Невысказанность – парящее чувство, влетающее ветром в легкие.
Пекарня пустовала. За окном завывал ветер. Липкие снежинки ударялись о стекла, так, словно зима хотела прибрать к рукам светящиеся дома, проникнуть в последние приюты тепла. Захватить их, остудить, накрыть белым ковром, чтобы до весны все утихло и превратилось в ледяную пустошь.
Освещение вновь заморгало, лампы едва выдерживали перепады напряжения. Их вспышки резали глаза, после чего они тухли, окуная помещение в темноту. И вновь зажигались, словно говоря: «Мы тут, все в порядке, мы живы».
Роберт раздраженно щелкнул выключателем. Через мгновение кухню наполнил свет керосиновой лампы. Его желтое свечение напоминало осень: теплую, разбрасывающую едва пожелтевшие кленовые листья. Они, шурша, падали, смешиваясь с другими. Иногда ветер подхватывал их, разбрасывая по асфальту яркими пятнами: зелеными, красными, золотистыми и пожухлыми, черными.
– Снова потемки, – Роберт тяжело вздохнул и с осуждением покачал головой. – Садись, не обедала, не ужинала. Остался картофель, согрею чай.
– Я сама…
– Еще бы, сама. Садись, – его голос прозвучал непривычно строго, властно. – Молли отдыхает, Коул у себя – ему выезжать рано утром. Не хватало, чтоб еще и ты вымоталась… и тогда в пекарне останусь только я. Сам, знаешь ли, со всем не справлюсь.
– Роб? – Ани села за стол, тревожно заламывая пальцы, и с волнением рассматривала своего друга.
Уверенные, точные движения… Он делал все машинально: поджигал крохотную газовую плиту, ставил маленький горшок на пламя и грел воду. В этом всем сквозило что-то отчужденное, непривычное, далекое. Косая тень закрывала часть лица. В полумраке он казался старше своих лет. Строгий силуэт смягчила лишь мятая кофта и привычный теплый аромат дерева. Одеколон подарила Молли. Он был простой, совсем незамысловатый, но по-особенному подходил Роберту. Поначалу масляные духи отдавали липовым медом, затем сменялись смесью полевых цветов и горечью дубовой древесины, а как только насыщенная нота утихала, они превращались в мягкий и слегка терпкий запах свежих фруктовых дров. Теплый, успокаивающий, близкий.
– Что? – Он поставил на стол горшочек и большую стеклянную чашку с ароматным разнотравьем.
Печеный картофель с овощами пустил сок. Зачерпнув немного жидкости, она пригубила ее. Приятным теплом бульон проник в желудок. Картофель полностью разварился и от этого стал еще вкуснее. Пряные специи придавали ему легкую кислинку и остроту. Тепло, согревая, растекалось по телу.
– Как ты?
В этом простом, ничего не значащем вопросе скрывался подвох. И Ани, затаив дыхание, отвела взгляд. Она спрашивала и боялась, что услышит ответ. Сейчас Роберт был другим, вновь напоминал серую тень, которую она встретила в ту ночь: холодный, раздраженный, тревожный… чужой.
Потерянные люди всегда стараются быть в движении. Это имитирует жизнь. Будто в конце пути что-то изменится, будто в следующем квартале начнется новая жизнь. Но это обман.
Роберт крепко сжимал в руке чемодан. В небольшом квадрате хранились поношенные свитера – он нашел их на чердаке в разваленном доме, – несколько рубашек и выцветшие брюки. Его запутанные волосы из-за сильного ветра закрывали глаза. Он дышал полной грудью, наслаждаясь прохладой. Еще пара часов, и чистый воздух вновь наполнится гарью. В подвалах начнут топить старые печи и камины, во дворах – жечь костры.
Октябрь задушил последние теплые вечера, размазал по мокрым улицам разноцветные листья, наполнил дома первыми заготовками дров. Тишина.
