Пропели третьи петухи в предместьях, отошла заутреня в константинопольских церквах. Тёмное небо на востоке, за Босфором, начинало сереть в потугах восхода.
Шёл пятый час утра, когда Священные Палаты стали пробуждаться – одна за другой отпирались двери, а вестиарии-облачатели понесли императорские одежды к опочивальне божественного.
Олег Сухов терпеть не мог вставать рано по утрам, да и зачем каждый божий день толкаться во дворце? Взыскуя благ от щедрот базилевса? Лучше выспаться, право слово, да сослужить службу истинную, от которой и самодержцу польза, и тебе добрая слава.
Но сегодня не поваляешься, мрачно думал Олег, шагая к Палатию. Сегодня у него хиротония – благодарный император жалует верному Олегарию титул магистра. Что и говорить, приятственно.
Во всей империи магистров насчитывалась ровно дюжина, каждому полагались двадцать четыре фунта золота в год, два новых платья из царских ризниц плюс подарки к великим праздникам.
Но не корысти ради стремились ромеи к заветному титулу. Великий почёт и уважение – вот что давал магистерский сан. Это была та предельная высота, на которую только и мог подняться смертный, если, конечно, он не лелеял мечты занять трон.
Хмурясь и радуясь, Олег прошествовал в Палатий. Его путь лежал ко дворцу Дафны, где располагались опочивальни венценосного семейства.
Дворцу из желтого мрамора было лет шестьсот, он издревле обосновался у восточных трибун Ипподрома, напротив императорской ложи, а правым крылом примыкал к Слоновым воротам дворцовых стен.
Четверо варягов сторожили вход. Бородатые, насупленные, они стояли между колонн, опираясь на секиры, однако их угрюмые физиономии мигом прояснились, стоило им увидать своего аколита. Сухов улыбнулся варангам, проходя во дворец.
В центральном зале белела статуя нимфы Дафны, изображенная в момент обращения в лавр. Заметно было, что церемония подъема шла вовсю – слуги гасили лампады, накрывая светильни медными колпачками на длинных хлыстах. Туда-сюда носились озабоченные вестиарии в белых хламидах, мелькнуло брыластое лицо препозита Дамиана.
Олег скромно отошёл к толпе придворных, топтавшихся у тяжелой завесы из золотой парчи, вышитой чёрными орлами в зелёных кругах, в шахматном порядке чередовавшихся с красными крестами. Тут стояли высшие сановники империи, но Сухов не обращал на них внимания. Ему хотелось смотреть на одну Елену Мелиссину – зоста-патрикия, во всём блеске её красоты, словно выступала предводительницей целого выводка тощих магистрисс, худосочных патрикисс и прочих протоспафарисс, испуганно жавшихся в сторонке. Елена пленительно улыбалась – одному Олегу, и он послал ответную улыбку.
– Началось!.. – послышался благоговейный шепоток.
Из императорских покоев донёсся высокий голосок евнуха-спальничего:
– Вестиарии!
Рокочущий бас препозита тут же повторил, куда более звучно:
– Вестиарии!
Облачатели, заранее преклоняя головы, чередой проследовали к опочивальне, на вытянутых руках пронося серебряный скарамангий и голубой дивитиссий, усыпанный золотыми розами. Главный вестиарий Феофан тащил тяжеленную хламиду, расшитую массой жемчуга и драгоценностей.
– Приступим! – провозгласил спальничий.
– Вестиарии, – пробасил Дамиан, – приступите!
От усердного стояния старенькому анфипату Евлогию стало нехорошо, и он боком присел на мягкую, обитую красным шёлком скамью. А Олег подумал, что базилевс вовсе не владыка в этом дворце, он самый настоящий невольник, порабощённый запутанными церемониями. Вся жизнь Его Величества предписана этикетом, всякий порыв души должен гаситься, ежели не совпадает с ритуалом. Император выглядит пастухом при стаде послушных овец, но на самом-то деле стадо пасёт августейшего…
Долго ли, коротко ли шло облачение, но вот вестиарии, наконец, одели государя, вот уж завязаны золотые поручи и возложен лор – узкая полоса дорогой ткани, изображающая смертные пелены.
Служители отпахнули тяжеловесную штору с орлами и крестами, и базилевс явил себя – в богатейшей хламиде, с обручем-стеммой на голове, Роман Лакапин вышел мелкой поступью, держа в руке горящую свечу. Густой голос препозита сказал медленно и тяжко:
– Повелите!
В ответ император благословил свечой придворных. Лицо его при этом сохраняло неподвижность мраморного рельефа.
– Препозит! – величественно измолвил базилевс, едва размыкая губы.
Дамиан приблизился, поклонился государю до земли, прихватывая полу царственной хламиды и лобзая её.
