Искушение
Когда я был маленьким, мы вместе с сестрой деда по отцовской линии, тетей Мартиной, мирно жили на краю деревни в маленьком доме, бывшей ферме, одиноко стоявшей среди полей.
Тетя Мартина одевалась старомодно, носила набивные чепцы, платья в складку, на поясе у нее всегда висели серебряные ножницы. Она командовала всеми на свете: людьми, собакой, утками и курами. Меня же она распекала с утра до вечера. Между тем я был тихий, и, наверно, воспитывать меня было легко. Но это ничего не значило. Она все равно ворчала. Тайно она меня обожала, но считала, что надо скрывать свои чувства, которые все же бурно проявлялись по малейшему поводу.
Вокруг, за полями, разделенными вереницами кипарисов, за огородами и двумя-тремя одинокими фермами, было пустынно.
Однообразие этого пейзажа меня удручало.
Но за полями текла река…
Мы часто говорили о ней, особенно зимними вечерами, но я никогда ее не видел. Река играла важную роль в нашей жизни, принося то благо, то убыток хозяйству. Она то удобряла, то опустошала наши угодья. Большая и стремительная, осенью, во время дождей, река выходила из берегов. Было слышно за версту, как она шумит. Временами вода переливалась через дамбу и заливала поля. Потом она отступала, оставляя после себя плодородный ил.
Каждый год, весной, когда в Альпах таяли снега, прозрачное течение реки разливалось мутным половодьем. Вешние воды размывали дамбу, и поля превращались в озеро. Летом, во время палящего зноя, река мелела. Островки, намытые из песка и гальки, задерживали течение и, высыхая, дымились на солнце.
Конечно, мне все это было известно лишь понаслышке.
– Играй, где хочешь, – предупреждал меня отец, – места предостаточно. Но к реке я тебе ходить запрещаю.
А мать добавляла:
– Малыш, знай, в реке много бездонных омутов, ты там сразу утонешь, в камышах водятся змеи, а по берегам бродят цыгане.
Разумеется, эти предостережения еще больше заставляли меня мечтать о реке день и ночь. И как ни холодело сердце от страха, мне страстно хотелось ее увидеть.
Время от времени к нам заходил высокий сухощавый охотник-браконьер, худой и узкий, словно лезвие ножа, с живыми хитрыми глазами. Все в нем говорило о ловкости и силе: узловатые руки, ороговелые ноги, ловкие пальцы. Он появлялся неслышно, точно тень.
– А вот и Баргабо, – говорил отец. – Он принес нам рыбу.
И в самом деле.
Баргабо ставил на кухонный стол корзину со сверкающей рыбой. Она приводила меня в восхищение. В корзине среди водорослей блестели серебристые брюшки, голубоватые спинки и колючие плавники.
Это была свежая, только что пойманная в реке рыба.
– Баргабо, как вам удается ловить такую хорошую рыбу?
Баргабо уклончиво отвечал:
– Господь помогает бедным, господин Букарю, и потом, у меня легкая рука.
И больше вытянуть из него ни одного слова было невозможно.
Как-то раз Баргабо застал меня дома одного. У него на крючке красовалась огромная сельдь.
Он сказал:
– Вот, это тебе, держи.
И положил рыбину на край стола. Потом странно взглянул на меня и спросил:
– Слушай, малыш, у тебя симпатичная рожица настоящего рыбака. Ты когда-нибудь ходил на рыбалку?
– Нет, господин Баргабо, мне запрещено ходить к реке.
Он пожал плечами.
– Что поделаешь! Если когда-нибудь пойдешь со мной, я покажу тебе самые лучшие места, о которых никто не знает, особенно на островах…
С этого дня я совсем потерял покой.
Даже по ночам иногда думал о заветных местах, затерянных в лесу на островах, где никто, кроме Баргабо, никогда не бывал.
В другой раз Баргабо показал мне чудесные рыболовные крючки из голубой стали и симпатичные поплавки, вырезанные из пробкового дерева.
Баргабо был моим идеалом: я им восхищался. Но его серые хитрющие глаза внушали мне страх, который сдерживал мои к нему чувства.
