Люк, мой дедушка по материнской линии, любил повторять, что он родился «аж в 1908 году». Почти сто лет спустя, когда они с бабушкой все еще жили в своем небольшом доме в Конкорде, штат Нью-Гемпшир, дети стали донимать их своей заботой. Люку и Ивонне было хорошо за девяносто, когда их дети – шесть дочерей и сын – стали беспокоиться о здоровье и безопасности родителей, которым становилось все труднее передвигаться, а ум начинал утрачивать былую ясность. Люку больше проблем доставляло тело, нежели рассудок; а у Ивонны, подвижной и бодрой, были недавно диагностированы первые признаки деменции. Тем не менее они продолжали жить отдельно, а бабушка даже водила машину.
– Она – тело, а я – мозг, – мрачно шутил дедушка.
У бабушки были проблемы с памятью. Как-то, приехав их навестить, дети обнаружили в микроволновке полуоткрытую банку консервов из тунца: они были теплые и отвратительно пахли. Стирка стала чем-то неведомым и таинственным. А ведь было время, когда она даже перенесла гладильную доску в гостиную, чтобы гладить горы рубашек под слушания по делу Маккарти против армии США, которые транслировались в прямом эфире по телевидению. Сейчас же она может открыть дверь, одетая в несколько мужских свитеров поверх домашних брюк.
Как-то мои родители застали ее в полной беспомощности, потому что она забыла, как пользоваться телефоном, стоявшим на кухне, – единственной спасительной соломинкой в буквальном смысле этого слова. Мой отец сел рядом с ней и поднял трубку. «Алло, Ивонна, это тебя!» – бодрым голосом ответил он на гудок и передал ей трубку. Эта ролевая игра запустила мышечную память, и бабушка с облегчением поднесла трубку к уху.
Моя мама время от времени вывозила ее куда-нибудь, и как-то раз они заехали в магазин одежды L. L. Bean. Сев рядом с примерочными, они внимательно рассматривали друг друга.
– Мам, ты проголодалась? – спросила дочь.
– Я не голодная. Просто настороженная, – услышала она в ответ.
Люк и Ивонна не строили планов на будущее, хотя Люк и грозился, что они «поедут жить к сестре Хелен». Его сестра Хелен тогда только что отметила свой сто второй день рождения.
Мой дедушка не сдал очередной экзамен по вождению из-за проблем с позвоночником – он не смог повернуть шею, чтобы оценить ситуацию на перекрестке. В итоге ему пришлось пересесть с водительского кресла на пассажирское, откуда он выкрикивал команды бабушке, а она послушно и большей частью своевременно им следовала. Приняв во внимание неминуемые аварии на дороге, экстренно созванный семейный совет выбрал мою маму и тетю в качестве сопровождающих на консультацию к врачу, где дедушке и бабушке было сказано – надеюсь, в мягкой форме, – что их двухпилотная система вождения отныне небезопасна. После того как вопрос транспорта и доставки продуктов был решен, моя мама уехала, пообещав вскоре вернуться.
Такова была предыстория событий, развернувшихся неделю спустя, когда мама снова приехала в Конкорд и узнала, что ее родители подозревают ее в преступном сговоре с целью совершения мошенничества в отношении пожилых людей. Подойдя к дому, она обнаружила, что дверь была против обыкновения заперта, а в окне заметила сердитые лица своих родителей. Она попросила впустить ее внутрь. Люк из-за двери прокричал, что они все знают и весь город тоже в курсе. «Об этом написано в газетах, Джейн!»
Ей пришлось разбираться, в каком именно преступном сговоре ее подозревают, однако в конце концов она восстановила всю картину. Мою маму и ее сестру обвиняли в том, что они соблазнили местного доктора – лечащего врача бабушки. В итоге доктор вступил в сговор со своими соблазнительницами и добровольно подделал медицинские документы, вот так бабушку незаконным путем лишили права водить машину.
Я думаю, любой доктор был бы счастлив закрутить роман с моей мамой и тетей, однако ни та ни другая не годились на роль соблазнительниц – обе сестры, психотерапевты по профессии, были давно и прочно замужем и имели взрослых детей. К тому же в сюжете было много нестыковок, например, упоминание о каких-то «газетах» – вряд ли в Конкорде нашлась бы газета, готовая освещать это дело, однако все умозаключения стариков объединяло одно – они были пронизаны подозрениями. Если дочери консультировались с врачом – это тайный сговор, если им нельзя больше водить машину – это гнусная интрига. Во всей этой вымышленной истории было больше эмоций, чем реальных фактов.
