Que la France etait belle sous le soleil de Messidor…
(«Как была прекрасна Франция под солнцем Мессидора[1]…»)
Многолюдно было в тот вечер в гостиной известной парижской модницы графини Адриены де Канизи. Гости приезжали и уезжали целый день с самого утра.
Хозяйка салона – красавица и тонкая ценительница всего прекрасного, чьи наряды служили образцом и предметом зависти для всех дам, вхожих в высший свет императорской Франции, а раз так, то и для всей Европы, – встречала приглашенных с неизменной милой улыбкой на устах. Черноглазая, яркая брюнетка, элегантно одетая в платье из лилового левантина[2] и такое же токе с длинной и тяжелой золотой цепью, спускающейся поверх одеяния, она успевала уделить внимание каждому. С каждым у нее находился повод поговорить о том, что того более всего занимало. И, как бы извиняясь, что не может задержаться долее, Адриена добавляла с обезоруживающей искренностью:
– Pardonnez-moi, s’il vous plait[3]. Сегодня – мой приемный день. Я принимаю по субботам. Столько хлопот! Но мы еще увидимся обязательно. И поболтаем… – С грациозным поклоном она удалялась навстречу вновь приезжающим.
Да, сегодня была суббота, приемный день. Обычно по субботам у графини де Канизи собиралось изысканное общество. Здесь приятно проводили время блестящие маршалы Наполеона, имена которых уже давно сложили славу его империи. Здесь можно было встретить известных дипломатов, актеров, художников, музыкантов, надменных светских красавиц и легкомысленных столичных повес. Самые последние новости узнавались здесь из первых рук. Здесь спорили об искусствах и политике, о розах, о модах и о духах. Все, кто был принят в доме графини де Канизи, как правило, имели доступ и в императорский дворец, к самой новой императрице – австриячке. (Впрочем, в Тюильри теперь стремились скорее по долгу службы, чем по зову сердца.)
После того как бесчисленные балы, охоты и театральные постановки, посвященные женитьбе Наполеона на пухленькой эрцгерцогине Австрии и рождению долгожданного наследника престола утихли, молодая хозяйка рьяно взялась прививать французам столь милые ее сердцу «орднунг» и строжайшую экономию. Она усадила дам за рукоделие, а господ кавалеров всерьез призвала положить конец супружеским изменам, давно утратившим драматизм и приобретшим вид невинного развлечения сродни гаданию на картах Таро. Тюильри заметно поскучнел.
Дамы со вздохом вспоминали, как при императрице Жозефине считалось дурным тоном, если иную особу видели в одном и том же одеянии два раза в день. Шумные продажи шелка, кружев и безделушек устраивали прямо на галерее дворца. А эти милые выходки, когда, вспомнив свою молодость, проведенную на Мартинике, Жозефина во время прогулки вдруг брала ножницы и, отрезав кусок юбки, дарила его иностранному послу на память? Она со смехом объясняла удивленному дипломату, что так поступали креольские женщины, чтобы отметить понравившегося им кавалера. Шелк следовало свернуть бантом и приколоть к мундиру. А сколько драгоценных шалей, в том числе персидских и индийских, упало с плеч императрицы прямо в руки посольских жен.
«Возьмите, возьмите! – уговаривала императрица дам. – Этот незатейливый платок ничего не стоит мне. А вам он так к лицу!»
Еще до знакомства с младшей дочерью австрийского императора, Марией-Луизой, Наполеон наивно полагал, что обе его жены могли бы встречаться и дружить. Но ему скоро пришлось отказаться от своего замысла, убедившись, что эрцгерцогиня невероятно ревнива. При одном имени Жозефины, произнесенном в ее присутствии, Мария-Луиза устраивала сцену и рыдала без умолку, пока сама не уставала – еще никому не удалось ее успокоить, даже самому императору.
Теперь в Тюильри не носили платья из легкого, воздушного шелка, как то любила Жозефина. Мария-Луиза ввела в моду туалеты, ткань которых скорее подошла бы для обивки мебели. И хотя покрой не изменился, но разрезы, доходящие до бедер, и милые «балкончики», позволяющие придать груди большой объем в декольте, сочли вызывающими и повелели убрать.
Прелестные аллеи парка зарастали – там больше не сажали пурпурные магнолии с Мартиники и розовый лавр, а черных лебедей в пруду заменили длиннохвостыми австрийскими утками – они напоминали новой хозяйке Тюильри о ее родине.
Длившаяся почти год необходимость повсюду приглашать прибывших с новой императрицей австрийских камергеров в «блошиного» цвета мундирах и грязно-серых рейтузах наконец прошла. После войны с Австрией, вспыхнувшей, вопреки ожиданиям, весьма скоро, о них забыли. Но светское вторжение грубоватых и прожорливых аламаннов[4] нанесло устоявшейся жизни ощутимый вред – многие рауты сделались по-казарменному однообразны.
Только в салоне мадам де Канизи еще сохранился прежний дух. Стены гостиной, задрапированные алым муслином, были обильно украшены драгоценной вышивкой, а мебель – позолотой. Лакеи в густо-черных ливреях, расшитых императорскими пчелами, – всегда отменно любезны и вышколены. Здесь угощали с размахом и изыском: после консоме[5] и итальянских закусок подавали заячий паштет, форель под винным соусом, великолепные сыры из Болоньи и даже английский честер, хотя считалось общеизвестным, как ненавидит император все английское. К концу вечера обычно появлялись ореховые кремы и пирожные – все орошалось малагой, бордо и восхитительным невшательским вином.
