Настоящая статья была впервые опубликована в Socialist Review, No. 80, 1985. Эссе было задумано как ответ на призыв к политическому мышлению, брошенный с позиций социалистического феминизма на рубеже 1980-х в надежде на углубление наших политических и культурных споров, с целью подтвердить приверженность фундаментальным социальным переменам перед лицом рейгановской эпохи. Манифест киборгов пытался найти место для связного мышления и действия в глубоко противоречивых мирах. Со времени своей публикации этот образчик киборгианского письма жил удивительной половинчатой жизнью. Оказалось, невозможно переписать киборга. Киборговой дочери придется найти свою собственную матрицу в другом эссе, начав с предположения, что иммунная система – это главная система различий биотехнического тела в эпоху позднего капитализма, где феминистки могут обнаружить любопытнейшие внеземные карты сетей воплощенной власти, отмеченной расой, полом и классом. Это эссе в основном не отличается от версии 1985 года, не считая мелких изменений и исправленных примечаний.
Этот текст – попытка выстроить ироничный политический миф[1], преданный феминизму, социализму и материализму. Возможно, более преданный в том смысле, в каком преданным оказывается богохульство, а не религиозное преклонение или идентификация. Для богохульства, кажется, всегда требовалось принимать вещи крайне серьезно. Я не вижу более подходящей позиции, которую можно было бы занять в рамках светско-религиозных, евангелических традиций американской политики, включая политику социалистического феминизма. Богохульство защищает от морального большинства внутри и в то же время настаивает на необходимости сообщества. Богохульство – это не отступничество. Ирония заключается в противоречиях, которые не разрешаются в более объемные целостности даже диалектически, в напряжении удерживания несовместимых вещей, поскольку обе или все необходимы и истинны. Ирония – в юморе и игре всерьез. Это и риторическая стратегия и политический метод – хотелось бы, чтобы ему оказывалось большее уважение со стороны социалистических феминисток. Средоточие моей иронической веры, моего богохульства – образ киборга.
Киборг – это кибернетический организм, гибрид машины и организма, создание социальной реальности и вместе с тем порождение фантазии[2]. Социальная реальность – это живые социальные отношения, наша важнейшая политическая конструкция, вымысел, изменяющий мир. Международные женские движения сконструировали «женский опыт», раскрыв или открыв этот ключевой коллективный объект. Такой опыт есть фантазия и факт наиважнейшего политического рода. Освобождение опирается на конструирование осознания, воображаемого схватывания, угнетения и, одновременно, возможности. Киборг – это воплощение фантазии и живого опыта, меняющее то, что считается женским опытом в конце XX столетия. Это борьба на жизнь и на смерть, но граница между научной фантастикой и социальной реальностью – оптическая иллюзия.
Современная научная фантастика кишмя кишит киборгами – созданиями одновременно биологическими и механическими, населяющими миры, которые в одно и то же время естественны и искусственны. В современной медицине тоже полно киборгов, смычек между организмом и машиной, задуманных как кодированные устройства с такой интимностью и силой, каких не ведала история сексуальности. Киборганический «пол» возрождает нечто от чудесной репликативной барочности папоротников и беспозвоночных (такая замечательная органическая профилактика гетеросексизма). Киборганическая репликация отделена от органической репродукции. Современное производство выглядит как сон о колонизации труда киборгами, сон, в сравнении с которым кошмар тэйлоризма кажется идиллией. Современная война – киборганическая оргия, кодируемая C3I, управлением – контролем – коммуникацией – разведкой, 84-миллиардной статьей военного бюджета США на 1984 год. В моем понимании киборг – это вымысел, отображающий нашу социальную и телесную реальность, а также ресурс воображения, подсказывающий ряд весьма плодотворных комбинаций. Биополитика Фуко – вялое предвосхищение киборганической политики, почти совсем неисследованного поля.
В конце XX века, в наше время, мифическое время, мы все – химеры, выдуманные и сфабрикованные гибриды машины и организма; короче, мы – киборги. Киборг – наша онтология, от него идет наша политика. Киборг есть конденсированный образ как воображения, так и материальной реальности – два совмещенных центра, структурирующих любую возможность исторической трансформации. В традиции западной науки и политики – традиции расистского, маскулинно-центрированного капитализма, традиции прогресса, традиции освоения природы как ресурса для производства культуры, традиции воспроизводства себя самого из отражений других – отношение между организмом и машиной было пограничной войной. Ставками в пограничной войне были территории производства, воспроизводства и воображения. Этот текст – обоснование удовольствия от размывания границ и ответственности при их возведении. Это также попытка внести вклад в культуру и теорию социалистического феминизма в постмодернистском, ненатуралистическом ключе и в утопической традиции воображения мира без гендера – возможно, это мир без рождения, но, как знать, может, также и мир без конца. Воплощение киборга – за рамками истории спасения. Он также не отмечает срока в эдиповом календаре в попытке исцелить ужасные трещины гендера в оральной симбиотической утопии или постэдиповском апокалипсисе. Как отмечает Зоя Софулис в своей неопубликованной рукописи о Жаке Лакане, Мелани Кляйн и ядерной культуре Lacklein, самые ужасные и, возможно, самые многообещающие монстры киборганических миров воплощаются в неэдиповых нарративах с различной логикой подавления, которую нам следует понять ради собственного выживания[3].