Этот город был больше предыдущего. Роберт по привычке ходил возле рассыпавшихся домов в надежде найти еду, воду и теплую одежду. В чемодан много не помещалось, да и запасов не хватило бы дольше чем на трое суток. Черствые корки хлеба, немного овощей, сыр.
Он зашел в небольшой и узкий подъезд. Пахло сыростью и гуталином. Насыщенный запах темноты, скорби и переизбытка эмоций. Роберт ничего из этого не ощущал. Он давно ко всему привык. Этим людям больше не нужны ни вещи, ни еда. А он – жив. За несколько лет разрушений он вырос, вытянулся, очерствел. Заглядывая в безликие и пустые глаза мертвецов, он осознавал, что внутри ничего не шевелится, не вздрагивает. Роберт считал, что жалость – это плохое чувство. Жалость вынуждает совершать не те поступки, привязываться к нежеланным людям, цепляться за то, чего нет. Но он умел сопереживать.
В крохотной квартире он нашел засохшие маковые булочки, немного чая и горсть орехов. Остальное уже разобрали. Насыпав орехи в небольшой карман, Роберт поспешил прочь. Пусть другим достанется то, что он не нашел. Покой.
Среди бесчисленных трехэтажных домов виднелся разваленный особняк. Его витражные стекла отражали свет, исходящий от серого неба. Полупрозрачные тени мягко окутывали осколки, пряча под широкими кронами деревьев кусочки жизней. Он хотел пройти мимо, но взгляд зацепился за серый силуэт под крыльцом. На вид совсем еще юный мальчишка кутался в бесполезный свитер. Холодало.
– Эй, чего ты здесь сидишь? Пошли… Эй…
Роберт потряс крохотную фигурку за плечо. Та подняла голову. Бледное, словно кости, лицо было испачкано в пепле и крови. Слишком женственные черты. Бездонные кофейные глаза, наполненные горечью. Роб вздрогнул, будто почувствовал этот резкий и неприятный привкус.
Онемевшие пальцы, слабые и безвольные, с трудом удерживали чашку. Старые воспоминания вскрыли затянувшиеся раны, впуская в душу прежний холод. Он был страшнее, чем вьюга за окном. От него не спасет затухающая печь. От него не сбежать.
– Все нормально, не бери вчерашнее в голову – нахлынуло. – Он сжал руки, усмехнулся и заглянул Ани в глаза.
Неприятное чувство полоснуло ее, крохотными семенами посеяв тревогу. Он вновь сделал шаг назад, закрывая свои эмоции, закрывая себя, не впуская в изможденную от переживаний душу. Отстранялся, словно это могло спасти от пропасти, но ведь она за спиной, она там, где не видно, там, где не ожидаешь.
– Что же тогда тебя тревожит? – Она решилась на этот вопрос и тут же осеклась.
В горле пересохло, от сладкой травяной воды воротило. Аннетт, скрываясь за широкой кружкой, делала вид, что пьет. Горячие прикосновения смачивали обветренные губы, но при этом обжигали так же, как взгляд Роберта, от которого она пряталась.
– Ты, – Роберт неожиданно тепло рассмеялся и тут же посерьезнел: мягкая улыбка сменилась суровым взглядом. – Завтра никакого шитья – иначе я выброшу все твои игольницы вместе с швейной машинкой.
– Я бы и сама выбросила эту рухлядь, да жаль, – Ани тяжело вздохнула. – Новую вряд ли можно достать. Конечно, если здесь нет магии, переносящей в какую-то другую, более счастливую реальность.
Он выбросит игольницы… Сейчас Ани казалось, что она – та самая мягкая и безобидная подушечка, в которую беспощадно вонзают острые иголки воспоминаний, черствости, безразличия и невыносимой заботы, которая, словно штормовые волны, то окутывала ее своей добротой, то оставляла высыхать и задыхаться на сухом песке. Ей казалось, что все это какая-то игра, странный, замысловатый узор на мятой и потрепанной ткани, который она никак не может отгадать.
