Итак, я в гватемальской клинике Health & Help. Не верится, но алая надпись на белой стене подтверждает, что всё это на самом деле, не чудится.
Девушка с короткими чёрными волосами подхватывает мой чемодан с привезёнными медикаментами и бежит его распаковывать. Раскладывает инсулин по полочкам холодильника, уносит коробочки антидепрессантов и жаропонижающих в аптеку. Только после этого представляется – реаниматолог Лена. Сейчас она тут за старшую, здесь уже третий месяц, дольше всех. Хохочет.
– Не знаю, как так вышло! Я собиралась тут максимально быть исполнителем, но вот меня назначили руководить, хотя я это дело терпеть ненавижу, ха-ха-ха.
Проводит экскурсию по клинике: приёмный покой, две консультационных комнаты, душ, туалет, кухня, три волонтёрских комнаты – в каждой по три спальных места. Рекомендует пойти в душ. Иду, всё ещё не веря в реальность происходящего. Я в гватемальской деревне, которая не отмечена ни на одной карте мира. И здесь есть душ, прямо с водой, она льётся, и даже тёплая – от солнечной батареи нагрелась за день. Деревни нет, а душ есть. Вымываю песок из волос, ноздрей, ушей. Заматываю мокрые волосы гватемальской резинкой с куколкой – подарок моей первой местной знакомой, девушки Америки.
Собираемся ужинать. Знакомимся, запоминаю, кто откуда и как зовут.
Лена, реаниматолог из Москвы, её уже запомнила. С ней я и жить буду в комнате, только у неё есть свободное спальное место. Раскладывая свои вещи, заметила, что у неё на тумбочке лежит православное Евангелие – ещё одна точка соприкосновения, помимо того, что обе мы из одной страны.
Лиза, педиатр, и тоже из Москвы. Наверное, именно поэтому она больше других общается с Леной. У них общая Москва, московские парки, общие больницы и, частично, общие коллеги, общее личное – обе с некоторого времени в разводе. Лена чуть дольше, Лиза с этого года, недавно.
В. (имя не указывается полностью из-за последующих печальных событий с участием этого коллеги) – военный врач из небольшого городка в Центральной России. В отличие от девочек, держится в стороне и вопросов не задаёт. Пока его не понимаю, но ничего – мы ещё познакомимся как следует, я тут надолго.
Мириам, медсестра из Португалии, подаёт на стол ужин – сегодня её очередь готовить. Тут всё по очереди: один волонтёр готовит, другой моет посуду. На следующий день готовит тот, кто вчера мыл посуду, и так далее, по графику. Лена вписывает меня маркером в график, так что завтра я мою посуду, а послезавтра впервые готовлю здесь на всю команду. Запечённые овощи от Мириам – вкусное, хотя и недостаточно острое блюдо, на мой вкус. Можно доложить перец себе лично, перец есть. Мириам хохочет над тем, что я в первый же день в клинике плачу. Это не я плачу, это перец.
Почти сразу после ужина ложимся, в 21:00. Здесь всё по свету: с ним вставать, с ним и ложиться, так принято. Завтра суббота, поедем на рынок, так тоже принято – по субботам в клинике нет приёма пациентов. Заматываюсь в шерстяной костюм и два одеяла. Ночами тут зябко, около нуля, горы.
Удачно я приехала, пятничным вечером. За выходные и с клиникой успела познакомиться, и с местными, и на рынок съездили. После рынка ели с ребятами пупусы (лепёшка с сыром или фасолью внутри – национальное блюдо Центральной Америки) в пупусерии и пили кофе в кофейне – здесь всё в отдельных местах делать принято, усвоила уже.
Снимала четырёхлетнего мальчика.
Что-то простудное и у него, и у матери: температура, болит голова, болит горло. Показал мне сопли.
Показал автобус и поезд на своей футболке. Объяснил, в чём разница. Сказал, что предпочитает автобус, потому что до поезда далеко ехать.
Рассказал, что не играет в футбол, потому что ему можно гулять только возле дома, а там траншея с водой, и он очень устал в неё падать и звать на помощь.
Спросила, хочет ли посмотреть снимок. Посмотрел.
– Тебе нравится фото?
– Мне ты нравишься.
И обнял.
Приём начинается в 8:00, каждый будний день. В 7:59 медсестра Мириам открывает дверь приёмной и раздаёт пациентам номерки, чтобы порядок был.
Я сняла номерок у крайнего в очереди. Он был четырнадцатым.
Многие пациенты приезжают в промежутке 5:50-6:30, почти за два часа до начала приёма. Часто потому, что их подвозят до клиники родственники или соседи, едущие на работу. У кого нет машины и денег на такси – приходят пешком. (Как правило, местные жители передвигаются своим ходом. Единственный транспорт, который можно найти в деревнях, – всё та же флитера. Можно дать денег её хозяину, и он отвезёт куда нужно, но денег чаще всего нет.) Почти каждый пациент на мои рассуждения о расстоянии говорит, что пройти десять-двадцать километров в одну сторону – это нормально, это не сложно. На днях пришёл мужчина с жалобами на плохое самочувствие. При расспросах выяснилось – он прошёл утром около тридцати километров, ему стало нехорошо, поэтому он выпил энергетик и пошёл дальше.
Итак, сегодня на начало приёма в очереди было четырнадцать пациентов. Потом подошли ещё. И после обеда. Потом я сбилась, уточнила у врачей. За день в клинике было двадцать три пациента.
Стоит ли здоровье стольких людей всего, что приходится делать команде ради продолжения работы клиники здесь? Даже если пациентов пришло бы трое, я не считаю себя вправе сказать «нет». А когда их столько – ответ очевиден.
Сеньору Алехандру для фотографии пришлось из цветника вынуть.
Он у неё сильно больше, чем у других, пышнее. Всякий вечер возится она в нём, цепляет на расшитый пластиковыми бусинами фартук завяленные солнцем лепестки гладиолусов и георгин. Слышит сеньора плохо, всякий вопрос дважды, а то и трижды прямо в ухо повторять приходится.
– Почему у вашего дома цветы так хорошо растут?
– Потому что я делаю, как они мне скажут.
– Что это значит? Разве растения разговаривают?
– Я с ними говорю. Спрашиваю, как им лучше, хочется ли им воды там больше или места. А они отвечают как умеют. Только слышать не все могут.
Идём-бредём с ней вдоль дороги, прогуливаемся. Дорога обмоталась вокруг горы, словно лента. Одним краем к каменной глыбе прицепилась, другим краем в поросший лесом овраг свисает. Алехандра подходит к краю в местах, где трещины его разбахромили и уже на дорогу выползают. Останавливается над трещинами, глядит в них закрытыми глазами, что-то пришёптывает.
– Вы что ж, и с дорогой разговариваете?
– Я горе́ шепчу. Прошу, чтобы подольше камни эти да песок держала. Другой дороги отсюда нет, если эта развалится, не выбраться нам будет из деревни совсем никак.
Подбирает банки из-под газировки, пакеты рваные, плёнку. Прячет в широкие карманы фартука. Поясняет:
– Земле больно, когда на ней мусор валяется. Она злится и уходит от нас. Надо чаще спрашивать природу и слышать её, тогда она не опасная для людей, добрая становится.
Щурится на меня, говорит на прощанье:
– Людей тоже спрашивать и слышать надо. Ты вот мужа слушай обязательно. Чтобы он злым не стал.
Ушаркивает лопнувшими туфлями в малиновый закат. Слышит.
Что поделала хорошенького, по порядку.
Раздавила двух скорпионов.
Начала писать стихотворения.
Закапала джинсы сначала ананасом, потом арбузом.
Сделала четыре сотни с хвостиком фотографий.
Обсудила с пациентом отличия православия от католицизма и протестантизма.
Шибанулась о борт флитеры и теперь ношу на плече пару синяков.
Сварила суп на пять человек из воды, трёх томатов, соцветия брокколи и спагетти. Получилось даже вкусно.
Влюбилась в кошек. Они меня оцарапали. Разлюбила кошек.
Живу дальше.
Новая пациентка, ей восемь дней от рождения. У неё нет имени – здесь имя младенцу дают примерно в месячном возрасте.
У неё есть мать, которая на вопрос о будущем имени отвечает: «Creo que morir» («Думаю, она умрёт»).