Когда он приходил, мне становилось страшно. Когда его долго не было, я скучал. Если во дворе раздавался шорох его парусиновых туфель, у меня начинало биться сердце. Он очень скоро заметил интерес, который вызывала во мне его особа, но из лукавства напускал на себя безразличный вид, который меня страшно мучил. Иногда он пропадал недели на две, и тогда я не находил себе места. Мне ужасно хотелось убежать к реке. Но я боялся отца: с ним шутки плохи.
Зимой еще куда ни шло. Погода холодная, снег, на ветру студено, выходить на улицу – безумие. Лучше посидеть дома у огня. Весной солнышко и теплый ветер гонят всех на свежий воздух. Весной меня охватывала жажда приключений. От страстного желания убежать я стал сам себя бояться.
Я всегда знал, что в одно прекрасное утро в начале весны кинусь навстречу приключениям.
Я ждал подходящего случая, который вскоре представился. И вот как.
Мои родители должны были уехать на несколько дней. Как всегда, на время их отсутствия в доме воцарялась тетя Мартина. Ты помнишь, читатель, тетя была деспотом, но, стоило нам остаться в доме одним, она давала мне понять, что я совершенно свободен. Она сама горела жаждой свободы, которой ей не хватало, пока с утра до вечера она заботилась обо мне. Наверное, она понимала, что тот, кто тиранит ближнего, тиранит сам себя. И поэтому отпускала меня на волю, чтобы носиться в свое удовольствие.
Да, она носилась. Носилась по всему дому, сверху донизу. Она носилась днем; носилась ночью, на заре и в сумерках. И всегда семенящей походкой, едва различимым мышиным шагом. Когда родители были дома, тетя вела себя более-менее спокойно, но стоило им выйти за порог, как она принималась носиться. Она исчезала из вида, но было слышно, как она шарила то в одной, то другой комнате, то погружалась в темноту погреба, то исчезала в кладовой.
Что она там делала? Одному Богу известно! Только отовсюду раздавались таинственные звуки: то дрова шевелились, то сваливался с грохотом ящик… Потом наступала тишина… Из всех уголков, которые предлагал ей наш старый дом, она больше всего любила чердак. И пропадала там каждый божий день после обеда до темноты. Это было ее излюбленное прибежище, ее рай. Там стояли в ряд старые, обитые медными гвоздиками и обшитые материей из козьей шерсти чемоданы. Эти столетние чемоданы были набиты всевозможной ветошью: жакеты в цветочек, атласные жилеты, пожелтевшие кружева, вышивки, туфли-лодочки с серебрёными пряжками, лакированные сапожки. А какие платья! Из розового шелка или из парчи с серебряной и золотой нитками, с пюсовыми оборками, блестками и пурпуром! Цвета, конечно, выцвели и пахло старьем, но какая все же прелесть! Ибо все это еще хранило ароматы лаванды и яблок. Я был от этого без ума. И это были не единственные сокровища! На гвоздях висели тронутые временем фамильные портреты. В углу стояла горка керамической посуды. Два серебрёных подсвечника смиренно покоились на сундуке черного дерева. Книги в кожаных переплетах лежали на полу среди груды пожелтевшей бумаги, в которой крысы наделали себе нор. Наконец, под потолком висело старое чучело крокодила, подарок дяди Ганнибала, мореплавателя.
Когда тетя Мартина поднималась на чердак, ничто в мире не могло ее оттуда выманить. Она закрывалась изнутри на два оборота ключа. И следовать за ней я не имел права.
– Иди играть в сад, – говорила она. – Мне надо перебрать ветошь.
Я все понимал с полуслова. Предоставленный сам себе, я бродил без дела по дому или сидел под смоковницей у колодца.
Именно под смоковницей вешним апрельским утром мною неожиданно овладело искушение. Оно сумело меня уговорить. Это было весеннее искушение, самое безобидное на свете. Оно искушает всех, кто чувствителен к чистому небу, нежным листьям и распустившимся цветам.
Поэтому я не устоял.
Я ушел в поля. Ах! Как билось мое сердце! Весна сияла во всей своей красе. Когда я открыл ворота, за которыми начинался луг, тысячей запахов травы, деревьев, молодых побегов повеяло мне в лицо. Я добежал, не оглядываясь, до небольшой рощицы.
Она гудела от пчел. Насыщенный пыльцой воздух вибрировал от трепета их крыльев. Недалеко, в белоснежной купе цветущего миндаля, ворковали молодые голуби. Я был опьянен.
