От пристани Тобольска на веслах отвалил коч и медленно стал выходить на стрежень Иртыша, чтобы спуститься по его течению до полноводной Оби, а затем и до ее устья.
– Ну что, Афанасий, вот и подошло время ворочать вправо. Вишь, как широка Тазова губа, почитай, почти как Обская, верст двадцати, никак, будет. Не зря же ее вкупе с Обской губой и Мангазейским морем прозывают, – озабочено сказал кормчий, удерживая руками водило руля. – Ведь и по Иртышу, и по Оби-реке плыли по течению, а теперича придется волей-неволей идти вспять течению уже Таза-реки, – вздохнул он. – Одна надежа на ветер, который хоть и несильный, но вроде как тянет от захода солнца.
– Почему так думаешь, Тихон? – с недоверием, но с надеждой, спросил тот.
Кормчий снисходительно усмехнулся:
– А ты, сухопутный человек, глянь-ка на поверхность воды Тазовой губы. Видишь рябь на ее поверхности? – Афанасий утвердительно кивнул головой. – Ведь Таз-река-то течет с восхода солнца, а ветер противится ее течению, вызывая тем самым эту самую рябь. Вот так-то, мил человек! – победоносно глянул на него кормчий.
– Сразу видно, что ты, Тихон, опытный мореход! – уважительно заметил Афанасий.
– Ты прав, – самодовольно ответил тот. – Я ведь плавал не только по рекам к городам сибирским, но и ходил Мангазейским морским ходом, издревле известным поморам. На своем коче четыре лета тому назад вез из Архангельска-города всякие немецкие товары и хлеб, потому как в мангазейской мерзлой земле оный не родится. В Карскую губу от Двины-реки шел две недели. А из Карской губы в Мутную реку вверх до волока на Ямале шел еще пять дней. Здесь пришлось коч волоком тащить версты полторы. А от верховьев Зеленой реки до Мангазеи ходу еще две недели.
Афанасий окинул взглядом коч длиной около шести саженей[13] и шириной где-то не менее двух с половиной.
– И вот эту махину нужно тащить по земле? – ужаснулся он.
– Почему же это по земле? Тащить, вернее, тянуть коч надо по каткам, по не очень толстым обрубкам стволов деревьев, – пояснил Тихон, – которые после прохождения их кормой снова подкладывают под нос судна. А для облегчения строят ворот, для чего пешнями долбят вечную мерзлоту почти на сажень. Навивают на него длинную и крепкую вервь, то бишь канат, конец которой крепят к носу коча, и, вращая этот ворот за рукояти, вспомогают артельщикам тащить его. И тем не менее должен сказать тебе, что работа эта аховая. Пот заливает глаза, плечи гудят и ноют от канатов, перекинутых через них, а полчища треклятого гнуса[14] едят поедом. Махнешь при случае ладонью по лицу, и она становится красной от крови. Причем, заметь, твоей же, – рассмеялся он. – Однако эта работа артельная, милая сердцу русского человека. К тому же должен заметить, что сейчас мы плывем на малом речном коче, а вот кочи, пригодные для морского хода, будут, почитай, раза в полтора поболее.
– О Господи! – только и смог произнести Афанасий, подавленный рассказом кормщика.
А тот снова усмехнулся:
– Вот так-то вот, мил человек! – а затем, как бы невзначай, заметил: – Ты, как я слышал краем уха, собираешься вроде как с отрядом в поход из Мангазеи на Турухан-реку?
Теперь усмехнулся уже Афанасий:
– Сорока эту новость на хвосте принесла?
– Да вроде того, – не стал лукавить Тихон.
– Стало быть, сорока права, – ничуть не удивился тот осведомленности кормщика: ведь об этом только еще готовящемся походе знало уже с дюжину человек, а Тобольск-то по своим размерам далеко не Москва.
– Тогда и тебе придется хлебнуть лиха из этой же чаши. Хотя, думаю, туда вы пойдете на дощаниках[15], ибо даже на малом коче негоже идти в неведомые земли.
– Это почему же? – заинтересованно спросил Афанасий, сразу же забыв о досаде.
Тот смерил его удивленным взглядом, явно озадаченный непонятливостью предводителя казаков, а затем пояснил:
– Волок на Ямале с давних пор был известен поморским мореходам, да к тому же он почти ровный и не такой уж и длинный. А вот что ждет тебя на волоке между Тазом-рекою и Туруханом – одному Господу Богу известно, – и истово перекрестился. – А если он, не дай Бог, будет, пускай хоть и немного, в гору да длиной в несколько верст? Как вы тогда сможете перетащить через него коч, пусть даже и малый? А вот дощаники вам будут в самый раз, потому как у них, заметь, дно-то ровное, хотя и с ними придется изрядно попотеть. А теперь сам смекай, что к чему…
Афанасий ненадолго задумался, осмысливая слова опытного кормщика, а затем благодарно посмотрел на него:
– Спасибо тебе, Тихон, за мудрые твои слова! Ты, безусловно, прав, – согласился он, – на Турухан надо идти именно на дощаниках.
Тот улыбнулся:
– Не за что, казак! Того ли еще тебе придется хлебнуть в походе в неведомые земли…
– Как говорится, будем живы – не помрем!
– И то верно, – согласился кормщик, глянув направо, в сторону Тазовой губы. – А теперь, пожалуй, пора, – уже по-деловому изрек он и налег на водило руля.
Коч, как бы нехотя, стал поворачивать вправо.
– Убрать весла! – скомандовал кормщик и, когда длинные весла были положены вдоль борта, подал новую команду:
– Ставь парус!
Тот, поднятый на мачту, сразу же, выгнувшись, наполнился ветром, и коч заметно быстрее побежал по поверхности уже Тазовой губы. Тихон удовлетворенно погладил небольшую бороду правой рукой, удерживая водило руля левой.
– Теперича до Мангазеи осталось всего двести верст, – пояснил он. – И с парусным погодьем дойдем до нее в два дня. Благо что солнце в это время здесь не заходит вовсе, а лишь чиркнет своим краем по горизонту и снова подымается ввысь. А вот своею силою, на веслах, пришлось бы топать дней десять, никак не менее, – вздохнул кормчий. – Однако заметь, что ветер-то хоть не такой уж и сильный, а дует с кормы чуть левее, и это нам-то как раз и с руки будет.
Афанасий вопросительно посмотрел на него.
– Когда войдем в Таз-реку, ее течение станет уже сильным, особливо на стрежне. И через некоторое время, когда она чуток подвернет вправо, ветер-то и станет как раз попутным, то бишь пособным для нашего плавания, – пояснил Тихон.
– Дай-то Бог!
– На Бога надейся, да сам не плошай! – улыбнулся тот. – Не боись, казак, теперича уж точно скоро будем в Мангазее.
Афанасий огляделся. Берег по левую руку был не виден, поэтому он с интересом вглядывался в недалекий низкий берег по правую руку, покрытый серо-зелеными мхами и сверкающий небольшими озерцами. Иногда появлялись кусты тальника, подступившие к самой воде, да нет-нет и забелеют на буграх редкие березняки с низкорослыми деревцами. А над кочем кружили крикливые сизые чайки.
– Каюхи поджидают съестных отходов, – усмехнулся Тихон, глянув вверх, куда же смотрел и предводитель казаков. – А вот там до самого горизонта – тундра непроходимая, – пояснил он, поведя рукой вправо. – Оленье царство…
– Неужто она так и тянется до самой Мангазеи? – засомневался было Афанасий.