– Подведи к нам патрикия Олегария!
Препозит дёрнулся было исполнять высочайшее повеление, но Олег сам шагнул к базилевсу, опустился на колени и припал к его пурпуровым кампагиям, на которых жемчужинками были вышиты крестики.
Император накрыл голову Сухова увесистой полой хламиды. Олег задержал дыхание – ноздри щекотал пыльный запах парчи, насквозь прокуренной фимиамом. «Как бы не чихнуть, – мелькнуло у него, – опозорюсь на всю империю…»
Пухлая рука благочестивого возлегла на голову Олегову, и базилевс проговорил:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Властью, данной нам от Бога, посвящает тебя наша царственность в магистры. Встань, магистр Олегарий! Аксиос![24]
– Аксиос! – вразнобой повторили присутствующие.
– Аксиос! – пошло гулять эхо по древним палатам.
Магистр Олегарий отошёл, не разгибая головы, а все прочие, наоборот, ринулись гурьбой, спеша пристроиться к базилевсу, – начиналась ежеутренняя церемония малого выхода.
– Божественный и единственный, – проблеял анфипат Евлогий, – вечность в жизни и славе!
Загремели мощные аккорды водяных органов. Воины выстраивались рядами вдоль царственного хода, церемониарии с позолоченными жезлами спешно сгоняли поближе магистров, патрикиев, спафариев и тех лиц гражданской наружности, кому выпала великая честь лицезреть благочестивого этим утром.
Елена Мелиссина обняла Олега со спины.
– Я так рада, любименький! – опалил его ухо шёпот. – Переодевайся!
Скинув привычный скарамангий, Сухов надел тот, что подобал магистру, – белоснежный, с пурпурными ромбами, нашитыми на груди. Елена накинула сверху украшенную перевязь на оба плеча и затянула у мужа на талии пояс из красной кожи с золотой пряжкой.
– Мой магистр! – сказала она с гордостью. – Солнышко моё!..
– Лучистое? – поинтересовался Олег, сияя.
– А как же!
А со двора донеслось пение – гремел хорал:
Многая лета!
Многая лета тебе,
Автократор ромеев,
Служитель Господа!
А день всё дарил и дарил неожиданностями. После скромной семейной трапезы (омар с маслицем, щупальца молодого осьминога, жаренные с лучком, сладкое александрийское винцо и спелая дынька на десерт) Олег сперва засел в кабинете, что разместился в левом крыле, в концентрическом кругу колоннады из фригийского мрамора, розового с прожилками. Захотелось магистру и аколиту освежить в памяти недавно откопанные тексты Аристарха Самосского и Эвдокса Книдского, тысячу лет тому назад доказавших, что Земля круглая, а потом магистр и аколит прилёг отдохнуть (вдвоём с Алёной).
Отдых вышел очень активным, бурным даже – шёпот любви и крики страсти долго полнили опочивальню, а пухлые амурчики с расписного потолка нахально подглядывали, изображая детскую невинность.
…Остывая, Сухов лежал поперёк кровати, уложив голову на тугой животик Мелиссины, и слушал её рассуждения о сущности души человеческой, изредка вставляя ехидные замечания, за что и получал – Елена больно щипалась.
Расслабленные и удоволенные, они покинули спальню в самый подходящий момент – Игнатий как раз приглашал в дом молоденького кандидата с редкой, будто кем-то выщипанной, бородёнкой. Кандидат, запелёнутый в синюю хламиду, неловко топтался в вестибуле, прижимая к тощей груди свернутый пергамент с красной восковой печатью. Заметив чету, спускавшуюся по ступеням, он с восторгом оглядел Мелиссину и отвесил поклон Сухову.
– Его Величество шлёт тебе привет, сиятельный, – пропел кандидат, – и призывает во дворец.
Договорив, он снова поклонился, протягивая грамоту.
– Благодарю тебя, почтеннейший, – ответил Олег, из любезности обращаясь к кандидату, как к спафарию, и принял подношение. Кандидат порозовел от удовольствия, украдкой взглядывая на зоста-патрикию. Елена сладко улыбалась.
Сухов сломал восковую печать с выдавленным изображением павлина и развернул пергамен. Округлый и витиеватый почерк писаря разобрать было легко – в изысканных выражениях магистра и аколита Олегария приглашали на силентий. Само приглашение было писано обычной чёрной тушью-сепией из дубовых орешков с добавлением золотой пыльцы, а внизу стояла корявая, зато исполненная пурпуром роспись базилевса. Олег только головой покачал – после русской вольницы очень трудно было привыкнуть к ромейским порядкам, к сложной и запутанной иерархии, где на каждой ступеньке свои поблажки. Писать пурпурными чернилами позволено было одному императору, его дети имели право писать синими, а сам Олег – зелеными. Заслужил.