У неё есть дом, от которого до клиники – десять часов пути, пешком и на разных флитерах, потому что нет денег на транспорт.
У неё есть девятилетний брат, ради которого они пришли к врачам. Уже три месяца у мальчика сильнейший дерматит, кроваво-красные глаза и шкодная улыбка. У беременной матери не было сил привести его на приём, смогла только сейчас, родив ребёнка.
Они должны прийти на повторный приём через несколько дней. Я надеюсь узнать, какое у неё всё-таки будет имя. Надеюсь, что оно будет.
Почему-то вспоминается история моего рождения, много раз рассказанная мне в детстве. Меня в этой истории не ждали, ждали мальчика, сына. Ему и имя заготовили, мужское. Специально на УЗИ просили не сообщать пол, так были уверены в первенце. А родилась я, не мальчик биологически ни разу. У меня тоже не было имени, не припасено оно для меня было. Ну, правда, родители экстренно открыли календарь и назвали меня, даже и месяца не прошло. Но что-то общее с этой сморщенной крошечной девочкой я углядела, определённо.
Забавное. В Гватемале, впервые за долгое время, чувствую себя в абсолютной безопасности. Оттого ли, что получилось то, что могло не получиться? Оттого ли, что ушёл страх за будущее и появилась уверенность в нём? Не знаю пока точно. Просто чувствую.
Вообще, здесь я много что чувствую. Порой это поддерживает. Порой штормит и уносит в панику. Чаще всё же поддерживает.
На последней перед моим отъездом сессии психолог пожелала мне помнить, что рядом со мной есть другие люди. А ещё сказала, что мой масштаб личности неизбежно будет притаскивать новые поводы для паники, но я точно каждый раз выживу. Понятия не имею, чего там по масштабам моей личности, но вот про людей рядом точно убедилась. Весь мой путь в Гватемалу на них держался.
Вложение, о котором ни капли не сожалею сейчас, – одиннадцать месяцев еженедельной терапии. Спасибо Алле, моему прежнему руководителю, которая как-то мягко убедила сделать это. Правда, мне нереально везёт с людьми.
Разболтались с сеньорой Эверильдой.
У её мужа диабет, вот уже десять лет как. Он тут у многих, но пока что никто не может мне ответить на вопрос – почему. Сеньора первая, кто попытался.
– Думаю, потому, что мы ничего не делали для своего здоровья, когда были молоды. Мы просто жили, работали. А сейчас нам больше семидесяти лет, мы стали что-то делать, но помогает ненадолго.
Рассказывает про свою свекровь. Та не дожила до своего столетия около трёх месяцев, редчайший случай для Гватемалы. Сеньора Эверильда несколько раз восхищённо повторяет:
– Очень крепкая женщина была, очень крепкая.
Замолкает на несколько минут, трогает меня за руку и говорит:
– А мы не крепкие, совсем не крепкие. Поэтому нам и нужна помощь.
Прошу разрешения сделать фото. Она снимает тёплую кофту, под которой оказывается расшитая блуза:
– На фотографии нужно быть одетой красиво.
Харальд Габриэль.
Он приехал в клинику, неистово вопя, отказываясь измерять температуру, звонко кашляя и чихая – простыл.
В Гватемале сейчас сезон дождей, по ночам температура опускается до +15 °C. За те две недели, что я здесь, – несколько раз бывало и +8 °C, деревня в горах. Большинство сельских домов не имеет ничего похожего на систему отопления. Стены каменные, плохо прогревающиеся и плохо просыхающие. Часто в домах нет дверей – просто проём в стене и тканевая занавеска.
Каждый приёмный день к клинике очередь из простывших детей и взрослых.
Харальд весит 5 килограмм и 300 грамм, что для его двухмесячного возраста, в общем, нормально. Здесь часто дети весят меньше положенного. Потому что будущие матери, нося ребёнка, продолжают работать в поле. Я была в поле с одной матерью. Из еды для себя и двоих детей у неё была вода в термосе да два леденца.
Он родился в Centro de Salud под наблюдением медиков, а не дома. В этом ему повезло больше, чем большинству младенцев, – здесь в деревнях почти все рожают дома.
Пусть это будет не последнее, в чём ему повезло.
Сегодня пациентка спросила – не страшно ли мне тут. Почему-то вместо ответа вспомнились кусочки из того, что было в моей жизни:
– тазик с водой, в котором моешь сначала чашки, потом тарелки, а уж напоследок кастрюли, как самые грязные;
– школьный автобус, до которого идёшь три километра, а он не приезжает, потому что мотор замёрз при минус тридцати;
– скорая, которая, если за полтора часа на бабушкин приступ доедет, так чудо чудное;
– первая питерская работа «с людьми, которые имеют трудности в общении», оказавшаяся вебкамом;
– общежитие железнодорожников, в котором одна девочка разрезала вены на ногах, другая оторвала унитаз от основания во время рвоты, а мальчик спрыгнул с двенадцатого этажа;
– четыре дня до стипендии, прожитые на тридцать восемь рублей.
Ещё какие-то фрагменты, так уже, по мелочи.
Пациентка переспросила, страшно ли.
Нет, мне не страшно. Мне уже очень мало что страшно.
Донна Эсмеральда – хозяйка местного магазинчика через дорогу от клиники.
Четыре куска металлочерепицы для стен, один для крыши – и вот он, собственный магазин в гватемальской деревне. Стены изнутри плотно занавешены плёнкой и кусками ткани, чтобы песок с дороги не заносило сквозь щели.
В этом магазинчике можно купить масеку – кукурузную муку для тортилий. Соль – грязноватую, сбившуюся в комочки, более известковую, чем солёную. Консервированную пасту из чёрной фасоли – скорее сладкую, нежели бобовую, оставляющую угольную шероховатость на языке. Туалетную бумагу – это изредка, если повезёт. Цветной мармелад в целлофановых пакетиках, чипсы, газированную воду – это здесь можно найти всегда, это 90 % ассортимента.
Трижды в день в магазинчике не протолкнуться – во время перемены его заполняют школьники, которые за 1–3 кетцаля (примерно 10–30 рублей) сметают эти цветастые кулёчки и бутылочки.
Иногда Эсмеральда за шторкой печёт тортильи с фасолевой пастой и бананами – для пациентов, которые часами сидят в очереди у нашей клиники. Это единственное место в деревне, где они могут что-то поесть. Это единственное место в деревне, где она может заработать немного денег, чтобы купить ребёнку школьные принадлежности.
Донна Глория – наша соседка. Её дом буквально в ста шагах от клиники.
Пробегая мимо наших ворот, она всякий раз улыбается, кивает и частенько заносит нам угощения: то тамали, то банановое мороженое, то тортильи. Всё это она готовит у себя дома, но не для семьи, а на продажу. Складывает в тележку и развозит заказчикам: в школу и в алькальдию (что-то вроде местной деревенской администрации).
Иногда она заходит к нам с серьёзным лицом, как пациентка. Очень жалуется на боль в обеих руках от ежедневного вымешивания килограммов теста и на расстройство желудка. Получает от врачей необходимые для лечения мазь и таблетки.
На днях после работы заглянула к ней в гости.
Кухонька размером примерно два на четыре метра завалена посудой с остатками теста и начинок. Две комнаты: одна для донны Глории с супругом, другая для двоих сынишек. Весь дом пропах тёплой плесенью и жухлыми кукурузными листьями. Единственный источник света, он же вентиляция – прорезь в стене, под самым потолком.
Я сказала, что хочу сделать фото.
Один мальчик радостно притащил из кухни пластиковый стул с проломленным сиденьем. Второй заорал, убежал в соседнюю комнату и зарылся в одеяло. Донна Глория сказала, что нужно навести порядок. Нагнулась, подняла с пола пару вещей и долго не могла разогнуться.
Я сказала, что не стоит беспокоиться, и так нормально. Мне больше нечего было сказать этой очень красивой и очень усталой женщине.
Совершенно восхитительная часть волонтёрства – это безопасность. Не физическая, конечно, а психологическая. Сейчас поясню.
Это когда ты можешь спросить у коллеги за завтраком:
– А к какой религии ты принадлежишь?
И не будет хихиканья. И не будет разочарованного протяжного «ну-у-у, всё с тобой понятно». А будет часовая дискуссия. И продолжение дискуссии после работы.