Киборг – создание постгендерного мира, он ничего общего не имеет с бисексуальностью, доэдиповым симбиозом, неотчужденным трудом или прочими соблазнами органической целостности, достигаемой окончательным усвоением всех сил всех частей в некое высшее единство. В каком-то смысле у киборга нет истории происхождения в западном понимании; «последняя» ирония, поскольку киборг – это также чудовищный апокалиптический телос разогнанных западных овладений абстрактной индивидуации, конечная самость, оторванная, наконец, от всякой зависимости, человек в космическом пространстве. История происхождения в западном гуманистическом смысле основывается на мифе об изначальном единстве, полноте, блаженстве и ужасе, репрезентированных в образе фаллической матери, от которой все люди должны оторваться – задача индивидуального развития и истории, близнечные супермифы, ярче всего очерченные для нас в психоанализе и марксизме. Хилари Клейн отметила, что и марксизм, и психоанализ в своих концепциях труда и индивидуации, как и гендерной формации, основываются на схеме изначального единства, откуда должно производиться различие и вписываться в драму разогнанного овладения женщиной/природой[4]. Киборг пропускает стадию изначального единства, отождествления с природой в западном смысле. Это его незаконное обещание, которое может привести к подрыву его телеологии под знаком Звездных Войн.
Киборг решительно привержен частности, иронии, интимности и перверсии. Он оппозиционен, утопичен и совершенно лишен невинности. Не структурируемый больше полярностью публичного и приватного, киборг определяет собой технологический полис, основанный отчасти на революции социальных отношений внутри ойкоса, дома. Природа и культура преобразуются: первая не может быть больше ресурсом для усвоения или поглощения последней. Отношения, обосновывающие формирование целостностей из частей, включая полярность и иерархическое господство, оказываются под вопросом в мире киборгов. Вопреки надеждам франкенштейновского монстра, киборг не ожидает от отца, что тот спасет его возрождением сада, то есть изготовлением гетеросексуальной пары, восполнением его в конечной целостности, городе и космосе. Киборг не мечтает о сообществе, устроенном по образу органической семьи, на сей раз без эдиповой проекции. Киборг не узнал бы Эдемского сада, он не из праха создан и не может мечтать о возвращении к праху. Возможно, именно поэтому мне хочется увидеть, сумеют ли киборги подорвать апокалиптику возвращения к ядерному праху в маниакальном желании дать имя Врагу. Киборги не почтительны, они не помнят космоса. Они остерегаются холизма, но нуждаются в связи – у них, кажется, природное чутье к политике единого фронта, только без авангардной партии. Главная беда с киборгами – это, конечно, то, что они являются незаконными отпрысками милитаризма и патриархального капитализма, не говоря уже о государственном социализме. Но незаконное потомство часто идет наперекор происхождению. В конце концов, не суть важно, кто их отцы.
Я вернусь к научной фантастике о киборгах в конце текста, а сейчас мне хочется отметить три ключевых крушения границ, которые делают возможным нижеследующий политически-фантастический (политически-научный) анализ. К концу XX века в Соединенных Штатах научная культура, граница между человеческим и животным, во множестве мест прорвана. Последние островки уникальности утратили чистоту, если не были обращены в парки-аттракционы – язык, орудия труда, социальное поведение, мыслительные события. Нет ничего, что действительно убедительно фиксировало бы разграничение человеческого и животного. Многие люди не чувствуют больше потребности в таком разграничении – наоборот, многие ответвления феминистской культуры утверждают удовольствие от связи с человеческими и иными живыми существами. Движения за права животных – это не формы иррационального отказа от человеческой уникальности, это ясное и сознательное признание связи, пересекающей дискредитированную брешь между природой и культурой. Биология и эволюционная теория за последние два столетия вывели современные организмы как объекты познания и одновременно свели черту между человеком и животным до едва заметной линии, заново наносимой в идеологической борьбе или профессиональных спорах между науками о жизни и социальными науками. В этом контексте преподавание современного христианского креационизма следует заклеймить как форму издевательства над детьми.
Биологически-детерминистская идеология – лишь одна из позиций, открытых в научной культуре для дискутирования о смыслах человеческой животности. Для радикальных политических кругов остается немало места, чтобы оспаривать смыслы прорванной границы[5]. Киборг появляется в мифе как раз в том месте, где нарушена граница между человеческим и животным. Киборги вовсе не возвещают отгораживания людей от других живых существ – напротив, они – свидетельство тревожного и приятного тесного спаривания. Животность получает новый статус в этом цикле брачного обмена.
