Видел! – Ива, веткой каждой
Устелив холодный грунт,
Разлеглась…
Целует с жаждой
Ветра вздыбленную грудь!
Вывез я детей однажды
На природу, Вижу – Жуть!
Ива – днём! – целует с жаждой
Ветра вздыбленную грудь.
А проказник у дороги,
Под призывный визг колёс
Оголял бесстыдно ноги
Группе ветреных берёз.
Я давно уже не мальчик,
Но смутился. Глянул вниз…
Вовсе голый одуванчик
Обнимал капустный лист.
В небо глянул голубое…
Задохнулся. Не смешно!
В небе облако большое
Превратилось в чёрт те что.
Я детишек сгрёб в охапку
И, пусть сердится жена,
От беды унёс в палатку.
Продержал там дотемна.
Накажу в стихах народу:
Малышам из городов
Не показывать природу
До шестнадцати годов.
Я листву у корней разгребаю,
потаённую чувствую суть,
нежно глажу рукой, открываю
гриб прохладный, как женская грудь.
Если сердце от нежности тает,
А в стихах только мухи и быт,
Я свой лучший костюм надеваю,
И с лукошком айда по грибы!
Гриб считают закуской отменной,
Но поэт тонко чувствует суть –
Гриб, он с виду похож на колено,
А на ощупь, как женская грудь.
Выйду в лес, всё в стихах оживает.
И откуда берутся слова!
Я листву, как одежды, срываю…
Просто кругом идет голова.
Тайны все постигаю руками,
Долго глажу. Как кожа нежна!
Каждый день проводил бы с грибами,
Жаль вот только, ревнует жена.
…Мальчишка с кудрями до плеч
И девочка, вбитая в джинсы.
Надеюсь, что эти стихи
Прочтут через некие годы,
Увидев в оконце строки
Превратности нынешней моды.
Ржёт весело русский Пегас,
И грустно смеются поэты:
В ковбойские брюки у нас
Прекрасные дамы одеты.
Достойней в эпоху калош
Умела девчонка одеться.
Мальчишкой за нею пойдёшь
И сразу же выйдешь из детства.
Припомню, и вздрогнет стило,
Так щедро когда-то мне снились
Мадонна с соском наголо
И две стюардессы в бикини.
А нынче мне страшно прилечь,
Такая хреновина снится:
Я сам с волосами до плеч
И Муза в поношенных джинсах.
Как много обидных потерь.
Пишу я, а радости нету.
Не много подсмотришь теперь
В оконце строки у поэта.
И, кепкой прикрыв полчела,
Скажу молодёжи устало:
«Хорошая ж мода была.
Так пусть повторится сначала».
Неповторимо зримы зимы лжи,
в которых было треугольно странно.
Живи теперь, мой катет, не тужи,
гипотенузе всё по барабану.
Жила я треугольно, без забот
в задрипанной квартире коммунальной
гипотенузой с катетом, а катет тот
не знал, кто был ему ортогональным.
Напрасно не светилась между строк,
ведь в тайне суть подобного союза.
Ещё со школы помнила урок:
два катета – одна гипотенуза.
Зимой любила печь свою топить,
углы слагая в треугольной драме.
Но в сумме выходило только Пи,
уместное для карасей в сметане.
И вот, пока те караси пеклись,
свершилось геометрии возмездье:
два катета таки пересеклись
букетами в моём подъезде.
Плита не отмывалась, был звонок.
Меня смутила суета за дверью.
Испуганно смотрю в дверной глазок,
и в первый раз глазам своим не верю.
С тех пор, всем теоремам вопреки,
живу одна, но вот какое чудо:
два катета мои, как голубки,
теперь вдвоём, и где-то делят угол.
Сирень в стихах опять взбивает крем,
а я лечусь дарами Диониса,
и избегаю треугольных тем –
выходит, я была им биссектрисой.
Лети отсюда, белый мотылёк.
Я жизнь тебе оставил. Это почесть
и знак того, что путь твой не далёк.
Я обнял эти плечи и застыл.
Ведь то, что оказалось за спиною
так преданно твой защищало тыл
тем, что не встретишь снежною зимою.
Был виноградом оплетён фасад,
ветрами, сыростью и временем истёртый.