В это время они стали подозрительно относиться к водителям доставки, которые привозили им продукты. Они подозревали работников службы медпомощи на дому в том, что те что-то крадут на кухне. Они были чрезвычайно бдительны: в каждой медсестре им виделась закоренелая мошенница, а в проявлениях дочерней заботы – сомнительная афера. Это была патологическая паранойя – классический случай ранней стадии деменции (хотя у деда не было болезни Альцгеймера, его обычный скепсис отлично дополнял этот психоз на двоих).
Большинство из нас никогда не столкнется с клинической паранойей, и тем не менее мы все жутко боимся, что когда-нибудь и мы скажем что-то вроде «я не голодная, просто настороженная». Нам всем знакомо состояние, когда вдруг внезапно охватывает страх, который заставляет насторожиться – а что, если нас хотят развести.
Боязнь оказаться в дураках – это не только образное выражение, но и реальное ощущение, которое переживал каждый из нас. Казалось бы, страх – это паранойя, он иррационален и может быть признаком психического расстройства, как в случае с моими дедушкой и бабушкой. Однако нам знакома и другая сторона, вполне рациональная – в основе инстинкта самосохранения у моих стариков простые ценности: предусмотрительность и расчетливость. За свою долгую жизнь они научились бояться «деревянных монет», ловушек для дураков и твердо уяснили, что ответственность за проверку качества приобретаемого товара лежит на покупателе. Пока это не переросло в паранойю, их бдительность была вполне разумной и обоснованной. Следует остерегаться людей, которые хотят вас обмануть.
Две крайности – паранойя, с одной стороны, и предусмотрительность – с другой – создают четкую дихотомию, однако картина по-прежнему остается неполной, поскольку настоящие проблемы жертв обмана находятся где-то посередине. Можно ли считать меня лопухом или простофилей, если я доверяю незнакомцам? Что, если я вложу деньги в сомнительный стартап моего приятеля или начну декларировать все полученные мною чаевые? В большинстве случаев страх быть облапошенным нельзя считать однозначно рациональным или иррациональным. Наша повседневная жизнь полна случайных возможностей и ловушек для дураков. Предупреждающие знаки отсутствуют.
Систематическое изучение этого потаенного страха стало самостоятельной областью психологических исследований совсем недавно. Специалисты в области экспериментальной психологии Рой Баумайстер, Кэтлин Вос и Джейсон Чин в 2007 году ввели в обращение термин «сугрофобия»[15], то есть страх быть облапошенным. Соединив два латинских корня, один из которых означает «опростоволоситься», а другой «страх», они в шутку придумали слово для описания чувства, которое знакомо всем нам не понаслышке: страх попасться тому, кто держит фигу в кармане. В статье «Как чувствует себя жертва обмана. Эмоциональный, мотивационный и когнитивный аспекты состояния» (Feeling Duped: Emotional, Motivational, and Cognitive Aspects of Being Exploited by Others) они предлагают комплексную теорию психологии жертвы: поскольку подобный страх представляет собой уникальный человеческий опыт, его психологические триггеры и последствия можно спрогнозировать заранее. Что запускает механизм этого страха? Невольное соучастие в играх других, риск предательства, дурное предчувствие, что, подписав документы, вы можете остаться ни с чем.
Первые эксперименты в области социальной психологии[16] дают представление о том, как возникает сугрофобия. Сэм Гертнер, тогда еще студент Городского университета Нью-Йорка, в своих экспериментах, целью которых было взбудоражить человека, разбудить его бдительность, использовал два триггера стресса – автомагистраль и телефонную линию.
Шел 1971 год, и Гертнер выбрал в качестве объекта для своего эксперимента жителей Бруклина, которым звонил незнакомец. Звонивший, явно обрадовавшись тому, что на его звонок ответили, кричал в трубку: «Алло, автомастерская Ральфа? Говорит Джордж Уильямс. Послушайте, я застрял на трассе, не могли бы вы подъехать ко мне и посмотреть, что с моей машиной?» Никто из тех, кому звонил этот незнакомец, не был владельцем автомастерской, поэтому каждый отвечал что-то вроде: «Простите, вы ошиблись номером». Однако по сценарию Гертнера незнакомец продолжал:
Послушайте, я страшно извиняюсь, что потревожил вас, но поймите, я правда застрял на автомагистрали, и это последняя монета. Бумажные деньги есть, а мелочь, чтобы позвонить, закончилась. Я действительно не могу выбраться отсюда. Ума не приложу, что мне делать. Не могли бы вы сделать мне одолжение и позвонить в автомастерскую и сказать, что я здесь. Я дам вам номер, меня там знают[17].