– Всенепременно буду, – сказал он чопорно и склонил голову.
Бросив прощальный взгляд на Мелиссину, кандидат удалился.
– Всё мальчиков пленяешь? – проворчал Сухов, с трудом поджимая губы, готовые поползти в улыбку.
– Ревнуешь? – промурлыкала Елена.
– Было бы к кому! – фыркнул Олег. Женщина рассмеялась, а Сухов подумал: а ведь правда, не ревную!
Обычно, когда они с Пончиком заводили разговор о мужской ревности, немедленно вспоминали Вильяма нашего Шекспира и сотворенного им Отелло – как этот брутальный мавр, лицо негритянской национальности, придушил бедняжку Дездемону. Блондинка пищит: «Не виноватая я!» – а мавр делает свое дело… Но разве виноват Отелло, что был простодушен и доверчив? Наслушался мавр сплетен от коварного Яго, разгневался – и совершил убийство.
Безусловно, ревность – это один из мотивов, побуждающих человека преступить заповедь «Не убий!», но что это значит – ревновать? Тут можно вспомнить диалог Дианы и Теодоро, созданных изысканной фантазией Лопе нашего де Веги. Там великолепная Диана вздыхает томно, утверждая, что «ревность в ней зажгла любовь и страсть», на что Теодоро даёт отрицательный ответ, заявляя, что «родится ревность от любви». От любви ли?
Дабы не запутаться в морально-этических тенетах, они с Пончиком, испробовав вина на славу, разбирали ситуацию на примерах. И вот самый явный случай, давно ставший расхожей темой для анекдотов даже в десятом столетии: приезжает купец-навикулярий из дальнего странствия, является домой – и застаёт жену в объятиях любовника. Пикантная ситуация, не правда ли?
Что тут станешь делать? Если вы джентльмен, то подожмёте губы и ледяным тоном потребуете объяснений от женщины, а мужчине велите убираться прочь. Ну а если вы иначе понимаете смысл понятия «сохранить лицо», то заколотите себя кулаками в грудь и броситесь на соперника, требуя сатисфакции путем мордобоя (и жене достанется между делом). Но это всё деяния, а вот что вы при этом почувствуете? Какие ощущения испытаете?
Оскорбление, унижение, смертельную обиду, ярость. Но в этом списке нет ревности – просто обманутый мужчина очень болезненно переживает измену. Уже то, само по себе, что женщина предпочла ему другого, выводит представителя сильного пола из себя. Как?! Она – и с ним?! А, значит, я хуже?! И понеслось…
Абсолютное большинство мужчин совершенно не выносят даже сравнений себя с иными особями мужеска полу. То есть, когда женщина вздыхает: «А вот Евстафий своей шубку купил…» – мужчина страшно раздражается – ведь сравнение не в его пользу. Для него это как измена на словах. А уж на деле…
Если хорошо покопаться, то обнаружится, что в подоплёке слов и дел ревнивца лежит примитивный комплекс неполноценности. Такой мужчина не уверен в себе, не ощущает себя настоящим и стопроцентным. Всё это он тщательно скрывает, но в момент ревности отрицательный потенциал его эмоций зашкаливает – и любопытные соседи наблюдают сцену из семейной жизни.
Так что же такое ревность? «Попросту говоря, – решил для себя Олег, – это чувство собственника, ощущающего собственную слабость». В таком живет страх потерять свою женщину, но не потому, что он её любит. Более всего, пожалуй, ревнивец опасается насмешек окружающих: «Как там твои рожки? Развесистые небось?»
Благородный порыв типа: «Так дай вам Бог любимым быть другим!» – ему несвойствен. Ревнивцу больно даже представить себе, что его женщину будет обнимать кто-то иной, ведь она принадлежит ему!
Именно поэтому данный тип делается подозрительным, недоверчивым, его преследуют навязчивые мысли об адюльтере. А где сейчас его жена? В геникее?[25] А в геникее ли? И что с того, что в геникее?
Можно подумать, она и туда не впустит ухажера! И так далее, и тому подобное.
Ревнивец постоянно настроен на негатив, всегда только на худшее, поэтому и сам внутренне готов разрядить накопленный отрицательный заряд – и причинить женщине зло.
А уж тот, кто пошел по стопам Отелло и готов убить свою подругу, – не просто собственник, а собственник осатаневший, то есть потерявший всякий человеческий облик, оборотень.
Убить из-за любви нельзя.
Любить женщину – это значит желать ей счастья, добиваться для неё блага, проявлять нежность и заботу. При чем же здесь ярость и садизм?