Кормщик утвердительно кивнул головой и заметил:
– Небось сам увидишь.
Тот, однако, с сомнением покачал головой: двести верст – и все тундра? И вдруг заметил у берега кустик, торчащий из воды, который вроде бы как зашевелился.
– Тихон, а Тихон, что это там такое шевелится? – заинтересованно спросил он.
– Где?
– Да вон там, – показал Афанасий рукой на берег. – Видишь одинокий куст, торчащий из воды?
Кормчий глянул в указанном направлении своими зоркими глазами и задорно рассмеялся:
– Да это же не куст, а оленьи рога, мил человек!
– К чему бы это? – озадаченно спросил тот, боясь поверить своим глазам: рядом с этим «кустом» он различил теперь и олений нос с широкими ноздрями у самой кромки воды.
Тихон, доверительно положив руку на его плечо и продолжая еще вздрагивать от смеха, пояснил:
– Да это же олешка спасается от гнуса!
И действительно, когда они проплывали уже совсем рядом, Афанасий заметил множество комаров и прочей летучей нечисти, вьющихся у носа оленя. Тот же время от времени резко окунал его в воду, смывая ненавистных тварей.
– А вот к вечеру, когда станет попрохладнее и потянет ветерок, который разгонит полчища гнуса, олешка выйдет из воды и пойдет на кормежку, – пояснил Тихон. – Это здесь, на реке, дует ветерок и разгоняет этих тварей, а вот на берегу спасу от них никакого нет, – добавил он, видя сомнение на лице спутника.
«Каждый спасается от нашествия комаров, как может», – подумал Афанасий, вспомнив о марле, натянутой с внешней стороны на окне тобольского воеводы.
– А теперь нужен глаз да глаз! – озабоченно сказал кормчий, высматривая что-то впереди по курсу коча.
– В чем дело, Тихон? – обеспокоенно спросил Афанасий.
– Подходим к впадению Таза-реки в губу, – пояснил кормчий, – а та впадает в нее несколькими рукавами. Да все бы ничего, если бы не мелководный бар[16] в ее устье. А сейчас-то ведь самый конец лета, и посему у реки самый низкий уровень воды. И хотя мы плывем не на большом коче, с его соответственно и большей осадкой, все равно нужно держать ухо востро́.
Волнение кормчего передалось и Афанасию.
– Это не очень опасно, Тихон?
Тот же хитровато улыбнулся:
– Не боись, казак, введем коч в Таз-реку в лучшем виде! Чай, не впервой… А вот смотреть-то надо в оба – мореходное дело требует обстоятельности, а не только лихого наскока да надежды на удачу.
Афанасий уже видел многочисленные рукава реки, впадающей в Тазовую губу, по которой они подходили к ее устью. «В каждом деле своя наука, – рассуждал он. – А бесценный опыт, без которого никак нельзя в любом деле?» – еще раз убедился он и с уважением посмотрел на кормчего, уверенно вводившего судно в устье Таза-реки.
Когда же вдали показалась вершина башни в виде шатра, команда коча и казаки выбежали на палубу, теснясь в носовой части коча, где не мешал смотреть вдаль большой парус. Все оживленно переговаривались, показывая руками на чуть видную вершину башни. Еще бы! Заканчивалось плавание от самого Тобольска, столицы Сибири. И если для артельщиков это было просто очередным приходом в один из немногочисленных сибирских городов, где можно было отдохнуть, а если уж получится, то как-то и развлечься, то для казаков это окончание плавания было началом подготовки к походу в неведомые восточные земли.
– Что это там засуетились людишки? Неужто Мангазею углядели? А то мне тут из-за паруса вдаль-то ни черта не видно, – заинтересованно спросил кормщик, стоявший на корме коча у рулевого весла, когда к нему подошел Афанасий. – Хотя, судя по берегу, до нее еще никак не менее двадцати верст будет.
– И как же ты определил это расстояние? – засомневался он. – Вроде как все тот же однообразный берег…
– Э нет! Глянь-ка по левую руку. Видишь, перед стеной темной тайги небольшой мысок вдается в реку? – Тот утвердительно кивнул головой. – А на нем березку белую одиноко растущую?
– Ну…
– Так вот отсель как раз двадцать верст до Мангазеи-то и будет, – торжествующе посмотрел на него кормщик.
– Ну и дела… – Афанасий с уважением посмотрел на Тихона, а затем спросил: – И эта самая тайга будет тянуться до самой Мангазеи в отличие от противоположного берега, покрытого тундрой?
– Это так, – подтвердил тот и укоризненно посмотрел на Афанасия: – А вот что за суета на носу коча, ты же мне так и не ответил.
– Извини, Тихон! Впереди показалась вершина какой-то башни.
– Оно и понятно – детинец-то[17] с башнями в Мангазее только недавно, видать, начали воздвигать. Стало быть, высока эта башня-то, ежели ее отсюдова видать, – уважительно покачал тот головой. – Я-то в Мангазее, почитай, почти более года как не был, все более до Тюмени да Сургута, а то и до самого Томска из Тобольска хаживал, – и, помолчав, продолжил: – Быстро, однако, обживается земля Сибирская. Да оно ведь и понятно – прибыток-то государевой казне какой она приносит от торговли мягкой рухлядью!
И хитровато посмотрел на Афанасия:
– В Мангазее и сам убедишься в этом. Не зря же ее зовут «златокипящей». Да то ли еще будет! Ведь и тебя-то в поход на Турухан-реку не зря же посылают. Будешь объясачивать многие племена туземцев, по ней живущие, еще более приумножая государев прибыток. Вот так-то, мил человек. Соображать надобно!
Афанасий только улыбался про себя, слушая рассуждения кормщика. Ведь после посещения тобольского воеводы и его наставлений ему и так все было предельно ясным.
При подходе к Мангазее по левую руку открылось устье какой-то речушки.
– Ратиловка, – пояснил Тихон и при виде пестро-черных коров, пасущихся на лужке подле нее, расплылся в улыбке: – Наши, холмогорские… Ведь вроде бы и совсем недавно привезли из Холмогор лишь нескольких, а теперича глянь – почитай, целое стадо.
И конечно, любовались детинцем, стоявшим на высоком правом берегу реки с высокими деревянными стенами и башнями по углам. Из-за стены, обращенной к реке, поблескивали окна второго этажа какого-то здания.
– Надо же! – удивленно воскликнул кормщик. – За каких-то два коротких полярных лета какую крепость отгрохали! – и удовлетворенно покачал головой.
Тихон приказал убрать парус и на веслах подвел коч к пристани, находившейся за детинцем напротив посада[18], у которой стояли еще два больших коча и несколько дощаников.
Справа, как и предрекал Тихон, насколько хватало глаз, проплывали бесчисленные безмолвные болота, окруженные низкими кустами тальника. «Бесконечная тундра…» – отметил для себя Афанасий.
Пристань была заполнена сбежавшимся народом – приход сюда судна всегда был событием в этом Богом забытом городе.
– Откуда прибыли, мореходы? – раздавались голоса.
– Из Тобольска.
– А с чем пришли, люди добрые?
– Привезли муку и зерно, – отвечали с коча.