И мнение, схожее с твоим. И мнения, не схожие с твоим, но уважающие и интересующиеся. И так это невероятно, до мурашек.
Да, вне волонтёрства такое тоже встречается. Но реже.
Да, внутри волонтёрства не всегда и не всё так. Есть вещи, которых даже рядом с этими прекрасными людьми мне страшно касаться.
Но всё же, мне думается, что волонтёрство – очень правильное направление для обнаружения своих. Тех, рядом с кем не страшно.
Мне это непривычно очень – чувствовать себя в безопасности, особенно, когда речь заходит о моей религии. Привыкла, что надо скрывать, так долго было. Когда меня стали отпускать в школу, было мне около пятнадцати. Там все, ясное дело, знали, что отец мой – священник. Или, как они говорили, хохоча, – «поп». Школа деревенская, что поделать – это прямо особый мир. Там я приучилась стыдиться своего «поповского» происхождения. Там я привыкла молчать о том, во что верю. Так было безопаснее для меня, но, что куда важнее, – для моих младших.
Задумалась тут о своей роли – роли фотографа в НКО. Сформулировала три факта.
1. Тебе никто не рад. И это нормально. Если подумать – они тебя в свою жизнь не заказывали. А теперь им приходится запинаться о тебя, работать под камерой, чувствовать под камерой. Радости мало. Ребята морщатся, но терпят. Пока что.
2. Ты ни хрена не делаешь. Ну, то есть оно так выглядит. Потому что примерно 60 % рабочего времени ты ждёшь: действия, света, поворота, шага и так далее. Кадра, в общем.
3. Ты здесь очень нужен. Потому говорить о деятельности организации только текстом недостаточно. Нужно показывать. И ты можешь сделать так, чтобы было что. И этот пункт важнее предыдущих. После моей работы здесь клинике будет что показывать о себе.
Мария, сорок восемь лет.
Она не училась в школе ни одного дня, не умеет читать и писать.
Она родила троих детей. Один умер в трёхмесячном возрасте, двое выросли. Ещё два ребёнка не родились – выкидыши.
Она плела корзины, её муж продавал их. А потом он привёл в дом другую женщину, и Марии вместе с детьми пришлось уйти.
Радуется, что дочь быстро взяли замуж и той почти не пришлось жить на улице.
Радуется, что с сыном почти достроили дом. День и ночь строили, потому что жить под плёночным навесом – холодно.
Радуется, что смогла дойти до клиники. Пришлось выйти в пять утра, к десяти дошла. Здесь у неё выявили диабет, положили под капельницу.
Я спросила, насколько такая ситуация типична для Гватемалы. Мария не поняла вопрос. Я поменяла слова, спросила – случалось ли такое с другими женщинами, её знакомыми.
Она помолчала и сказала:
– Я ничего не знаю про других. Я только знаю, что это очень тяжёлая жизнь для меня.
И заснула.
Быстро уронить рюкзак на пол чикенбуса, старого автобуса, когда-то бывшего школьным. Ронять рюкзак нужно не на ногу соседа, не на гнилую банановую шкурку, а ровно на пол. Быстро достать пакет. Мысленно сказать спасибо бабушке, которая приучила каждую белую вещь в целлофановый пакет заворачивать, вот почему он есть в этой истории.
Полтора часа везти этот пакет вместе с рвотой. Потому что не знаешь, сколько раз тебе ещё понадобится, а он у тебя один. В итоге он пригодится раз шесть.
Потом найти, куда его выбросить. В Гватемале сложно найти мусорку, поэтому мусор примерно везде. Приходится очень постараться не усугублять. В итоге всё почти хорошо. Содержимое вместе с пакетом уходит в контейнер и немного на джинсы.
Пожалуй, тошнота при поездках по горным серпантинам пока что в топе моих гватемальских сложностей.
На прошлой неделе были в гостях у двух самых зажиточных семей нашей деревни.
Адольфо – в прошлом состоял в алькальдии, а сейчас владелец дома, который сдаёт приезжим и туристам.
Собственная семья Адольфо из шести человек живёт в обычном для местных доме: каменные сырые стены, земляной утрамбованный пол. Дверь на улицу – кусок плёнки.
У младшей дочки Адольфо нет домашней обуви, только одна пара – для школы. Зато есть портфель с розовой принцессой, есть драная плюшевая змея, есть собственная собака с огромными мятыми ушами и кличкой Майя.
Мама Адольфо много смотрит на нас и много улыбается. Она в свои восемьдесят четыре почти не говорит на испанском, только на киче. Невестка переводит ей важное из разговора.
Ложек хватило только нам пятерым и хозяину. Их в доме всего шесть штук. Хозяйка нашла две вилки, для кальдо годится, в нём всё крупными кусками нарезано.
Моисей – вместе с женой держит единственную на несколько ближайших деревень аптеку. Его жена – единственная медсестра среди местных, а ещё единственная женщина, которая несколько лет назад состояла в алькальдии.
Дом их семьи сильно выделяется среди других – окрашенными в глубокий бордовый стенами, металлической дверью, занавешенными окнами.
Внутри разницы уже меньше. Потёртые футболки на Моисее и детях, сколотый лак на ногтях у хозяйки. Красивых глубоких тарелок только четыре – отставлены специально для гостей. Себе наливают в обколотые полинявшие. Чашек для напитков тоже всего пять, специально для нашего прихода подготовили одноразовые бумажные стаканы.
Моисей радуется, что обе дочери семнадцати и двадцати лет – учатся. Одна на учителя, другая на медсестру. Пока что здесь это единственная знакомая мне семья, в которой серьёзно обсуждают образование, единственная семья, в которой занимаются им.
Приезжала Вика Валикова – одна из основательниц организации Health & Help.
По официальной версии – проверить, как работает клиника и мы в ней.
По фактической версии – да, проверяла клинику, принимала пациентов, общалась с представителями деревни о дальнейшей работе клиники, слопала между делом все зелёные яблоки. А ещё рассказывала нам, что было до.
Как они с Кариной Башаровой семь лет назад на гаражной распродаже в Уфе продали все свои вещи, чтобы уехать в Гватемалу и начать строительство клиники.
Как ходили на ужины к разным сомнительным мужчинам, которые при них же обсуждали внешний вид девушек. Ходили потому, что эти мужчины могли дать для клиники медикаменты или инвентарь.
Как она сама, Вика, за пожертвования на стройку сделала клиентам сотни проколов разных частей тела. Теперь я знаю, что бывает пирсинг вообще всего, вот прямо вообще.
Как машина, на которой они везли стройматериалы в клинику, сломалась на пустыре в чужом департаменте страны. Как местные подвезли до ближайшей деревни, накормили супом из травы и положили ночевать на голых лавочках – не со зла, напротив: сами ели то же и спали так же.
Пожалуй, неофициальные версии событий как-то важнее прочих. Понятно становится, сколько всего лежит под тем, чтобы я сейчас сидела на этой горе в сухой чистой комнате с чаем и писала вам этот текст.
3 июня отмечали моё двадцатишестилетие. Честно, полагала, что буду проживать его сама с собой из-за моей удалённости от близких, разницы часовых поясов и прочего.
Выгреблась в прохладную волонтёрскую столовую к завтраку: с немытой головой, с чешуйками кожи на носу, в мятой футболке и пледе. Приготовилась пить невкусный дешёвый кофе, который мы покупаем для всей нашей команды в супермаркете (да-да, в кофепроизводящей стране сложно найти хороший кофе, который впишется в наш ограниченный волонтёрский бюджет на питание – качественный кофе в Гватемале стоит почти так же, как чёрная икра в России!).
В кухне слышится шебуршание и шёпот: Лена, она сегодня дежурит по кухне, и кто-то ещё из девочек переговариваются между собой. Наконец, открывают дверь. Поднимаю голову и вместо кастрюли с кашей втыкаюсь глазами в бургер. Ну, не фирменный бургер, конечно, и не с котлетой вовсе – у нас меню вегетарианское, мясо тут тоже стоит ого-го. Три оладушка, прослоенные джемом и сгущёнкой, сверху – зажжённая свечка!
