Биография в письмах 1942 – 1958 гг.
Поставив перед собой задачу реконструкции достоверной биографии Марии Петровых, мы не можем обойти молчанием еще одну знаковую фигуру в ее жизни. В семье обсуждение этого человека было под запретом, но М. Петровых сохранила всю связанную с ним переписку. В этом мы усматриваем согласие Марии Сергеевны на изучение исследователями будущего этой части ее биографии.
Одно из наиболее ранних свидетельств знакомства Марии Петровых с Павлом Антокольским мы находим в статье Якова Хелемского «Ветви одного ствола» [29:217 – 265].
«Война завершилась. Я демобилизовался, хотя и не сразу. Все начиналось заново. Постепенно входя в московскую литературную жизнь, я сперва потянулся к своим довоенным друзьям и давним наставникам. Потом привычный круг стал расширяться. Зазвучали имена молодых, пришедших с фронта
<…>
Знакомили нас дважды (с Петровых – А.Г.). Первая встреча случилась в писательском клубе, где Антокольский, окруженный друзьями, возглавлял стихийно возникшее застолье. Заметив меня, он издал боевой клич: «К нам, к нам!», подкрепляя приглашение бурными жестами. За ресторанным столиком, где нашлось место и для меня, оказалась Петровых» [29:226].
Разговор не сложился. Слишком шумно и многолюдно было для более обстоятельного общения. Но вскоре Яков Александрович вновь встретил Марию Сергеевну у Веры Клавдиевны Звягинцевой. И эта встреча напомнила ему о знакомстве М. Петровых с П. Антокольским.
«… Тут она вдруг рассмеялась, весело, озорно, от всей души. Так же смеялась она в писательском клубе, когда за столом лихо актерствовал неотразимый Павел Григорьевич. Это я еще тогда приметил» [29:228].
Дат Хелемский не проставляет, но отдельные штрихи указывают на то, что описываемые события происходят через несколько лет после войны (1947 – 1949).
Какими были эти годы для Марии Сергеевны? Чтобы ответить на этот вопрос, прокрутим назад колесо истории и остановимся на осени 1942 года, когда Мария Сергеевна вернулась в Москву из чистопольской эвакуации. Душевное состояние ее резко ухудшилось: в Москве ей все напоминало о Головачеве, все отдавало их трагедией. Лучшие годы ее прошли рядом с ним! С первого дня знакомства в 1925 году и до последней строчки в своем предсмертном письме Виталий Дмитриевич в том или ином качестве присутствовал в жизни Марии Сергеевны. И вот его нет.
Лишь в буре – приют и спасение,
Под нею ни ночи, ни дня.
Родимые ветры осенние,
Хоть вы не оставьте меня!
Вы пылью засыпьте глаза мои,
И я распознать не смогу,
Что улицы всё те же самые
На том же крутом берегу.
Что город всё тот же по имени,
Который нас видел вдвоем…
Хотя бы во сне – позови меня,
Дай свидеться в сердце твоем!
12 сентября 1942
Были и такие переживания, связанные с гибелью Виталия Дмитриевича, о которых Мария Сергеевна «молчала десятки лет молчаньем горькой родины». Ее преследовали неотвязные мысли, жуткие предположения о том, каким на самом деле был его конец. Лишь в последние годы жизни она смогла это выговорить.
Вероятно, что вам не копали обычную братскую яму.
Видно, бросили в Каму иссохшие ваши тела.
Потому что на синюю Каму, красивую Каму
Я без ужаса и содроганья глядеть не могла.
Где могила твоя? Я уже никогда не узнаю.
Где-то под Соликамском. Я тоже на Каме жила
В 41-м и 42-м, той весною…
Почему в память гибели вашей
Не пылает нигде неугасимый огонь?
Ни огня, ни памятника. Хотя бы один на всех.
Ах, Никита Хрущев, это грех твой, воистину грех.
Много сделал добра. Но на это тебя не хватило.
Хотите метафор? А метафор не получается.
Есть в жизни предел, когда красота кончается.
Мертвое голое тело с биркой
На большом пальце мертвой ноги.
На бирке номер [9:12. Л. 6].
До самых последних дней Марии Сергеевны Виталий Дмитриевич оставался для нее непреходящей величиной. Его уход ослепил ее и отдалил от всего мира. Никого не хочется видеть, ни с кем не хочется говорить, кроме старшей сестры Кати, с которой у нее была глубокая эмпатическая связь.
«Моя единственная! – пишет сестре М. Петровых 16 сентября 1942 г. – Пишу тебе в день твоего рождения. Мне сегодня особенно больно оттого, что мы не вместе. А люблю я тебя еще горячее, чем всегда, если это только возможно. Как я тоскую о тебе. Ты мне нужнее всех на свете. Вернее сказать, кроме Арины и тебя мне никого не надо.
Солнышко ты мое бесценное, я всем сердцем с тобою. Ты единственный друг мой, только с тобою я говорю (мысленно) с окончательной откровенностью. Столько людей вокруг меня, и все чужие и ненужные. Перед всеми я в неоплатном долгу, потому что не могу отвечать таким же доверием, каким меня одаряют» [4].
Перемены к лучшему в жизни Марии Петровых многие биографы связывают с фигурой Александра Фадеева. Он действительно принес в ее жизнь много добра, помогал ей и ее друзьям, потому и вошел в ее лирику совершеннейшим голубым героем. Но общение с ним никак не влияло на душевное состояние Марии Сергеевны. Как и все ее литературные знакомые, Фадеев в ее воображении крутится в кругу «чужих и ненужных».