Десять центов за звонок по телефону-автомату, телефонные номера из справочника, никаких мобильников – сейчас трудно такое представить. (Свой первый автомобиль – подержанный «субару» – я купила, когда оканчивала школу; тогда телефон в машине можно было увидеть только в кино, но никак не в реальной жизни, во всяком случае, не в штате Мэн. Даже мне, новичку на старой машине и без какого-либо запасного плана, несмотря на неусыпный материнский контроль, разрешалось ездить ночью по проселочным дорогам. Сегодня эта идея кажется столь шокирующей, что заставляет сомневаться в собственной памяти.)
Однако тогда, в 1971 году, случай с Джорджем Уильямсом был обычным делом, хотя, по правде сказать, все это была выдумка: звали героя совсем не так, а по продиктованному им номеру не было никакой автомастерской Ральфа. На самом деле трубку брала оператор, которая вносила информацию о звонившем в базу данных, ставшую основой для исследования Сэма Гертнера, занимавшегося изучением психологии помогающего поведения.
Спустя тридцать лет в провинциальном городке Северной Каролины другая группа исследователей предложила ничего не подозревающим жителям иную ситуацию. На этот раз суть заключалась не в просьбе, а скорее в заманчивом предложении. На фудкорте торгового центра был установлен плакат с надписью «Деньги даром! В наличии купюры в один доллар!»[18]. Задача ассистентов состояла в том, чтобы подсчитать, сколько человек подойдет к их стойке, а сколько пройдет мимо. (Баумайстер, Вос и Чин в своей работе о сугрофобии приводили это исследование в качестве классического примера дилеммы лоха (англ. sucker dilemma).)
На первый взгляд может показаться, что в двух исследованиях рассматриваются разные аспекты человеческой психологии. В ситуации с автомастерской Ральфа рассматривается довольно сложная теория расовой и политической идеологии с целью выявить, насколько готовность помочь меняется в зависимости от расовой принадлежности того, кто звонил, а также от возраста и политической ориентации тех, кому был адресован звонок, то есть объекта исследования[19]. «Деньги даром!» – один из серии экспериментов, направленных на изучение психологии притягательности всего бесплатного[20]. В обоих случаях исследователи опирались на интуитивную догадку о том, что испытуемые будут колебаться: поддаться искушению или устоять – и поэтому их выбором легко манипулировать. Даже если вы не знаете, о чем эти исследования, нетрудно поставить себя на место участника и представить себе процесс принятия решения. После вопроса «Надо ли мне это делать?» закономерно возникает следующий: «А вдруг это ловушка?»
Что касается меня, я могу представить ход моих рассуждений при принятии решения. Каким бы оно было, если бы Джордж Уильямс позвонил мне? Хотелось бы верить, что я сначала бы оценила эффективность затрат. Каковы мои цели и на что я готова пойти ради их достижения? В этом случае, если исходить из принципов морали, расчет окажется довольно простым. Я полагаю, что, помогая другим, мы тем самым вознаграждаем себя. Отзывчивость и взаимопомощь входят в мою систему ценностей. При этом я ценю свое время, хотя, может быть, и не так сильно. Я столько минут потратила впустую сегодня, как, собственно, и в другие дни, поэтому хочется надеяться, что я бы нашла свободную минуту, чтобы дозвониться до автомастерской Ральфа, если бы меня об этом попросили. Впрочем, даже сейчас, когда я пишу это, я до конца не уверена – думаю, многие меня поймут. Примерно в 25–30 % случаев бруклинцы вешали трубку или отказывались звонить в автомастерскую Ральфа, хотя речь шла всего лишь о звонке на местный номер длительностью 20 секунд.