– Спасибочко! Это как раз то, что нам и надобно! Сахар и чай намедни привезли гости[19] из города Архангельска, а вот с хлебом у нас завсегда было туговато…
Когда с коча спустили сходни, на него не спеша, с видимым чувством своей значимости, поднялся человек в бархатном кафтане.
– Дьяк съезжей избы[20] Иван Бастрыкин, – с достоинством изрек он.
Афанасий сделал шаг вперед и представился:
– Десятник Афанасий Ляпунов. Мне надобно передать воеводе Мангазеи грамоту от тобольского воеводы князя Троекурова.
Дьяк уважительно, опытным взглядом человека, знающего, что к чему, глянул на свиток[21], который держал в руке Афанасий.
– Хорошо, я передам.
– Приказано лично.
Дьяк несколько разочарованно глянул на казака, сожалея, что сорвалась возможность лично угодить воеводе, так как, по его мнению, в грамоте тобольского воеводы содержались какие-то важные сведения. Тем не менее крикнул в сторону толпы на пристани:
– Макар, проводи десятника на воеводский двор, а то стрельцы у ворот проходной башни пока еще не знают его.
Афанасий повернулся в сторону кормчего:
– Прощай, Тихон!
– Мир тесен, Афанасий, и еще, чай, встретимся. И успехов тебе в твоих многотрудных начинаниях. Будь здоров!
И они крепко пожали друг другу руки.
Афанасий вслед за Макаром, который, как понял он, был одним из служителей съезжей избы, поднялся наверх по извилистой дороге, проложенной наискосок по крутому обрыву, и с интересом огляделся.
Прямо перед ним раскинулся посад.
– А домов-то в посаде, однако, много… – как бы про себя сказал Афанасий.
– А как же! – тут же услужливо откликнулся Макар, признавший в Афанасии важную особу. Ведь, рассудил он, абы кого к самому воеводе-то не допустят, да еще и со свитком, опечатанным печатью тобольского воеводы. – Людишки-то ведь из Архангельска-города, Холмогор и других мест по берегу Студеного моря все прибывают и прибывают с караванами купеческими. Потому как жизнь здесь все-таки посвободней, да и прибыльней будет, – пояснил он, – хоть и избы тут ставить не очень-то с руки.
– Это почему же?
– Мерзлота… – вздохнул Макар. – Копнешь землю чуток, а дальше не моги – тверда как камень, даже и посередь лета. Потому-то на мерзлоту эту надобно будет положить слой замороженной щепы, прикрытой сверху листами бересты, и уже на нее сруб ставить.
– Это еще зачем?
– А чтоб мерзлота под избой не отогревалась. Особливо зимой, когда печи топятся. Иначе домишко-то и перекосить может. – И лукаво добавил: – А кому, спрашивается, нужен дом с перекосом?
Афанасий понимающе кивнул головой.
– А посад-то делится на две части: торговую и ремесленную, и между постройками уже появились три неширокие улицы, мощенные сосновыми досками судовой обшивки, а также и переулки имеются.
– Откуда это же взялись эти доски, как ты сказал, «судовой обшивки»? – заинтересованно спросил Афанасий.
– Да с разбитых бурями кочей, а то и с плотбища[22], которое находится вон там, за пристанью, – показал тот рукой.
– И велико ли это самое плотбище?
– Да нет, не очень. И строят-то на нем не кочи, а лишь одни дощаники по разной надобности.
«Это очень даже кстати!» – обрадовался Афанасий, вспомнив разговор с Тихоном на коче.
А Макар тем временем продолжил:
– Главной частью, если так можно сказать, – он неуверенно глянул на десятника: «Понятно ли говорю?» – торговой половины посада является большой двухэтажный гостиный двор в виде буквы «Е» и государевы житницы[23], построенные еще при воеводе Федоре Юрьевиче Булгакове, которого с весны этого года сменил Давыд Васильевич Жеребцов. Ведь гостей, да, заметь, и не только наших, но и заморских, становится все больше и больше, особливо из Архангельска-города. Рядом же вокруг них теснятся многие купеческие дома.
А вон там, в глубине, за избами посада, виднеется церковь Успения Божьей Матери.
И он перекрестился на ее маковки. То же сделал и Афанасий.
– В ремесленной же половине тоже множество жилых домов да есть еще и литейные мастерские да кузни. Мастеровой люд там живет, – уточнил он.
Афанасий еще раз оглядел многочисленные постройки. Справа, за посадом, виднелась неширокая речка.
– Мангазейкой прозывается, – подсказал Макар, следивший за взглядом своего спутника.
– Спасибо, Макар, за твой рассказ о посаде. А меня, между прочим, Афанасием зовут.
– Так что же, мне так к вам и обращаться соизволите? – неуверенно спросил тот.
– Именно так, Макар, – подтвердил Афанасий, усмехнувшись страхам служителя.
Тот же только покачал головой, в душе радуясь этому дозволению знатного, видать, человека из самого Тобольска.
Слева, с запада, возвышалась высокая стена детинца, срубленная из толстых бревен, с тремя прямоугольными башнями, средняя из которых была выше двух других. «Совсем недавно поставлена крепость, – отметил Афанасий. – Бревна даже не успели еще и потемнеть. Стало быть, прав был кормщик Тихон».
Подошли, переговариваясь, к средней, проезжей, башне с тремя бойницами.
– Спасская башня, – пояснил Макар. – Слева будет Зубцовская, а справа – Успенская.
Афанасий был восхищен мощью стены и башен. «Да, взять такую крепость с боя, пожалуй, невозможно, – вынес он свой вердикт. – И это на самом что ни на есть краю земли Русской! – с гордостью подумал он, а затем резко повернулся лицом на восток. – И мне с отрядом предстоит отодвинуть этот край еще далее к востоку!» От этой мысли, неожиданно пришедшей ему на ум, он уже совсем по-другому увидел цель предстоящего похода, и у него что-то приятно защемило в груди, а на глазах навернулись непрошеные, но счастливые слезы. Переждав, когда они высохнут – не вытирать же их при Макаре, на самом деле, который, как он понял, признал в нем важную особу, выдавая свою минутную слабость! – повернулся и решительно направился к входным воротам в детинец.
В воротах стояли два стрельца в красных суконных кафтанах и шапках с меховым околышем, с бердышами[24] и саблями. «Охрана детинца», – понял Афанасий.
– Казацкий десятник к воеводе! – громко сказал Макар, и стрельцы расступились, пропуская незнакомца, за которым с интересом наблюдали еще издали.
Войдя в детинец, Афанасий был еще раз приятно поражен мощью его стен, по которым прохаживались стрельцы с бердышами на плечах, и прямоугольных башен. И еще раз убедился в правильности своего предположения об их неприступности.
Макар был тут как тут.
– Вот только не успели еще поверх крепостных стен поставить крыши, покрытые дранкой, дабы ни снег, ни дождь не падали на головы караульных стрельцов. Да и соорудить перильца, которые не дали бы им по неосторожности свалиться с трехсаженной вышины.
И продолжил:
– Вон там, справа, видна Ратиловская башня, как видите, самая низкая из всех, а слева – самая могучая, Давыдовская. – «Вот ее-то мы первой и увидели еще издали при подходе коча к Мангазее», – решил Афанасий. – Посередине у правой стены, видите, еще чуток недостроенной, – отметил Макар, – заложено основание соборной Троицкой церкви. Слева же находятся стрелецкие сторожки и съезжая изба. А в самом дальнем левом углу высится воеводский двор в два этажа с двумя крыльями. Да разве его с другими постройками-то спутаешь! – с гордостью изрек он. – Настоящий дворец! А вон за той, самой высокой крепостной стеной, что стоит прямо перед нами, протекает речка Ратиловка.
