Не зря говорят, что судьба любого человека в немалой мере определяется его семьей и родителями. Познакомимся с семьей Склодовских. Отец, Владислав Склодовский, – учитель физики и субинспектор Новолипской мужской гимназии. Мать – старшая дочь шляхетской семьи Богуских.
История семьи Богуских была по-средневековому романтичной: дед Марии владел небольшим фольварком и влюбился в девушку из куда более состоятельной дворянской семьи.
Понятно, что его сватовство родители девушки решительно отклонили. Но он не намерен был отступаться и… похитил любимую, а потом тайно с ней обвенчался.
Пан Владислав Склодовский тоже был родом из мелкопоместной шляхты. Его семья, покинув деревню, обосновалась в Люблине, и отец Владислава вскоре стал там директором гимназии. Дед Марии по отцовской линии был человеком разносторонне образованным – в свое время он окончил Петербургский университет. А позже и отец, пан Владислав, стал питомцем этого учебного заведения. Одним словом, все Склодовские были связаны с преподавательской и научной деятельностью, а сам пан Владислав, вернувшись в Польшу, в гимназии преподавал именно физику и математику.
Мария (ее в семье называли Маней) родилась 7 ноября 1867 года и была самой младшей из детей Склодовских. У нее были брат Юзеф и три сестры – Зофья, Елена и Бронислава. Семья жила в Варшаве на улице Фретской, 16. Сейчас здесь музей Марии Склодовской-Кюри.
Когда родилась Мария, у пани Брониславы диагностировали чахотку – неизлечимый тогда туберкулез. Сколько Маня себя помнила, мама никогда не целовала ни ее, ни остальных детей.
Пани Бронислава была очень осторожна и не хотела заразить детей и мужа. Поэтому у нее была отдельная посуда и, увы, даже обнимала любимых своих детей она очень редко.
Вот как рассказывает дочь Марии Ева о страничках детства своей матери:
«Малышке Мане пять.
– Мама сказала, чтобы ты шла к ней.
…Нежный голос в соседней комнате зовет ее, перебирая ласкательные имена:
– Маня… Манюша… моя Анчупечо…
Ни у кого не было столько уменьшительных имен, как у Марии, самой младшей, любимицы всей семьи. Обычное уменьшительное для нее – Маня, особо нежное – Манюша, а Анчупечо – юмористическое прозвище, данное ей еще в колыбели.
– Моя Анчупечо, какая ты взъерошенная, как ты раскраснелась!
Две тонкие, очень бледные, очень худые руки завязывают растрепанные ленты фартучка, приглаживают короткие вьющиеся волосы, открывая упрямое личико будущей ученой. Постепенно ребенок отходит, успокаивается»[1].
Высшим блаженством для маленькой Мани были те минуты, когда ей позволяли обнять маму, прильнуть к ней и по словам, улыбкам, любящему взгляду почувствовать себя под покровом ее нежности и постоянной заботы.
Всегда бодрая, энергичная, со вкусом одетая, мужественная женщина пани Бронислава производила обманчивое впечатление вполне здорового человека. О болезни знали совсем немногие. Ужасная болезнь мамы напоминала детям о себе отрывистыми звуками сухого кашля из маминой комнаты, горестной тенью на лице отца и коротенькой фразой, которую они перед сном всегда добавляли в свои молитвы: «Господи, верни здоровье нашей маме!»
Надо сказать, что пани Бронислава была человеком замечательным. В свое время она с отличием окончила один из лучших варшавских пансионов, единственный, куда принимали девочек. Позже была там учительницей, а потом и управляющей. Спокойная, обладающая тонким вкусом и глубокими знаниями, пани Бронислава была подлинной хранительницей домашнего очага. Она обожала своих детей, читала им книги, учила музицировать и музицировала сама, водила в костел к причастию.
Родители привили всем пятерым детям любовь к родному краю, к гордой Польше, покоренной Россией, но так и не покорившейся.
Мы уже упоминали о непростом политическом положении Польши, но сейчас чуть больше заострим на этом внимание. Вернее, на том, что это «непростое» положение значило для ее жителей.
