Детство врезается в нас, как наскальная живопись: штрихами и навсегда, – говорила Марина Голуб. – Первые штрихи моего детства – ноги прохожих на фоне неба.
Эта картинка так и впечатается в её память на всю жизнь. Окна квартиры в Сокольниках едва приподнимались над тротуаром. Трёхлетняя Марина подставляла табуретку и забиралась на подоконник – там, держась за оконную ручку, она могла рассматривать людей. Оттуда было видно небо. Это сейчас Сокольники – один из центральных районов Москвы, а тогда, в конце 1950-х, это была окраина с обветшалыми деревянными домами, разбитыми тротуарами и покосившимися заборами.
Пол в квартире был земляной, неровный, комнаты разделялись занавесками. Хранительницей очага была бабушка Марины – простая и мудрая деревенская женщина Анастасия Ивановна Горюнова. Несмотря на все пережитые испытания – войну, голод, потерю мужа, тяжёлый не женский труд, – она сохранила лёгкий нрав, оптимизм, прирождённую находчивость и самобытный юмор, о котором потом ходили легенды.
– Нашим бороду приставить – так вылитый Лев Толстой! – говорила Анастасия Ивановна, намекая на своё «графское» происхождение. Дело в том, что её предки были выходцами из Ясной Поляны. А Толстой, как известно, «вольно» обращался с барышнями-крестьянками. Бабушкины складные и остроумные афоризмы Марина повторяла всю жизнь. А вслед за ней эти присказки цитировала вся театральная Москва.
Но в те годы звездой маленькой квартирки в Сокольниках была мама Марины. Людмила Голуб – тогда ещё по мужу Фролова – выпускница Щепкинского театрального училища, молодая актриса Московского драматического театра имени Н. В. Гоголя.
Людмила Голуб была актрисой невероятного комедийного и характерного дара. До прихода в Театр имени Гоголя работала в Московском театре юного зрителя, где играла в детских спектаклях девочек и мальчиков. А уже на сцене драматического театра к ней пришли ведущие разновозрастные характерные роли, которые она блистательно исполняла.
«С большой впечатляющей силой уже знакомая многим по радиопередачам Л. С. Фролова раскрывает чистую и нежную душу своей героини Веры в спектакле “Случайные встречи” <…>»[1], потом был мальчик Гуинплен по Гюго «Человек, который смеётся», «Кавказский меловой круг» Брехта в постановке А. Дунаева, где, кстати, роль мальчика играла маленькая Марина, потом Людмила Голуб вела на советском телевидении «Спокойной ночи, малыши!» и уже совсем позже она была вынуждена уйти из Театра имени Гоголя и пойти работать на эстраду в Москонцерт, где вместе с Тамарой Миансаровой, Бедросом Киркоровым, Аллой Йошпе и Стаханом Рахимовым, Капиталиной Лазаренко, Геленой Великановой и Иосифом Кобзоном ездили и давали концерты по необъятным простором нашей родины.
…В 1960 году в этот более чем скромный быт ворвалось дыхание совершенно другой жизни. Это была судьба в лице человека, которого звали Григорий Ефимович Голуб. Через пару месяцев после знакомства он перевёз всю семью в свою квартиру на Комсомольском проспекте.
Вскоре Театр имени Гоголя облетел слух:
– Людка Фролова выходит замуж за дипломата!
Кем же он был – этот «принц на белом коне»? За его плечами уже была многолетняя консульская работа в посольстве СССР в Финляндии. Григорий Голуб родился в 1923 году в Харькове в семье начальника финансового управления области. В 37-м году отца арестовали и вскоре расстреляли. Мать была осуждена на 20 лет лагерей. Гришу и его младшую сестру определили в Кардымовский детский дом.
Педагоги этого детского дома оказались людьми бескорыстными и смелыми. Они прекрасно понимали участь своих воспитанников – детей «врагов народа» и пошли на подлог – написали в его личном деле, что он украинец, а родители умерли от голода.
В 18 лет он ушел на фронт. Воевал под Смоленском в пехоте, освобождал Сталинград, был ранен. После госпиталя стал командиром роты разведчиков, воевал в составе Первого Украинского фронта, дважды форсировал Днепр. Победу встретил в Австрии в звании старшего лейтенанта. После войны закончил Военно-педагогический институт, затем Военно-дипломатическую академию ГРУ.
Этот человек стал Марининым отцом. А она стала Мариной Григорьевной Голуб. Отца она обожала. И это было взаимно.
А вот в отношениях с мамой у Марины бывали разные периоды. И всегда неизменным авторитетом и третейским судьёй оставался отец. О нём актриса рассказывала во многих своих интервью.