Отчего-то в этот момент я не вспоминаю вовсе о том, что не люблю джем. И не думаю о том, что вся эта сладкая гора вряд ли вообще поместится в меня с утра. Почему-то я чуть-чуть плачу и говорю всем, что это лучший день рождения в моей жизни. И это истинная правда. Кошка Маньяна милостиво забирается ко мне на колени и облизывает мои сладко-солёные от сгущёнки и слёз пальцы. Ей вполне себе вкусно, мурчит. Мне, кажется, тоже.
Донна Магдалена очень настаивала, чтобы я сходила поработать на кукурузное поле.
– До́ктора, вы обязательно сходите! Поймёте, как мы еду добываем. Посмотреть сходите или поработать, как вам захочется. Но сходите прямо сегодня или завтра, я предупрежу дочку, что вы придёте. Придёте, да?
– Да, я очень хочу, обязательно пойду! Только на следующей неделе хотелось бы, на этой работы много… Можно не сегодня?
– Плохо это, очень плохо… Лучше сегодня. Завтра можно, но лучше сегодня.
– Почему же так срочно? Ведь ваша семья каждый день в поле работает.
– Надо спешить делать важное, надо спешить, до́ктора… Я вот пять лет назад тоже думала, что успею сына и внучку повидать в другой раз, устала очень, не зашла к ним после рынка. А в другой раз не увидела их уже…
– Что же случилось?
– Вулкан огнём плевался тогда, очень сильно плевался огнём и камнями, прятал в себя людей. И моего сына с женой и внучкой тоже спрятал в себя, я их больше не видела. Теперь мне каждую ночь снится внучка и всегда с глазами разного цвета, а я и не знаю, какие у неё были они…
Молчали. Вспоминали. Пять лет назад и правда было сильнейшее извержение вулкана Фуэго. Много людей погибло, много пострадало. Все врачи нашей клиники ездили к подножию – помогать, кому можно помочь. Я читала об этом в истории клиники, а донна Магдалена – видела.
Молчали долго. Смотрели, как солнце затекает плавленым мёдом за горные склоны. Знали, что сегодня вулкан, слава богу, не плюётся, только чихает изредка.
– Вы приходите поскорей, до́ктора. Мы, люди, не можем знать, что будет через неделю. Если что-то интересно и важно – надо сразу это делать. Иначе потом сниться будет страшное, как мне вот…
– Хорошо, донна Магдалена, я приду. Завтра приду, скажите дочке.
– Вот и хорошо, вот и правильно!
Что ж. Пожалуй, поспала я назавтра пять часов, не больше. Зато побывала на горном кукурузном поле с гватемальскими крестьянами. Мне ведь это на самом деле было интересно и важно. И, да, я тоже не знала, что будет через неделю. Вулкан расписаний не выдаёт, и вся остальная жизнь тоже.
С поля унесла опухшую от солнца, пыли и усталости голову. Мозоли от мотыги кровавые на ладонях унесла – потом больше двух месяцев сходили. Зато успела увидеть и понять важное – в потом не будет удобнее. Этого потом, быть может, вообще не окажется. А сейчас – есть. И в нём стоит успевать жить.
Припомнила, что огромную часть прожитой своей жизни – ждала. Ждала, когда помирятся родители. Ждала, когда просохнет дамба и я смогу пойти в школу. Ждала, когда мать вернётся из роддома с очередным младенцем. Ждала, когда отец через несколько дней наконец-то отреагирует на мои «папа, прости, пожалуйста» и начнёт снова разговаривать. Ждала, когда же кто-то нам поможет и наладит нашу жизнь. Ждала, когда вырасту, уеду далеко-далеко и сама налажу свою жизнь. Вот с последним пунктом я, пожалуй, справилась на отлично, уехала.
Внезапно осознала, что я тот самый человек, который умудрился забраться в Латинскую Америку, когда:
– в твоей стране не выдают европейские визы;
– надо лететь длинным маршрутом и вдвое дороже;
– тебе везде задают десятки провокационных вопросов;
– на момент вылета всё ещё актуальны ковид и вакцина;
– твои банковские карты больше не работают за рубежом и т. д.
И даже несмотря на всё это, даже если в Хогвартсе наступили тёмные времена, всё равно можно делать то, что считаешь важным для себя. Тяжелее, но можно.
P. S. Никогда не ждать лучших времён – зафиксировано. В общем, теперь всем советую тоже не затягивать с тем, чего давно ждётся. Пользуюсь советом донны Магдалены, хорош.
Примерно раз в неделю педиатр Лиза делает генеральную уборку всего: клиники, туалета для пациентов, туалета для волонтёров, душевой комнаты, кухни. Вообще всего. Делает несколько агрессивно, громко роняет коробки, вёдра, до скрипа натирает окна.
Лиза убирается не потому, что мы всё засираем за неделю, нет. Каждый почти всегда делает уборку за собой, ну, разве иногда сил не остаётся. Лиза убирается потому, что раз в неделю она разговаривает с мамой.
Что говорит ей мама, мы не знаем. Но каждый раз, когда грохот чуть стихает, мы слышим монотонный металлический голос Лизы:
– Мама, это моё дело и моя жизнь.
– Мама, мы это уже много раз обсуждали.
– Мама, ты меня не слышишь.
Примерно через час такой агрессивной уборки и изматывающего диалога Лиза с красным лицом идёт в душ. Минут через пятнадцать нахождения там она включает громкую латиноамериканскую музыку. Минут через тридцать выходит из душа с нормальным, уже белым лицом, завивкой и улыбкой.
Мы привыкли. Привыкли, что раз в неделю нужно потерпеть один час, после чего получим идеально чистую, стерильную клинику и улыбающуюся Лизу.
Но сегодня, закончив уборку, Лиза не пошла в душ. Она села на кухне, уронила руки по обеим сторонам стула и смотрела в стену стеклянными глазами. Сидела так, пока Лена собирала на стол. Сидела так и после звонка к ужину. Сидела, когда все уже пришли за стол и начали есть.
Первой не выдержала Лена:
– Лиза, ты чего? Есть-то будешь?
Лиза шевельнула зрачками, повернула лицо в сторону голоса Лены и уронила:
– Я так больше не могу, понимаешь, не могу…
Лена попыталась сформулировать что-то поддерживающее, но замолкла. Мы даже не пытались, молчали.
Все мы знали, что мама Лизы категорически против выбора своей дочери. Нет, не так даже. Мама Лизы убеждена, что, уехав в гватемальскую деревню лечить диареи и простуды вместо московской ординатуры и последующей карьеры, – вот этим поступком дочь сломала себе жизнь. И она не просто в этом уверена, она считает необходимым каждый звонок напоминать дочери о её ошибке и уговаривать вернуть всё, как было. Лиза пытается держаться. Пытается оставить за собой право распоряжаться своей жизнью.
Комадрона, местная повитуха, – первый человек, который в большинстве гватемальских деревень видит новорождённого. Кроме тех редких случаев, когда женщина рожает в госпитале. Кроме тех частых случаев, когда женщина рожает дома за занавеской, в одиночку.
Сеньоре Паулине пятьдесят девять лет. Из них более тридцати она – комадрона. Принимает роды у местных жительниц. Подсказывает юным матерям, как обходиться с младенцами. Помогает найти продукты, которые делают грудное молоко более питательным.
Пришла в нашу клинику, потому что ей самой понадобилась помощь. Сильно болит спина, болит живот. Между разговорами с врачом о здоровье – болтает со мной. Говорит много, но всё по делу и о важном.
Ужасается тому, что многие деревенские женщины рожают в одиночку, даже комадрону не зовут, не то что в больницу не едут. Ужасается, но качает головой с пониманием и сочувствием. Поясняет – если женщина уйдёт из дома, некому будет обед и ужин для семьи приготовить. Потому и роды домашние – быстрее так.
Интересуется, как так вышло, что я семь лет замужем, а детей нет. Сама тактично опережает меня с ответом, предполагает контрацепцию и замирает. Я подтверждаю. Да, предохраняемся. Одобрительно кивает, почти с восхищением.
Сожалеет, что мало кто думает о том, как вырастить детей. Сначала рожают, потом уж думают. И то не все.
Помолчали с ней задумчиво.
Расстраивает, что таких разговоров мало встречаю.
Радует, что вообще встречаю.
Здесь многие не знают точную дату, а часто даже и год своего рождения.
Медсестра в нашей клинике, заполняя анкету с данными, пробует все способы:
– долго опрашивает каждого родственника, пришедшего с пациентом;
– уточняет у матерей, что происходило в стране во время рождения ребёнка;
– отправляет родителей спросить у соседей и знакомых по деревне.