– Стало быть, по ее названию и поименовали правую башню? – предположил Афанасий.
– Стало быть, так, – согласился Макар.
Переговариваясь, подошли к массивной высокой ограде из полуторасаженных бревен с заостренными верхними концами, за которой возвышался воеводский двор с двумя крыльями – западным и восточным. «Оборонительная крепость внутри крепости», – оценил ее значение Афанасий.
– Вам к какому из воевод: к Жеребцову или к Давыдову? – спросил Макар.
«Так и не решился, однако, называть меня по имени, хотя, как мне кажется, чином будет и не ниже моего, – усмехнулся про себя Афанасий. – Вот что значит лишь одно упоминание имени тобольского воеводы!» А вслух озадаченно спросил:
– А их что, разве двое?
– Да, вроде бы так. Хотя Давыдов – письменный голова[25] и посему является как бы товарищем[26] воеводы, заменяя того при поездках по делам за пределы Мангазеи.
– В соответствии с грамотой тобольского воеводы – к Жеребцову, – пояснил десятник.
Макар понимающе кивнул головой.
– Тогда вам в левое от нас крыло, где тот и размещается вместе со своей челядью. А теперича разрешите откланяться, – сказал он, опасливо глянув на дворец. – Там мне делать уже нечего.
– Спасибо, Макар, за помощь! Надеюсь, еще встретимся.
– Обязательно! Кстати, а вы надолго к нам?
Афанасий улыбнулся, понимая любопытство служителя съезжей избы: уж такая у него работа. Ведь дьяк, его начальник, непременно спросит его об этом, и ударить лицом в грязь перед ним он не имел права.
– Как решит воевода Жеребцов, – уклончиво ответил он и решительно направился к высокой, добротно сколоченной калитке.
Калитка оказалась открытой. Но не успел Афанасий подойти к высокому крытому крыльцу в левом крыле дворца, как дверь открылась и в ней показался человек, одетый в полукафтан, вопросительно смотревший на незнакомого человека. «Наверное, дворецкий[27], который, надо полагать, еще издали наблюдал за мной», – предположил он и, поднявшись на крыльцо по лестнице с резными балясинами[28], представился:
– Десятник Афанасий Ляпунов. Мне надобно передать вашему воеводе грамоту от воеводы тобольского.
– Вы никак с коча, который только что прибыл?
– Вы совершенно правы.
– Проходите, я доложу о вас барину. А саблю желательно передать слуге. Я распоряжусь.
«Вот что значит прислуга! Для нее, видишь ли, выше барина ничто просто и не существует, – рассуждал Афанасий, входя в широкую не то прихожую, не то приемную комнату, устланную ковром. – Притом и меры безопасности своего господина не забывает блюсти, – отметил он, задетый тем не менее за живое требованием дворецкого отдать свою саблю. – Ведь сабля – непременный атрибут казака, а тем более десятника, – возмущался он про себя. Однако смирился: – В чужой монастырь, как учат мудрые люди, со своим уставом ходить негоже».
Его сразу же поразила большая люстра, свисавшая с потолка, со многими восковыми свечами. «Небедно, однако, живет барин», – усмехнулся он и, отстегнув саблю, передал ее подошедшему слуге. Когда же обратил внимание на заинтересованные взгляды дворовых девок, устремленные на него из глубины соседней комнаты через открытую настежь дверь, то грустно вздохнул: «Жаль, конечно, но не по Сеньке шапка»…
Дворецкий неожиданно быстро вернулся:
– Барин ждет вас. Прошу следовать за мной.
«Интересно, как бы он вел себя со мной, если бы я, к примеру, был бы боярином? И потребовал бы тогда отдать саблю?» – рассуждал Афанасий, следуя за дворецким по ковровым дорожкам, приглушающим шаги. Затем поднялись на второй этаж. Тот же, подойдя к высокой резной двери, указал на нее плавным жестом руки и так же бесшумно удалился.
Афанасий, сдерживая волнение, постучал в дверь и, услышав разрешающее: «Входи!», открыл ее и вошел в светлую, как показалось ему после полумрака коридоров, освещенных лишь немногими свечами, комнату. В окне была видна широкая река, за которой простиралась бескрайняя тундра, поблескивая озерцами.
За столом в кресле с такой же высокой спинкой, как и у тобольского воеводы, сидел мужчина в полукафтане, поверх которого тоже была надета ферязь с короткими рукавами. «У воевод что, такая форма одежды, что ли?» – подумал он.
– Десятник Афанасий Ляпунов! – представился он. – Велено передать вам грамоту от тобольского воеводы князя Троекурова.
– Раз велено, так и передавай! – неожиданно коротко улыбнулся тот и повелительно указал на стул, стоящий напротив него.
Афанасий через стол протянул воеводе свиток и сел на стул, наблюдая за тем, как тот, сломав сургучную печать, с напряженным лицом нетерпеливо развернул его. «Видать, очень ждал эту грамоту», – решил он. По мере чтения грамоты лицо воеводы прояснялось. Наконец он облегченно откинулся на спинку кресла.
– Стало быть, Роман Федорович все-таки разрешил поход на Турухан, – удовлетворенно сказал воевода, как бы рассуждая сам с собой. – Да к тому же еще прислал и команду казаков. – Размышляя таким образом, он постукивал пальцами по столу. А затем, как бы очнувшись, строго посмотрел на посетителя:
– И сколько же, мо́лодец, казаков в твоей команде?
– Десять, не считая меня.
– Изрядно, конечно, но для похода, сдается мне, будет, пожалуй, маловато. Так же, между прочим, считает и Роман Федорович, – кивнул он на грамоту, лежавшую на столе перед ним. – Но этот вопрос решаемый, – заключил воевода и, как бы подводя предварительный итог, хлопнул ладонью по столу. – Ну что же, будем готовить поход на Турухан.
«Решительный человек, – отметил Афанасий, – и к тому же деятельный. Ведь, как оказалось, мысль об организации этого похода принадлежит именно ему».
– Итак, начнем с определения численности отряда. Тебя, десятник, как следует из грамоты, зовут Афанасием? – И неожиданно рассмеялся: – Так ты же ведь и сам представился! Как же велико, однако, почтение к своему начальнику! – усмехнулся воевода, глянув на грамоту. – Ну да ладно. А вот как будет тебя по батюшке?
Тот смущенно улыбнулся:
– Савельевичем. Однако по моему чину это не имеет значения. Поэтому обращайтесь ко мне просто по имени.
Воевода, с видимым интересом глянув на десятника, согласно кивнул головой.
– А к вам разрешите обращаться по имени и отчеству.
– А вот как ты, Афанасий, обращался к тобольскому воеводе? – хитровато прищурившись, спросил тот.
– По имени и отчеству.
– Вот видишь, и это к князю. А ко мне, дворянину, уж и тем более, – и, решив, что взаимоотношения между ними выяснены, продолжил: – Роман Федорович наказал возглавить поход тебе. Так?
– Так, Давыд Васильевич.
Воевода вздохнул:
– Честно говоря, я бы и сам с удовольствием возглавил его, да вот незадача – не по чину. – Он красноречиво развел руками. – И сколько же, по твоему разумению, должно быть служилых людей в твоем отряде?