По возвращении в Москву летом 1943 года Мария Сергеевна обивала пороги различных учреждений, пытаясь добиться компенсации за сгоревший перед войной дом в Сокольниках. Фадеев предложил ей две комнаты в Переделкине, но она отказалась, опасаясь, что там ей трудно будет ограничить писательское общение, к которому она была совсем не расположена. Как Мария Сергеевна объяснила свой отказ Александру Александровичу, нам не известно, но какие бы причины она ни назвала, он ее вряд ли понял. Отказываться от двух комнат в престижном писательском поселке, когда толпы эвакуированных бьются за восстановление московской прописки. Где жить – дело десятое. Лишь бы прислали вызов, лишь бы прописали! Сам Фадеев на долгое время остался без жилья.
«Долго скитался я по Москве, не имея квартиры – пишет он В.А. Луговскому в марте 1942 года. – Дом наш в Комсомольском отошел под военное ведомство. Оно им, правда, не воспользовалось, но дом не отапливается и вещи мои были вывезены родственниками и знакомыми. Наконец я притулился на Б. Лаврушинском переулке у Павлика Антокольского. Здесь, в маленьком уютном кабинетике, возле полки с хорошими книгами, на диване, слегка коротковатом для меня (так что ноги мои ночью покоятся на французских поэтах), – я живу. С Павликом мы более или менее близко сошлись в Казани. Душа у меня к нему издавна лежит. В нем есть что-то душевное и благородное, без показного, – он очень застенчив, что очень талантливо изображает Ираклий Андроников, – он умен и эмоционален, талантлив и любит поэзию. Зоя очень мила и добра. Квартира у них теплая и какая-то по-особенному уютная. Выходит, мне там хорошо» [35:166].
Секретарь союза писателей месяцами ютится у друзей. Что уж говорить о простых смертных! Отказавшись от Переделкина, Мария Сергеевна до июня 1950 года будет обречена на одну-единственную комнату в коммуналке в Гранатном переулке.
Фаина Александровна постаралась освободить ее хотя бы от своего присутствия и переехала на Лесную к сыну Владимиру. Но натянутые отношения с невесткой Екатериной то и дело вынуждают ее возвращаться к дочери.
В коридоре без умолку трещит телефон. Мария Михайловна Котова громко и обстоятельно обсуждает технику вязания спицами со своими подружками.
Мария Сергеевна работает ночами, спит днем. Душевное состояние ухудшается. В этот период у нее происходит полное эмоциональное выгорание с утратой способности плакать. Внутреннее напряжение доходит у нее до такой степени, что она не может расслабиться, не может отдыхать, даже когда для этого создаются все условия.
«Маруся жила в Переделкине с первых чисел сентября до 28-го/X, – пишет Фаина Александровна Кате в 1944 году, – но, на мой взгляд, нисколько не поправилась: ни нервы не стали лучше, если не хуже, и не пополнела. Скоро едет в Армению, как я Тебе писала, – ведь она теперь переводит с армянского языка, и ей прислали оттуда вызов. Умоляю ее лечиться, но почти уверена, что не будет: говорит, я еду туда работать, а не лечиться» [7].
В августе 1945 года Фаина Александровна с болью пишет Кате о том, что у Маруси случился первый сердечный приступ.
«… Она больна. Как это тяжело! У нее плохо с сердцем… Была у Егорова, взял за визит 200 р., а осмотрел, как говорит Маруся, очень поверхностно. Так душа болит о ней: уж очень трудна жизнь ее, а здоровье плохое и сил мало» [7].
«Сейчас я приехала от Маруси, – сообщает Фаина Александровна Кате год спустя, – ездила за карточкой хлебной. Приходится ей из-за меня беспокоиться; она и так загружена всякой работой и хлопотами. 31-го VIII они приехали из Переделкина, где Маруся пробыла август м-ц; но ее работа постоянно требовала бывать в Москве и подолгу. Так что, ничего она не отдохнула.
<…>
Трудно всем живется. У Маруси нет одеяла. Купить нет никакой возможности; спит под пальто» [7].
«Марусенька, любимая моя! – пишет Катя в апреле 1947 г. – Только вчера твоя знакомая передала мне твое письмо, а сегодня она уже уезжает или уже уехала.
<…>
Сказала она только, что ты очень похудела и продолжаешь худеть и сейчас, но к врачу не идешь. Марусенька, такое отношение к себе, имея ребенка, – преступление. Ты вот заботишься о маме, посылаешь ее к врачам, хотела вызвать врача домой, это все очень хорошо с твоей стороны, но почему же в отношении себя ты так небрежна, так непростительно невнимательна? Кроме очень большого зла себе, а в первую очередь Арине, ты ничего не достигнешь. Надо следить за здоровьем, надо, надо, надо! Это, конечно, трудно и неприятно, но еще больше – это необходимо.
<…>
Большое спасибо тебе за карточки, хотя твоя фотография является печальным подтверждением того, что рассказывала Фаизова» [4].
«Маруся, по-моему, ничего не поправилась за 15 дней, – констатирует в письме к Кате Фаина Александровна в самом начале сентября этого же года, – которые она провела в доме творчества. Не правда ли, и невозможно за такой короткий срок поправиться?!
<…>
Маруся получила приглашение в Баку на какое-то торжество на 5-е IX, когда я у нее была за получением пенсии. При мне она не решила, ехать или нет, главное – не из-за Ириночки, а, по-моему, из-за своего здоровья. Она худа и бледна и все курит и курит» [8].
В 20-х числах сентября 1947 года в Баку писательское сообщество отмечало 800-летие персидского поэта Низами Гянджеви. Пересилив себя, Мария Сергеевна все же решила ехать, и эта поездка перевернула всю ее жизнь.
Баку стал точкой пересечения индивидуальных биографий Марии Петровых и Павла Антокольского, породнив их художественные миры.
Антокольский:
Город по ночам лежал подковой,