В первое время после смерти матери я не особенно жалел о ней. Напротив, мне жилось очень хорошо. Все женщины нашего переулка, узнав, что я сирота, почувствовали ко мне необыкновенное сострадание и нежность. Чуть я, бывало, выходил из ворот, как со всех сторон слышалось: «Вот идет бедный крошка Джимми!» – и прежде чем я доходил до водяной бочки, десятки рук успевали погладить меня по головке, и у меня набиралось столько кусков пудинга и хлеба с патокой, что я с трудом съедал их за целый день.
Не одними лакомствами угощали меня добрые соседи. Беспрестанно останавливали меня на улице незнакомые люди и начинали задавать разные вопросы, клонившие к тому, чтобы заставить меня расплакаться; потом в утешение они ласкали меня и дарили мне мелкие монеты. Карман моих маленьких панталон едва мог вмещать мои богатства, и вследствие этого я сделался очень расточительным. В кондитерской за углом не было ни одного лакомства, которого бы я не попробовал. Кончилось тем, что на третий день после смерти матери я сильно заболел, и ко мне привели доктора. Все говорили, что я последую за матерью, и всеобщее участие ко мне, начинавшее было ослабевать, разгорелось с новой силой.
Мать моя умерла в пятницу, а ее похороны назначены были на вторник. Все это время я так редко бывал дома, что совсем не видел приготовлений к печальной церемонии. Я даже не ночевал дома, так как миссис Уинкшип предоставила в мое распоряжение люльку, в которой спала ее племянница Марта, когда была ребенком.
Похороны в переулке Фрайнгпен проходили очень просто, без всяких затей. Там жили рабочие, трудовые люди, которым некогда было жертвовать много времени покойникам. Траур носили обычно только женщины, мужчины же не меняли своих фланелевых и бумазейных курток, и единственным знаком их печали был кусок черного крепа, которым они обвязывали рукав.
Во время смерти матери отец носил бумазейную куртку мышиного цвета и красный шейный платок с голубыми крапинками; в это платье он и нарядился во вторник утром в комнате Дженкинса, пока гробовщик и его люди хлопотали наверху. Собственно для похорон он купил себе только пару новых штиблет, а мне – фуражку с козырьком.
Узнав, что я пойду за гробом, мистер Кроуль, гробовщик, взял эту фуражку и приколол вокруг длинный черный флаг, спускавшийся до самых моих пяток. Через несколько минут, проходя мимо меня под воротами, где я угощал приятелей сладким печеньем, он увидел, что один мальчик наступил ногами на мой длинный флаг, это очень рассердило угрюмого гробовщика, он дал затрещину мальчику, отчистил грязь с флага и подколол его повыше.
За гробом должны были идти отец, я, миссис Дженкинс с ребенком на руках (замечу кстати, что после того вечера, когда мне в первый раз показали мою маленькую сестрицу, я ни разу не видел ее) и четверо приятелей отца. Все было уже готово, один я играл в подворотне с ребятишками и не думал ни о каком погребении. Наконец за мной послали одну соседку; она увидела меня, схватила на руки и поспешно унесла.
– Идем, Джимми, – говорила она, – все собрались. Тебя одного ждут.
Действительно, похоронная процессия уже вышла из дома № 19 и ждала только, чтобы я встал рядом с отцом. Кладбище старой приходской церкви находилось на расстоянии какой-нибудь полуверсты от нашего дома, но гробовщик со своими блестящими сапогами, намасленными волосами и черными лайковыми перчатками имел такой вид, точно он собрался в путь на целый день.
Он медленно шел впереди, а за ним двигались покрытые носилки. Должно быть, я был очень глуп для своих лет, но я никак не мог себе представить, что такое лежит на этих носилках. Я видел только какую-то странную, черную штуку – блестящую, красивую, обшитую кругом бахромой и подвигавшуюся вперед на восьми ногах. У одной из этих ног на сапоге была прореха, сквозь которую виднелся чулок.