Тропинка, что вела в прозрачный сад,
дорожкою прикидывалась жёлтой.
Сад зеленел. Лоснился огород.
Цветы торчали одурью бессонной.
От ветра лук и молодой горох
казались зеленью одушевлённой.
Но мотылёк мне голову вскружил,
и наш неспешный тет-а-тет нарушил.
И если он тогда остался жив,
то только потому, что был везучим.
И не причём, как виделось ему,
та тет-а-тета сладкая истома.
Я жизнь ему оставил потому,
что свой сачок, увы, оставил дома.
И шальная весна ударяет в гонг,
И на пост заступает созвездье Овен!
………………………………………….
Почему нам планета с тобой тесна?–
Разве это не элементарно, Ватсон?
Потому что на свете, где есть весна,
Неприлично так долго не целоваться!
Весна согревает лучами холм,
А поэтов всегда ударяет в гриву.
Я теперь не Алина, а сыщик Холмс,
Что, мурлыча, коленками мнёт крапиву.
Манит меня в гуттаперчевом марте
След подозрительно странных людей.
Порохом чувствую – сам Мориарти
Ключи подбирает от наших идей.
Ватсон следом ползёт, шевеля клюкой,
Но сегодня глаза его так ленивы…
Он не сыщик матёрый, совсем другой.
Вот затих у ствола побледневшей ивы.
Я к нему подбежала, а вдруг вспорхнёт.
Не на ветку повыше, а ближе к раю.
Я сказала «не надо», что он не умрёт,
От поцелуев, ведь, не умирают.
Только правду щебечет поэт весной,
Хоть становится бешеным канареем.
Мне соврать не позволит сэр Конан Дойл,
А тем более – дактилем или хореем.
Как в засаде, нам тесно от наших глаз,
Нас раздевающих напропалую.
Ну, вот опять, уж в который раз,
След потеряли мы в поцелуях.
Тайный блеск – это жизнь, это путь
(Это – голая суть, я согласна!) –
Потому и раздвоена грудь,
Что не все до конца мне тут ясно.
Поэтессе так важно раскрыть свою суть
(Не в толпе, а в стихах, я согласна!).
Но я смолоду очень боялась за грудь,
Потому, что не всё было ясно.
Не слыла недотрогою в личных боях,
Не боялась читать на заборах,
Но раздвоенность юная эта моя
Была хуже, чем пуля и порох.
Я стонала во сне, прислонялась к стене,
Папе с мамой заснуть не давала.
Я замкнулась, и вот уже виделись мне
Блеск и холод стального кинжала.
Обращаюсь к врачу: "От чего эта жуть?
Всё раздвоено тут и неясно".
"У всех женщин – сказал он – раздвоена грудь,
Но, по-моему, это прекрасно".
Отписано – зарубцовано
И заперто – на потом,
…………………………………
Мужчины, зачёты, трудности,
Балконы в цветном белье –
Я буду судить о юности,
Как опытный сомелье.
Исписанными колготками,
Подгузниками и клёцками,
Слезами, словами хлёсткими,
И пенками на молоке –
Отрыгано, оттанцовано,
Всё детство перелицовано,
Записано, зарифмовано,
И заперто в сундуке.
Прогулки в джинсовом рубище,
И танцы в цветном белье –
Я стала судить о будущем
Как опытный кутюрье.
Смешные порывы юности,
Хмельную – шальную! – муть,
Мужчин, их машины, глупости –
Мне тоже пришлось замкнуть.
Что двигалось, тихо ёкало,
На горьких живых губах,
Скрепя, примостила около
В заброшенных погребах.
Там всё, что в себе итожила,
Всё тайное и моё!
Я стала судить о прожитом,
Как герцог де Ришельё.
Когда же всё отголгофится,
И рифмами пронесёт,
Мне станет легко и по фигу.
На тысячу лет вперёд
Не быть ничему подобному,
Где Отче – святой крупье.
Я буду трястись над собранным,
Как старый скупой рантье.
(как будто из Андрея Вознесенского)
Женщина тонет, женщина тонет.
Бьются о воду слепые ладони.
Встаньте, читатель, – женщина тонет!
Так вот в Чикаго, Париже и Ницце
Тонут в разврате, святые блудницы.
Женщина тонет, тонет века.
Женщина тонет – поэт виноват!