А теперь вернемся из века XIX, о котором будем рассказывать дальше, в век XVIII, в его конец. Земли Речи Посполитой (Польско-Литовского государства) поделены между Пруссией, Австрией и Россией. Эти три страны все бесцеремоннее вмешиваются во внутренние дела Польши. В 1764 году Россия вводит свои войска в Польшу. Так начался Первый раздел Польши, а всего поляки пережили целых пять разделов – в 1772, 1792, 1795, 1815-м и последний в 1939 году, когда страну, разорвав, поделили между собой Германия и СССР. Но пока мы во второй половине XIX века.
Склодовские-младшие, как и все поляки, жившие на территориях, отошедших Российской империи, росли и учились в стране, где насильственно навязывались законы царской России. Все предметы в школе им преподавали по-русски, им запрещалось говорить по-польски, носить национальные костюмы, петь народные песни, даже невиннейшая мазурка была под запретом! Учебные заведения курировали русские инспекторы, историю страны преподносили как историю одной из провинций (воеводств) именно Российской империи. А вольнодумство, как официально называлась тогда любовь к родине, каралось смертной казнью.
Женщины в высшие учебные заведения не принимались. Слова «полиция», «царь», «ссылка», «заговор», «Сибирь» каждый день звучали в домах варшавян, когда они собирались за вечерним чаем. Целая орда надсмотрщиков (полицейских, чиновников) хлынула из царской России – они должны были следить за поляками, запрещать в стране книги, газеты, кружки. Учителя, приехавшие следом за чиновниками, должны были отучать от родного языка. Одним словом, поработители были обязаны уничтожить исконную культуру народа и память о прошлом.
Сказалось это и на семье Склодовских. Отца, выпускника Петербургского университета, ученого, профессора, отстранили вместе с другими коллегами-соотечественниками от преподавания на кафедре физики и химии после польского восстания 1863 года.
Когда Мария подросла, отец стал рассказывать ей об истории семьи и истории страны. И она поняла, почему ее отца лишили лаборатории и запретили заниматься наукой. Пан Владислав рассказывал детям о том, что их дедушка Юзеф, ученый-физик, в ноябре 1830 года вместе с соратниками сражался за свободу Польши, попал в плен и прошел вместе с другими пленными сто сорок миль босиком – их конвоировали в лагерь. Он чудом остался жив, но до конца дней страдал от ревматизма.
Восстание 1863 года окончилось еще более трагически – повстанцы более полутора лет сражались с царской армией, но оружием были косы, дубинки и пики. Тысячи поляков погибли в боях и на каторге в Сибири. Более ста тысяч поляков навсегда покинули родную Польшу и осели в других странах, большей частью во Франции. В августе 1864 года руководителей восстания казнили. Их тела оставались на виселицах все лето – возле Александровской цитадели, что возвышалась над Варшавой и видна была с улицы Новолипской, где жили Склодовские.
Через год после рождения Марии Владислава Склодовского назначают младшим инспектором (профессора!) 2-й Варшавской мужской гимназии, и семья переезжает на казенную квартиру, находившуюся на улице Новолипки. Поэтому, а также и по семейным обстоятельствам пани Бронислава вынуждена отказаться от работы в пансионе. Здесь семья проживет почти двадцать лет.
Малышкой Маня была такой же, как ее брат и сестры, – веселой, проказливой, подвижной. Но была и более сообразительной, прилежной в занятиях. Она быстрее старших сестер научилась читать, сидела вечерами с книжкой в руках. Пан Владислав делал все, чтобы облегчить страдания супруги. Он отправляет ее с дочерью Зосей в Инсбрук, в Альпы, а потом в Ниццу. Тогда считали, что больные чахоткой лучше чувствуют себя в горах или в местах с повышенной влажностью. Когда Брониславе со старшей дочерью пришлось вдали от родных встречать Рождество, они взмолились: «Господи, пусть это будет последнее Рождество в разлуке с семьей!»
Но пани Брониславе лучше не становилось, она тосковала по дому, детям, мужу, беспокоилась о нем – ведь на его плечи легли все заботы: и домашние, и служебные.
Огромное влияние на духовное развитие и внутренний мир малышки Мани оказывало общение с природой, особенно во время летних каникул. У Склодовских было много родственников в разных частях Польши, и поэтому, несмотря на скромные возможности, дети проводили каникулы в деревне – то в одном, то в другом уголке страны.
Дома у Склодовских, связанных с просвещенной средой и обучением юного поколения, царили благоприятные условия для развития молодого поколения.