Если вы сильный человек и любите свою женщину, то не станете её ревновать ни к кому – ведь вы великодушны, вы уверены в себе и испытываете доверие к избраннице, к тому же вы снисходительны.
И даже если она изменит вам – а согрешить может любой и любая! – вы не станете учинять безобразных сцен, а повернётесь и покинете ту, которую любили. И только. Почему, догадываетесь? Правильно! Потому что вы – джентльмен, и вам присуще чувство собственного достоинства.
Вы будете мрачны и печальны, но страдать от любви не стыдно даже настоящему мужчине, лишь бы не напоказ.
А весь секрет в том, что джентльмен – это не тот, кто умеет по-светски улыбаться и знает слова почтения, а тот, кто относится к женщине как к леди. Если вы таковы, то это лучший залог того, что в вас не угнездится ревность – вы просто никогда не опуститесь до этого низкого площадного чувства.
Вот и всё.
«Какой я, оказывается, благородный», – усмехнулся про себя Сухов и стал собираться. Даже к ужину опаздывать неучтиво, не явиться же вовремя на синклит – просто верх глупости. Кое-кто может сделать оргвыводы и принять меры… Право, лучше обождать, чем опоздать!
Миновав Халку, магистр и аколит Олегарий зашагал Портиком Схолариев. Собственно, это была прямая дорожка, вымощенная мраморными плитами, а с двух сторон ее как раз и прикрывали портики – крытые галереи из парных колоннад. Дорожка привела Сухова к трёхпролетной двери, имитирующей триумфальную арку. За её створками, облицованными пластинами слоновой кости с резными барельефами, находился Консисторион – зал для заседаний синклита.
Лет пятьсот тому назад пол зала выложили наборным рисунком из дорогих мраморов, но пришли иные времена – и композицию на тему резвящихся нимф стыдливо прикрыли роскошными персидскими коврами. Стены до половины тоже покрывал мрамор, а выше начинались мозаики, захватывавшие весь потолок. Пущей важности ради, зал обрамляли аркады, промежутки между колонн коих были задрапированы тяжелыми зелёными занавесями, резко контрастирующими с алым шёлком золочёных скамей, выстроившихся вдоль стен. А в глубине Консисториона расположился мраморный престол. Три ступени вели к трону – куриальному римскому креслу. По бокам от него стояли две статуи крылатой Ники – богини, дарующей победу. Ники держали над троном венок с христианской монограммой, а весь престол находился под золотым шатром, удерживаемым четырьмя витыми колоннами.
Трон пока пустовал, а вот синклитики были в сборе – человек сорок, вряд ли больше. Вельможи важно расхаживали поодиночке или парами, степенно обсуждая государственные дела, делясь сплетнями, интригуя помаленьку.
На вошедшего Олега никто не обратил внимания – все ждали прибытия императора. Роман Лакапин не заставил себя ждать – плавно раскрылась средняя, самая большая дверь, и препозит Дамиан, весь в красном с золотом, торжественно объявил:
– Его Величество базилевс, автократор ромейский!
Всё в той же парадной хламиде, задубевшей от множества драгоценностей – поставь её в угол, не упадёт, не сложится даже! – император прошествовал к престолу и занял своё место. Неподалеку примостился Мосиле, личный оруженосец государя, человек простоватой наружности и великой силы.
Поднявшись с колен, синклитики расселись по скамьям. Олег отступил и примостился на мягком сиденье, набитом шерстью. Рядом опустился протомагистр[26] Мануил Атталиат. Это был крупный мужчина с породистым лицом и умными, зоркими глазами медового цвета, каким отличаются львы или орлы. Его крепко сбитое тело было налито здоровьем и хранило память о дружбе с атлетикой, хотя годы и слабости человеческие брали своё – и животик появился у протомагистра, и волосы поредели – кудрявый венчик окружал блестящую плешь. Атталиат наклонился к Олегу и сказал дружелюбно:
– Ну и как оно – чувствовать себя наверху?
– Уж больно высоко, сиятельный, – пошутил Сухов.
– Что да, то да, – кивнул протомагистр, – падать отсюда больно.
Олег внимательно посмотрел на него, однако Мануил не отвел взгляда.
– Есть способ удержаться, – хладнокровно заметил Олег.
– Какой же? – заинтересованно спросил Атталиат.
– Ухватиться покрепче.
Протомагистр тихонько рассмеялся, тряся складками на чреве. Но тут препозит Дамиан ударил об пол посохом, и базилевс, до этого будто оцепеневший, ожил.
– День жаден к событиям, – разнёсся его голос по Консисториону. – Нам угодно выслушать мнения наших слуг и помощников.
Уловив жест императора, поднялся Феодорит Орфанотроф, высочайшим повелением назначенный председателем синклита.