– Вопрос далеко не простой, Давыд Васильевич.
Тот согласно кивнул головой.
– Прежде всего надо определиться с наличием средств передвижения по воде.
Воевода непонимающе посмотрел на него.
– Дело в том, что, как мне представляется, поход должен проходить только летом.
– Это само собой, ибо зимой у нас будет полярная ночь, да и снегу, почитай, по пояс, – согласился тот.
– Но из реки Таз в реку Турухан можно пройти, как мне представляется, только через волок. А какова его длина и каков на нем уклон? Никто ведь толком-то и не знает.
– Не совсем так, Афанасий. В начале этого лета с Турухана-реки вернулись некие промышленные людишки. Потому-то у меня и возникла мысль организовать туда поход для подчинения племен лесных ненцев, живущих по Турухану, и обложения их ясаком, о чем я и отписал Роману Федоровичу в Тобольск. Так вот с одним из них я тебя и сведу. Будет тебе, думаю, о чем поговорить с ним, – улыбнулся воевода, радуясь тому, что смог преподнести десятнику дорогой, как он был уверен, для него подарок. – Да он, пожалуй, вполне может быть и проводником твоего отряда.
– Так ведь это же совсем другое дело, Давыд Васильевич! – обрадовался тот. – И тем не менее коч, даже малый, для похода на Турухан не годится – уж слишком тяжел. А потому, разумею, нужны дощаники. А сколько их можно набрать в Мангазее?
– Два есть точно. Да ты их, кстати, должен был видеть у пристани. – Тот согласно кивнул головой. – Да еще один, по весне, до того как вскроется река, смогут построить на плотбище мастеровые в течение месяца. Но не больше, ибо там всего один уставщик[29], да и корабельных мастеровых как кот наплакал, – вздохнул воевода. – Итого получается три дощаника.
Афанасий прикинул:
– Ежели на каждый дощаник посадить по десять человек, ибо более на них, наверное, не поместится, – и вопросительно глянул на воеводу, а тот утвердительно кивнул головой, – то получается отряд из тридцати человек. Думаю, что этого будет вполне достаточно. Ведь, чай, не такое же у лесных ненцев большое племя? – он снова вопросительно посмотрел на воеводу.
– Людишки, что побывали на Турухане, не говорили об их великом множестве. Однако, как ни крути, отряд менее тридцати человек никак не получается, – вздохнул тот. – Да еще ведь надо присовокупить проводника и толмача[30] из местных ненцев.
– Это так, – подтвердил Афанасий. – Однако надобно было бы прихватить с собой еще и товаров на обмен с инородцами на мягкую рухлядь хотя бы на первое время, да пропитания для отряда почитай что на год. Так что непременно нужен будет еще, хотя бы один, и четвертый дощаник. И не менее того.
Воевода чуть ли не с тоской посмотрел на него:
– Да где же я его тебе возьму, дорогой ты мой человек? Ведь ежели строить еще один дощаник на плотбище, то уйдет еще целый месяц, а лето-то у нас ох какое короткое. И как мне прикажешь быть?
Афанасий задумался, а затем неуверенно посмотрел на воеводу:
– Может быть, попросить у тобольского воеводы прислать еще одного уставщика да корабельных мастеровых некоторое число? Ведь если поход на Турухан удастся, то все равно потребуются для перевоза мягкой рухляди еще многие дощаники…
«А десятник-то мужик с головой, – удовлетворенно подумал воевода. – Думает не только о дне сегодняшнем, но печется и о днях будущих. А ведь с таким подходом можно смело просить Троекурова о помощи. Ведь если поход десятника увенчается успехом, в чем я ничуть и не сомневаюсь, то прибыток государевой казне будет немалым. А плотбища, как известно, ведь есть не только же в Тобольске».
– Мыслишь правильно, Афанасий. Пожалуй, отпишу об этом Роману Федоровичу. Думаю, он не откажет в помощи.
Тот облегченно откинулся на спинку стула.
– Теперь об инородцах, – продолжил воевода, считая вопрос о численности отряда решенным. – Как говорили те люди, которые побывали на Турухане, лесные ненцы, или самоеды, как они именуют себя, так же, как и местные, или тундровые, живущие по реке Таз, относились к ним дружелюбно. А посему, пройдя реку Турухан до ее впадения в Енисей, большую, как и Обь, сибирскую реку, поставишь там Туруханское зимовье. Оно-то и будет пунктом сбора ясака. А кроме того, и опорным пунктом для дальнейшего продвижения русских в Сибирь, уже за Енисей.
Глаза Афанасия, внимательно слушавшего воеводу, засветились радостью. Ведь он же как раз и мечтал об этом.
– А ты, Афанасий, станешь не только начальником отряда, но и приказчиком этого зимовья. Подготовить же грамоту о твоих полномочиях я распоряжусь.
Тот же с тревогой в голосе все же спросил:
– А ежели инородцы откажутся добровольно перейти под руку нашего государя и окажут сопротивление этому?
Воевода усмехнулся:
– Тогда поставишь острог[31] и будешь принуждать их платить ясак силой, беря в залог аманатов[32] из местной родоплеменной знати. Хотя это вряд ли произойдет.
– Очень хотел бы, Давыд Васильевич, на это надеяться, – признался Афанасий.
– Как говорится, на Бога надейся, да сам не плошай, – назидательно произнес воевода. – А тебе, Афанасий, надобно быть готовым ко всему. Чай, не в бирюльки играем!
– Понимаю, Давыд Васильевич!
– Это хорошо, что понимаешь, – усмехнулся тот. – Теперь о взаимоотношениях с инородцами.
Афанасий напрягся.
– Ясак, как это заведено во всех покоренных до сих пор землях, собирает, как правило, местная родоплеменная знать. А посему тебе надобно привечать ее, одним словом, задабривать. А посему подарков для нее особо не жалей. Однако тоже в меру, – снова усмехнулся воевода, испытующе глянув на того.
Тот встал со стула:
– Начальником отряда для похода на Турухан меня назначил тобольский воевода, которому как уездный воевода подчиняетесь и вы. А посему, ежели у вас возникли какие-либо сомнения по поводу моей пригодности в качестве будущего начальника отряда, то прошу отписать об этом князю Троекурову. Ему и решать.
Воевода гневно глянул на него:
– Не много ли позволяешь себе, десятник?!
– Ровно столько, сколько повелел мне Роман Федорович! И ни на йоту больше!
«Ну и фрукт этот десятник! – досадливо поморщился воевода. – Однако ссориться с ним – значит можно навлечь на себя немилость князя, а тот ведь так близок к государю! А посему нужно мириться», – вздохнув, решил он.
– Садись, Афанасий! В ногах-то правды нет.
– Иногда бывает полезным и постоять… – заметил тот, усаживаясь на стул и отходя от обиды.
На этот раз воевода улыбнулся:
– Что это тебя так зацепило?
– Несправедливость! Ведь вы, совершенно не зная меня, тем не менее изволите подозревать в нечестности.
– Вот этого я, поверь мне, никак и не имел в виду. А если что и сказал не так, то извини.
Афанасий твердо посмотрел в глаза воеводе:
– Если мы с вами, Давыд Васильевич, не будем единомышленниками, то и не свершим того великого дела, которое начинаем и, кстати, об успешном свершении которого оба не только мечтаем, но и печемся. Другого не дано!