Старший брат Марии Юзеф вспоминал, что отец следил за здоровьем и физическим развитием детей и их занятиями. Даже когда они играли, он старался, чтобы игры содержали элементы разных знаний. По детской комнате были разбросаны картонные фигурки самых разных форм – дети сами их раскрашивали, а потом, под руководством отца, составляли из них континенты, моря и океаны, города, реки и горы. Легко можно представить, как выглядела детская после таких уроков, к примеру географии.
Мария с раннего возраста проявляла большую любовь к чтению. Миром волшебных грез и загадок был для малышки Мани отцовский кабинет: здесь царили образцовый порядок и чистота.
И снова обратимся к рассказу Евы:
«Рабочий кабинет ее отца – самая красивая комната в квартире семьи Склодовских, во всяком случае самая интересная для Мани. Большой французский секретер красного дерева и кресла эпохи Реставрации, крытые неизносимым красным бархатом, внушают ей почтение. Все эти вещи такие чистенькие, так блестят! Когда Манюша подрастет и пойдет в школу, ей отведут место за большим отцовским письменным столом, вокруг которого все дети усаживаются после обеда и готовят уроки к завтрашнему дню. В глубине кабинета на стене висит величественный портрет какого-то епископа в массивной золоченой раме, приписываемый, впрочем, только Склодовским, кисти Тициана, но Маню он не очень привлекает. Гораздо больше занимают ее часы на бюро – блестящие, пузатые, отделанные ярко-зеленым малахитом, а также столик, привезенный из Палермо в прошлом году ее двоюродным братом: верхняя плоскость столика служит шахматной доской, причем клетки сделаны из разноцветного мрамора с прожилками. На этажерке стоит саксонская чашка с изображением добродушной физиономии Людовика ХVIII. Мане тысячу раз твердили, чтобы она даже не прикасалась к этой чашке, поэтому она старательно обходит этажерку и останавливается перед самыми дорогими и милыми ей вещами.
Это, во-первых, стенной барометр с позолоченными стрелками на белом циферблате. По определенным дням отец прилежно его чистит и выверяет в присутствии детей.
Во-вторых, витрина, где на полках лежат какие-то удивительные изящные инструменты. Тут и стеклянные трубки, и весы, и образцы минералов, и даже электроскоп с золотым листком. В былое время учитель Склодовский носил эти предметы на свои занятия. Но с той поры, когда правительство распорядилось сократить количество уроков, отведенных на естественные науки, витрина заперта.
Маня не может представить, для чего нужны все эти так волнующие ее игрушки. Однажды днем, когда она разглядывала их, встав на цыпочки, отец сказал ей, что это фи-зи-чес-ки-е при-бо-ры. Смешное название!
Она запомнила его, так как никогда ничего не забывала, и, бывая в хорошем настроении, повторяла нараспев это потешное название».
Мария учится легко и с удовольствием. Ее успехи радуют родителей. Вместе со старшей сестрой Элей Маню переводят в частную школу мадам Сикорской, находившуюся ближе к дому. Девочка поступает в класс, где учатся девочки на два года старше ее. У Мани замечательная память. Вот только один пример: как-то она забыла сделать домашнее задание – выучить наизусть большой отрывок из поэмы Шиллера «Кольцо Поликрата». Но за две десятиминутные переменки она без усилий выучила достаточно трудный немецкий текст!
И в этом же пансионе Мария вновь сталкивается с тем, что приходится вести двойную жизнь только для того, чтобы, говоря современным языком, не подставлять себя и своих близких. Конечно, это нехорошо, но такое поведение учило находчивости в трудные минуты, хладнокровию, спокойствию и умению противостоять жестоким обстоятельствам.
А все дело было в том, что в пансионе Сикорской вместе с дозволенными предметами преподавались и явно «недозволенные» (преподавались, конечно, нелегально) – польский язык и история Польши. Понятно, что это сурово преследовалось властями.
Бывало, что во время таких «незаконных» уроков вдруг заявлялись нежданные контролеры. Инспекторы проверяли успехи учениц по любимым властями предметам (которые не имели ничего общего с настоящими знаниями и были просто политикой): к примеру, следовало привести родословную царствующего дома, а это не только имена и отчества членов царской семьи, но и их официальные титулы.