Получается примерно. Очень примерно, с разбегом от двух до шести лет от реального возраста. Напротив каждого такого вымученного года рождения медсестра ставит знак вопроса. Примерный год.
В удалённых от городов гватемальских деревнях нет места, где можно быстро зарегистрировать новорождённого. Учитывая, что большинство родов происходят дома, даже без присутствия комадроны, то не оказывается никого, кто мог бы хоть как-то официально засвидетельствовать факт появления нового человека. Привычки самостоятельно фиксировать жизненные этапы у жителей тоже нет. Впрочем, и потребности такой нет. Часто пациенты, даже имеющие на руках документ с датой рождения, не могут ответить, сколько им лет. Просто протягивают документ, и уже врачи читают с него число, месяц и год.
Оттого, вероятно, что зачатие и рождение младенца здесь – не сродни таинству. Это вообще не событие. Это просто жизнь.
Так и живут они с примерным своим, одному Богу известным возрастом.
Семья сеньора Андреаса и сеньоры Марты – одна из самых образованных в Чуинахтахуюбе.
И я сейчас не про привычное образование – в школе они оба учились всего по нескольку месяцев. Марта даже читает с большим трудом, писать и вовсе не может. Я про другое.
Познакомилась с ними случайно – сквозь заросли вышла прямо в их кукурузное поле на склоне горы. Смеркалось, они уже собирались уходить. Прошлась с ними до дороги, познакомились на ходу. Напросилась на завтра прийти поработать с ними в поле, поговорить. Разрешили.
Назавтра встретились по свету, днём. Сеньор Андреас убирал с поля камни, высохшие старые кукурузные стебли, а нападавшие сосновые ветки откладывал в сторону – для костра. Сеньора Марта готовила кукурузные и фасолевые зёрна к посадке, выбрасывала пустые, подгнившие, оставляла в корзинке хорошие. Мне поручили сначала рыхлить мотыгой каменистую землю, не всю подряд, а лунки – каждая на расстоянии одной ступни от другой.
Работая, разговаривали.
Андреас рассказал, что он был в числе тех мужчин из деревни, кто семь лет назад помогал строить клинику.
– Как там поживает до́ктора Виктория? Я помню её, хорошо помню!
– У неё всё в порядке, она приезжала сюда недавно.
– Дети-то у неё появились? Она хотела, помню.
– Да, у неё скоро четвёртый родится.
– Ох, четвёртый! Значит, и правда, хорошо живёт.
Дожидаюсь, пока Андреас отойдёт подальше, к краю поля. Шёпотом спрашиваю у сеньоры Марты:
– А почему у вас только двое детей? Тут почти у всех много…
– Потому что видите, у нас поле маленькое, его на больше детей не хватит, даже двоих нам сложно прокормить.
– Как вы делаете, чтобы больше не появились дети?
– А я к вам в клинику хожу каждые три месяца, укол делаю. Когда мы с мужем узнали, что в клинике можно будет и детей лечить, и уколы такие ставить, мы сразу поняли – хорошо это для нас будет. Мы в клинике вообще много хорошего узнали.
Вспоминаю, что на днях действительно видела Марту в клинике, приходила на инъекцию. И ещё несколько раз видела их детей – пару раз в месяц каждый точно простынет, особенно во время сезона дождей зябко в доме.
– А соседи что-то говорят вам, спрашивают, почему у вас не много детей?
– Говорят иногда. Говорят, что родили бы мы ещё двоих детей, смогли бы второе поле получить и больше кукурузы выращивать. Но мы знаем, что второе поле не поможет нам, на четверых детей будет мало. А ещё я могу умереть в родах, и тогда мужу плохо будет с детьми одному. Так что лучше мы будем самую лучшую кукурузу на своём маленьком поле сажать, зато она точно вырастет, и нам будет что поесть.
Протягивает мне корзину с отсортированными кукурузинами:
– Кидай в каждую лунку по пять зёрен. Я буду закапывать.
За месяц очень сблизились с медсестрой Мириам. Наверное, потому, что чаще всего рядом с ней работаю – в приёмном покое клиники.
Мириам чуть моложе меня, ей двадцать три года. В приёмную она всегда притаскивает с собой чашку кофе, она фанат кофе. И совсем не фанат завтраков, готовит их с огромным трудом. Рассказывает, что в Португалии не принято завтракать чем-то, кроме чашки кофе и кусочка хлеба с маслом или джемом. Просто нет даже других блюд для завтрака, не знают о них – и не готовят, соответственно. Но тут, если мы будем все завтракать кофе и кусочком хлеба – на этом топливе мы пять часов работы до обеда не протянем. Тем более, что и хлеб-то у нас есть не всегда, он тут дорогой до жути. Так что по очереди учим Мириам готовить более плотные завтраки: кашу, омлет, оладьи. Она старается, очень. Каши у неё всё ещё получаются чуть хуже, часто слипаются, а вот оладьи и омлеты уже на отлично.
Рассказывает, что её бабушка в Португалии сломала руку. В перерывах между пациентами пишет бабушке, справляется о самочувствии, подсказывает, к какому врачу нужно ещё сходить, находит девушку, которая сможет приносить бабушке продукты и готовить. Бабушка для Мириам самый важный в мире человек – она её вырастила. Одна, без всех. А ещё Мириам рассказывает, что именно благодаря бабушке она выросла не грустным, а весёлым человеком. Грустное в жизни было, и много. Но бабушка всегда находила способ рассмешить, замечая разное: то кота, у которого жопа в форточку не пролазит, то мужчину, за которого в 7:38 утра во время кофе ей придумалось выйти замуж, то ещё что. С котом в итоге всё хорошо, с мужчиной тоже, бабушка Мириам всё ещё не замужем, но работает над этим. А Мириам с нами, в гватемальской деревне, и нам с ней здесь точно веселее. Особенно веселит нас и пациентов её испанский с жужжащим португальским акцентом.
Что меня удивило в Гватемале?
Отношение к телу.
Часто спрашивают, просят рассказать какой-то особо удививший факт, а я почти всегда запинаюсь и долго думаю. Потому что на первый взгляд ничего так уж сильно меня там не удивило. Ну, по крайней мере, вот прямо такого, чтобы до состояния шока – такого точно ничего.
Но кое-что, завладевшее моим вниманием, всё ж таки было.
Ну например, – отношение местных жителей к своему телу.
Пациентка – молодая женщина с младенцем на руках. Спокойно отвечает на вопросы медсестры, спокойно периодически встаёт со стула: взвесить ребёнка, показать больные места. Так же спокойно приподнимает блузу и кормит малыша – не прикрываясь, не смущаясь, не спрашивая предварительно разрешения.
Из одного первого случая не хотелось делать выводы. Но случаи повторялись, по нескольку раз каждый приёмный день. Матери спокойно кормили младенцев не только в присутствии медиков, но и просто в очереди перед клиникой, на глазах у других пациентов – и знакомых односельчан, и вообще незнакомых, приехавших из чужих деревень. Легко позволяли фотографировать процесс кормления.
Сначала я смотрела на самих этих кормящих женщин. Потом – на реакции окружающих. Спокойными оставались абсолютно все. Никто из присутствующих любого пола и возраста не рассматривал происходящее пристально, с интересом. Никто из присутствующих не отводил стыдливо взгляда, не пытался нарочито сфокусироваться на «нейтральных» объектах.
Похожее довелось наблюдать не только с кормящими женщинами. Практически все пациенты с готовностью демонстрировали любые участки тела, не прикрываясь и не смущаясь. Иногда пациентки просили, чтобы при их осмотре, помимо лечащего врача-мужчины, в кабинете присутствовала врач-женщина. Но именно – присутствовала, не обязательно заменяла коллегу. Я спросила одну пациентку после осмотра, почему она так попросила.
– Мне очень страшно оставаться наедине с мужчиной. Думаю, это опасно.
– Опасно именно потому, что вам одежду нужно снять для осмотра?
– Нет, просто опасно быть с мужчиной вдвоём в одной комнате. Не так важно, в одежде я или без неё. Надо, чтобы ещё кто-то был. Так лучше.