– Божественный повелевает нам рассудить: как унять смуту в землях Лонгивардии?[27] – огласил повестку дня Феодорит. – Мириться ли единственно премудрейшему с апулийскими мятежниками, возмущающими спокойствие? Или готовиться к войне?
Обратив своё полное, будто опухшее лицо к базилевсу, председатель уловил легчайший кивок Романа Лакапина и простёр руку к скамьям напротив.
– Пусть сиятельный Катакил, – провозгласил он, – ознакомит нас с сутью дела.
Поднялся сухонький Василий Катакил и повёл свой рассказ.
– В то самое бедственное лето, – начал он дребезжащим голосом, – когда свирепые воины великого князя Халега из страны Рос осадили Константинополь, князь Беневента и Капуи Ландульф I поддержал апулийских лангобардов, восставших против власти божественного государя. Пять лет спустя князь сплотил силы с Гвемаром II, князем Салернским. Совместно эти варварские князьки атаковали владения ромеев: Ландульф напал на Апулию, а Гвемар – на Кампанию. Тогда Ландульфа постигла неудача – не смог князь осилить доблести православных воинов! Однако пять лет тому назад к этим двоим присоединился Теобальд, герцог Сполетский. Но Господь снова услышал наши молитвы, и ромеи разгромили варваров! В то же лето герцог Сполетский примирился с нами, а ныне и Гвемар Салернский сложил оружие. Однако князь Ландульф никак не унимается, множит и множит беды, держит в страхе мирных сеятелей и виноградарей, а наши священники терпят поношения от него и грабёж!
Катакил отдышался, выдерживая паузу, и продолжил:
– Нельзя попускать варвару оскорбление царственности ромейской! Князь Ландульф должен быть наказан, а войско его разгромлено.
Резко поклонившись базилевсу, он сел. Олег Сухов слушал его невнимательно, магистра занимала иная задача – он пытался вычислить того самого синклитика, который возглавлял заговор против базилевса, «пятого, который первый». Того, чьё имя Сурсувул не успел произнести, – нож оборвал признание. Так кто же был тем неизвестным, который всё и затеял? Кому служил пронырливый Павел? Чью тайну унёс в могилу, поруганный и обесчещенный? Этот кто-то был здесь, в Консисторионе, сидел вместе со всеми и решал судьбы империи. Неизвестный. Затаившийся. Копивший яд и готовящийся уязвить. Кто? Да кто угодно! Сосед Олега справа, сосед слева. Вон тот, сидящий напротив, длинный как жердь, или другой, располневший до безобразия. Как распознаешь тайного врага? У него же на лбу не написано: «Заговорщик!»
Тут поднялся сам Иоанн Куркуас, полководец, славный победами над арабами, – он взял приступом или осадою почти тысячу крепостей и продвинул границы империи до Евфрата и Тигра.
Смуглый от природы и ещё более загоревший на солнце, Куркуас согнулся в поклоне базилевсу и заговорил вкрадчиво:
– Наказать варваров – долг и честь христолюбивого воинства ромейского, однако разумно ли проливать кровь на западе? Я побивал сарацин на востоке, поскольку нельзя договориться с теми, кто не верует во Христа… Однако лангобарды – подданные величайшего, и они крещены. Воюет тот, кто не может купить мир! Мы же богаты и способны добыть покой и благоволение во целовецех не кровью, но золотом…
– Что предлагает сиятельный? – с места спросил розовощекий патрикий Кузьма, умелый дипломат и ловкий интриган.
– Забудем о князьях и вспомним о короле Италии, – сказал Куркуас. – После изгнания короля Родольфо II в Павии[28] короновали Гуго Арльского. Гуго правит твёрдо и жестоко, король завёл целый гарем, назначает на светские и духовные должности недостойных любимцев или своих незаконнорожденных детей, а недавно он женился на безнравственной римлянке Марозии, сенатриссе и патрикиссе, дочери сенатора Теофилакта, возводившей в папы римские своих любовников. Иными словами, Гуго Арльский – обычный франк.
После этих слов по залу пробежали смешки, даже сам базилевс изволил улыбнуться.
– Для того чтобы король Гуго стал врагом наших врагов, – продолжил Куркуас, – надо купить его дружбу. Золотые номисмы обеспечат привязанность италийского короля к христианской империи. Я закончил, достопочтеннейшие.
Едва он сел, как нервно подсигивающий Катакил тут же вскочил.