Правда, пани Сикорская нашла способ обманывать вездесущих русских инспекторов: она составляла «двойное расписание»: например, историю Польши назвала «ботаникой», а польская литература в расписании значилась как «немецкий язык». Неудивительно, что, когда инспектор частных пансионов города Варшавы господин Хорнберг приближался к классу (об этом предупреждал звонок швейцара), польские учебники и книги ученицы успевали спрятать под фартуки, а им на смену выложить на парты русские учебники.
Вот какую картинку нам рисует Ева Кюри в своем рассказе:
«Вдруг все вздрагивают, действительно как заговорщики: на лестничной площадке тихо застрекотал электрический звонок.
Два звонка длинных, два коротких.
Этот сигнал мгновенно приводит все в бурное, но молчаливое движение. Вскочив с места, Тупча наспех собирает разбросанные книги. Быстрые руки учениц сгребают польские тетради и учебники, запихивают их в фартуки самых проворных школьниц, а те, нагруженные запретным грузом, исчезают за дверью, которая ведет в спальню пансионерок. Бесшумно передвигаются стулья, осторожно закрываются крышки парт. Дверь широко открывается. На пороге классной комнаты появляется затянутый в красивую форму – синий с блестящими пуговицами сюртук и желтые штаны – господин Хорнберг, инспектор частных пансионов Варшавы: тучный человек, острижен по-немецки, лицо пухлое. Он молча всматривается в учениц сквозь очки в золотой оправе. Рядом с ним стоит, с виду безучастная, директриса пансиона мадемуазель Сикорская и тоже смотрит… но с какой затаенной тревогой! Сегодня оказалось так мало времени для подготовки. Швейцар едва успел дать условный звонок, как Хорнберг поднялся на площадку и вошел в класс. Боже мой, все ли в порядке?
Все в порядке. Двадцать девочек с наперстками на пальцах склонились над работой и вышивают букетики по квадратикам канвы. На партах только ножницы и катушки ниток. Тупча с красным от волнения лицом подчеркнуто кладет на кафедру книгу, напечатанную русским алфавитом.
– Два раза в неделю по одному часу дети учатся рукоделию, – деловито поясняет директриса.
Хорнберг подходит к учительнице.
– Вы им читали вслух. Какую книгу, мадемуазель?
– Басни Крылова. Мы начали только сегодня, – совершенно спокойно отвечает Тупча.
Ее щеки начинают приобретать нормальный цвет. Хорнберг небрежным жестом поднимает крышку ближайшей парты. Ни одной книги. Ни одной тетради.
Старательно закрепив стежки и воткнув иглу в материю, дети прерывают свое занятие. Они сидят скрестив руки, неподвижно, совершенно одинаковые в своих темных платьицах с белыми воротничками. Все двадцать детских лиц как-то сразу постарели и замкнулись, скрывая страх, ненависть и хитрость.
Господин Хорнберг сел на стул, подвинутый ему Тупальской.
– Будьте любезны вызвать какую-нибудь из ваших юных учениц.
Сидящая в третьем ряду Мария Склодовская инстинктивно поворачивается напряженным личиком к окну. Про себя она возносит к небу тайную мольбу: ”Господи, сделай так, чтобы не меня! Только не меня!.. Только не меня!..”
Но она знает, что вызовут ее. Ее вызывают почти всегда, так как она самая знающая и хорошо говорит по-русски.
Услышав свою фамилию, девочка встает. Ее бросает в жар и в холод. Ужасное смущение сжимает ей гортань.
– Молитву, – произносит Хорнберг с выражением безразличия и скуки.
Равнодушным голосом Маня читает «Отче наш». Одним из самых унизительных мероприятий царского правительства являлось требование, чтобы польские дети каждый день читали свои католические молитвы, но обязательно на русском языке.
Под видом уважения к религиозным верованиям поляков царь этой мерой заставлял их же самих оскорблять то, что было для них священно.
Опять наступает тишина.
– Какие цари царствовали на нашей святой Руси со времени Екатерины II?
– Екатерина II, Павел I, Александр I, Николай I, Александр II…
Инспектор доволен. У девочки хорошая память. А какое отличное произношение, точно она родилась в Петербурге.
– Перечисли состав и титулы императорской фамилии.
– Ее величество императрица, его высочество цесаревич Александр, его высочество великий князь…
По окончании длинного перечисления Хорнберг улыбнулся. Очень хорошо, даже отлично! Этот человек не видит или не хочет видеть, как встревожена ученица, как напряглось ее лицо от усилия скрыть чувство глубокого возмущения.