В салон мадам де Канизи съезжались послушать модных музыкантов. Совсем недавно здесь выступал итальянец Скалоне с ариями из оперы «Ричард Львиное Сердце», а нынче был обещан иной гвоздь программы: недавно сочиненное рондо Ортанс, дочери Жозефины и падчерицы Бонапарта, исполнит оперная прима…
Лакеи, бесшумно двигаясь, разносили прохладительные напитки и сладости. Гости смаковали бисквиты с мороженым – лакомством, изобретенным недавно итальянским кондитером, и любовались праздником: играли фанфары, юные балерины крутили фуэте, а смешной красноволосый музыкант-карлик исполнял соло на бургундском рожке.
Сама графиня Адриена, неизменно приветливая и легкая, накинув на плечи прозрачную сиреневую шаль, усеянную букетиками живых фиалок – при движении шаль развевалась и напоминала узорчатые крылья бабочки, – порхала от одной группки гостей к другой, успевая во всем принять участие, везде высказать свое мнение и все послушать. Ее любили, ею восхищались, конечно, и завидовали и даже ненавидели, но очень тайно.
Совсем недавно графиня стояла на грани краха: ей грозило бессрочное изгнание. Ведь не для кого не секрет, что именно ее брату поручил Наполеон неотлучно находиться при Жозефине и доставлять дважды в неделю отчеты о проживании и расходах его бывшей жены. Мария-Луиза же, узнав об этом, перестала допускать Адриену на порог. Но ловкая графиня сумела выкрутиться. Улучив момент, она преподнесла императрице по случаю рождения сына занимательную игрушку – китайские колокольчики с хрустальным звоном. Молодая императрица умилилась, и Адриена снова вошла в фавор.
В последнее время у гостей графини де Канизи появилось несколько поводов для прекрасного настроения.
Первой причиной тому послужила взбудоражившая всех новость: армия императора Наполеона вторглась в Россию! Вся Франция, узнав об этом, находилась в состоянии лихорадочного возбуждения. Она привыкла к быстрым победам Бонапарта, молниеносным войнам и непобедимость своей армии считала столь же обыденной, как черный провансальский виноград к кофе по утрам. Предвкушая быстрый триумф и последующие за ним походы на Восток – страшно сказать, в Китай и Индию! – все с нетерпением ждали известий о разгроме неприятельских армий. Императорские бюллетени извещали французов, что русские войска отступают. Вести об успехах распространялись с невероятной быстротой. Обычные письма солдат и офицеров из армии к родственникам приобретали поистине европейскую огласку и цитировались, как хвалебные гимны императору и его ни с чем не сравнимому гению. Озаренный всполохами фейерверков, Париж торжествовал.
Иная же причина казалась несравнимой по масштабам с первой, но имела особое значение для самой графини. Все собравшиеся в тот вечер на бал, обычно венчающий пышное субботнее собрание, наперебой поздравляли очаровательную хозяйку с… помолвкой. По окончании военных действий, которых не так долго ждать, графиня должна была стать женой графа Армана де Коленкура, императорского генерала и дипломата, в течение четырех лет служившего послом наполеоновской Франции в России.
О помолвке объявили недавно. Но о бурном романе Адриены с послом придворные судачили давно. Обсуждая грядущее событие, которое во всех умах неотделимо связывалось с победой и славой французского оружия (своим великолепием и размахом свадьба увенчает великую победу армии императора в только что начавшейся войне), изощренные в лести царедворцы желали графине Адриене счастья, превознося ее ум и красоту, но тайно, про себя, произносили еще одно имя, неразрывно связанное со всей этой историей.
Анжелика дю Плесси де Бельер… Ее упоминали шепотом, полунамеками, порой желая только жестом выразить свою мысль и дать знать собеседнику, о ком идет речь. Вот уже полтора года эта особа не появлялась в столице. Говорили, что она жила в своем прованском замке Ли де Трай, и жизнь ее там окружала тайна. Никто толком не знал никаких подробностей, но слухов вокруг затворницы витало много. Оставалось только строить предположения, почему прекраснейшая дама Парижа, прославившаяся далеко за его пределами не только своей красотой, но и гордым, дерзким нравом, из-за которого ее повсюду величали «неукротимой маркизой Бонапарта», вдруг оставила свет, где имела ошеломляющий успех, и уединилась в провинции, похоронив себя заживо в отцовском замке.
Вслед за Анжеликой в Прованс уехали и ее мать и младший брат Пьер, четырнадцатилетний юноша. Старший отпрыск семейства, Александр дю Плесси де Бельер, граф де Траиль, служил в одном из кавалерийских полков маршала Иоахима Мюрата и сейчас вступал в Россию вместе с доблестной наполеоновской армией.
Холодный, сухой ветер дул над Провансом, принося с собой горьковатый запах морских водорослей и мелкую пыль меловых скал.