– Посмотрим мы твою машинку, ничего ей не станет. – Роберт забрал у нее из рук чашку. – Оставь, все равно только делаешь вид, что пьешь.
Теплая ладонь на долю секунды скользнула по ее пальцам, и Ани невольно разжала их, разрешая забрать бесполезный напиток – он не согревал тревожное сердце. Аннетт отдернула руки и спрятала под стол. Их обожгло воспоминание о неприятном ледяном прикосновении, которое она совсем недавно испытала возле входа в пекарню. Эдвард сжимал ее пальцы, болезненно давя на кожу. Знал ли он, что причиняет боль? И вот теперь, после бережных прикосновений Роберта, воспаленные от холода костяшки заныли, показывая разницу, напоминая, что все еще чувствуют странное покалывание и непривычную дрожь. Такую же, как в тот вечер. Значил ли он что-то для Роберта?
Аннетт хмурилась. Она помнила, как хотела сказать что-то бесполезное, как Роберт сделал шаг вперед. Настолько близко, что воздуха на двоих не хватало. Как легко коснулся шершавыми губами щеки и тут же отстранился, словно он не хотел, но сделал неосторожный жест под дурманным глинтвейном.
Молли говорила, что все это пустяки, что ничего не значит, что Роберт опекал ее, словно сестру, иногда позволяя себе по-братски невинные прикосновения. Но ведь они и правда ничего не значили.
– Не засыпай, в нагревателе еще осталась теплая вода. – Он взлохматил ее волосы, сделал глоток из чашки и добродушно улыбнулся. – Я домою посуду.
Роберт проводил взглядом уставшую фигурку, и как только та скрылась на лестнице, устало вздохнул. Он чувствовал себя обессиленным, разбитым. Темнота окутывала его, несмотря на тусклое и замыленное свечение керосиновой лампы. Тонкая струя воды тихо шумела, мешала думать. Ее привычное булькающее урчание отвлекало, убаюкивало, но лишь на время. Короткое, но неустанно бегущее время.
Грязная посуда закончилась. До блеска отполированные и скрипящие тарелки вернулись на свои места, но Роб медлил. Намеренно растягивал минуты, вытирая стол, стирая и без того чистую тряпку. Покрасневшие от горячей воды руки покрылись шелушащейся кожей – ничего, потом пройдет.
Роберт поднялся на мансарду и вошел в комнату. Ее освещала почти догоревшая свеча. На стенах плясали тени. Они напоминали ему ускользающие сны. Последнее время Роберт их не помнил. Точно знал, что они были, но не мог вспомнить. От них оставались лишь ощущения… зыбкой земли, которая вот-вот собиралась рассыпаться под его ногами; теплых рук, бережно вытаскивающих его из кошмаров; звонкий смех, который он так часто слышал в госпитале; бурлящие реки; обжигающие прикосновения крови; холодный металл инструментов. Все смешивалось в одну воронку, затягивающую его на дно.
Он нерешительно подошел к кровати. Холодная простыня и пуховое одеяло отпугивали, предвещая кошмары.
Ани сидела на своей, зябко кутаясь в широкое одеяло. Влажные волосы рассыпались. Она положила голову на колени и задумчиво наблюдала за тем, как тонкий фитиль догорал и огонь, захлебываясь в воске, боролся за жизнь. Пламя карабкалось, цеплялось, вспыхивало на перегоревшей нити, но так и не смогло задержаться на обугленном кусочке. Комната наполнилась темнотой.
Казалось, что после отъезда Коула дом опустел. Молли почти не выходила из своей комнаты. Да и куда? На кухне она не могла сидеть без дела… Хмурилась, надувала пухлые губы, нервно покусывала их, но смиренно придерживалась правила «не переусердствовать». Поэтому старалась держаться от прежних хлопот подальше и не мешаться под ногами.