– Я того же мнения, что и ты, десятник, – как бы подчеркнув этим обращением ту разницу в чинах, которая была между ними. Мол, не забывайся, знай, дескать, свое место! – А посему давай считать нашу размолвку исчерпанной.
И протянул Афанасию руку, которую тот крепко, по-мужски, пожал.
– А теперь, – уже спокойным, деловым голосом сказал воевода, – подумаем о размещении твоей команды. Казаки будут жить в стрелецких сторожках, расположенных здесь же, в детинце. Пусть знакомятся со стрельцами, тем более что двадцать из них и будут со временем включены в твой отряд. – И пояснил: – Постоянного гарнизона в Мангазее пока нет. Однако регулярно из Тобольска и Березова присылают по пятьдесят стрельцов сроком на год, которые и несут здесь караульную службу. Тебе же предлагаю обосноваться в моем крыле воеводского двора.
Афанасий удивленно посмотрел на него.
– Чему удивляешься? – усмехнулся воевода, довольный произведенным впечатлением на десятника. – Во-первых, у тебя будет вполне приличное пропитание, о котором не надо будет тебе беспокоиться, и соответствующая обслуга, а во-вторых, мне будет легче общаться с тобой. – А затем хитровато улыбнулся: – Я уже заметил, как ты не один раз косился на шахматы, которые стоят у меня вот здесь, на столе. Играешь в них?
Тот огорченно вздохнул:
– Нет. К великому сожалению, так и не было случая научиться. Стало быть, не по чину.
– При чем тут чин? – искренне удивился воевода.
– Да при том, что для того, чтобы иметь такие же шахматы, как у вас, нужны немалые деньги, которыми я не располагал, да, признаться, и сейчас не располагаю.
Воевода заулыбался, довольный исповедью десятника. «Не скрывает, стало быть, своего незавидного финансового положения. Это очень хорошо», – прикинул он про себя, а вслух спросил, кивнув в сторону шахмат:
– Понравились?
– Не то слово – красота неописуемая!
– Это так, – самодовольно согласился воевода. – Ведь все фигуры выполнены из мамонтовой кости знатным мастером. Однако шахматные фигуры, – заметил он, – делают и из дерева, а посему и стоят они совсем даже не так уж и дорого. Так что у многих жителей Мангазеи, по моим сведениям, тоже есть шахматы. Но это я так, к слову. Ведь в связи с этим, как я понимаю, наметилось еще одно преимущество твоего проживания в моем дворце.
Афанасий вопросительно посмотрел на него.
– Зима здесь долгая и, заметь, почти в течение двух месяцев тянется непрерывная, то есть полярная ночь. Так вот, в течение этой самой ночи солнце-то, заметь, вообще не появляется на небосводе. Вот за это время я и научу тебя играть в шахматы. А мужик ты, как вижу, толковый, и мы с тобой будем ее, эту самую полярную ночь, коротать у шахматной доски. Каково?!
– Весьма буду благодарен вам, Давыд Васильевич, за это!
– Ну так как – согласен?
– В принципе – да.
– Почему это «в принципе»? – вспылил тот. – И что я тебя, спрашивается, уговариваю, как девку?
Афанасий отвел взгляд в сторону:
– В них-то как раз и все дело…
Тот оторопело посмотрел на него, а затем, уловив смысл сказанного, от всей души расхохотался:
– А мне-то, дураку, и в голову никак не пришло, что мужик, да еще такой складный, давно, видать, за бабью титьку не держался.
И, несколько успокоившись, спросил:
– Ты-то хоть женат?
– Нет, Давыд Васильевич, не успел. Мотаюсь все время по разным гарнизонам. Какая уж там женитьба? Вроде как зацепился было в Тобольске, а тут опять, на тебе: ступай в Мангазею, а то и далее… А как увидел ваших девок, стреляющих в меня своими дьявольскими глазками, так в душе все прямо-таки перевернулось.
Тот задумался, видимо, обдумывая исповедь десятника, тронувшую его мужское сердце.
– Не робей, казак, – атаманом будешь! В принципе, как сказал ты, этот вопрос тоже решаемый. Во всяком случае, обещаю не вмешиваться в твои сердечные дела, – и усмехнулся, – ежели ты, конечно, не станешь менять моих девок как перчатки.
– Как можно, Давыд Васильевич?!
– Стало быть, теперь согласен, – удовлетворенно произнес тот и позвонил в серебряный колокольчик, стоявший у него на столе.
Через некоторое время дверь в комнату приоткрылась и в нее заглянул дворецкий:
– Чего изволите?
– Проходи! – повелел воевода и, когда тот приблизился, распорядился: – Сей десятник будет проживать здесь, у меня. – Дворецкий почтительно глянул на того. – Подбери ему комнату соответствующую да девку в услужение. – А затем, сделав паузу, уточнил: – Впрочем, он выберет ее себе сам. Ступай!
– Ну и как, доволен, Афанасий? – усмехнулся воевода, когда дворецкий вышел.
– Я, честно говоря, не ожидал такого, с моего, конечно, взгляда, царского приема.
– Привыкай, не все же тебе в десятниках ходить. Ведь если мне мое дворянство досталось просто так, как бы само собой, по рождению, то тебе придется достигать чего-то стоящего в жизни уже своими заслугами. Другого, как только что сказал ты, не дано!
Афанасий улыбнулся:
– Под руководством таких умных и деятельных людей, как вы, Давыд Васильевич, можно действительно достичь многого.
– А почему бы и нет? – саркастически усмехнулся тот. – И в шахматы играть научат, и девку гладкую, глядишь, под бок подсунут…
– Да ну вас, Давыд Васильевич! Я же серьезно, а вы все в шуточки обращаете…
– Не обижайся, Афанасий, будет и на твоей улице праздник! С твоими-то способностями! Верь мне.
– Дай-то Бог! А я как-то и не буду против, – рассмеялся тот.
– Ну ладно, пошутили – и будет. А пока тебе подбирают комнату, надо решить еще один волнующий меня вопрос.
Афанасий насторожился.
– Проследи, чтобы твои казаки не увлеклись игрой в зернь[33]. А то некоторые наши стрельцы умудряются проигрываться чуть ли не до подштанников, – усмехнулся воевода. – А после этого кто-то ссужает им деньги в рост и они повторяют все сначала. Поэтому если заметишь что-то неладное, то сразу же докладывай мне. А я уж с этими людишками-доброхотами как-нибудь разберусь!
– Спасибо, что предупредили, Давыд Васильевич! Только этого нам перед походом еще и не хватало.
«Вроде как азартные игры очень волнуют воеводу, – призадумался Афанасий. – Что-то здесь, наверное, действительно не так. Ну да ладно – со временем разберусь, что к чему», – решил он.
Раздался негромкий стук в дверь.
– Входи, Кузьма! – разрешил воевода.
«Как через дверь видит! – усмехнулся Афанасий. – А чему, собственно говоря, удивляюсь? Уж сколько лет тот прислуживает барину, судя по его возрасту».
Тот вошел, но остался стоять у двери.
– Комната для вашего гостя подобрана, однако надобно прибраться в ней да постель застелить.
– Комната-то хоть добрая? А то для тебя и чулан – чуть ли не хоромы, – усмехнулся воевода.
– Как можно, барин?!