А как насчет денег даром? В сущности, я всегда руководствуюсь правилом, что больше денег лучше, чем меньше. Я не пройду мимо оброненного кем-то доллара и не откажусь от бесплатных пробников стоимостью в один доллар, которые предлагают в магазинах, значит, я, скорее всего, не упущу выгодное предложение, например товар по акции. Однако, как и большинство покупателей торгового центра в этот день, я пройду мимо плаката «Деньги даром!». Действительно, более 90 % покупателей проигнорировали эту рекламу[21]. Впоследствии организаторы эксперимента увеличили сумму до 50 долларов, но даже тогда менее 25 % посетителей проявили интерес к этому предложению[22].
Любой, кто годами пользуется каким-либо сервисом, подписавшись на бесплатный пробный период, имеет все основания подозревать, что все, что предлагается бесплатно, на самом деле таковым не является. В детстве мы с сестрой подписались на предложение в газете, по которому можно было получить за один цент двенадцать дисков от студии звукозаписи Columbia House Music Club. Все, что требовалось сделать, – дать согласие на то, чтобы они ежемесячно в течение года присылали новый альбом по своему выбору – диски, конечно, можно было вернуть, но для этого надо было заполнить бланк возврата, вложить его в конверт и отправить по почте не позже двух недель после получения. Вот так мы и выучили наизусть тексты всех песен дебютного альбома группы Right Said Fred. Если бы я увидела тот рекламный плакат, который предлагал всем желающим деньги даром, я бы не хотела оказаться среди обманутых, которые вежливо дают себя обработать и послушно сообщают адрес своей электронной почты или подписываются на рассылки. Впрочем, как оказалось, там не было никакой мошеннической схемы. Доллары действительно раздавались всем желающим, кто из любопытства подходил к рекламной стойке.
С одной стороны, обе ситуации – и просьба позвонить в автомастерскую Ральфа, и раздача денег – кажутся нам хорошо знакомыми. Кто из нас не игнорировал просьбу о помощи, если она казалась подозрительной, или не отказывался от предложения, сочтя его неправдоподобно заманчивым? С другой стороны, не вполне понятно, насколько страх оказаться одураченными помог участникам эксперимента. В обоих случаях их затраты были минимальными: если легкие деньги оказывались мошеннической схемой, можно было просто уйти, если автомастерская Ральфа не существовала, то звонок был попросту никому не нужен.
Реальные издержки в данном случае измеряются не в деньгах, не во времени и не в затраченных усилиях. Цена участия в мошеннической схеме – пусть даже кратковременного – имеет психологическую природу: придется признаться себе, что вы оказались в дураках. Многие из нас сочтут нужным позвонить в автомастерскую на всякий случай – а вдруг удастся помочь, многие не отказались бы от предложения денег, если это законно. Но мы сомневаемся, потому что боимся. Мы боимся рисковать, потому что в случае неудачи мы будем чувствовать себя одураченными, а это неприятное чувство, которого мы стремимся избегать.
В работе о сугрофобии, написанной пятнадцать лет назад, Баумайстер, Вос и Чин обозначили очень важное свойство психологии: эта наука знает немало об ощущении, которое испытывает жертва обмана. Существуют глубокие исследования о составляющих этого ощущения: предательстве, сожалении, стыде и социальных эмоциях в том числе. Однако мы почти никогда не говорим о страхе оказаться в дураках как о логически связной модели, которая управляет нашими решениями и поведением. Действительно, когнитивная и эмоциональная жизнь потенциальной жертвы обмана (то есть любого из нас!) очень сложна, но ее можно и нужно проанализировать критически, чтобы ответить на главные вопросы. Почему я не решаюсь проявить щедрость, спешу повесить трубку, когда меня просят о помощи, упускаю возможности, которые кажутся подозрительно заманчивыми? Что именно нас так страшит?
По определению сугрофобия, как любая другая фобия, означает, что страх быть одураченным имеет не столько рациональную основу, сколько представляет собой индивидуальные подсознательные страхи, которые есть у каждого. Я, например, боюсь змей, клещей и людей, которые срывают на мне свою злость. Я воспринимаю любую встречу с ними, даже воображаемую, как негативный опыт, независимо от того, имеет ли она отрицательные последствия для моего здоровья, кошелька или социальной жизни. Я действительно страшно боюсь змей. Теоретически в основе этой фобии страх укуса змеи, из чего можно предположить, что змеи, у которых удалены ядовитые клыки, или змеи в клетках мне не страшны. Могу уверить вас, что это не так; сама мысль о том, что рядом со мной змея в клетке, вызывает у меня животный ужас. Страх оказаться одураченным мало чем отличается. Перспектива оказаться в дураках пугает настолько, что мы стараемся избегать малых рисков и неприятных встреч, даже если умом понимаем, что бояться нечего. Обойти стороной террариум в зоопарке – не проблема, но все становится гораздо серьезнее, когда мы из страха лишаем себя возможностей, общения и ценных для нас переживаний.