Молодая женщина, зябко кутаясь в длинную накидку, отороченную горностаем, набросила широкий капюшон на золотистые волосы, собранные на затылке гребнем, и, пройдя по открытой галерее старинного замка, взошла на башенку. Отсюда ей открывался необъятный Прованс, который она знала и любила с детства. Женщина прислонила ладонь к лицу, чтобы солнце не сильно слепило глаза. Ветер рвал полы ее одеяния, но она, казалось, вовсе не замечала его.
Отсюда, с самой высокой башни отцовского замка, ей виделось сверкание заполненных водой лагун, похожих издалека на круглые золотые монеты, словно пригоршнями разбросанные по бухте. Далекая равнина моря, покрытая барашками волн, походила на раскинутую темно-синюю шаль, на которой кто-то неумелый вышил белыми нитками узор – как придется. Хорошо было видно, как вдали в золотой дымке покачиваются несколько парусов, как бы прилепившись к скалам.
– Мадам Анжелика, простите меня. – Пожилая служанка в темно-коричневом платье с большим белым воротником и таком же белом чепце, постукивая деревянными башмаками, какие издавна носили в Провансе, приблизилась к башенке и поклонилась госпоже. – Вода согрелась, как вы велели, – проговорила она, едва сдерживая дрожь от пронизывающего ветра.
– Да-да, благодарю, Биариц. – Маркиза де Траиль едва взглянула на женщину и снова устремила взор печальных темно-карих глаз на расстилающуюся перед ней местность. – Ступайте, не мерзнете. Я сейчас приду.
Та еще раз поклонилась и быстро ушла. Анжелика вздохнула. Пляшущие звуки последнего бала, на котором она присутствовала в Париже, настойчиво преследовали ее. И даже уединившись здесь, в Провансе, в старом замке, где она родилась и выросла, маркиза не находила для себя успокоения. Казалось, никогда боль разочарования и горькая обида предательства не коснутся ее. Ан нет! Разочарование в любимом и предательство самой лучшей, самой близкой подруги…
Сегодня маркиза провела бессонную ночь – уже не первую. Тихий, далекий от суеты мир ее спальни вдруг стал ей тесен. Анжелика почувствовала, что задыхается в огромной старинной комнате с высоким стрельчатым потолком. Спокойная, дремлющая под сенью бархатных портьер и пологов комната никак не могла утолить прерывистое, жаркое дыхание страсти, сжигавшее Анжелику изнутри. Не дожидаясь, пока служанка приготовит утреннюю ванну, она не вытерпела и выбежала на галерею, ища успокоение в бескрайности прованских просторов.
Темно-синие тучи на горизонте говорили о том, что ночью шел дождь. Странно, но Анжелика даже не слышала его. Теперь тучи уходили, подобно чудовищному стаду, теряющемуся беспорядочной вереницей вдали, просвет между ними и морем расширялся. Где-то вдалеке кричали птицы. Но, положив вздрагивающие локти на холодный камень балюстрады, Анжелика слышала только ускоренное биение своего сердца, высоко вздымавшее грудь. Ей казалось, в необъятной долине с огромными холмами по окраинам слишком мало воздуха, чтобы вернуть дыханию ровность и спокойствие.
О, как она гордилась прежде, что родилась здесь, и как любила все вокруг! Ее семейство дю Плесси де Бельер принадлежало к тем уважаемым французским династиям, чья слава, идущая из веков, со временем сделалась славой Франции. Аристократы его, ведущие родословную от походов Карла Великого и рыцарей-крестоносцев, увили свое генеалогическое древо лаврами многих заслуг как на поприще войны, так и в тайной дипломатии. Его мужчины не знали страха и были доблестны, а женщины славились чудесной красотой и прекрасным воспитанием.
Желая продлить семейную традицию и последовать деяниям своего отца, генерал-аншефа флота при короле Людовике Шестнадцатом, чей мундир украшали все высшие награды королевской Франции, старший брат Анжелики, граф Александр де Траиль, в юном возрасте покинул отчий дом и вступил в армию. Он отличился под Аустерлицем, и сам Наполеон заметил его на поле брани. Император предложил Александру стать его адъютантом, но юноша гордо отказался, предпочитая участвовать в сражениях.
Вращаясь в бурном водовороте столичной жизни, Анжелика приобрела немало поклонников, но увы, как оказалось, и немало скрытых врагов – только до поры до времени она и не задумывалась об этом. Обладавшая острым умом, благородная и справедливая маркиза презирала пустое позерство парижской знати, ее хвастовство, трусость и подлость тех, кто отсиживался на теплых местечках при министерствах, потуже набивая на войне свои карманы. Она не боялась открыто высмеивать их. И хотя знаменитый маршал Жерар Дюрок как-то раз публично обещал застрелить каждого, кто только посмеет обидеть «мадемуазель Анжелик», так кто же публично выскажется?
Ее враги действовали тайно. Жерар Дюрок уехал с императором на войну, а враги остались. Они оклеветали маркизу перед новой императрицей, но самое страшное – они покрыли грязной молвой ее имя в глазах Армана… Теперь Анжелика прекрасно знала имена всех злопыхателей: зачинщицей конечно же выступила вздорная сестрица императора мадам Полина, не терпевшая женщин, которые могли бы затмить ее со временем. Ну а помогла ей… Адриенна – самая милая, самая доверенная. Как же подруга могла?!