– Какой титул принадлежит царю в ряду почетных званий?
– «Величество».
– А мой?
– «Высокородие».
Инспектор с удовольствием разбирает эти иерархические оттенки, видимо, полагая их более важными, чем арифметика или грамматика. Наконец, уже просто для забавы, он спрашивает:
– А кто нами управляет?
Чтобы скрыть вспыхнувшие негодованием глаза, директриса и надзирательница старательно просматривают списки учениц. Не получив немедленного ответа, раздраженный инспектор повторяет свой вопрос:
– Кто нами управляет?
– Его величество Александр II, царь всея Руси, – с усилием отчеканивает Маня, побледнев.
Инспекторский смотр окончен. Царский чиновник встает со стула и, благосклонно кивнув головой, направляется в соседний класс. За ним следует директриса.
Тупча поднимает голову и говорит:
– Душенька моя, поди ко мне…
Маня подходит к учительнице; Тупча, не говоря ни слова, целует ее в лоб. Весь класс сразу оживляется, а польская девочка, измученная нервным напряжением, не выдерживает и заливается слезами…»
Это была суровая школа жизни. Да, девочка понимала необходимость такого поведения, но ей было очень непросто примириться с этой двойственностью, с необходимостью носить личину. Мария внутренне бунтовала против притворства и лжи, к которым поляков принуждали обстоятельства.
Но кроме общих для всех поляков бед и другие несчастья сыпались на семью Склодовских. На Ривьере пани Склодовской лучше не стало, и она возвращается в Варшаву еще более больная, чем уезжала.
Пан Владислав Склодовский втайне от администрации ведет семинары, на которых рассказывает слушателям о соотечественниках-ученых, сделавших крупнейшие открытия в самых разнообразных областях науки. Он много лет воюет с откровенным поляконенавистником и шовинистом, директором гимназии Троицким. Но в 1873 году директор одерживает победу, а Склодовского смещают с поста инспектора. Семья вынуждена освободить казенную квартиру в Новолипках.
Это был 1873 год. Склодовские снимают квартиру на перекрестке Новолипской и Кармелитской улиц. Чтобы свести концы с концами, они открывают у себя пансион для студентов из провинции. Сначала их пятеро, потом десять, а потом уже и двадцать. Дома становится шумно, и даже уроки учить толком негде. Маня спит в столовой на кушетке, встает в шесть утра, чтобы приготовить завтрак и накормить постояльцев.
К тому же Склодовский потерял все свои сбережения, 30 тысяч рублей, неудачно вложенные в строительство мельницы. Дочери остались без приданого, а дом – без копейки на черный день.
И тут семью настигает еще один, страшный удар. Один из пансионеров-гимназистов заболевает тифом. От него этой страшной болезнью заразились две дочери Склодовских – Бронислава и Зофья. В девятнадцатом веке в стране несколько раз свирепствовала эпидемия тифа. В прошлую эпидемию болезнь унесла десятки тысяч жизней. Через двенадцать дней борьбы со страшной болезнью Броня начала выздоравливать, а Зося, старшая дочь и настоящая помощница больной матери, умерла. Ей было четырнадцать. Броня была еще совсем слабой и не смогла проводить сестру в последний путь, она смотрела на похоронную процессию из окна. Младшая, Маня, шла вслед за гробом в длинном черном пальто своей старшей сестры.
Смерть дочери окончательно подкосила пани Склодовскую. 9 мая 1878 года к ней приходит священник исповедовать и соборовать ее. Бронислава прощается с мужем и детьми. Последнее слово, с которым она уходит из мира живых, было «Люблю!». Ей было всего сорок два…
В эти дни Мария ищет утешения в книгах. Она читает запоем, пытаясь отгородиться от окружающих бед, и это ей помогает пережить несчастья, которым, казалось, нет конца. Но в душе девушки назревает бунт: она отходит от веры в Бога, в традициях которой с малых лет ее воспитывали отец и мать.
Со смертью матери семья не распалась, напротив, дети и отец стали еще ближе друг к другу. В трудных условиях младшие Склодовские быстро взрослели, брали на себя часть обязанностей. Юзеф оканчивает казенную гимназию с золотой медалью и поступает на медицинский факультет. Также с золотой медалью оканчивает школу сестра Марии Бронислава – и берет на себя заботы о доме и квартирантах.