Не отыскал ободряющих слов,
Не поучал, не читал ей стихов.
Я Вам свои почитаю, хотите?
Женщина стонет: «Спасибо, спасите!»
Жарко на пляже невыносимо.
Невыносимо, где же мужчины?
Рыцари, где же? Поэты – не в счёт!
Это совсем особый народ.
Нервы поэта обожжены,
Мысли в другое погружены.
Что-то, конечно, может и он.
Может в стихах попереть на рожон,
Пообещать полкило миндалю,
Грозно молчать, когда женщину бьют,
Болью чужой восхищаясь как чудом.
Может таблеткой спасти от простуды,
Стать перед девкой коленками в грязь,
Антиматерно матерясь.
Многое могут поэты в законе,
Но не забыть бы – женщина тонет!
Ах, как подробно тонет она.
Тонут в глазах её облака,
Словно в озёрах, немых и бездонных.
Вход посторонним – женщина тонет!
Видно, немало горя глотнула….
Впрочем, не тонет. Уже утонула.
Что так Снегурочку тянуло
к тому высокому огню?
Уж лучше б в речке утонула,
Попала под ноги коню.
Не вечны персонажи, каждый год
Я наблюдаю, как они уходят.
Но способ, коим выстрадан уход,
мне, поэтессе, часто не угоден.
Каренина, как твой характер крут!
Но пасть лицом пред поездом железным…
Уж лучше умыкнуть пастуший кнут,
и взять верёвки тайную полезность.
И стать на цыпочки в любом лесу,
на том конце замедленного жеста
сплести петлю, и поднести к лицу,
и ощутить верёвку как блаженство.
Иль Несмеяной стать для некого полка,
чтоб, выпустив нетрезвость из бутылки,
вдруг соблазнить ревнивого стрелка
распущенной открытостью затылка.
Или состариться. Назло свечам
досуг вечерний наполняя вздором,
природу прислонив к своим плечам,
мечтать подохнуть где-то под забором.
И вот тогда в последний миг зари
все персонажи, читанные где-то,
придут к тебе, чтоб поблагодарить
за доброту и гуманизм сюжета.
Выходит день и говорит ку-ку.
И много раз – ку-ку ку-ку ку-ку.
………………………………………….
Выходит ночь и говорит – алле!
Выходит день и говорит ку-ку.
Не объяснить проблему дураку,
Откуда взялось то ку-ку, ку-ку, ку-ку.
Тем, кто умён, я ставлю многоточье…
А за окном – работник на метле,
Что вдохновляет вдруг, но без Nestle
Не рассказать в стихах моих нетле…
С чего вдруг нету этих ку-ку ночью.
Выходит стих и говорит про всё.
Про всё, что осень в голову несёт.
Но тупит комп, как молодой осёл.
Уперся в рифму, и порвались жилы.
И слов случайных тучные стада,
Как в половодье талая вода,
Накрыли всё собою. И тогда
Закат привозит на подводе вилы.
Выходит ночь и говорит – алле!
И в тишину врывается балет.
И неспокойна груша на столе.
И ночь дрожит искусанной подушкой.
Старушки утром говорят: «Ага!
Кому-то вновь наставили рога,
И тьму евро́ потратив на торгах,
Сосед француз купил часы с кукушкой».
А когда, отслужив, воротился домой,
Безнадёжно себя ощутил
Человеком, которого смыло за борт:
Знаешь, Тайка встречалась с другим!
………………………………………….
В трудный час, когда ветер полощет зарю
В темных струях нагретых озёр,
Птичьи гнёзда ищу, раздвигая ивняк.
Сам не знаю, зачем их ищу.
Всякий раз, как поэту изменит жена
В томной неге нагретых озёр,
Он не бьёт, не кричит, а уходит в ивняк,
Ищет гнёзда пернатых сестёр.
Он поэт и певец, и ему нет родней
Этих пташек, поющих в ветвях.
Почему же тогда, как последний злодей,
Он за гнёздами лезет в ивняк?
Что он топчет в кустах, что он хочет найти? –
Этой тайны не знает никто.
Птицы верят – поэту не выдержать штиль,
И приветливо машут хвостом.
А как он подойдёт, те уходят в полёт,
Над поэтом беспечно парят –
В гнёздах он лишь особые яйца берёт,
Чтобы не было в них кукушат.