– Ну ладно, верю тебе. – И посмотрел на Афанасия: – Мы с тобой вроде как все оговорили. Во всяком случае, самое главное. А что не успели, так оговорим потом – времени еще будет хоть отбавляй. Главное же сейчас – отписать просьбу Роману Федоровичу, пока коч не ушел обратно в Тобольск. Этим-то и займусь. Ну что, пойдешь, однако, осматривать хоромы, которые подобрал тебе Кузьма?
– Это само собой. А затем схожу на пристань, дабы забрать своих казаков. Истомились небось, меня ожидаючи, – усмехнулся он. – Размещу их в стрелецких сторожках, как вы и велели, да вернусь со своими пожитками уже в свои хоромы.
– Тогда с Богом, Афанасий!
Следуя за дворецким, подошел к двери в свою комнату. «Да, дверь-то, однако, не так высока, как у воеводы, – с усмешкой отметил он. – Стало быть, по Сеньке и шапка».
Тот распахнул дверь:
– Вот это ваша комната.
Афанасий вошел в нее и огляделся. Стол, два стула, двухстворчатый шкаф и, конечно, кровать. На противоположной стене небольшое окошко с занавеской. «А что еще надо холостому десятнику? – подумал он. – Одним словом, спасибо тебе, воевода, за приют! Это тебе не каморка в какой-нибудь сторожке. И это в лучшем случае. Да ведь и о моем пропитании воевода ведь не зря же упомянул…» Затем повернулся к дворецкому, который напряженно наблюдал за ним.
– Спасибо за заботу!
– Называйте меня Кузьмой, как и барин. Что-нибудь еще надобно?
– Письменные принадлежности, писчую бумагу, а также, ежели, конечно, возможно, тумбочку какую для бумаг. Это, как я надеюсь, в барском доме найдется?
– Непременно. А сейчас я покажу вам девиц, из коих, как повелел барин, – подчеркнул он, – вы выберете одну из них себе в услужение.
– С превеликим удовольствием, Кузьма!
И Афанасий впервые увидел промелькнувшую на лице дворецкого мимолетную улыбку.
«Вот старый черт! А ведь тоже мужик!.. – усмехнулся он. – Все понимает с полуслова».
Когда они вошли в комнату, расположенную рядом с прихожей, то сразу же встали с длинной лавки четыре девицы, находившиеся в ней.
«Именно из этой комнаты они и зыркали на меня, когда я вошел в прихожую с большой люстрой и отдавал саблю слуге. Видимо, это и есть комната для прислуги», – решил он.
Девицы же с видимым интересом и волнением: кого же из них выберет этот статный казак? – выжидающе смотрели на него. «Да они же все красавицы, как на подбор! – растерялся Афанасий. – Как же тут можно выбирать?»
И все же одна из них пришлась ему почему-то больше по душе.
– Как тебя зовут, красавица? – обратился он к ней.
Та, засветившись радостью и порозовев, ответила:
– Марией…
И Афанасий молча посмотрел на дворецкого.
– Я покажу тебе комнату твоего нового господина, – обратился тот к выбранной им девице. – Приберись в ней и застели постель. Все как положено! Пошли со мной!
– Постой, Кузьма! – остановил его Афанасий. – А где же моя сабля? – напомнил он.
Тот приостановился, видимо, коря себя за это упущение, а затем быстро вышел из комнаты и тут же вернулся, держа на вытянутых руках саблю, и протянул ее хозяину.
– Извините за предосторожность, но у нас так принято поступать с незнакомыми людьми.
– Я не в претензии к тебе, Кузьма! Порядок есть порядок, тем более что не ты его устанавливаешь.
Тот же поманил Марию и ушел вместе с ней. За ними вышел и Афанасий и пока в прихожей прилаживал к поясу свою саблю, то услышал из комнаты для прислуги девичий шепот:
– Вот уж повезло Машке! – прошептала одна.
– И не говори, Дуня! – вторила ей другая.
– Ой, девоньки, а мужик-то какой справный! – чуть ли не простонала третья.
Афанасий, смутившись оттого, что стал невольным свидетелем девичьих переживаний, тихонько открыл входную дверь, которая, к счастью, даже и не скрипнула, и вышел на крыльцо. И только там озадаченно выдохнул: «Надо же, какие страсти…» А душа его пела в предвкушении сладостных минут человеческого счастья.
За столом сидели двое мужчин, склонившихся над шахматной доской. На их сосредоточенных лицах играли блики от колеблющегося пламени свечей, стоявших в массивных серебряных подсвечниках.
Один из них, сделав очередной ход, озадаченно произнес:
– А ты, Афанасий, однако, неблагодарный человек…
– Это почему же, Давыд Васильевич? – спросил тот, не отрывая взгляда от шахматной доски и обдумывая ответный ход.
Воевода усмехнулся:
– Не прошло и четырех месяцев, как я научил играть тебя в шахматы, а ты уже всерьез прижимаешь меня, заставляя играть в полную силу. Это что, твой ответ на мое гостеприимство?
– За гостеприимство, конечно, спасибо. Но, как говорится, что посеешь, то и пожнешь…
– Ты что хочешь этим сказать?! – вскинулся тот.
– Только то, что семена просвещения, брошенные вами, попали на благодатную почву, – спокойно ответил партнер.
Тот хмыкнул:
– А не кажется ли тебе, что ты, несмотря на свои несомненные способности, все-таки слишком высокого мнения о себе?
Афанасий поднял голову и посмотрел на него:
– Цыплят по осени считают, Давыд Васильевич! Так что посмотрим – то ли еще будет…
Воевода откровенно рассмеялся:
– Вот теперь-то я спокоен – ты же просто нахал, Афанасий!
– Вполне может быть, Давыд Васильевич. Не отрицаю. А вот и мой ответный ход, – сказал тот, переставив коня. – Шах!
И они, сосредоточившись, снова углубились в игру. Сложившаяся на шахматной доске позиция уже не способствовала дальнейшим непринужденным разговорам.
– Ну что же, Афанасий, доигрались мы с тобой до голых королей… Стало быть, ничья?
– Уж это точно, Давыд Васильевич. Самая что ни на есть.
– Не зря же я, видать, назвал тебя нахалом. Хорошо еще, что играли одни, а то бы от стыда оставалось бы только удавиться… – сокрушенно вздохнул тот. – Стыдоба, одним словом!
– И что вы это так убиваетесь, Давыд Васильевич? – удивился Афанасий. – Неужто вас и на самом деле так задела ничья со мной? Подумаешь, эка невидаль!
Воевода скептически посмотрел на него.
– Молод ты еще, десятник! И к тому же, как и сам понимаешь, очень даже невысокого сословия. А я же ведь, несмотря на свое лишь дворянское происхождение, играл, по стечению ряда обстоятельств, конечно, с лучшими, заметь, представителями боярских родов России. Людьми прекрасно образованными и умными. И ни разу не то что не проигрывал, но даже не сводил с ними партии вничью. А тут… – и безнадежно махнул рукой.
В комнате повисла напряженная тишина. И были только слышны потрескивания горящих свечей.
– Ну да ладно, – нарушил ее воевода. – Признаюсь, меня действительно расстроила ничья с тобой. А может быть, и зря? – Он пристально посмотрел на Афанасия. – Может, действительно надо радоваться, что в коня корм? – И задумался. – Во всяком случае, предлагаю сыграть еще одну партию. Ты не будешь против?
– Конечно, нет! – согласился тот с облегчением, подавленный искренностью признаний уважаемого им человека. – Только боюсь ее очередного исхода. – И пояснил: – Я ведь, если вы, Давыд Васильевич, успели заметить, уступать не привык. Причем никому.