Узкие луговые тропинки как бы исподволь манили меня. «Пойдем! Что тебе стоит сделать еще несколько шагов? До первого поворота недалеко. Ты остановишься у куста боярышника». От этого зова у меня кружилась голова. Ступив однажды на извилистые тропинки между изгородями с сидящими на них птицами и кустами можжевельника с голубыми ягодами, разве можно было остановиться?
Чем дальше я шел, тем больше меня влекла дорога. Между тем с каждым шагом она становилась все более дикой.
Обработанные поля исчезли, земля стала жирной, всюду росла высокая серая трава или молодые ивы. Порывы ветра приносили запах влажного ила.
Вдруг передо мной словно выросла дамба. Это была высокая земляная насыпь, увенчанная тополями. Я взобрался наверх и увидел давно желанную реку.
Это была широкая река. Она текла на запад. Мощное течение реки, напоенное растаявшим снегом, несло вырванные с корнем деревья. Вода была тяжелая и мутная. Иногда необъяснимо образовывались огромные водовороты, в которые затягивались обломки, вырванные в верховьях. Встречая на своем пути преграду, река грозно рокотала. Огромная толща воды шириной пятьсот метров монолитным валом двигалась к берегу. В середине отчетливо различалось бурное течение, темный гребень которого пенился в илистой воде. Он казался таким жутким, что у меня по спине побежали мурашки.
В низовье, разделяя поток реки, возвышался остров. Крутые берега, заросшие густыми ивами, делали его неприступным. Это был большой остров, густо заросший березами и тополями. Только что рухнувшие на мысе острова деревья быстро уносило течение реки.
Когда я перевел взгляд на берег, то заметил у своих ног скрытую под дамбой небольшую бухту с песчаным пляжем. Тут течение реки было спокойным, место тихим, и я пошел туда. Бирючины, гигантские ивы и зеленовато-голубые стволы ольхи образовали укромную нишу.
Внутри в полумраке жужжали тысячи насекомых.
На песке были видны следы босых ног. Они вели от воды к дамбе. Отпечатки были широкие и глубокие. Они напоминали поступь животного. Мне стало страшно. Место было пустынным и диким. Где-то поблизости рокотала вода. Кто посещает эту таинственную бухту, этот укромный пляж?
Впереди меня на острове было тихо. И все же он казался мне опасным. Было тревожно, я чувствовал себя беззащитным, слабым и заброшенным. Но уйти не мог. Какая-то загадочная сила держала меня в прибрежном одиночестве. Я искал глазами кусты, куда бы спрятаться. А что, если кто-то следит за мной? Я бросился в колючую чащу, в укрытие. Мягкая земля была покрыта нежным пушистым мхом. Там, невидимый, притаившись, я наблюдал за островом.
Сначала ничего не было видно. Надо мной раскинулся тенистый свод листвы. Насекомые неустанно роились в воздухе. Иногда взлетала птица. Замедляясь на излучине пляжа, текла вода. Монотонно шло время, воздух становился теплее. Я задремал.
Должно быть, спал я долго.
Отчего проснулся, не знаю. Открыв глаза, я с удивлением обнаружил себя под кустом, когда солнце шло на убыль и приближался вечер. Казалось, вокруг ничего не изменилось. И все-таки, даже в глубине укрытия, я замер в ожидании чего-то необычного.
Вдруг на середине острова, сквозь крону деревьев, в небо потянулась струйка чистого голубого дыма. Остров обитаем. У меня забилось сердце. Я внимательно наблюдал за противоположным берегом, но напрасно. Никто не появился. Вскоре дым исчез, незаметно рассеялся в купах деревьев, будто его поглотила невидимая земля. От дыма не осталось и следа.
Наступил вечер. Я вышел из укрытия и вернулся на пляж.
То, что я обнаружил, ужаснуло меня. Рядом со старыми следами на песке появились новые, совсем еще свежие отпечатки ног. Итак, покуда я спал, кто-то прошел мимо моего укрытия. А вдруг меня заметили?
Наступила ночь. В зарослях камыша стало темно. Внезапно из камышей выпорхнула птица. Она громко закричала, и остров ответил ей жалобным стоном.
Я бросился бежать.
Домой я вернулся в кромешной темноте.
Как меня встретила тетя Мартина, можно себе представить.
– Бродяжка! Чумазый! Перекати-поле!