– Соглашаюсь с сиятельным, но настаиваю на прежнем! – выпалил он. – Да, мы должны подкупить короля Гуго, но и князь Ландульф должен понести наказание! Мятежникам нужно дать почувствовать нашу силу, нашу твёрдость! Предлагаю послать ко двору князя Беневентского патрикия Кузьму Хониата, а в Италию отправить флот. Патрикий станет добиваться мира лестью и посулами, а флот – оружием ромейским! – Обратившись к базилевсу, синклитик заговорил с придыханием и чуть ли не с умилением: – Престол твой, о единственный непобедимый, утверждён искони. Ты – от века! Нечестивые узрят это, заскрежещут зубами – и истают. Желание нечестивых погибнет! Сами противящиеся власти губят себя, ибо нет власти не от Бога!
Присутствующие зашумели, зашептались, клонясь голова к голове. Базилевс внимательно оглядел собравшихся, а после сделал знак председателю. Тот сразу поднял патрикия Иоанна Радина, друнгария флота. Это был пожилой человек, битый жизнью, грубоватой внешности и неловких манер.
– Сколько кораблей в нашем флоте? – задал вопрос император.
Друнгарий смешно поклонился, словно споткнулся на ровном месте, и поспешно ответил:
– Всего около сотни дромонов, хеландий, памфил и кумварий.
– Около? – приподнял Роман I бровь, выражая неодобрение.
– Число подвержено переменам, святейший. Одни корабли выходят из доков после починки и оснастки, другие заходят…
– Понятно, любезнейший, – удовлетворился базилевс. – Сколько кораблей можно выделить для итальянской экспедиции, не создавая брешей в обороне?
– Семь или даже восемь дромонов, величайший, – тут же ответил Радин, – десять—двенадцать огнепальных хеландий и полтора десятка памфил. Это почти четыре тысячи воинов, божественный.
– Хватит ли этого числа, дабы устрашились лангобарды?
– Хватит, несравненный.
Несравненный кивнул и сказал:
– Наша царственность желает, чтобы ты вёл корабли, Радин.
Друнгарий не смог скрыть довольной улыбки – давненько его не жаловали высочайшим доверием!
– А на любезнейшего Феоклита Дуку, – продолжил император, – мы возлагаем управление войском и назначаем доместиком схол Запада.
– Дозволено ли будет молвить, божественный? – спросил, привставая, магистр Феоклит Дука.
Базилевс милостиво кивнул ему. Вдохновившись, Дука сказал:
– Среди нас находится сиятельный Олегарий, магистр и аколит. Его варанги многажды доказали свою преданность, они бесподобные воины и лучшие в мире мореходы, ведь не боятся же росы выходить в поход на своих моноксилах-однодеревках! Вот и пусть бы присоединились к нашему флоту, пусть бы выказали доблесть на войне с лангобардами!
Олег слушал – и холодная ярость терзала его душу. Феоклит был ему давним неприятелем, никогда не упускавшим случая нагадить. Вот и теперь, мешая похвалу с оскорблением, Дука готовил очередную пакость.
А базилевсу предложение понравилось. Роман Лакапин взглянул на Сухова и сказал:
– Что нам ответит благороднейший аколит?
Олег встал и поклонился:
– Вначале, если позволишь, величайший, я отвечу Феоклиту. – Получив разрешение, он повернулся к Дуке, задетому небрежным отношением «этого варанга». – Сиятельный верно назвал росов лучшими в мире мореходами, но вот в кораблестроении он понимает прискорбно мало. Корабль варангов потому именуется моноксилом, что его киль сработан из одного ствола дерева, – это придаёт ему прочность, в отличие от дромонов или хеландий, кили которых сплачиваются из двух-трех обрубков. Ко всему прочему, варанги владеют искусством гнуть шпангоуты из распаренного дерева, а не сколачивать их гвоздями из отдельных частей, как то делают здешние судостроители, подзабывшие навыки римлян. Вот и выходит это самое, что скедии, снекки, лодьи и кнорры, спущенные на воду в стране Рос, гораздо крепче, надежней и вдвое быстроходней, чем самый лучший дромон!
По Консисториону прошёл ропот недовольства, синклитики поглядели на Олега так, словно уличали его в богохульстве, а вот базилевс отнесся к аколиту с лёгким добродушием.
– Тогда собери в поход, Олегарий, триста – четыреста варангов, – велел он, – и пусть они двинутся вместе с нашим флотом, но на своих кораблях!
– Я в точности исполню волю божественного, – поклонился Сухов.
– О величайший! – вскричал Феоклит, картинно выпрастывая руку. – Не посрамим ли мы стягов империи, подняв их над утлыми моноксилами?! Мы уже наблюдали эти челноки под стенами града!
Базилевс азартно поерзал на троне и вопросительно посмотрел на Олега. Сухов презрительно улыбнулся.