В 1964 году Марина Голуб пошла в первый класс школы № 33. Рассказы о школьной поре – самые нелюбимые в её биографии. Училась неважно. Сверстники дразнили. Учителя не всегда понимали. В своих многочисленных интервью она особо не касалась этой темы – яркое воспоминание было только одно:
– В седьмом классе пошли мы гулять на Ленинские горы. Я надела новое узкое платье, которое сшила мне мама. И, естественно, упав с крутой горки, тут же его порвала. Но это было еще полбеды, поскольку сама я прилично поранилась. На мой крик подлетела продавщица мороженого, увидела раны и ссадины – запричитала, заохала и решила, что меня надо срочно везти в травмпункт. Подкатила свой лоток, одноклассники помогли мне на него забраться, и мы поехали. Один из них позавидовал: «Везёт тебе, мороженого объешься…» Но самую сакраментальную фразу он произнёс, когда позвонил моей маме, чтобы сообщить о случившемся: «Ваша дочь упала с Ленинских гор!» Эта фраза в нашей семье стала афоризмом[2].
До девятого класса Марина Голуб сидела за третьей партой в среднем ряду вместе с Анной Мазепой (в замужестве – Политковской), будущей журналисткой, правозащитницей. Дружбы на всю жизнь между одноклассницами не сложилось, но в школе они хорошо дополняли друг друга.
– У Ани с детства было обострённое чувство справедливости, – говорит её одноклассница Елена Морозова. – «Правдорубка» и «правдолюбка». Она ведь не только за себя боролась. К ней все обращались: «Ань, посмотри, у меня вот столько-то ошибок, мне поставили трояк, а кому-то четвёрку». Аня могла запросто пойти к учителю разбираться, доказывать, что это предвзято, несправедливо. На моей памяти она не раз заступалась и за Марину. Вообще, у них с Голуб были удивительные отношения. Мне кажется, что Аня видела в ней гораздо больше, чем некоторые учителя. У нас ведь зачастую важен результат: никто не учитывает ни темперамента, ни характера, ни каких-то личных особенностей… А Аня понимала, что Марина – прирождённая актриса и что ей все эти тангенсы и синусы, атомы и молекулы никогда не пригодятся. Она не только позволяла списывать, но и готова была тихонько подсказывать с места, если Голуб вызывали к доске и она глазами искала ответа…
У Ани Политковской была сестра, красотка и тоже отличница. Она казалась нам взрослой, хотя училась всего лишь на класс старше нас… За ней ухлёстывали видные ухажёры, и Марина, единственная из всех, была допущена в эту компанию. Например, они звали её отмечать свои дни рождения или на какие-то посиделки, а потом Марина приходила к нам и делилась впечатлениями. Обзавидуешься же!
Впрочем, хватало и других поводов для зависти. Было голодное время, дефицит. Жвачка – это подарок судьбы. Колготки – это подарок судьбы… Но у Марины были и жвачка, и колготки в сеточку, поскольку мама всё это привозила с гастролей, а папа – из командировок. Однажды у неё появился и пояс для чулок. Я это очень хорошо помню, потому что самих чулок не было, а пояс был. Она сидела за своей партой, приподнимала юбку и зачем-то настойчиво его демонстрировала. А когда у Марины появились джинсы, тут уже весь класс умирал от зависти. Ещё бы, джинсы – предел мечтаний! Правда, они оказались на три размера меньше – не застегивались. Но Марина была Мариной. Она всё равно их носила, прикрывая расстегнутую змейку длинным свитером. Мы всегда рассматривали её обновки, щупали, и она охотно в них красовалась.
Больше всего меня удивляло (и тайно восхищало) полное отсутствие у Марины комплексов. Мы были все такие советские, правильные девочки, а она классе в восьмом могла позволить себе прийти в школу в помаде и тенях. Учителя, как и положено, раздували из этого скандал – отправляли её умываться, порицали за антиобщественный поступок, но всё это было риторикой советской школы. На деле у каждой из нас возникала тонкая зависть: хотя бы полчаса, но Марина успевала побывать героиней в наших глазах.