Всю ночь рыдал холодный дождь,
А я с вождём протанцевала.
И до рассвета всё сбылось,
О чём шаманка предсказала.
Не помогал холодный дождь
Ночной мольбе ко сну о ласке,
И вспомнился мне перуанский вождь
С пером во лбу и весь в раскраске.
Перу не хуже многих стран,
Где я туристкой отдыхала.
Там мне немыслимый роман
С вождём шаманка предсказала.
– С таким уродцем? Никогда!
Не буду даже из-под палки.
Не верю в это. Ерунда! –
Смеялась я над той гадалкой.
Мой смех сквозь слёзы вмиг прошёл
Когда немыслимо скользящим
Вождь, пританцовывая, подошёл
С вином в руке и жаждой страсти.
А вдруг, и вправду? Вдруг – судьба?
Мне пела флейта песнь о счастье,
Напиток выпила до дна
И оказалась в его власти.
Против природы не попрёшь,
Дрожала я и вся светилась.
Где нас застал холодный дождь,
Всё предсказание свершилось.
Но правду некто мне открыл:
Роман закончится обманкой.
Вождь этот сделку заключил
С охочей до деньжат шаманкой.
Теперь всегда холодный дождь
Напоминает мне о ласке,
В которой есть и дрожь и ложь,
И, вся в слезах, я сплю в раскраске.
Голова, ты нынче – дура.
Я не дам тебе за это
Ни Тибулла,
Ни Катулла…
Переваривай газету!
Сел стихи писать на стул я,
Но не смог найти сюжета.
Голова, пишу, ты – дура,
Да ещё чуть-чуть с приветом.
Я тебе скормил Катулла,
Вслух проглочен был Овидий.
Отчего ж у трубадура
Несварение извилин?
Ела быстро, торопилась.
Нынче так не могут стряпать.
Может, где-то зацепился
И застрял кусок из Сапфо?
Всласть вчера пила Алкея,
Утром Алкмана алкала.
Видно, с книжного похмелья
Шевелишь мозгой устало.
Голова вдруг отвечает:
«Зря изводишь, друг, чернила.
Мне хана, ведь я случайно
Съела то, что сочинила».
Стоишь и чувствуешь, как кровь бубнит в бреду
Про желчь пустырника, про лимфу молочая.
Откуда синтаксис заимствован? Ах да:
«Про ум Молчалина, про душу Скалозуба» .
Не всем понятен и, порой, смешон
Язык крови, утробных соков, лимфы.
А мне мой мил и дорог. Он –
Подсказчик рифм и личных биоритмов.
К примеру скажем, вспенилась слюна,
Во рту набухла молочайным бредом.
А значит это, что кричит она:
«Кончай трепаться и иди обедать».
Суп весело хватать раскрытым ртом,
Пока приличными словами сок бранится
В желудке опьянённом, но потом…
Как страшно вымолвить: «Пора остановиться».
Попил, поел – и организм в экстазе.
Шальная кровь, безумствуя, бубнит,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Ещё чуть-чуть и я готов творить.
А если критики и некий пародист
Моё творенье истолкуют грубо,
Я промолчу, но жёлчь им насвистит
Про ум Молчалина, про душу Скалозуба.
под плотной завесой тумана
в безлунной ночи голубой
случившись к тебе я гуманна
слегка притянулась тобой
……………………………….
а что до имён – мы не в теме
наверно какие-то есть
и наши сплетаются тени
и пофиг, что папа не тесть
сокрыта безлунным туманом
в вечерней прохладе листвы
я с вами случилась, и странно
теперь обращаться на вы
нет в паспорте метки о браке,
прописаны в разных домах
так вязка приходит к собаке
с венчанием на небесах
но знай: поэтесса – не сучка
пусть платье измазано мхом
и наша безлунная случка
закончится только стихом
БАЗИС И НАДСТРОЙКА
Я вычитал у Энгельса,
Я разузнал у Маркса
…………………………
На коммунальной кухне
Не расцветают чувства,
И соловьи от басен
Невесело поют …
Да процветает базис!
Надстройки подождут!
Я сдал истмат на тройку,
Но не стыжусь её.
Поэты – лишь надстройка
Над общим бытиём.