Второе прохудившееся разграничение – между животно-человеческим (организмом) и машиной. С докибернетическими машинами дело могло быть нечисто: в машине вечно обретался призрак духа. Этот дуализм структурировал диалог между материализмом и идеализмом, который был улажен диалектическим порождением, именуемым, по вкусу, духом или историей. Но главное, машины не были самодвижущимися, самостроящимися, автономными. Они не были способны к осуществлению мужской мечты – лишь к ее пародированию. Они не были мужчиной, автором самого себя, но лишь карикатурой этой маскулинной мечты о воспроизводстве. Думать, что они нечто иное, казалось паранойей. Теперь мы не так уверены в этом. Машины конца XX века сделали глубоко двусмысленным различие между естественным и искусственным, умом и телом, саморазвивающимся и выстраиваемым извне, как и многие другие разграничения, ранее применявшиеся к организмам и машинам. Нашим машинам свойственна тревожная живость, сами же мы пугающе инертны.
Технологический детерминизм – лишь одно из идеологических пространств, открытых переопределениям машины и организма в качестве кодированных текстов, через которые мы включаемся в игру письма и чтения мира[6]. «Текстуализация» всего в постструктурализме и постмодернистская теория были прокляты марксистами и социалистическими феминистками за свое утопическое пренебрежение живыми отношениями господства, фундирующими «игру» произвольного чтения[7]. Конечно, правда, что постмодернистскими стратегиями типа моего мифа о киборге подрываются мириады органических целостностей (например, поэма, примитивная культура, биологический организм). Короче, определенность того, что считается природой, – источник интуиции и обещание невинности – расшатывается, возможно, фатальным образом. Утрачивается трансцендентная авторизация интерпретации, а с ней и онтология, обосновывающая западную эпистемологию. Но альтернатива этому – не цинизм или безверие, то есть какая-то версия абстрактной экзистенции, вроде характеристик технологического детерминизма как разрушения «человека» «машиной» или «осмысленного политического действия» «текстом». Кем будут киборги – вопрос радикальный, ответы на него – дело выживания. Политика есть и у шимпанзе, и у артефактов (de Waal, 1982; Winner, 1980), так почему бы ей не быть у нас?
Третье разграничение – подразделение второго: граница между физическим и нефизическим для нас очень расплывчата. Популярные книги по физике, рассказывающие о следствиях квантовой теории или принципа неопределенности, – своего рода научно-популярный эквивалент романов издательства Harlequin[8] как маркера радикальной перемены в американской белой гетеросексуальности: они всё перевирают, но сама тема верна. Современные машины по сути своей – микроэлектронные устройства: они повсюду и они невидимы. Современная машинерия – непочтительное божество-выскочка, насмехающееся над вездесущностью и духовностью Отца. Силиконовый чип – поверхность для письма; оно вырезано в молекулярных весах, отклоняемых только атомным шумом, последней помехой для ядерных зарубок. Письмо, власть и технология – давние партнеры в западных историях о происхождении цивилизации, но миниатюризация переменила наше восприятие механизма. Миниатюризация, как выяснилось, напрямую касается власти: маленькое – это не столько красивое, сколько предельно опасное, как в управляемых ракетах. Сравните телевизионные приемники 1950-х и телекамеры 1970-х с наручными ТВ и карманными видеокамерами, которые рекламируются сегодня. Наши лучшие машины сделаны из солнечного света: они все легкие и чистые, поскольку они не что иное, как сигналы, электромагнитные волны, сектора спектра. Эти машины в высшей степени легко переносимы, мобильны – результат невероятных человеческих усилий в Детройте и Сингапуре. Людям далеко до такой текучести, они материальны и непрозрачны. Киборги – это эфир, квинтэссенция.
Именно вездесущность и невидимость киборгов делает эти машины Солнечного пояса столь смертоносными. Политически их столь же трудно увидеть, как и материально. Они затрагивают сознание – или его симуляцию[9]. Это плавающие означающие, курсирующие по Европе в спецпикапах, и эффективно блокировать их способно скорее колдовство неприкаянных и таких неестественных Гринэмских женщин из лагерей за мир (Greenham Women’s Peace Camp), явственно прочитывающих силовые паутины киборгов, чем ратоборство старых маскулинистских политиков, чья естественная конституция требует оборонных проектов. В конечном счете, «труднейшая» наука – о сфере наибольшей размытости границ, царстве чистого числа, чистого духа, C3I, криптографии и сохранения сильнодействующих секретов. Новые машины такие чистые и легкие. Их инженеры – солнцепоклонники, проводники новой научной революции, ассоциирующейся с ночной грезой постиндустриального общества. Болезни, вызванные этими чистыми машинами, – «не более» чем мельчайшие кодовые изменения антигена в иммунной системе, «не более» чем опыт стресса. «Ловкие» пальцы «восточных» женщин, давняя завороженность англосаксонских викторианских девочек кукольными домиками и принудительное внимание женщин ко всему мелкому достигают в этом мире совершенно новых измерений. Можно представить себе киборга Алису, исследующую эти новые измерения. По иронии, может статься, что как раз неестественными женщинами-киборгами, производят ли они чипы в Азии или водят хороводы в тюрьме Санта-Риты[10]