Страх оказаться в дураках приводит к двум аверсивным состояниям[23]: сожалению и отчуждению. Случайно или по причине культурной обусловленности или эволюционной адаптации болезненное осознание собственной вины (сожаление) и болезненная изоляция от общества (отчуждение) каждое само по себе может породить гипертрофированное страдание, избежать которого очень трудно.
События моей жизни собраны в своего рода видеоролик, который я прокручиваю в голове главным образом около трех часов утра. Правда, вместо ярких эффектных моментов в нем присутствуют лишь сожаления. Есть много лишних, ненужных воспоминаний, которые следовало бы отсеять, но мой мозг, словно поисковик, с неумолимой точностью находит любое сожаление по дате и теме. Свалять дурака – разумеется, не единственный триггер сожаления, хотя, к несчастью, один из многих. Вместе с тем он поражает своей надежностью. Один из самых мучительных моментов в ситуации, когда тебя облапошили, заключается в том, что в голове остается видеозапись того, как ты легкомысленно принимаешь свое падение, и это видео может воспроизводиться снова и снова. Игры для лохов – это фабрики по производству сожалений. Нельзя стать жертвой обмана, не согласившись на участие в нем, а дорога в ад самобичевания вымощена беспечным соучастием.
В начале книги я сравнивала реакции, которые возникают, когда становишься случайной мишенью хакерской атаки и когда своими руками отдаешь деньги в фиктивный благотворительный фонд. В обоих случаях ненадолго возникает неприятное ощущение, но оно быстро проходит. Правда, во втором случае труднее отпустить ситуацию: чувство стыда и неловкости заставляет вновь и вновь прокручивать в голове все случившееся. Если я получаю предупреждение от банка о хакерской атаке, у меня нет повода для сожалений. Я могу испытывать раздражение, досадовать на то, что хакер выбрал именно меня, или на то, что он вообще занимается этим делом, но в целом меня больше занимает поведение хакера. Мне не в чем себя упрекнуть. Сожаления возникают, когда мы сами делаем выбор, а в данном случае мы имеем дело только с преступными намерениями хакеров.
В случае с фиктивным благотворительным фондом меня больше занимает собственное неразумное поведение. Вина этих мошенников не меньше, чем хакеров, но факт того, что все это произошло не без моего участия, в корне меняет дело. Если я оказалась соучастницей, то я буду бесконечно анализировать именно свое поведение, а не их. Когда у вас вытаскивают кошелек или взламывают машину, вы тоже испытываете сожаление; вы ругаете себя за то, что не там припарковались или плохо застегнули сумку, но эти сожаления совсем другого порядка, они не столь конкретизированы, и к ним не примешивается чувство стыда за себя. Когда вы соглашаетесь на участие в мошеннической схеме, вы как будто клеите себе на спину табличку «Пни меня». В этом и состоит суть сожалений одураченного.
Какую пользу человек или все человечество может извлечь из этого негативного ощущения? Самый простой ответ заключается в том, что на негативных ощущениях, таких как сожаление, можно учиться. Как мать двоих детей я нередко бываю благодарна тому, что опыт сожаления дается так тяжело. Сожаление – лучший учитель для ребенка, который в очередной раз тянет руку к горячей плите или снова из любопытства дергает кошку за хвост. Мошеннические схемы тоже преподносят нам хороший урок. В отличие от других прямых угроз – огня, хищников – понимание того, что вас подстерегает ловушка, приходит с опытом. Природа мошеннических схем такова, что они не очевидны. Научившись распознавать их, мы извлекаем из этого пользу. Люди сожалеют об исходе ситуации, на который могли бы повлиять; всегда хочется научиться избегать неблагоприятных последствий, если их можно избежать. В то же время страх перед вещами, которые нельзя контролировать, отнюдь не продуктивный учитель, ведь он не побуждает к действию и лишен разумных границ. Имея дело с финансовой пирамидой, можно попробовать просчитать потенциальные потери, однако подобная затея совершенно лишена смысла в случае стихийного снижения рыночного спроса, потому что из первого примера можно извлечь урок, а из второго нет.