Оксана Борисовна, женщина строгая,
на службе стоит и почти не моргает.
Ну, верю я в Бога! Ну, верю же в Бога я!
Тогда почему же он не помогает?!
Я столько постилась, молилась, Ты слышал,
себя выворачивала наизнанку.
Да только пропала квартира, а Гриша
зачем-то влюбился в соседскую Нанку.
Зачем эти церкви, кресты с куполами,
когда не допросишься даже здоровья!
Не только молилась, ведь я и делами…
Еще эта Нанка, эх, жопа коровья!
Ведь всё это несправедливо и больно!
Оксана Борисовна, женщина строгая,
отеческой верой была недовольна,
икону Матроны за краешек трогая.
Боже, извини, я совсем не крепок:
Твоего лица говорящий слепок.
Шаг один вперед, и назад два шага.
Чтоб любить Тебя, мне нужна отвага.
Боже мой, прости, я совсем не стоек:
опираюсь я на систему стоек.
На подпорках я из гнилого древа,
и, того гляди, завалюсь налево.
Разбирает архив перед смертью злодей:
здесь веселые письма убитых людей,
на открытках Ильинский хохочет,
виды Сочи.
У него была форма и был пистолет.
Было много злодею отпущено лет.
Много сил для командного крика,
а поди-ка…
Как Поддубный силен, как Баталов красив.
Все прошло. Вот старик разбирает архив.
Пальцы трогают клей на конверте.
Дело к смерти.
Вера в Христа
меньше фигового листа,
слабее голоса в дальней комнате.
– «Во словесех твоих»… дальше напомните?
– Сорри, я не напомню, нет.
Вера с обеда. Сейчас обед.
Бог его знает, когда откроется.
– С праздником.
– Праздник?
– Сегодня Троица.
Родина – пыль на стыках,
стояние долгое на перегонах,
короткие юбки на чиках,
(а чики – в погонах).
Холод – плохо, жара – плохо,
дохнут люди от скуки.
Возлюби ближнего, только не лоха,
и ходи, широко расставив руки.
Наша Родина – это кастрюля
с кипятком и скачущей крышкой.
Наша Родина – это пуля
с олимпийским веселым мишкой.
Правду ищешь с миноискателем,
находишь пивные банки.
– Мама, мама, я стану писателем,
на полигоне описывать танки!
Любовь в двух случаях из пяти,
и всех постоянно жалко.
Счастье возможно, но на пути
карцер и коммуналка.
Калашников бравый построил чертей,
поздравил их с Новым Годом.
Больше не будет нелепых смертей,
а будут пряники с медом.
Набожный чернорабочий,
маясь в чужой стране,
светлой московской ночью
дань отдавал жене.
Образ супруги милой
крепко зажал в руке.
Вспомнил, она ходила
голая, но в платке.
Не баловство, не похоть,
строго: туда-сюда.
Только б с тоски не сдохнуть,
после эрзац-труда.
Утром в пять тридцать вскочит,
битва за кипяток,
после до поздней ночи
будет кидать песок.
Стыдно и сладко дяде.
родина далека.
Как часовой в наряде,
ходит его рука.
Однажды русская жена
сидела в Дублине одна
с бутылкой виски.
Что за дурацкая страна;
в двенадцать не найти вина,
всё по-английски!
Ирландский муж
сбежал под душ,
потом – к сеструхе
скорее ноги унести.
Он знал, что может огрести:
жена не в духе.
Конец привычным тормозам,
и после виски был бальзам
с душком аниса.
Никто не знает, а она
не просто русская жена,
она – актриса.
Ведь это правда: был успех,
она на курсе лучше всех,
звезда прогонов!
Её улыбкой одарил
и комплименты говорил
Жендос Миронов.
Сглупила. По ее вине
остался в сумрачной стране
любимый Леха.
Горит на кухне русский газ,
и слезы капают из глаз,
и очень плохо.
Увы, бальзама больше нет.
встречает розовый рассвет
веселый Дублин.
Погас на кухне русский газ…
О чем тут говорить сейчас?
Талант загублен.
Я ожидаю скромной ласки
от дамы в желтой водолазке.
И на щеках пунцовой краски
имею искренний мазок.
А в Центре вечер так обилен,
разносторонен, рокабиллен,
под звуки дальних сексапилен
попробуем еще разок
поверить в то, что мира нету,
что много грязи, мало свету,
что к пожелтевшему скелету
еще «кудрявые» спешат.
Что между нами все закрыто,
что на земле лежит корыто,
что Маргарита – это Рита,
что Алабама – это штат.
Попробуй все же затаиться,
пока язык еще дымится,
пока не видит заграница,
пока по берегу реки,
друг другу громко возражая,
на сапоги плевки сажая,
распоряжаясь и мужая,
проходят в рифму рыбаки.
Гложет, гложет, гложет, гложет,
помогите, кто чем может.
гложет, с ночи до утра.
Утром – черная дыра,