– Что это такое, папа? – шепнул я отцу.
– О чем ты спрашиваешь, мой милый?
– Да вот об этой штуке с ногами, папа.
– Ш-ш! Это твоя мать, Джимми! Помнишь, я тебе рассказывал. Они несут ее в яму.
С этими словами он опустил руку в карман куртки и, вынув из него носовой платок, отер себе глаза.
День был ясный и солнечный; в балагане, мимо которого мы проходили, показывали представление, и множество моих знакомых мальчиков и девочек бежали туда. Погода была очень жаркая, толпа народа теснила нас с боков. Это бы еще ничего, но новая фуражка была мне велика – отец купил ее без примерки, и она почти совсем закрывала мне глаза. Я попробовал сдвинуть ее на затылок, но тогда мой траурный флаг начал волочиться по земле, так что миссис Дженкинс, шедшая сзади меня с ребенком на руках, наступила на него ногой. Она нахлобучила мне фуражку совсем на нос, и мне стало еще хуже. После нескольких минут уныния я осмелился еще раз подвинуть фуражку назад, но она опять нахлобучила мне ее с восклицанием: «Господи! Что за несносный ребенок!» После этого мне оставалось только покориться.
Наконец мы дошли до ворот кладбища. Ворота были отворены, и церковный сторож ждал нас при входе. Мы вошли, восемь ног с носилками двигались еще медленнее прежнего. За нами тянулась целая толпа народа, но сторож впустил за ограду только тех, у кого был креп на рукаве. Мы прошли по довольно длинной дорожке, с обеих сторон которой возвышались могильные памятники, и вошли в церковь. Миссис Дженкинс сняла мою фуражку и посадила меня на какую-то скамейку.
Передо мной была высокая спинка другой скамейки, так что я решительно ничего не мог видеть. Я слышал, что какие-то два голоса читали или говорили что-то поочередно, но не понимал ни слова, и с нетерпением ждал, когда они закончат. Наконец они замолчали; черная блестящая штука на восьми ногах двинулась вон из церкви, и мы все пошли за ней, но не к тем дверям, через которые вошли, а к другим, маленьким. До тех пор я никогда не бывал в церкви и потому с любопытством оглядывался по сторонам. Особенно занимали меня большие ковры, разостланные по полу, и блестящие подсвечники с хорошенькими беленькими свечками.
Из церкви мы опять пошли по дорожке, а затем свернули в сторону, на очень неровную местность, усеянную пригорками, по которым мне было так трудно идти, что отец взял меня на руки. Сидя на его руках, я увидел, что мы остановились возле какой-то большой ямы. Незнакомый мне человек, весь в белом, начал что-то читать по книге, а к нам подошли еще какие-то четыре человека с грязными руками и в платье, запачканном землей. Они сняли блестящую черную штуку с плеч носильщиков, обвязали ее полотном и опустили в большую яму.
Теперь, и только теперь понял я, что значат смерть, гроб и «никогда».
Для отца и для всех остальных мать умерла еще в пятницу; все они знали, что она лежит в гробу и что будут делать с этим гробом. Для меня она умирала именно теперь, в эту минуту, и я считал грязных могильщиков ее убийцами. У меня было страшно тяжело на сердце; а между тем я не мог плакать. Какие-то странные, смутные мысли роились в моей голове и удерживали мои слезы.
Прочитав молитвы, священник закрыл книгу и ушел, а за ним пошли и остальные. Когда мы ушли с кладбища, мистер Кроуль спросил отца, не думает ли он, что недурно зайти и выпить по стаканчику пива. Отец охотно согласился на это, и вся компания вошла в первую же распивочную. Я тоже пошел за ними, но скоро мне надоело сидеть в душной комнате, где отец начинал ссориться с одним из своих знакомых; я снял креп с фуражки и побежал домой.