– Пусть божественный простит неучтивость Дуки, – холодно проговорил он. – Сиятельный оказался даже более невежественным, чем я предполагал. Да будет ведомо тебе, Феоклит, что те корабли, которые ты видел под стенами града, назывались скедиями, а не челноками. Да, они не поражают размерами, но почему? Да потому, что самый близкий путь к здешним берегам из страны Рос проходит по реке Непру, известной своими порогами. И самый страшный из них – Айфор. Достигая его, варангам приходится выкатывать скедии на сушу и волочить их долгих шесть вёрст, пока не спустят на чистую воду. Мыслимо ли переместить по берегу большой корабль, вроде лодьи или дромона? Разумеется, нет! Но пусть не беспокоится Феоклит Дука – варанги прибудут на лодьях, и ромеи не потерпят позора.
– А велики ли лодьи варангов? – полюбопытствовал император. – Локтей тридцать будет в них?
– Боевые лодьи варангов, величайший, – по-прежнему холодно отчеканил Олег, – простираются в длину на восемьдесят, на девяносто локтей.
Синклитики зароптали так, что председатель заметался по залу, пытаясь восстановить тишину.
– Ты хочешь сказать, благороднейший аколит, – с интересом спросил базилевс, – что лодия больше дромона и даже триремы?
– Кстати, да, божественный.
Роман Лакапин оживился и встал с трона. Тут же вскочили и синклитики.
– Флот отправится к берегам Лонгивардии сразу после Пасхи, – распорядился базилевс. – Варанги отправятся вместе со всеми, под началом аколита Олегария. Любезнейшему Феоклиту надлежит занять порты Бариум и Тарант, побивая мятежных лангобардов и воинов князя Ландульфа. Благороднейший Олегарий поведет варангов на штурм городов Амальфи, Неаполя и Гаэты, не признающих верховенства нашей власти.
Отдав приказ, Его Величество покинул Консисторион. Когда Сухов распрямил согбенную спину, он наткнулся на ухмылку Феоклита Дуки, исполненную злобного торжества. Впрочем, высокий лоб царедворца уже начинал морщиться под натиском жестоких сомнений: святейший назвал его самого любезнейшим, а вот варвара Олегария – благороднейшим… Не скрыто ли в этом тайное предпочтение?
А Сухов сразу же подумал о другом. «Неужели это он затеял переворот? – промелькнуло у него. – Было бы здорово… Обречь такую паскуду на пытки и казнь – отрада, каких мало!»
Домой он возвращался уже под вечер, но на Месе было по-прежнему людно. Олег шёл и думал, как хорошо быть богатым и знатным. Вот он идёт, и ничто не тревожит его ум, никакие суетные желания и нужды. Прикупить бы чего на ужин? Принести ли воды? А в достатке ли дров? Всё это не касалось его – о том, чтобы ему было тепло и сытно, позаботятся слуги. А их господин может важно и чинно шествовать, освобождая мысли для философии и прочих достойных занятий.
Слежку за собой Сухов обнаружил не сразу и осерчал. Досадным было не само преследование, а то, что он его не сразу приметил.
За ним неотступно, как привязанный, топал венецианец, обряженный по смешной европейской моде, – тощие ноги обтянуты узкими штанами-шоссами и обуты в башмаки с причудливо загнутыми острыми носками, поверх рубахи-камизы болтается жакет-пелиссон из меха, обшитого тканью снаружи и с изнанки. На поясе висел кошель из чёрного шелка и меч в ножнах, голову прикрывала маленькая чёрная шляпа с длинным красным пером.
Олег сразу вспомнил убийцу Павла Сурсувула, но нет, описание не сходилось – венецианец, которого обещал добыть Ивор, был маленьким и юрким, а этот, неутомимо преследующий Олега, отличался ростом и статью. Интересно, при чем здесь, вообще, Венеция? Хотя… Венецианцы всегда были изворотливы и предприимчивы. Их предки, сбежав от орды готов, поправших Великий Рим, на островки и болота Венецианской лагуны, сразу прикинули, что к чему, и навсегда задержались между сушей и морем. Сухопутные жители спасались за крепостными стенами, постоянно претерпевая осады и штурмы, а Венеция стала неприступной, ибо ни готы, ни гунны, ни лангобарды не знали флота. А вот Восточная Римская империя ведала – и подчинила поселения венецианцев своей воле.
Ко времени Романа Лакапина Венеция обрела почти полную свободу – и ставила во всё большую зависимость самих ромеев. Венецианские купцы прибирали к рукам морскую торговлю империи, становясь незаменимыми посредниками, а по сути – хозяевами положения. Ромейский торговый флот хирел и таял, а венецианцы всё спускали и спускали на воду новые усиеры, галеры, батты и барказы – вскоре сосны на островках вокруг их столицы были сведены полностью, и они переключились на леса Далмации. Вот так ничтожный Давид скрутил колоссального Голиафа…
«Не отвлекайся!» – одернул себя Олег. Случайно ли в заговоре оказались замешаны венецианцы или это простое совпадение, неважно. У него на хвосте висит один такой, вот о нём и надо думать. Чего добивается преследователь, зачем потрясает гульфиком? Ответ на этот вопрос был получен без задержки.