Мария продолжает учиться в гимназии. Она сближается с дочерью директора библиотеки Замойских Касей Пшиборовской. И эта дружба сохранится на много лет – девушки будут переписываться, уже став совсем взрослыми. Сейчас Мария – лучшая ученица казенной гимназии.
Склодовские снова переезжают – теперь с Кармелитской улицы в большой дом на улице Лешно, в квартиру на втором этаже. Балконы дома увивает дикий виноград, рядом – радующий зеленью сад. Квартира просторная, тут хватает места всем – и Склодовским, и пансионерам. Улица Лешно расположена в «приличном» квартале – здесь прекрасные дома, напротив дома Склодовских кальвинистская церковь, чуть дальше – Голубой дворец графов Замойских. Здесь, кстати, живет закадычная подружка Мани, Казя Пржиборовская.
Каждое утро Маня заходит за Казей. Вот как рассказывает об этом Ева:
«Маня заходит каждый день за Казей, и Казя ждет ее у входа в дом. Если Маня не застает ее на месте, она поворачивает тяжелое бронзовое кольцо в пасти льва и откидывает его на львиный нос, а затем идет своей дорогой к гимназии. По положению кольца Казя видит, что Маня уже заходила, и если Казя хочет ее догнать, то пусть идет скорее.
Казя – очаровательное существо. Это веселая, счастливая горожаночка, балованная любимица своих родителей. Муж и жена Пржиборовские балуют и Маню, обращаются с ней как с дочерью, чтобы девочка не чувствовала себя сиротой. Но целый ряд мелких признаков и в их одежде, и в наружности говорит о том, что одна из них – ухоженный ребенок, что каждое утро мать старательно расчесывает ей волосы и сама завязывает ленточки, а другая, четырнадцати с половиной лет, растет в семье, где некому заняться ею.
Взявшись за руки, девочки шествуют по узкой Жабьей улице. Со вчерашнего завтрака они не виделись, и, конечно, им нужно рассказать друг другу о множестве животрепещущих вещей, касающихся почти всецело их гимназии в Краковском предместье.
Переход из пансиона Сикорской, по духу совершенно польского, в казенную гимназию, где властвует дух русификации, – переход тяжелый, но необходимый: только казенные имперские гимназии выдают официальные аттестаты. Маня и Казя мстят за это принуждение всякими насмешками над гимназическими учителями, в особенности над ненавистной классной дамой мадемуазель Мейер».
Учеба в гимназии, расположенной в Краковском предместье, приносит Мане немало огорчений: от строптивой и гордой юной полячки учителя требуют беспрекословного повиновения. Классная дама, мадемуазель Мейер, невысокая пухлая женщина с напряженным подозрительным взглядом, постоянно делает Мане замечания: то локоны не такие, то взгляд свысока. Но тут уж ничего не поделать – ведь Маня просто ростом выше классной дамы.
Страдают и другие девушки-полячки. Правда, есть и обожаемые ими учителя-соотечественники. Все гимназистки просто влюблены в математика пана Гласса и учителя естествознания пана Слозарского.
Но наконец все школьные беды позади, 12 июня 1883 года Мане Склодовской вручают золотую медаль – она оканчивает гимназию первой ученицей класса и лучшей выпускницей года. Ей было всего пятнадцать. К сожалению, о продолжении образования на родине не могло быть и речи. Но, прежде чем выбирать дорогу в жизни, ей предстоит целый год каникул в деревне! Девушке слишком много пришлось пережить – и теперь просто необходимо восстановить душевные силы.
Год она проводит в деревне – сначала у дяди, потом у других родственников. Маня забросила учебники, на природе оказалось столько упоительных занятий – рыбная ловля, речка, лес, прогулки со сверстниками. И в такой спокойной и беззаботной атмосфере девушка постепенно обретает душевное равновесие. Процитируем одно из писем, которые она пишет Касе Пшиборовской из деревни, расположенной недалеко от Варшавы:
«Могу тебе сказать, что кроме часового урока французского языка, который я даю маленькому мальчику, я ничего не делаю, буквально “ничего”, даже забросила начатую вышивку. У меня нет времени, занятого чем-нибудь определенным… Встаю я то в десять, то в четыре или пять (утра, конечно, а не вечера!). Ни одной серьезной книги не читаю, ничего, кроме глупых развлекательных романов. Несмотря на аттестат, удостоверяющий законченное образование и умственную зрелость, я чувствую себя невероятной дурой. Иногда я начинаю хохотать в одиночестве и нахожу искреннее удовлетворение в состоянии полнейшей глупости.