Вспомнив о графине де Канизи, Анжелика на несколько мгновений отдалась во власть нахлынувшего смятения. Сквозь ее душу как будто пронесся бурный поток ощущений и смутных мыслей, полных упреков и сожалений. С трудом справившись с ним, Анжелика поймала себя на том, что рассматривает свои затянутые в перчатки руки: маленькая жемчужная пуговка на одной из них только что оторвалась и упала с башни вниз, на двор замка. Невольно маркиза улыбнулась.
Гряда мрачных туч поредела – в прозрачном ярко-голубом воздухе медленно плыли легкие вереницы белых облаков, словно флотилии кораблей с надутыми парусами. Ветер стих. На другом конце долины Рона отливала тусклым блеском серебряного слитка, над которым вился туманчик от просыхавших после дождя крыш.
Так же прекрасно и безоблачно, как это утро, начиналась и жизнь юной маркизы в Париже. Будущее тогда казалось ей счастливым.
Едва ступив в придворный свет после окончания благородного пансиона, она произвела на всех большое впечатление. Трудно было вообразить, что даже на столь благодатной почве, как семейство де Плесси дю Бельер, может расцвести столь рано и столь пышно эта великолепная «златокудрая лилия». Анжелика с ходу затмила всех известных красавиц, покорила сердца мужчин. Ее любви добивались титулы и состояния. Дамы ей подражали, но и жестоко ненавидели ее. Она торжествовала над Парижем. Но слишком благородная, чтобы интриговать, Анжелика никому не подавала надежды, оттого что никого не любила.
Несмотря на многие ухаживания и восторги, сердце маркизы оставалось холодно, пока однажды в Тюильри она не встретила Армана де Коленкура. Он был единственным, кто остался невозмутим перед ее чарами. И удивленная Анжелика не смогла пройти мимо его безразличия, хотя и показного. «Лилия Парижа» влюбилась. Сердце ее воспылало, однако… роли поменялись. Теперь уже Коленкур оставался равнодушен, и Анжелике, на глазах всего света, приходилось добиваться взаимности. Она сама оказалась в положении безнадежно мечтающей о любви.
Невозмутимое спокойствие Коленкура злило Анжелику, и порой она впадала в сущее отчаяние. Наивная и доверчивая, Анжелика тогда еще не понимала его искушенной игры. Он всего лишь старался не затеряться в толпе ее поклонников, не хотел быть как все. Однако сколько бессонных ночей и слез стоила ей эта игра! В конце концов маркиза решилась. Необходимо было что-то предпринять! Время торопило. Все говорили о скором выступлении армии. Арман уйдет в поход, и тогда… Что будет тогда, маркиза с трудом представляла. Воображение рисовало юной девушке ужасные лики бородатых русских мужиков, которые вполне способны одним взмахом сабли убить все ее надежды.
«Я завоюю его!» – решила верная себе маркиза, и осада началась. О целях ее не знал никто, кроме ближайшей подруги, графини Адриены де Канизи. Никогда еще Анжелика дю Плесси де Бельер не была столь прекрасна, как в те дни «штурма» Армана де Коленкура. Прекрасна и… «победоносна, как Бонапарт», шутил позднее брат Армана, генерал кавалерии Огюст де Коленкур. «Если бы меня так штурмовали, я бы сразу сдался, – признавался он в кругу своих. – Я же не испанская Сарагоса[6], чтобы стоять насмерть… Я – боевой генерал, не дипломат, что значительно меняет дело».
В один прекрасный вечер наполеоновский посол все же пал к ногам маркизы, прося не отвергать его любви. Не в силах сдержать своего счастья, Анжелика опустилась на колени рядом с ним и прижалась щекой к генеральскому эполету на его плече. Покоренная, она плакала и шептала возлюбленному: «Да я же люблю вас, Арман! Боже, как вы заставили меня страдать!»
Их любовь оказалась недолгой, вскоре началась война. Но как же была счастлива Анжелика в те недолгие месяцы! Влюбленные почти не расставались, всюду появляясь вместе. В свете шушукались, но ослепленные счастьем, они не обращали внимания на ерничанья светских шаркунов. Как это прекрасно было – скакать верхом рядом, взявшись за руки, под кронами Булонского леса, где пробившиеся сквозь густую листву солнечные лучи зажигали огнем золотые эполеты на плечах генерала и играли золотом вьющиеся по ветру кудри Анжелики!
Как ждала она каждое его письмо с войны! Перечитывала десяток раз и покрывала тысячью поцелуями! От писем веяло порохом сражений, и Анжелика боялась за генерала. Как ей хотелось быть рядом с ним, разделить все тяготы похода. Ведь она хорошо умела ездить верхом, стрелять и фехтовать. Отец и старший брат всему ее научили. Почему же необходимо целыми днями сидеть здесь, среди надоевших придворных дам, когда там, на поле Аустерлица, кипит настоящая жизнь? Там решается судьба Европы! Но увы, она должна была соблюдать приличия, разорвать путы условностей ей пока не доставало решимости и душевных сил.