Позже обсуждали эти наши наблюдения с медсестрой Мириам. Гадали – почему так. Сошлись на том, что местные жители настолько привыкли к телу – своему и чужому, что оно является естественной частью их жизни. Частью, которой не восхищаются, но и не стыдятся. Оно просто есть, и с ним живут.
Впрочем, вряд ли может быть иначе в деревнях, где все процессы – от зачатия и рождения до болезней и смерти – происходят в одном помещении со всеми членами семьи. И соседи могут заглянуть в любой момент – дверей нет, стучать не во что. Меня удивило, да. Но там так, документирую.
Заметила, что в нашей кухне нет российского флага. Перепроверила. Висят флаги всех стран, откуда приезжали волонтёры в клинику: Колумбия, Португалия, Аргентина, США, Великобритания. По фотографиям старым тоже проверила – был, а теперь нет.
Долго молчала, ходила, искала слова, которыми можно спросить – почему так? Слов не нашла. Зато нашла карандаши и бумагу, нарисовала, повесила.
Боялась, что кто-то что-то скажет, но все промолчали. А мне стало лучше – теперь кусочек меня останется на гватемальской кухне даже после моего отъезда отсюда. Отметилась.
Мириам уехала обратно в Португалию, её контракт закончился. Врач Лена тоже уехала, её ждёт московская реанимация, уже три месяца очень ждёт. Мы остались втроём с Лизой и В. Лиза и В. между собой ладят не особенно хорошо. Наверное, из-за того, что В. часто задаёт разные медицинские вопросы, перекладывая конечное решение на Лизу. Хотя нет, скорее дело в том, как именно он задаёт эти самые вопросы. Большинство из них звучат так:
– Лиза, у меня там пациент с дерматитом…
– И?
– Ну, по такому виду дерматита у нас нет предписаний…
– И?
– Так что мне ему назначить?
– Надо смотреть в справочниках, подобрать что-то по их рекомендациям, ты же знаешь!
– Ну, ты это, помоги…
Лиза гневно вспыхивает, с алыми щеками идёт в аптеку, читает медицинские справочники, подбирает максимально подходящие препараты. Когда пациенты уходят, выговаривает В.:
– Ты можешь более точно формулировать вопросы, пожалуйста?
– Так я и так точно…
– Нет, точно – это так: «Лиза, у меня пациент с нетипичным дерматитом, пожалуйста, помоги мне подобрать препараты». Всё, я сразу пойму, без этих твоих ступенек.
– Ладно…
В. уходит шинковать овощи, сегодня его очередь готовить. Готовит он категорически невкусно. Начиная с того, что он совершенно не чувствует текстуру продуктов, кладёт все овощи в кастрюлю одновременно, из-за чего хлопья лука превращаются в пушистые облачка, картофель рассыпается в пюреобразную массу, а морковь остаётся с хрустящей серединкой. Заканчивая тем, что он совершенно не пытается регулировать солёность блюда, и обычно всё, что он готовит, – смертельно пресное. Мы пытались что-то с этим сделать, но В. всякий раз отвечает одинаково:
– Так у меня не было раньше в жизни необходимости готовить, вот я и не умею!
А на следующий приёмный день всё снова повторяется. Он всё так же формулирует свои вопросы и стоит в дверях Лизиной приёмной, ждёт, когда она встанет и пойдёт разбираться.
Почему-то я, наблюдая за такими эпизодами, злюсь. Наверное, оттого, что у меня были иллюзии, что на В. рассчитывать можно как раз таки больше, чем на кого бы то ни было, ведь он бывший военный врач. Военный, пусть и с приставкой бывший, в моей голове почему-то всегда был гарантом точности, умения принимать быстрые и нестандартные решения в любых ситуациях. Каюсь, стереотип. И наш врач В. этот самый стереотип здорово разрушил в моей голове. Ему, бывшему военному врачу, я доверяю здесь сильно меньше, чем остальным.
Исайя.
У меня было шесть минут и несколько секунд, чтобы что-то узнать об Исайе.
Узнала, что ему сорок три года, из которых семь лет он болен диабетом в тяжёлой форме. Его третий ребёнок родился тогда же, семь лет назад. Своё здоровье Исайя решил проверить заодно, принеся на приём новорождённого. С ребёнком было всё в порядке, а вот отцу озвучили диагноз.
Узнала, что он почти два десятилетия работал в гватемальской столице – предпринимателем. Покупал на фабрике и перепродавал одежду в магазины. На фабрике же двадцатипятилетний Исайя встретил и свою жену – швею.
Узнала, что он считает себя очень молодым. Узнала, что все его дети не работают и учатся, даже младший. А ещё узнала, что он весит около четырнадцати килограмм. Год назад было около семнадцати килограмм. Я сначала даже не поверила врачам, пошла собственными глазами посмотреть. Но цифры, вписанные в историю болезни Исайи, подтвердили: верно медики сказали, верно я услышала. У этого пациента чудовищное истощение, с которым не живут, как мне думалось. Но он жив, он со мной говорил, вот только что, вживую.
Больше не успела. Врачи выписали Исайе срочное направление в госпиталь, так как предположили у него кровоизлияние в желудок и возможную онкологию.
Единственное, о чём на прощание спросил Исайя, – нужно ли будет в госпитале платить за приём и нужно ли обязательно его семье ехать с ним.
Сегодня к нам должно было прибыть пополнение – врач и медбрат.
Мы ждали их у ворот клиники после сообщения от врача, что они сели во флитеру в Момостенанго. До клиники по горному серпантину около одиннадцати километров, обычно флитера водителя Сальвадора преодолевает это расстояние за тридцать-сорок минут. Ждали у ворот час, флитера не появилась. Пошёл второй час, мы уже заволновались. Звонить и писать бесполезно, мобильной связи в горах нет, нисколько.
Наконец видим – идут! Из-за поворота появилась не флитера, а две пеших фигуры, явно не местные – с чемоданами на колёсиках и сумками на плечах. Встретили – наши. Врач Ирина из Санкт-Петербурга и медбрат Кирби родом из США, но сейчас из Мозамбика – сразу после завершения там волонтёрской миссии приехал к нам, в Гватемалу.
Оказалось, что дорога перекрыта, флитера не смогла проехать, и поэтому ребятам пришлось тащиться пешком со всей своей поклажей и привезёнными для клиники медикаментами.
Так мы узнали, что теперь мы все будем таскаться именно так – пешком и с сумками/рюкзаками в руках, пока дорогу не починят. Чинить её, кстати сказать, собирались уже давно. Каждое, даже небольшое землетрясение стимулирует движения почвы и появление трещин. Землетрясения тут регулярны, может и два-три раза в неделю слегка покачать. Людям и зданиям не критично, даже не всегда заметно, а вот почва чувствует и расползается. К тому же сезон дождей сильно усугубил состояние дороги, многие трещины стали канавами и с каждым ливнем грозили превратить дорогу в новую горную реку.
Так что хорошо, что решили починить дорогу. Плохо, что нам теперь ещё сложнее выбраться отсюда, а выбираться надо: и за продуктами, и за тест-полосками для измерения глюкозы, которые тут заканчиваются с рекордной скоростью – коробочки с пятьюдесятью полосками и на неделю не хватает, каждый второй пациент – диабетик, и нужно замерять уровень сахара, порой дважды одному и тому же пациенту. А их десятки.
Сеньоре Естеле пятьдесят девять лет.
В отличие от многих местных жителей, её возраст точен – у неё есть DPI, что-то вроде паспорта. С точной датой рождения, местом регистрации и так далее, как полагается.
Поэтому многие даты своей жизни она помнит очень хорошо.
Помнит, что замуж её выдали в тринадцать лет. За двадцатидвухлетнего Кристобаля. Выдали, потому что у родителей было маленькое кукурузное поле, слишком маленькое, чтобы прокормить восьмерых детей. Семерых уж как-то полегче будет, так они посчитали.
Помнит, что в браке у неё родились десять детей: три сына и семь дочек. Ещё трое умерли при родах. Помнит, что старшему сорок четыре, а младшей двадцать лет.
Помнит, что ни одного дня не училась в школе. Радуется, что младшая всё ещё не замужем, учится, будет учительницей.
Помнит, что не умеет читать, говорит об этом врачу. На флаконе с таблетками ей рисуют солнышко и яблочко – значит, утром принимать после еды.