Ани и Роб молча занимались делами: Роберт разбирал швейную машинку, ремонтировал стеллажи для хлеба, выравнивал формы для выпечки, точил ножи… Аннетт стояла за прилавком, натянуто улыбаясь посетителям.
Пекарня встречала яркими ароматами выпечки, подрумяненной карамели и яблок. Ани, как всегда, сидела на высоком стуле за прилавком, подперев рукой голову. Посетителей почти не было. И немудрено: за окном бушевала вьюга. Ее белое покрывало превратило улицу в чистый лист бумаги – пиши не хочу. Если бы Аннетт спросили, что она на нем написала, то Аннетт с уверенностью ответила бы: «Весну». Серый асфальт, сине-зеленую реку, которая растекалась бы кляксами-волнами по мокрой бумаге, светлое небо в розово-фиолетовых прожилках рассвета и небольшой белый дождь – опадающие цветы фруктовых деревьев. Жаль, что белизна за стеклом всего лишь снег, который впитает в себя краски, а метель тут же заметет следы.
Раздался звон колокольчика, и Ани встревоженно оторвалась от размышлений. На щеке красовалось розовое пятно – не стоило подпирать ее рукой. Но это же пустяки?
В пекарню вошел Эд. Его заснеженное пальто, казалось, превратилось в кусок льда – снег подтаивал и тут же примерзал к шерстяной поверхности. Он хмурился, крепко сжимая в руке небольшой чемодан.
– Ани? – Он удивленно застыл возле прилавка.
– Горячей воды? – Она рассеянно кивнула в знак приветствия и достала из-под прилавка чашку.
– Нет, я тороплюсь, через час поезд.
Тонкие губы расплылись в улыбке. Он, не отводя глаз, рассматривал взъерошенные волосы, небрежно заправленные за уши, уставшее лицо. Вглядывался в карие глаза, стараясь уловить в них что-то теплое, но, кроме грусти и красноты, ничего не видел.
– Уезжаешь? – В сиплом от долгого молчания голосе прозвучала нотка разочарования.
– На время, – Эдвард улыбнулся. Почти беззаботно, но натянуто, не правдиво.
– Все в порядке? – Ани хмурилась, сжимая карандаш в руке. Он, словно соломинка, помогал ей держаться.
Необъяснимая тревога внутри нарастала, отзываясь мелкой дрожью в пальцах. Ей казалось, что в спину кто-то осуждающе смотрит, сверлит ее взглядом, говорит: «Ты не должна с ним говорить, это неправильно». Что-то в облике Эдварда отпугивало ее. Синяки под глазами расползались по худому лицу, суровый, злой взгляд буквально впивался в нее. Отчего он так обжигал?
– Две маковых булочки и полкирпича ржаного хлеба, если его можно нарезать.
Ани кивнула и засуетилась: обернула булочки в плотную бумагу, завязала бечевкой и принялась нарезать хлеб. Большой нож выглядел нелепо в руках хрупкой продавщицы, отчего взгляд Нордмана потеплел. Он с любопытством наблюдал за тем, как Ани отмеряла ширину кусочков, как нажимала на ручку, отрезая очередной. Как бережно складывала и упаковывала хлеб, плотно стягивая пакет веревкой. Ловко, легко, непринужденно.
– Это все? – Она прикусила край карандаша, задумчиво пересчитывая заказ.
– Да. – Эд взял в руку два небольших пакета и рассчитался. – Доброго вечера!
– До встречи! – Ани помахала рукой, стараясь не провожать взглядом посетителя, и принялась записывать продажи.
Неожиданная, до этой секунды нежелательная встреча почему-то стала приятной, напоминая Аннетт, что жизнь идет своим чередом. Все движется по кругу: если вчера печальные мысли мешали уснуть, то завтра будет легче – усталость помогает на многое закрыть глаза. Она вселяет безразличие, сковывает и опустошает. Дает минуты свободы.