Она завидовала балетной примадонне Биготтини, которая не принадлежала к высшему свету, а потому могла вести себя, как того сама желала. Биготтини отправилась в поход вместе со своим возлюбленным маршалом Дюроком, и говорили, во время привалов она крутила фуэте прямо на лафете гвардейской пушки! Вот это жизнь! Там, где парят золотые орлы Бонапарта!
Встреча с возлюбленным после заключения Тильзитского мира также оказалась короткой. Арман отпралялся послом в Санкт-Петербург. Далекая заснеженная Россия очень пугала Анжелику. Но та все равно была готова ехать за любимым хоть на край света. Только… он не звал ее с собой, а на все «почему?» отвечал уклончиво что-то о морозах и о диких нравах скифов… Анжелика и впрямь почувствовала холодок – только не от русских морозов. Холодок появился в ее отношениях с Арманом. Увы, то было первое предвестие грядущего разрыва.
Жизнь без любимого вскоре превратилась для Анжелики в пытку. Она заочно ревновала, воображая его встречи на балах с петербургскими красавицами – просто писаными. Взять хотя бы фаворитку императора Александра, княгиню Тавриды Елизавету Потемкину. Она явилась с императором в Тильзит, и сам Наполеон отметил не только изумительную роскошь ее нарядов, когда алмазы сыпались с нее, будто мишура, но и ум, и красоту некоронованной русской императрицы. Весь Париж по возвращении Наполеона только и говорил, что о ней… А княгиня Орлова, владеющая половиной той огромной страны, куда уехал Арман? Анна Алексеевна, дочь екатерининского фаворита, тоже весьма недурна собой и молода. Ну и что, если за ней увивается русский генерал Милорадович? Надо полагать, не он один. Но сегодня Милорадович, завтра – Коленкур. С таким состоянием Анна легко может купить вообще всю Францию…
Было от чего затрепетать чувствительному сердцу юной маркизы. И на свой страх и риск, почти через год после отъезда Коленкура, она решилась отправиться в Санкт-Петербург. Пусть недолго, но побыть рядом с ним, увидеть собственными глазами, что там происходит, и успокоить свое сердце или окончательно разбить его.
Увлеченная надеждами, Анжелика летела в Петербург как на крыльях. Но, только въехав в окутанную сумраком тумана столицу Российской империи, она поняла, что совершила глупость. Никто ее здесь не ждал.
Нет-нет, при русском дворе ее принимали превосходно, наперебой приглашая в дома. Поэты, которых оказалось не счесть в России, слагали хвалебные гимны ее красоте. Балы, маскарады, концерты, обеды сменяли друг друга, как в калейдоскопе.
Поначалу Анжелика растерялась. Она не знала, как обращаться к даме, которая не является формально императрицей России, но везде ее успешно заменяет, тогда как императрицы давно никто не видит. Горделивое величие единственной дочери царицы Екатерины сначала подавило гостью, но Елизавета Григорьевна, вечно окруженная сонмом гусар и кавалергардов, которые, по слухам, некогда взяли русский трон на шпагу и усадили на него ее мать, отнеслась к французской маркизе весьма приветливо. Как только княгиня Лиз, как ее здесь называли, выразила свое поощрение и не одобрила намерение Анжелики отказываться от приглашений, все стали восхищаться француженкой. Император Александр танцевал с ней вальс в Ораниенбауме.
Только граф де Коленкур остался недоволен ее приездом. Он все время оказывался занят, уделял Анжелике мало внимания, и она подолгу пребывала одна. Так что княгиня Потемкина как-то напрямую спросила Армана:
– И чем это вы всегда так заняты, граф? Неужели мы доставляем вам столько хлопот?..
По отношению к русским Арман держал себя напыщенно, что весьма удивило Анжелику, так как сама она быстро освоилась в Петербурге и, благодаря дружбе императорской фаворитки, чувствовала себя даже лучше, чем в Париже.
Теперь Анжелика, наоборот, стремилась воспользоваться многочисленными приглашениями, чтобы сгладить надменность посла и казаться любезной, дружелюбной, приветливой. Елизавета Потемкина заметила ее намерения, а император Александр осыпал француженку милостями и подарками, не отпуская от себя ни на шаг. В честь нее устроили катание на санях в Царском Селе, завершившееся грандиозным фейерверком.
Анжелика присутствовала повсюду с неизменной улыбкой на устах, в действительности же не замечая уже ни красоты петербургских набережных, ни великолепия столичных салонов – сердце ее разрывалось от боли. Она чувствовала, что любовь ее погибает, и не находила причины тому. Арман все более становился непостижим – он отдалялся, не желая объясниться с ней, избегая, как всегда, прямых ответов. Напрасно она умоляла объяснить, в чем провинилась перед ним. Анжелика понимала – дело идет к разрыву, и потому, не прожив в Петербурге и трех месяцев, распрощалась с гостеприимной столицей российской империи и вернулась в Париж.
В начале 1811 года Арман де Коленкур был отозван императором из России. Его место занял граф де Лористон. Приехав в Париж, граф даже не пожелал увидеться со своей бывшей возлюбленной. Его галантность, его ухаживания теперь сделались достоянием графини де Канизи – та торжествовала свой Аустерлиц, сполна отомстив сопернице. Накануне похода в Россию граф де Коленкур официально предложил Адриене руку и сердце. Венчание назначили после победы над Россией.