Ей назначили второй приём через два месяца. Сказала, что постарается запомнить. Потом попросила написать число на бумажке – отдать дочери, чтобы напомнила.
Спросили тут, страшно ли мне быть в Гватемале?
Отвечаю. Обычно нет, но один раз было.
Рассказываю. Я часто снимаю вне клиники, в соседних деревнях.
До некоторых можно дойти по нашей дороге, довольно прямо. До некоторых можно дойти через два горных серпантина и речку вброд. До некоторых по тропинкам, у которых просматривается протоптанное начало, а через несколько сотен метров оно исчезает, и я угадываю направление только по отлинявшим старым сосновым иглам.
Я почти всегда снимаю в одиночку. Потому что мало кто вытерпит моё долгое валяние по земле, остановки на поболтать с местными и вообще меня.
Я заблудилась под Параксаном – горной деревенькой, о существовании которой даже не знала. Заблудилась – это тот момент, когда обратная дорога уже не узнаётся в темноте, а ведущая вперёд не признаётся, куда она. Спросила дорогу до клиники у мужичка, который вышел отогнать лающих собак.
Он настоятельно предложил пойти к какому-то профессору, который отвезёт на машине. Я не хотела идти к профессору и повторила, что мне нужна пешая дорога. Он посмотрел на меня, вздохнул и сказал:
– Ну, если не боитесь, то вот есть одна дорога, через лес.
И вот тут я забоялась. Хотела уточнить, чего нужно бояться, но услышать ответ было ещё страшнее. Поэтому я просто пошла бояться в лес. Там было сумеречно и страшно, но обошлось без неприятных встреч. Через пару часов была в клинике и в полном порядке.
Много здесь думаю о беременности как о процессе.
Сначала тебе девять месяцев тяжело ходить, дышать и вообще жить. Потом ещё несколько долгих часов очень больно. А потом появляется оно – новое существо.
Существо, которое не умеет пока отличить салатовый карандаш от изумрудного и называет оба листиковыми.
Существо, которое очень сожалеет, что его деревня находится недостаточно высоко в горах и есть ещё поселения повыше.
Существо, которое, в отличие от своей бабушки, пока ещё не знает, что такое геморрой, но знает, что такое клопы – собственной спиной.
Существо, которое ужасно переживает, что бабушке поставят вакцину, и изо всех сил пытается увидеть процесс осмотра.
Существо, которое не понимает, что такое недостаточный вес, и думает, что быстро устаёт просто потому, что слишком сильно нажимает на карандаш во время рисования.
Существо, которое живёт и хохочет, несмотря ни на что.
Стоит ли это всего пережитого – вот на этот вопрос пока не нашла ответа, продолжаю искать. Пожалуй, где-то здесь прячется та самая, настоящая причина – панический страх беременности. Наверное, оттого этот страх живёт во мне, потому что засел где-то глубоко чёткий образ беременной матери – лежащей в сарае, на клочке сена, с огромным животом и в сползающем с этого самого живота драном коричневом пальто. Или не оттого…
Летисии пятнадцать лет.
Сегодня она впервые за свою жизнь пришла к врачу. На восьмом месяце беременности, с начавшимися схватками – ложными, как оказалось.
Прийти она решила не сама, тётя привела. Тётя же записывала за Летисию все рекомендации медиков, объясняла ей, что написано в направлении для госпиталя и что такое подпись. Девочка долго смотрела в лист, нарисовала в конце несколько линий.
Она не умеет ни читать, ни писать. Не знает, как называются внутренние органы женщины. Затрудняется посчитать, сколько недель беременна.
Я не стала спрашивать у неё, знала ли она, какие действия приводят к зачатию. Побоялась спрашивать, хотела ли она этого ребёнка и хотела ли того, что произошло с ней.
Сейчас ей было очень больно. Я не хотела дать ей даже намёк на то, что с ней что-то не так. Может быть, она действовала осознанно, а может быть, нет. Не важно.
Сейчас важно, что она сможет родить своего ребёнка в безопасности для себя и для младенца. Сможет выбрать, какой матерью ему быть. Надеюсь, сможет.
По какой-то иронии, в этот самый момент, когда наши врачи осматривали Летисию, за дверью сидела очередь школьников – из школы для бедных привезли целый класс на осмотр. Мальчишки и девчонки по двенадцать-шестнадцать лет.
Они хохотали и рассматривали витамины, которые получили в клинике. У большинства из них был недобор в весе, у некоторых были надеты разные носки, у кого-то дырявые футболки. Но они все умели читать и не собирались становиться родителями, по крайней мере, в ближайший месяц.
В отличие от Летисии, которую под руки вывели и повезли в госпиталь.
Десятый час вечера. Лежу в кровати, почти сплю. Звонок. Выгребаюсь из-под одеяла и несу себя в консульту. Ночью мы принимаем только неотложных пациентов.
Лиза уже впустила и принимает – мужчина лет пятидесяти с приступом панической атаки.
– До́ктора, у меня сердце выпрыгивает из груди, дышать трудно, что-то стучит в голове. Я умираю, да, я сейчас умру, до́ктора?
– Нет, вы не умираете. Да, у вас немного повысилось давление, у вас чуть чаще бьётся сердце, но не настолько, чтобы умереть. Вы не умираете.
Ищет в базе историю болезни, находит. Мужчина здесь не в первый раз, уже приходил с похожей жалобой около четырёх месяцев назад. Рассказывает, что тогда у него умерла корова. Ему стало так плохо, что он почти перестал спать, начались приступы удушья и страх смерти.
В нашей клинике ему подобрали антидепрессанты, и после их приёма на какое-то время он снова смог спать нормально. Сейчас симптомы вернулись.
Замолкает, смотрит в кирпичный пол.
Я тоже смотрю в пол и думаю.
Думаю о том, как хорошо, что в эту дождливую ночь у его юных сыновей нашлись силы и машина привезти его сюда. Думаю о том, как ему повезло, что в такой тяжёлый момент рядом с ним сидит эта красивая девушка и из каких-то несуществующих последних сил самым твёрдым голосом обещает, что сейчас он не умрёт. Думаю, что, собираясь сюда, меньше всего ожидала встретить жалобы на душевную боль, а вот же – почти каждый пятый пациент с ними. Неумело, по-детски формулируют они эти жалобы.
– До́ктора, я работаю, и мне так грустно, что не могу дальше работать.
– До́ктора, я проснулась, посмотрела на одежду и не смогла одеться.
– До́ктора, я подумала о сыне, который умер, и мне стало больно.
– До́ктора, я не хочу кормить своих детей. И себя не хочу.
– До́ктора, я умру, да?
Они выходят из клиники с пакетиками таблеток и уверенностью, что умрут не сегодня.
Они выходят жить. Хотя бы сегодня.
Собираясь ехать фотографом в Гватемалу, я взяла с себя слово – быть жестокой к своим снимкам. Делать лучшие. Оставлять лучшие. Слово не сдержала сегодня, на третий месяц.
Да, я знаю, что края кадра переэкспонированы. Знаю, что чуть более верхняя точка съёмки дала бы более удачное композиционное решение. Ну и, чего уж греха таить, – знаю, что ни разу не Тициан, на которого хотелось замахнуться.
Но оставлю всё равно.
Потому что, кроме всех недочётов, знаю об этом снимке ещё кое-что.
Знаю, что у меня было примерно восемь секунд, и я приняла решение снимать. Знаю, что до этого у меня не было группового портрета киче, а теперь есть. Знаю, что у женщины был приступ сильнейшей боли, а у меня сильнейшего страха снимать это.
Так что оставлю.
Пусть будет на память.
На днях в Гватемале прошли выборы. Выбирали президента, вице-президента, членов конгресса, парламента и вообще много кого.
Я не знаток политики и не собираюсь им становиться. Я просто наблюдатель, который замечает какие-то моменты. Может быть, они значимы для исторического процесса, а может быть, так – шутка какая-то. Рассказываю.
Видела, как в рамках предвыборной кампании партия Cabal ездила по Момостенанго с мегафонами и, приглашая голосовать за своего кандидата, разбрасывала спичечные коробки с символикой партии просто под ноги жителям. Видела, как родители отправили ребёнка к машине – попросить больше одного коробка, а водитель замахнулся возле его лица и уехал.