На этот раз тот усмехнулся:
– Не бойся. Я постараюсь теперь быть настолько сосредоточенным и внимательным, чтобы больше не доставить тебе удовольствия, а себе расстройства.
– Ежели так, то конечно, Давыд Васильевич!
Они развернули шахматную доску и стали расставлять фигуры на ней.
– Кстати, – заметил воевода, когда шахматная доска была готова для начала новой партии, – как у тебя, наладились ли отношения со своей прислугой?
– Вполне, – насторожился тот.
– Я так и думал. То-то она у тебя вся прямо-таки расцвела. Да и подозрительно округлилась к тому же, – хохотнул воевода.
– Вы это к чему, Давыд Васильевич?
– Да к тому, что, сдается мне, понести она может от тебя.
Афанасий посмотрел ему в глаза:
– А это что, возбраняется?!
– Смотря как посмотреть, – уклончиво ответил тот.
– Во всяком случае, я не стал менять ваших девиц как перчатки, чего вы почему-то очень убоялись.
Воевода нахмурился.
– Дерзить изволишь, десятник?!
– Вынуждаете, Давыд Васильевич! Я хоть и отношусь, как вы выразились, к невысокому сословию, однако, смею вас заверить, понятие чести для меня не пустой звук. Тем более что я так же, как и вы, состою на государевой службе, хотя и в существенно разных чинах.
Воевода побарабанил пальцами по столу.
– Ты что же, предлагаешь мне выбор между тобой и девкой?!
– Ни в коем случае, Давыд Васильевич! Мария – очень хороший человек, несмотря на свое происхождение. И я уважаю ее.
– Так же, как и меня? – съязвил тот.
– Нет, Давыд Васильевич, совсем, как понимаете, по-другому, – рассмеялся Афанасий.
– И то слава Богу! – рассмеялся и воевода, весьма довольный тем, что тот свел назревавший было между ними конфликт в шутку.
«Как ни странно, но Афанасий ведь за эти месяцы стал для меня, пожалуй, самым близким здесь, в Мангазее, человеком. По духу, разумеется, – уточнил он для себя. – И мне бы очень не хотелось, чтобы мы с ним отдалились. И что это я, на самом деле, взъелся на него за Марию? – корил он себя. И усмехнулся: – Взыграло чувство собственника… Как же так – грабят! Хотя и сам, – усмехнулся он, – предоставил ему право выбора прислужницы. Тоже хорош, Давыд! Хотя и меня тоже можно понять: жена-то с детьми осталась в имении под Ржевом… Ну да ладно, будем исходить из того, что милые ссорятся – только тешатся», – решил он.
– Кстати, Давыд Васильевич, а Мария ваша крепостная или свободная?
Тот усмехнулся:
– Дворовые, Афанасий, свободными не бывают. Вот обвенчаешься с ней – станет свободной.
Тот пристально посмотрел на воеводу, размышляя:
– А знаете, Давыд Васильевич, я, пожалуй, именно так и сделаю.
Воевода озадаченно посмотрел на него, как на чумного:
– У тебя все нормально с головой-то? На кой ляд тебе, спрашивается, сдалась дворовая девка? Мало ли на Руси добрых барышень? Да ведь любая из них за тебя тут же с радостью пойдет, только помани…
– А на кой ляд мне сдались жеманницы, которые как чуть что, так тут же падают в обморок.
– Ты на что это намекаешь? – подозрительно спросил воевода, тут же вспомнив о своей жене.
– Да ни на что я не намекаю, – поморщился Афанасий. – Просто мне нужна преданная и заботливая жена, а Мария-то как раз таковой и будет. Ведь я уже достаточно похолостяковал, и пора бы обзавестись семьей. А сколько я еще пробуду в походах по Сибири, одному Господу Богу известно… Ведь сами же, Давыд Васильевич, понимаете. Да и с сословной точки зрения все в полном порядке – я же не имею даже дворянского достоинства, а лишь сын боярский. Хотя знаю немало случаев, когда и дворяне брали в жены дворовых девок, а то и вообще крепостных. К тому же, как вы правильно заметили, Мария уже через некоторое время будет на сносях. А мне нужен наследник, а не незаконнорожденный ребенок.
– А если родится дочь? – усмехнулся тот. – Тогда, стало быть, вся эта затея пойдет насмарку?
– Еще не вечер, Давыд Васильевич, – будет и сын. А дочь – тоже не помеха.
– Так-то оно так… У меня же, к сожалению, из четырех детей все – девочки, – вздохнув, признался он. – Вначале, после рождения первой дочери, решил, что буду «биться» до наследника. Однако после рождения четвертой дочки махнул рукой – чего, мол, нищету плодить, – и хохотнул, а затем уже озабоченно спросил: – Но ты-то хоть хорошо ли все продумал? Ведь, как мне показалось, эта шальная мысль пришла к тебе лишь только что, во время нашего разговора за шахматами. Или не так?
– Так, Давыд Васильевич, так, – признался и тот. – Однако время еще есть. Но я от этой мысли уже не откажусь.
Тот усмехнулся:
– Знаю, Афанасий, что ты мужик упертый. Ведь правильно говорят умные люди, что достаточно сыграть с человеком лишь одну партию в шахматы, чтобы познать его. Да, признаться, и Мария – девка-то справная. А посему мир вам да любовь!
– Спасибо на добром слове, Давыд Васильевич! – и автоматически вынув из кармана часы, посмотрел на них.
– Это что еще такое? – опешил воевода.
– Карманные часы, – ответил тот, уже поняв свою оплошность, ибо до сих пор не показывал их ему. – А называются они «нюрнбергскими яйцами», потому как изготовляются в баварском городе Нюрнберге.
– И откуда же это они у тебя? – подозрительно спросил воевода, беря часы у Афанасия в свои руки и внимательно разглядывая их, а затем, услышав легкое тиканье в них, приложил и к уху. – Что-то ничего подобного я не видел даже и в Москве.
– Подарок тобольского воеводы при назначении меня начальником отряда для похода на Турухан. А не видели этих карманных часов потому, что их начали изготовлять лишь совсем недавно, и то лишь только в Баварии. И один из вельмож государя Бориса Федоровича Годунова, ныне уже покойного, приобрел их по случаю там лишь самое малое число и преподнес в качестве подарка государю.
– И откуда же это они оказались у князя Троекурова? – продолжал допытываться мангазейский воевода, потрясенный столь щедрым подарком того какому-то безызвестному казацкому десятнику.
– Когда государь посылал того воеводой в Тобольск, то передал ему несколько этих часов, видимо, для одаривания ими своих приближенных, – пояснил Афанасий.
Воевода вздрогнул: «Стало быть, князь возлагает на десятника большие надежды, коль дарит ему столь редкие на Руси часы, коих нет даже у приближенных к монаршему трону. А я-то, дурак, пытался еще приструнить его, не ведая об этом, – корил он себя. – И ежели тот вернется с успехом из похода, то непременно будет обласкан им. Правильно же говорят, что век живи, век учись», – вздохнул он, а вслух уже примирительно сказал, с сожалением возвращая десятнику часы:
– С этой диковиной мы, кажется, разобрались. Тогда, пожалуй, начнем очередную партию?
– Непременно, Давыд Васильевич!
Тот сделал первый ход белыми, и они снова склонились над шахматной доской.