Скрывая свое горе, Анжелика покинула столицу еще до объявления помолвки. Она поселилась в своем замке Ли де Траиль и никуда не выезжала оттуда. Время остановилось для нее, потопив в горечи разочарования разрушенные надежды. Она не знала, почему де Коленкур оставил ее, да и никто толком не знал, но от своего незнания маркиза мучилась еще больше. Разве не была она верна и преданна? Разве подлая, завистливая клевета, о которой она смутно догадывалась, способна убить истинную любовь? «Он никогда и не любил меня!» – эта мысль настойчиво одолевала маркизу, становилась огромной и тяжкой. В сердце маркизы бушевало чувство негодующего протеста, гнева, а из самых глубин ее существа всплывало воспоминание: Арман говорил с ней все теми же обжигающими, несмотря на промчавшийся год, словами: «Моя драгоценная, моя единственная…» Так легко он лгал? Как могла она верить? Но как же было и не поверить?!
Вновь набежавшая туча закрыла собой солнце – только несколько лучей его пробились к земле. Испещренный круглыми пятнами света правый берег Роны казался шкурой леопарда, раскинутой вдоль реки. Черные тени скользили по долине с мягкостью, слегка нагоняя друг друга. Одна из них, огромная, плывшая с величавостью морского судна, надвинулась на башню, где стояла Анжелика.
Маркиза почувствовала себя неуютно. Плотнее запахнув накидку, она двинулась в замок. Порывом ветра капюшон сорвало с головы, гребень, держащий прическу, выскочил – длинные золотые волосы маркизы заструились по плечам. Ветром их швырнуло вперед. Убрав волосы с лица и снова закрепив их на затылке, Анжелика вошла в покои.
В ее спальне, обитой алым бархатом с широкими золотыми полосами, блеклое солнце, пробиваясь сквозь цветные витражи в высоких готических окнах, рисовало причудливые узоры на широком бархатном покрывале, отороченном мехом черной лисицы. Увенчанное овальным балдахином ложе, покоящееся на четырех рогах изобилия, в изголовье которого возвышались два лебедя из позолоченного дерева, столько раз было свидетелем их любви с Арманом, что, казалось, еще хранило аромат настоя ночных фиалок, который денщик графа всегда добавлял в воду для умывания. Напротив ложа поблескивало зеркало в витиеватой золотой раме, напоминающее по форме распустившийся цветок, – перед ним на мраморном столике в золотом канделябре горели три свечи. Здесь ожидал госпожу завтрак, заботливо приготовленный Биариц: холодная ветчина, салат и вино из черного винограда.
Вода в широком деревянном чане, приготовленная для купания, уже остыла. Однако пар от нее затуманил зеркало. Взглянув в него, маркиза обнаружила, что отражение ее сильно замутнено. Вдруг что-то треснуло, зеркало пошатнулось, и если бы Анжелика не успела поддержать его, оно упало бы на пол и разбилось.
Увидев в том дурной знак, Анжелика в сердцах сорвала с себя горностаевую накидку и бросилась на кровать, уткнувшись лицом в одеяло. Более всего ей хотелось сейчас заснуть – глубоко, без снов. Чтобы не думать и не помнить ни о чем… Теперь Арман де Коленкур, словно двуликий Янус, повернувшийся своим неизвестным, уродливым лицом, представлялся ей лишь грубым существом, отравлявшим сердце горечью. Он дохнул на нее огненными словами, принес то смятение, которое впервые нарушило счастливое равновесие ее жизни. Мгновениями Анжелика просто ненавидела его.
Покинув в конце мая Дрезден, Наполеон Бонапарт отправился трактом через Позен и Торн к Кенигсбергу, где вот уже несколько месяцев подряд на берегах пограничной с Россией реки Неман сосредоточивалась перед броском его армия.
Император ехал в дорожной карете, запряженной шестеркой лошадей, окруженный пажами, адъютантами и многочисленным конвоем. По всему пути в городах и селениях местные жители выходили к тракту, цветами и криками приветствуя императора Франции. Однако Бонапарт был мрачен. В начале июня, почти догнав армию, он остановился в Вильковисском лесу, где для него квартирмейстеры приготовили апартаменты в имении бежавшего от французов польского графа. На другой день императору предстояло достичь Немана и обратиться с воззванием к армии.
Едва верный мамлюк[7] Рустан передал императору почту, Наполеон принялся разбирать ее сам, усевшись по-солдатски на деревянную лавку в коридоре и не дожидаясь, пока замешкавшиеся секретари организуют ему кабинет. Первое же письмо оказалось от экс-императрицы Жозефины. Быстро пробежав его глазами, император призвал к себе Коленкура.
– Вы знаете, Арман, – произнес Бонапарт, бросив на графа быстрый взгляд, – все, что касается Жозефины, довольно деликатно, а вокруг много ушей и злых языков, которым невтерпеж донести новости до молодой императрицы. Я доверяю вам, хотя при Жозефине оставил верного человека, который вскоре станет вашим родственником. Напишите от меня моей женушке, что меня огорчают ее неумеренные траты, хотя я и не удивлен. – По лицу императора скользнула улыбка, в которой Коленкур без труда прочел затаенную нежность. – И уговорите ее в конце концов не обращать внимания на все это… – Наполеон запнулся на мгновение, но тут же решительно продолжил: – …на все, что связано с Марией-Луизой. Я женился на брюхе, и ничего не изменилось… Вы поняли, Арман? – уточнил он нетерпеливо.
