У этой утраты не было лица, не было плоти. Только бумажка, где было сказано, что осужденный В.Д. Головачев скончался от какой-то болезни, о которой прежде никто из близких не слышал.
Когда Мария Сергеевна получила извещение о гибели Виталия Дмитриевича, она не в силах была сдерживать эту боль в себе. Как воздух ей нужны были тогда слова поддержки! И она писала, писала родным и близким в надежде услышать какие-то особенные слова, которые вернут ей силы и волю к жизни. Исполненное отчаяния письмо она отправила своему институтскому другу, поэту Арсению Тарковскому, и даже попросила его приехать к ней в Чистополь, хотя прекрасно понимала, что он находится в действующей армии и вряд ли сможет покинуть военную часть.
«Родная моя Маруся, – отвечает ей Арсений 9 июля 1942 года, – может быть, о Виталии это еще неверно, м.б. он переменил адрес или что-нибудь другое, совершенно нестрашное? Если же с ним действительно так плохо, как ты говоришь, то чем я могу тебя утешить? Будь тверда, не печалься больше, чем можно, чтобы не мучить Аришку. Себя можно перегнуть, скрепиться. Нет теперь легкой жизни, а приехать я никак не могу, потому что я – на войне, и это почти так же, как то, что получилось с Головачевым. Ты пиши стихи, мне всегда становилось легче, написав. Мне теперь не до них, я пишу только для газеты, которая отнимает всё, и для себя уже не хватает пороху. Не унывай, родная; ты – поэт. И хоть это не утешает поэтов настоящих, но ты подыми голову, потому что никакой смерти нет, ее выдумали, не верь ей. Я не могу найти нужных тебе слов…» [11]
Слова в такие минуты подобрать трудно. А у человека на фронте и времени нет на раздумья. Тем не менее, Тарковскому удалось найти слова нетривиальные, приводящие душу в движение: «Ты поэт. Не позволяй смерти разрушать свой лирический мир! Это в твоей власти». Вероятно, нечто подобное в виде мимолетных предмыслий уже вертелось в голове у самой Марии Сергеевны. В 20-х числах августа 1942 года у нее рождаются два стихотворения, которые, согласно ее воле, во всех сборниках публикуются как диптих.
Глубокий, будто тёмно-золотой,
Похожий тоном на твои глаза,
Божественною жизнью налитой,
Прозрачный, точно детская слеза,
Огромный, как заоблаченный гром,
Непогрешимо-ровный, как прибой,
Незапечатлеваемый пером –
Звук сердца, ставшего моей судьбой.
Звук сердца золотоглазого лирического героя освобождается от телесных оков, и теперь героиня ощущает его вокруг себя, как пульсацию вселенной. А герой не умер. Он ушел… Где-то там далеко с ним случилось нечто непоправимое или он просто покинул героиню по своей воле. Теперь это уже не так важно. Чувство любви, которое некогда пробудил в ней золотоглазый, не нуждается более в его физической оболочке, становясь самоценным и самодостаточным.
Не плачь, не жалуйся, не надо,
Слезами горю не помочь.
В рассвете кроется награда
За мученическую ночь.
Сбрось пламенное покрывало,
И платье наскоро надень,
И уходи куда попало
В разгорячающийся день.
Тобой овладевает солнце.
Его неодолимый жар
В зрачках блеснет на самом донце,
На сердце ляжет, как загар.
Когда в твоем сольется теле
Владычество его лучей,
Скажи по правде – неужели
Тебя ласкали горячей?
Поди к реке и кинься в воду,
И, если можешь, – поплыви.
Какую всколыхнешь свободу,
Какой доверишься любви!
Про горе вспомнишь ты едва ли,
И ты не назовешь – когда
Тебя нежнее целовали
И сладостнее, чем вода.
Ты вновь желанна и прекрасна,
И ты опомнишься не вдруг
От этих ласково и властно
Струящихся по телу рук.
А воздух? Он с тобой до гроба,
Суровый или голубой,
Вы счастливы на зависть оба, –
Ты дышишь им, а он тобой.
И дождь придет к тебе по крыше,
Всё то же вразнобой долбя.
Он сердцем всех прямей и выше,
Всю ночь он плачет про тебя.
Ты видишь – сил влюбленных много.
Ты их своими назови.
Неправда, ты не одинока
В твоей отвергнутой любви.
Не плачь, не жалуйся, не надо,
Слезами горю не помочь.
В рассвете кроется награда
За мученическую ночь.