Мы целой бандой ходим гулять в лес, играем в серсо, в волан (я – очень плохо!), в кошки-мышки, в гусыню и развлекаемся другими, такими же детскими забавами. Здесь столько земляники, что на пять грошей можно купить вполне достаточное количество, чтобы наесться: полную глубокую тарелку с верхом. Увы, земляника уже кончилась. Боюсь только, что по возвращении домой мой аппетит не будет иметь границ и моя прожорливость возбудит беспокойство».
Она качается на качелях, раскачивается так высоко, «словно взлетает к самому небу»…
Несколько дней Маня проводит в Зволене. Там в это время гостит известный актер Катарбинский. Он становится душой компании: поет, декламирует стихи, разыгрывает шарады, угощает девушек крыжовником. А в день его отъезда ему сплели большущий венок из маков, полевой гвоздики и васильков. Наконец бричка с ним трогается, и тогда девушки бросают ему венок, крича что есть сил: «Да здравствует… Да здравствует пан Катарбинский!» Актер сразу надел венок на голову, а потом, как оказалось, спрятал его в чемодан и увез в Варшаву.
Вот еще одно письмо, написанное Маней Касе:
«Ах, как весело живут в Зволене! Там всегда большое общество, царят такая свобода, независимость и равенство, что ты вообразить себе не можешь!»
Этот год свободы подарил ей на всю жизнь любовь к природе, к деревенским просторам. У Склодовских немало родни, и благодаря этому Маня побывала в разных уголках Польши, открывая для себя красоту родной земли. В равнинном Зволене горизонт кажется таким далеким. У дяди Здзислава, живущего у границы с Галицией, – горные тропинки Карпат в зарослях черники; мелкие озера с чистой, как слеза, водой, удивительные хижины местных жителей. Все это ее восторгает. Невероятное удовольствие доставили Марии и прогулки по крутым горным тропам.
Дядя и брат вечерами играли на скрипке, в доме было много книг, альбомов, картин. Маня пишет сестре Броне о том, как участвовала в кулиге, которую устроили Луневские. Кулигой называют старинный польский обычай – в санях ездят от поместья к поместью с колокольчиками, горящими факелами и фонарями. Молодежь чаще всего в кулигу надевает праздничные народные костюмы: парни – широкие штаны в красные с белым полосы, которые заправляют в сапоги, широкие рубахи, подпоясывая их яркими кушаками, и фетровые шляпы с перьями. Девушки выбирают длинные яркие юбки, белые фартуки и короткие приталенные жакеты, расшитые шелком и гарусом. С ними всегда ездят и музыканты.
В каждом доме хозяева устраивают таким гостям приемы – танцы, угощение. Коронный танец, конечно, мазурка. Праздники такие обычно длятся по нескольку дней.
Вот как об этом пишет сама Мария:
«В прошлую субботу я насладилась прелестью карнавала и думаю, что мне никогда уже так не доведется развлекаться, ведь на обычных балах с их фраками и бальными нарядами нет ни такой увлекательности, ни такого безумного веселья. Мы с панной Бурцинской приехали довольно рано. Я заделалась парикмахершей и причесала всех девушек для кулиги очень красиво – честное слово! Дорогой произошло несколько неожиданных происшествий: потеряли, а потом нашли музыкантов, одни сани опрокинулись и т. д. Когда приехал староста, он объявил мне, что я выбрана “почетной девушкой” кулиги, и представил мне моего “почетного парня”, очень красивого и элегантного молодого человека из Кракова. Вся купля была с начала до конца сплошное восхищение. Последнюю мазурку мы танцевали в восемь утра уже при дневном свете. А какие красивые костюмы! Танцевали и чудесный оберек с фигурами; прими к сведению, что теперь я танцую оберек в совершенстве. Я столько танцевала, что, когда играли вальс, у меня были приглашения на несколько танцев вперед. Если мне случалось выйти на минуту в другую комнату, чтобы передохнуть, то кавалеры выстраивались у дверей, чтобы подождать и не проглядеть меня.