– Вполне, сир. – Коленкур склонил голову. – Я напишу все, как вы сказали, и принесу на подпись. Позвольте идти, Ваше Величество?
– Нет, постойте! – Император встал со скамьи и, заложив руки за спину, прошелся по коридору.
Несколько солдат под командованием Рустана втащили в императорский кабинет его походный раскладной стол, кресла и походную кровать. Наполеон посторонился, пропуская их, потом снова приблизился к Коленкуру и спросил:
– Вы по-прежнему считаете этот поход ошибкой, Арман?
Граф де Коленкур промолчал, он много раз высказывал императору свое мнение. И теперь Наполеон без слов понял его.
– Тот, кто освободил бы меня от этой войны, – неожиданно признался император, – оказал бы мне большую услугу. Конечно, драка на Немане выгоднее всего австриякам – только Меттерних[8] получит с нее выигрыш, не затратив ничего. А еще – англичанам! Но мы в ловушке, Коленкур! – Император снова заходил по коридору, не замечая, как Рустан придерживает на входе солдат с ящиками документов, чтобы они не прервали императора. – Скажите, зачем я сделал Бернадота королем Швеции? Для того чтобы он поддержал меня с севера, вернув себе Финляндию. А он? Вместо того чтобы союзничать со мной, он теперь – лучший друг императора Александра. Бернадот! Которого я из солдат произвел в генералы!.. А турки? Кутузов заключил с ними мир в Бухаресте. Это вы, Арман, проспали в Петербурге! – Он резко повернулся на каблуках. – Пока таскались там за юбками, вместо того чтобы сорвать этот мир. Теперь у Александра свободны и правая, и левая рука. Нам очень повезет, Арман, если мы вытащим русских за Неман и вынудим их напасть на нас первыми. Тогда русская война превратится для нас во вторую польскую кампанию и окажется кратковременной. В крайнем случае, даже если русские не поддадутся, мы дойдем до Минска – не дальше! – заставив их принять сражение, а потом вернемся к Вильно… – Император замолчал и продолжил ходить взад-вперед, меряя шагами узкий коридор на первом этаже захолустной польской усадьбы.
– Ваше Величество, – позволил себе заметить Коленкур, – насколько я знаю русских генералов, они не остановятся на Немане. Силы Багратиона и Барклая де Толли разобщены. Я уверен, они отступят, чтобы соединиться.
Наполеон, казалось, не слышал его.
– Сколько раз, – проговорил он задумчиво, – я долгими зимними ночами размышлял об этой кампании. Ни я, ни Александр не хотим этой войны, но обстоятельства сильнее нас. В борьбе с англичанами мы никогда не добьемся успеха, пока силой оружия не излечим Александра от его хитрой политики: кивать с согласием на континентальную блокаду Англии и тут же тайком пропускать для них грузы. Мы должны закрыть Балтику, эту последнюю щель, через которую английские товары просачиваются в Европу. Англичане же – главные враги Франции. Вы и с этим не согласны, Коленкур?
– Согласен, Ваше Величество…
– Тогда ступайте, – кивнул Наполеон устало и тут же заметил притихшего Рустана, бережно прижимающего к груди императорский портфель красного бархата, украшенный серебряным шитьем, изображавшим лавровый венок со звездами и пчелами. – Что вы стоите там? – прикрикнул Бонапарт на камердинера. – Несите, несите все это добро. И побыстрее!
Утром следующего дня император, надев мундир польского офицера, подъехал в коляске к Неману. Его сопровождали только Дюрок и Коленкур, также переодетые поляками. Император сразу приказал подвести коня и верхом направился вдоль берега, выбирая места для переправы.
По противоположному, русскому берегу проскакал казачий дозор – промелькнули красные флажки на пиках, донесся лихой посвист. Внимательно осмотрев местность, император в тот же день продиктовал начальнику штаба маршалу Бертье свое обращение к армии. «Солдаты! – говорилось в нем, – война начинается. Россия увлекаема роком. Судьбы ее должны совершиться. Так перейдем же Неман!»
Наступил двенадцатый день июня, заря едва забрезжила над Неманом. Выйдя из палатки, Наполеон Бонапарт, окруженный свитой, смотрел в подзорную трубу на выплывающие из Вильковисского леса многоцветные потоки войск, разливающиеся по трем мостам, наведенным на Немане. Заметив знакомую фигуру императора в походном, сером сюртуке и черной треуголке без плюмажа, солдаты приветствовали его криками «Да здравствует император!», колонны их неиссякаемым потоком, одна за другой все текли и текли к мостам и переходили на русскую сторону…
Известие о вторжении армии Наполеона застало русский двор в Вильно. Вот уже более месяца император Александр Павлович находился вблизи границы, лично наблюдая за приготовлениями к войне, которую давно ждали. Регулярно получая письма от французского императора с уверениями в вечной дружбе и верности прежним союзническим договоренностям, Александр все же не доверял Наполеону. Через своих лазутчиков на территории Польши он был осведомлен о передвижениях французских войск и потому, вопреки мнению многих своих военачальников, еще в январе отдал приказ – подтянуть на Неман все имеющиеся в наличии войска, оставив лишь несколько корпусов для прикрытия Петербурга.
