу мы идем пешком.
– Йу-ху, давайте купаться! – орет Ника.
Купальников у нас с собой нет, поэтому Валера и Николай садятся на траву спиной к реке, чтобы ничего не увидеть. А мы раздеваемся и прыгаем в воду голые.
Когда плывешь ночью голым, и темная ласковая вода обнимает тебя целиком, и ты всем своим телом чувствуешь ее движение, легко поверить, что ты свободное сильное существо, равное рыбам, птицам и зверям.
Может быть, ты русалка или водяной. Но стоит вспомнить, что ты человек, как мерещатся чьи-то беспощадные голодные глаза в прибрежных зарослях и чудища в речной глубине.
Выскочив из воды и одевшись, мы получаем от Валеры и Николая по бутылке пива и начинаем приплясывать, чтобы согреться. Николай запускает на своем телефоне какие-то треки, Queen вперемежку с Rammstein. Потом мы ставим музыку все по очереди – по треку с каждого телефона, получается неплохо.
Мы пьем и танцуем еще и еще. А потом я почему-то лежу в траве лицом к лицу с усатым Николаем, он проводит рукой по моему плечу и боку, а я закрываю глаза и с удовольствием мычу. В этот момент в моей голове кто-то удивленно спрашивает: что это такое тут происходит и, главное, почему ты мычишь это кокетливо-безмозглое «м-м-м»? Ты же сроду так не мычала, даже когда был весомый повод. Я слышу этот голос и разделяю его недоумение и возмущение, но остановиться не могу – Николай гладит меня по боку, а я мычу. Больше между нами ничего не происходит – с добродушной улыбкой Николай переворачивается на спину, закинув руки за голову. Потом встает и уходит куда-то в кусты. Может, в туалет. Я поднимаюсь, иду к Нике и Варваре: они валяются на мостках. Валера сидит рядом, свесив босые ноги в воду. Я бужу Нику и Варвару, и мы решаем, что пора домой.
Возвращается Николай, мы все вместе собираем бутылки и пакеты из-под чипсов, идем к машине, заползаем в нее и едем к дачному поселку. И на въезде в него чуть не сбиваем Чубакку.
Чубакка, видно, решил, что у нас в поселке прекрасные условия для жизни. Все съестные припасы жителей, все их куры, все вывешенные сушиться на солнце воблы и выложенные размораживаться окорочка – к его, Чубакки, услугам. А за густой его шевелюрой мы с Никой и Сеней регулярно ухаживаем, как персональные парикмахеры.
В ту ночь Чубакка подрезал у кого-то курицу – может, у Каспаряна, может, у мрачного старика Иванова или у пенсионерки Малининой, всех куроводов не вспомнишь, – и, никем не замеченный и не преследуемый, неторопливо шел себе по дороге с курицей в зубах. Внезапно из-за поворота – р-р-р-р-р! гудение мотора! свет фар! И в задумавшегося о чем-то Чубакку чуть не въезжает серая «Лада». Пес в последнюю секунду успел рвануться под чей-то забор, а Валера в последнюю секунду успел крутануть руль и свернуть в лопухи. Из машины тут же вывалились мы с Никой и с воплями «Чуба! Чубакка!» побежали искать пса. За нами поковыляла сонная Варвара, а Валера и Николай заорали нам вслед: «Эй, вас домой везти?» Мы закричали вразнобой, что нет, не надо, мы сами дойдем. «Лада», постояв еще немного в лопухах, завелась, дала задний ход и, выехав на дорогу, медленно покатилась прочь.
– Чуба! Чуба! Миленький! – продолжала звать Ника под каждым забором.
Догнавшая нас Варвара спросила тяжело дыша:
– А зачем мы его сейчас ищем? Его что, задело?
– Нет вроде, – сказала я.
– У него надо курицу отобрать, – понизив голос, взволнованно объяснила Ника. – И хозяевам вернуть.
– Так она дохлая уже, – сказала Варвара. – Ты ей искусственное дыхание делать будешь?
Ника умолкла, напряженно раздумывая, как сделать курице искусственное дыхание, и мы с Варварой, глядя на ее серьезное лицо, расхохотались. Лязгнула калитка, на дорогу выпрыгнуло привидение в белой рубахе до пят.
– Что это за безобразие?! – закричало привидение тоненьким голосом. – Когда вы угомонитесь?
Это была старушка Елисеева. Пробормотав извинения, мы с Никой и Варварой ретировались за кусты ежевики.
– Пойдемте, девочки, спать, – рассудительно сказала Варвара, когда старушка Елисеева вернулась к себе на участок. – Не найдем мы его.
Лежа рядом с Никой на чердаке, я опять вспомнила дурацкое происшествие на реке с усатым Николаем. Мне стало противно. Я ворочалась, отгоняла комаров, и меня мучил стыд. Нике тоже не спалось – у нее после пива, вина и чипсов болел живот.
– Давай «Каренину» почитаем, – попросила она.
Я взяла книгу, стала листать, отыскивая, где мы остановились в прошлый раз. Про Анну и Вронского мне сейчас читать совсем не хочется – их история слишком больная и не сулит ничего хорошего. Про Кити, которая лечится на водах, тоже неохота – мне ее слишком жалко, Толстой сделал ее какой-то дурочкой.
Писатели-мужчины так мало в женщинах смыслят, особенно те, что из XIX века, беда просто.
Я начинаю читать про Константина Лёвина, как он решает начать косить вместе с мужиками. «Нужно физическое движенье, а то мой характер решительно портится». Читаю увлеченно, представляя себе и этот луг, и мужиков с косами, и самого Лёвина в мокрой от пота рубахе.
Что бы мне такое сделать, чтобы стать лучше? Еще какое-нибудь дерево в саду секатором обработать? Нет, этого мало.
Ника заснула, а я все читала, пока глаза не стали слипаться.