Слышала, как на собрании нашей деревни представители партии Vamos спрашивали у жителей – сколько их семьи сейчас могут потратить на питание в день. Слышала ответы – от двенадцати до семнадцати кетцалей на всю семью (это примерно 120–170 рублей). Слышала обещания, что при победе кандидата этой партии все смогут тратить на еду не меньше двадцати кетцалей.
Говорила с местными, что они думают по поводу представительницы победившей партии и того факта, что ей в публичном месте во время одного из выступлений поправляет обувь местный житель (да, здесь до сих пор есть мальчики – чистильщики обуви). Один сеньор ответил: «Я думаю только о том, хватит ли моей семье старой кукурузы до тех пор, пока созреет новая».
Я всё больше думаю о том, что мир в лучших своих проявлениях держится на людях.
На таких, как доктор Лена. Которая в ночи гуглила, писала, звонила в чужой стране и на чужом языке. Искала шелтер для женщины, пережившей насилие. И нашла.
На таких, как водитель Костя. Который каждый вечер несколько лет уже садится за руль ночного автобуса «Ночлежки» и везёт по темнеющему Петербургу горячую еду тем, кому вообще нечего и негде есть.
На таких, как искусствовед Варя. Которая на первую же крупную премию вместе с женихом начала восстанавливать старую школу в глухой поморской деревне.
На таких, как вы.
Которые не ждут, пока придёт кто-то большой, сильный и порешает всё плохое, а берут и делают. Что умеют и как умеют. Главное, делают.
Иногда хочется показать себе в свои далекие шестнадцать картинки из сегодня. Чтобы уже тогда знать – всё, что надо, непременно случится.
Не в шестнадцать, ну, так в двадцать шесть ты будешь творить лютую дичь.
Сможешь ночевать в палатке на древних курганах. Сможешь писать в Русский музей, в Русское географическое общество и получать положительные ответы. Сможешь встречать людей, с которыми будешь гулять под дождём, собирать шишки, обсуждать лямблиоз и сальмонеллёз за ужином.
На хрена? Это уже другой вопрос и, кажется, риторический.
Вообще много чего сможешь. Нет специального возраста, в котором что-то своевременно.
Если тебе сейчас шестнадцать – не бойся, всё будет.
Если тебе больше – тоже не бойся, всё тоже будет.
Куда оно денется, в конце концов.
– До́ктора, у меня уже три года диабет, месяц кружится голова и тошнит, неделю назад обожгла ногу, всегда болит всё. Но глаза болят сильнее всего, глаза мне полечите!
– Что же вы только сейчас-то дошли до нас?
– Ну, как стало очень больно глаза открывать, так я пришла. Детей было не с кем оставить, и кукурузу сажали.
Дети в количестве четырёх штук крутятся тут же, лезут на стулья и под стулья, моргают глазёнками на врача. Даже не всматриваясь, видно, что у них глаза красноватые.
У матери же почти однотонные кровавые комочки вместо белков и притаившиеся в уголках глаз коричневато-бурые наросты в форме мушиных крылышек – птеригиум.
– Работаете где?
– В поле овощи сажаю и на рынке продаю.
– На рынок как добираетесь?
– Пешком или на флитере, когда много нести.
– Понятно.
Из горных деревень до ближайшего городка не проложены дороги. Они пробиты в горах, в камне и оттого с годами не утрамбовываются, а крошатся. Каждая флитера тащит за своими колёсами плотный шлейф песка и пыли, словно залежавшиеся ковры выхлопывают. Единственное, чем местные жители защищаются от этого, – жмурятся.
Пешеходных троп отдельных здесь не водится. Так что и те, кто не может себе позволить поездки на флитере, – всё одно идут вдоль этих же пыльных клубов и красными глазами высматривают, куда ставить ногу при следующем шаге.
Врач идёт в аптеку клиники, выносит глазные капли и мазь. Рассказывает пациентке, как правильно промывать глаза себе и детям, в какое время лучше капать и мазать лекарствами.
Спрашивает телефон, записывает его под …дцать каким-то номером на лист, чтобы позвонить ей через несколько месяцев, когда в клинику приедет офтальмолог.
А пока просто капать и мазать.
Несколько штучек малины дали, но всё ж таки.
Ну а что, между прочим, найти здесь малину – редкость.
На рынке, вероятнее всего, её вовсе не увидишь. Если только в крупных городах в супермаркете и за большие деньги. Так что в качестве подарка очень даже неплохо.
Вообще, пациенты периодически приносят для клиники то тортильи, то рис с молоком, кто побогаче – бананы или манго, кусочки курицы.
Здесь у деревенских жителей в доме часто вообще нет денег. Совсем.
Ни оплатить приём врача, ни купить лекарство, ни давление измерить (да, в местных аптеках это можно сделать только за деньги – 30 кетцалей, примерно 300 рублей), ни вызвать флитеру. Они приходят пешком в нашу клинику, где врачи-волонтёры бесплатно принимают и выдают необходимые препараты.
Но нет денег не означает – нет благодарности. Вот и приносят продукты.
Так что, если когда-нибудь мы тут чем-нибудь отравимся, то с благодарностью. Зная, что здесь любые продукты достаются огромным трудом и часто их не хватает, – вдвойне с благодарностью.
Пусть это и не всегда вкусно, всё равно.
За почти три месяца в гватемальской деревне я:
– один раз увидела, как отец поцеловал сынишку в макушку;
– один раз услышала, как мать сказала ребёнку «любовь моя», и дважды, как пела песенку;
– три раза заметила, как родители пытались держать малыша за ладошки во время процедуры.
И много раз наблюдала другое всякое.
Как врачи спрашивают, сколько дней ребёнка тошнит, а родители вопросительно смотрят друг на друга, на сына, снова друг на друга.
Как матери не могут ответить, сколько времени кормили дитё грудным молоком.
Как на приёме в нашей клинике узнают, что ребёнок умеет рисовать, и хорошо.
Здесь очень иллюстративно видна отдельность детей и родителей. Случайность их в жизни друг друга. Здесь мало кто хочет и ждёт детей. Они появляются сами. И живут сами, ну, почти.
Я не думаю над тем – хорошо ли, плохо ли это. Я больше думаю над тем, почему оно так.
Есть идея, что люди мало знают о себе. И ещё меньше знают о том, что делать с маленьким существом рядом с собой.
Максимальное проявление заботы у местных родителей – это тепло одеть ребёнка. Одеть на холодную ночь, забывая, что жарким днём стоит снять часть одежды. Потом приносят этот взмокший горячий комочек в клинику. И очень удивляются, что не болен, а нужно просто переодеть. И смотрят на ребёнка по-другому уже, как на кого-то чуть более знакомого.
Пусть и с технической точки зрения пока. Уже хорошо. Уже не напрасно.
Сегодня уволили врача В. – одного из наших волонтёров.
Честно, было максимально неожиданно. В смысле, про возможность увольнения все мы знали, сами контракты подписывали. Но тут – так внезапно.
Через несколько дней В. должен был уехать в Никарагуа, и сегодня у него как раз был запланирован приветственный звонок с директором никарагуанской клиники. Разговор по телефону оказался максимально коротким. В. сказал, что в Никарагуа он не едет и нашу клинику придётся покинуть сегодня. Больше никаких подробностей не выдал, выглядел обиженным и молча ушёл в свою комнату собираться. По распоряжению гватемальского директора приехал наш водитель Сальвадор и увёз В. на своей флитере в Момостенанго. Оттуда уже можно добраться общественным транспортом до столицы или ещё куда.
Мы остались вчетвером: врач-педиатр Лиза, врач-терапевт Ирина, медбрат Кирби и фотограф я. Терялись в догадках, но молча, про себя, чтобы не нагнетать обстановку домыслами. Ждали вечернего звонка нашего директора – с пояснениями.
Директор Ханна позвонила сразу же после того, как мы отпустили последнего пациента. Рассказала о причинах увольнения, расспросила, как мы себя чувствуем после произошедшего. Оказалось, уволили В. за прямое и тяжёлое нарушение волонтёрского контракта – харассмент. Говоря по-русски, за приставания к коллегам женского пола. Оказывается, не раз и не с одной он пытался установить нерабочие отношения. С кем-то ограничилось тонкими словесными намёками, с кем-то перешло в агрессивный шантаж, а с кем-то и вовсе дошло до насильственной попытки физического контакта. Хорошо, что только попытки.