Прекрасно зная о шпионах, которыми кишела его ставка, русский император старался действовать тайно. Три армии, сосредоточенные на границе, были надежно прикрыты, связь с ними поддерживалась секретно. Непосредственно у Немана на глазах французской армии оставались лишь пограничные казаки атамана Платова. Их спокойствие и даже безмятежность должны были убедить Бонапарта, что русские не догадываются о скорой войне.
Военные заботы тяжелым грузом лежали на плечах Александра. Его штаб до сих пор не выработал общий план ведения кампании, и споры в нем не утихали. Командующие двумя главными армиями, которым предстояло принять основной удар французов, князь Багратион и военный министр Барклай де Толли не ладили между собой и никак не могли договориться о совместных действиях. Принять же на себя общее командование молодой русский император не решался: поражение под Аустерлицом многому научило его и в первую очередь, что не ему тягаться с Бонапартом в полководческих талантах.
Чтобы надежнее сокрыть от ушей и глаз французских лазутчиков свою озабоченность и подготовку к войне, Александр приказал устраивать в Вильно балы. К тому же это помогало снять напряжение и усталость от постоянного ожидания вторжения.
Вечером одиннадцатого июня в Вильно давали обед и бал государю от корпуса польских генерал-адъютантов. Для праздника выбрали загородный дом графа Беннигсена, расположенный в Виленской губернии, а в хозяйки бала пригласили княгиню Елизавету Потемкину, зная, сколь приятно государю посетить праздник, верховодить на котором станет княгиня Лиз. После обеда и бала предполагали катание на лодках и фейерверк.
К полуночи бал в загородном имении графа Беннигсена был в самом разгаре. Государь шел в мазурке с княгиней Потемкиной. Дивные изумруды, украшавшие изящную шею княгини, мерцали в свете многочисленных свечей и перекликались с блеском золотой вышивки на ее темно-зеленом газовом платье. Праздник получился блестящий – на некоторое время все забыли о Наполеоне и его армии.
Генерал Балашев, один из генерал-адъютантов императора, внезапно прервав танец, покинул зал, а вскоре явился и вопреки придворному этикету остановился рядом с танцующим государем. Лицо генерала выражало тревогу.
Княгиня Потемкина первой заметила Балашева и остановилась. За ней на генерал-адъютанта обратил внимание удивленный император. Он взглянул на Балашева вопросительно, но сразу сообразив, что опытный царедворец не нарушил бы традиций, не будь на то важного повода, молча взял Балашева под руку и, попросив извинения у Лиз, вышел с генералом на балкон. Музыка стихла. Танцующие остановились. Все напряженно смотрели вслед государю.
Княгиня Орлова поспешила к Лиз.
– Что произошло? – спросила она взволнованно у подруги. – Неужели… – Анна не договорила. Она боялась произнести вслух слово, которое готово было сорваться с уст у каждого русского в зале, но все еще страшило – «война».
– Я не знаю, – вздохнула Потемкина. – Но думаю… – и тоже не закончила фразу. Накинув на плечи шаль, которая во время танца оставалась приколотой к платью, княгиня направилась к террасе: император и Балашев беседовали на фоне освещенного сада.
Приблизившись, Лиза услышала, как Александр Павлович возмущенно произнес:
– Не объявив войны, по-разбойничьи, тайком, вы говорите, он начал переправу? Никогда! Никогда я не примирюсь, покуда хоть один его солдат останется на моей земле. Вы отправитесь моим посланцем, Балашев. Если Наполеон не хочет известить меня о начале войны, то я извещу его сам – о том, что на своей земле мы ляжем костьми, но он не обойдется с нами, как с Австрией или Пруссией… – не договорив, император повернулся. У стеклянной двери, ведущей на террасу, он увидел Лизу.
Стянув концы шали на груди, та молча смотрела на него, и взгляд ее зеленоватых глаз был полон страдальческой решимости. В это мгновение она не выглядела блестящей светской дамой – весь облик Потемкиной выражал скорбь женщины, которой в самом ближайшем будущем предстояло отправить в сражение и единственного сына, и возлюбленного…
– Остановите бал, Балашев, – приказал император своему адъютанту. – Скажите же всем: офицерам и генералам немедленно отбыть в войска.
– Слушаюсь, Ваше Величество, – звякнув шпорами, генерал вышел.
– Ты слышала? – спросил Александр у Лиз, и голос его прозвучал мягко: – Нам предстоят многие испытания…
– Да, – коротенький ответ вырвался из груди княгини со вздохом. – Я верю, Ваше Величество, Господь не оставит нас. – Откинув шаль, княгиня поцеловала крест, висевший на ее груди под ожерельем из изумрудов. Потом повернулась к приблизившейся Орловой.
Догадавшись без слов, Анна осенила себя знамением. Из зала послышались вскрики дам и поспешные шаги многих ног – генерал Балашев объявил собранию о том, что французская армия перешла границу и движется к Вильно.