На форуме Константина Сухов свернул к своему дому – и венецианец сразу ускорил шаги, стал догонять магистра. Магистр погладил рукоятку верного спафиона.
Неожиданно из-за арки, стоявшей поперёк улицы, вышли ещё двое в обтягивающих брючках-шоссах, больше всего напоминавших подгузники, причём штанины были разных цветов – у одного жёлто-голубые, у другого – красно-чёрные. Выхватив кривые мечи скимитары, венецианцы бросились на Олега.
Сухов изобразил испуг и развернулся, делая вид, что изготовился бежать. Его рослый и статный преследователь, тоже вооруженный скимитаром, злорадно ухмыльнулся. Расставив руки пошире, присев на полусогнутых ногах, он ловил струсившего ромея – и нарвался на меткий выпад. Олегов меч вонзился снизу вверх, протыкая сердце.
Венецианец даже не захрипел в истекающие секунды жизни – выронив клинок, он привстал на цыпочки, пуча глаза и растягивая рот в неслышном крике. Олег выдернул меч и повернулся кругом к парочке разноцветных. Сойдясь на мечах с «красно-чёрным», более опасным и опытным противником, Сухов стал кружить, уходя от клинка «жёлто-голубого», – тот подпрыгивал, ярился, пытаясь достать магистра и аколита, но его намерению то и дело мешал «красно-чёрный», будто нарочно загораживавший Олега. Италиец и рад был бы уступить товарищу, да не мог выйти из магического круга, который со звоном и шипением рассекаемого воздуха чертила беспрестанно разящая сталь. Олег Полутролль, гридень Рюрика и Халега Ведуна, владел мечом на уровне, недостижимом для венецианских бретёров.
«Красно-чёрный» прилагал отчаянные усилия для того, чтобы только удержать скимитар. Скованный величайшим напряжением, он изнемогал, венецианцу казалось, что у противника отросло шесть рук, как у страшненького божка из Индии, и сразу полдюжины мечей пытаются иссечь его. Томящий страх набухал в венецианце, рождая отчаяние, – «красно-чёрный» уразумел, что магистр не бьётся с ним, а забавляется, теша себя жестокой игрой. В какой-то момент произошёл надлом – рука бретёра дрогнула, пропуская удар, и меч-спафион перечеркнул ему горло – вбок словно брызнуло рубиновым вином.
Обратным движением клинка Олег поразил «жёлто-голубого» – тот умер, так и не успев ничего понять.
Сухов медленно выдохнул – и услышал топот. Ещё трое, нет, четверо со скимитарами выбегали из старого парка, над деревьями которого возвышалась одинокая колонна зеленого в крапинку мрамора. С кличем «Святой Марк!» они всем скопом бросились на Олега.
Магистр опустил меч, наклонил голову, готовый встретить новую напасть, как вдруг в тылу у венецианцев заметались две тени – огромная и не очень. С радостью и облегчением Сухов угадал в них Ивора и Малютку Свена.
Венецианцы изумились, рассмотрев на его лице приятную улыбку, а в следующий миг им очень не повезло – одному в спину втесалась любимая секира Малютки, другого наотмашь ударил Пожиратель Смерти, почти снеся голову с плеч. Третий напоролся на спафион Олега, а четвертого подрубил Котян.
– Припоздал я! – выдохнул он с сожалением, добивая поверженного врага.
– Спасибочки, – расплылся в улыбке Олег, – подсобили чуток!
– Не всё ж тебе одному, – ухмыльнулся Свен.
– Да я всё того Пауло Лучио искал, – сказал Ивор, аккуратно обтирая клинок об убитого. – Нашёл-таки, но поздновато, тот помереть успел – его из лука расстреляли.
– Стрел понатыкали… – протянул Малютка Свен. – Как ёжик стал!
– Ясно, – кивнул Сухов и задумался. – Вот что, малышок… Это самое, сгоняй-ка ты за князем. Лады? И веди его ко мне домой. Скоро мы в поход идём, ясно? Лангобардов будем бить. Пойдём на больших лодьях!
– Так а где ж их взять? – подивился Ивор.
– Вот и обсудим, где да как. Пошли. Алёна обещала на ужин седло косули подать с бобами, так что пошевеливайся, Свен, а то не достанется.
– Бегу! – сорвался Малютка с места, перепрыгнул сражённого венецианца и помчал к Месе.
– Пошли, – повторил Олег.
И они пошли.