Однажды мы с Аней Политковской нарисовали стенгазету, в которой изобразили Голуб этакой воображалой. Нам казалось, что это вполне ожидаемо, ведь не было здесь никакой крамолы. Но Марина почему-то расстроилась – плакала и говорила, что уйдёт в другую школу… К нашей компании она охладела, но тут (девятый класс) к нам пришла новенькая – Марина Кантейник, и Марину Голуб учителя посадили вместе с ней «для органичного вживания в коллектив». Они, что называется, нашли друг друга, ведь это была дружба с чистого листа…
– Вы спрашиваете, какой была Голуб? – говорит Марина Кантейник. – Весёлая… Жизнерадостная… Когда я пришла к ним в класс, Марина окружила меня невероятной заботой: рассказывала про учителей, знакомила со своими товарищами, всё время что-то комментировала на уроках, и я умирала со смеху, хотя, как новенькая, должна была вести себя прилично. А ещё она блестяще показывала Савелия Крамарова – можно было живот надорвать от смеха. Мы очень легко подружились, так что довольно скоро Марина пришла к нам в гости. Моя мама Людмила Малютина в ту пору работала актрисой в Театре имени Станиславского. И помню, как Марина подошла к ней, положила ладонь на плечо и спросила как у ближайшей подруги: «Людочка, ну как дела?» Мама, конечно, опешила от такой неожиданной манеры общения, но виду не подала. Ей нравилась Марина именно этой своей непосредственностью – не было в ней ничего напускного. Она могла панибратски спросить о делах, но слушала всегда с искренним интересом. «Да вы что! Не может быть!», – говорила она и очень характерным жестом прижимала руку к груди.
– Летом она приезжала к нам в гости на дачу в Купавну и, разумеется, верховодила всей нашей компанией, – подхватывает рассказ сестра Марины Кантейник – Ирина. – Она бесконечно что-то придумывала. То какие-то походы, то песни под гитару, то посиделки у костра… Нам без неё было скучно. И вообще, как только она появлялась, соседские мальчишки начинали преследовать нас, хватать за волосы, караулить за забором. Мы от них убегали. Но едва Марина уезжала, интерес пропадал и к нам. Вообще, её открытость была прямо пропорциональна душевности и доброте. Например, она очень любила серебро, носила серебряные украшения и, заметив однажды мою заинтересованность, подарила колечко на мизинец (я потом много лет его носила). Как оказалось, Марина нашла дома цыганский браслет, распилила его и сделала себе и мне одинаковые кольца.
…Вопрос о выборе профессии встал достаточно рано.
– В школьные годы я занялась танцем, – говорила Марина Голуб. – Занялась очень серьёзно, и когда мне было лет десять, я заявила, что хочу стать балериной. Потому что всякий раз, едва в дом приходили гости, мне говорили: «Маня, покажи умирающего лебедя», и я танцевала, воображая, что делаю это не хуже Улановой. У меня были ручки, ножки, я была вся такая хрупкая, утончённая, ну, просто тростинка. Мне кричали мальчишки: «Беги, беги, ноги переломятся!» Короче говоря, очень хотелось посвятить себя балету. И мама решила показать меня в училище при Большом театре – повела к педагогу, который по косточкам определяет телосложение.
Толстой мама никогда у меня не была, но с годами стала дамой с формами. Педагог внимательно посмотрела на неё, потом на меня и сказала: «Милая девочка. Но знаете, какая она будет?» Мама говорит: «Какая?» – «Она будет примерно метр семьдесят, у неё будет попка, у неё будут ножки, она будет вся такая крупная». Мама обомлела: «Как, крупная? Не может быть. Она же… Вот посмотрите…» – «Да, да, да, – отвечает педагог, – я всё вижу. Прелестная девочка, прелестная. Но в балет Большого театра вам не надо».
Это была такая трагедия, что и передать невозможно! Рыдала целый вечер, и вместо Большого занималась танцами в ансамбле «Школьные годы»…
Прошло время. И где-то в девятом классе мама моя говорит: «Я не понимаю, что ты хочешь от жизни, кем намереваешься стать?» Я говорю: «Пойду в актрисы». Мама изменилась в лице. «В драму?» – «В драму». – «А почему ты ни разу не читала ничего и ничего мне не показывала?» Я говорю: «Ну, могу показать». И так с ходу прочитала ей Есенина:
Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.
Я прочла ей всю «Песнь о собаке». Мама задумалась и сказала: «Ну, что-то в этом есть…»
И мы начали готовить программу для поступления. Мама со мной занималась, но эти занятия превращались в постоянную ругань. Я плакала, приходила к папе в слезах: «Она меня унижа-а-а-ет. Она говорит, что я безда-а-арная…» И папа успокаивал.
Когда я была в десятом классе, мама показала меня Виктору Коршунову в Щепкинском училище, которое она сама заканчивала. Виктор Иванович дал достаточно жёсткие рекомендации, которые не очень клеились с моей природой. И мама предложила держать «Щепку» про запас, а нацелиться на Школу-студию МХАТ.