Она меня обнюхала:
– От тебя пахнет илом. Боже! А прическа-то хороша!
У меня в волосах застряли листья и колючки.
– Иди причешись!
Пристыженный, я молча пошел причесываться. Я знал тетю Мартину. Покричит, поругается, но и только.
– Тебе не стыдно?
Да, мне было стыдно. Кому стыдно, тот молчит, и я молчал.
– А если я все расскажу отцу, а? Паскале, – (Паскале́, дорогой читатель, – это мое имя), – ты не представляешь, что он с тобой сделает!..
Я все прекрасно представлял, но я знал также и тетю Мартину, и все в ней говорило: «Озорник! Тебе повезло, что тетя Мартина питает слабость к скверному мальчишке Паскале! Ладно уж, в свое время твой отец и не такое проделывал!..»
Несмотря на сердитый вид, тетя Мартина сочувственно спросила:
– Ты, конечно, голоден?
Я признался, что голоден.
– Ну да! – ворчала она, беря в руки сковородку… – С семи утра ни крошки во рту!.. Бедолага! Держу пари, что у тебя кружится голова…
– Да, тетя Мартина, у меня голова немного кружится, – приврал я.
– У меня остался только суп… два помидора… и сосиски…
Послышались чьи-то шаги. В кухню вошел Баргабо.
Никогда еще он не казался мне таким большим. Как всегда, его лицо было суровым. Тетя Мартина чуть не выронила от изумления сковородку. Он этого даже не заметил.
– Я принес плотву, – сказал Баргабо. – Пожарьте ее. А меня, пожалуйста, угостите стаканчиком вина.
И уселся за стол.
Тетя Мартина унесла на кухню корзину с рыбой. Было слышно, как она ее чистит. Вскоре в сковороде задымилось масло. Мы пригласили Баргабо за стол. Тетя Мартина принесла кувшин с вином, ржаной хлеб и бутылку с уксусом.
Вытащив из кармана длинный нож, Баргабо отрезал большущий ломоть хлеба, положил на него две рыбешки и провел крестообразно по еде ножом. Затем он принялся за бутерброд.
Мы смотрели на него. Он помалкивал. От него пахло рекой.
Мы забыли о еде. Он заметил это, и наши глаза встретились.
– Надо поесть, сынок, – пробормотал он. – Эту рыбу я наловил для вас. Рыба – речная… Ты ведь знаешь реку?.. Остров, заросли кустарника, в которых можно спрятаться?..
Я побледнел. Тетя Мартина наблюдала за мной. Но Баргабо взял с блюда самую лучшую рыбину и положил мне в тарелку. Неожиданно ловко он вытащил из нее все кости, капнул две капли масла и полил уксусом.
– Теперь блюдо готово, – сказал он. – Можешь попробовать.
Тетя Мартина слегка надулась. Ужин закончился в тишине.
Когда убрали последнюю тарелку, по-прежнему молчаливый Баргабо принялся кончиком длинного ножа чертить на столе странные фигуры. Это были змеи, речные черепахи и неизвестные фантастические рыбы; у одних топорщились колючки, у других, с огромной головой, были разинуты устремленные в пустоту прожорливые рты.
Мы с тетей Мартиной молча, зачарованно смотрели на эти необычные изображения. Вдруг Баргабо пробормотал:
– Гроза собирается.
Вскоре вдалеке загремел гром.
Баргабо поднялся и сказал:
– Всего вам доброго! Мне нельзя терять время.
И исчез.
Раскаты грома раздавались всю ночь. Поистине, он гремел не щадя своих сил, оглушая деревню мрачными раскатами. Летучие молнии полыхали, словно огненные ножницы. Одна молния попала в сосну, которая с треском рухнула на землю. Дом сотрясался. Недра подвала вторили эхом. Спрятавшись под одеяло, я думал о реке. Наверное, голубой блеск молний холодно и ярко отсвечивался в ночной воде.
Косой проливной дождь хлестал по стенам дома, скрипевшим под его струями сверху донизу. К утру гроза устала и, отдаленно погромыхивая, утихла. Солнце выглянуло из облаков и затопило поля светом.
Прошло три жарких дня, прежде чем земля просохла после дождя.
За эти три жарких дня я не двинулся с места.
Тетя Мартина вновь принялась носиться. Одержимая своей страстью, она позабыла о моей проказе.