Я горд, что есть «творительно»
В оценке «удовле…» –
Легко и убедительно,
Как киль на корабле.
Есть базис: чтобы кушать,
Жаркое ставят в печь.
Надстройка лечит души,
Чтоб от тоски не слечь.
Но если не позавтракал,
И пропустил обед,
То даже и с припарками
В стихах напишешь бред.
На кухне коммунальной
Не строят коммунизм.
Здесь страшен борщ скандальный,
Котлет оппортунизм.
А у соседей если
Либидо в стенку бьёт,
Тут не напишешь песню,
И басню не споёшь.
Порой бывает хуже,
Коль самому припрёт –
Без ласки даже ужин
Певцу не лезет в рот.
В стихах помянул всуе
Я Маркса с бытиём.
Сознанье формируют
У всех нас быт и ё…
Это солнце, этот полдень,
Эту жаркую струю
Неотрывно, грудью полной,
Залпом – жарко, жадно! – пью.
В ясный день и в непогоду
Утра свежую струю,
Как в сухой Сахаре воду, –
Жадно, алчно, с чувством! – пью.
Бодро, мощно, грудью полной,
С шумом выдохнув в зенит,
Осушаю залпом полдень,
Аж подмышками трещит.
Тихо, скромно, в одиночку –
Так люблю и так хочу –
Вечер пью, как пьют из бочки:
Присосался и молчу.
Сонно, вяло, еле-еле
Из открытого окна
Полночь пью уже в постели –
Так и выпил день до дна.
Крякнул, к стенке отвернулся –
Темь глухую скучно пить,
И, зевая, усмехнулся –
Жаль, что нечем закусить.
когда к тебе утратят интерес
футбол, военкомат и гонорея,
захочется пройтись по мавзолеям
когда к тебе утратят интерес
презерватив, порок и, даже, муза,
все женщины впотьмах наводят ужас,
а дряхлое ребро не видит бес,
не говори поэзии – всё, баста!
и пусть прошли, не прописавшись в паспорт,
Надежда с Верой, и гусарский насморк,
и нечем пред читателем похвастать,
да не умрёт в стихах лихой искатель
любви и венерических зараз –
соври, поэт, и не в последний раз,
чтоб не утратил интерес читатель.
Сегодня в семь повесилось пальто.
Я знаю – горю не помочь словами.
Ещё вчера отважно, как никто,
Оно размахивало рукавами…
Я понял вдруг, что белый свет жесток,
Что труден век наш горестно короткий.
Беспечны мы, а белый свет жесток.
Он губит всё безжалостно и грубо.
На днях моё повесилось пальто,
А у жены дублёнка дала дуба.
Я не успел оправиться от бед,
Похоронил, и вот опять несчастье:
Сносилась пара импортных штиблет
И в мусорный, грустя, сыграла ящик.
Сегодня в шесть ушли вперёд часы,
А в семь ноль-ноль безвременно почили,
Печально свесив стрелки, как усы.
Я сам вскрывал – теперь их не починят.
Поминки будут завтра, а пока
В моём желудке без вести пропали
Два огурца, цыплёнок табака
И целых три бутылки "Цинандали".
Скорбя по ним, я волю дал слезам,
И понял вдруг, лицом упав в тетради,
Что, жизнь отдав комическим стихам,
Во мне погиб непревзойдённый трагик.
Тончайшая,
вошла,
высокой грудью,
развеяв сумрак стен и потолка…
…И я, загадочный и тёмный,
Стою в незримом их кругу,
И тень моя, как мост огромный,
На том качнулась берегу.
У дач, где ритмы ресторанные
Кому-то опошляют слух,
В мои стихи, такие странные,
Загадочный вселился дух.
Здесь тень, над речкою склонённая,
В моём качается мозгу,
И пары, тенью возмущённые,
На том вспорхнули берегу.
Чужие тайны мне поручены,
И удивлённо ходит бровь,
Когда души моей излучины
Знакомое слагают вновь.
Где пень дубовый вместо столика,
И сонно камыши торчат,
Два в меру трезвых алкоголика
«Не будешь третьим, ли?» – кричат.
А я, восторженно таинственный,
Стою, как факел без огня,
Непостижимый и единственный,
Но Муза – грудью за меня!
Есть на родной земле места,
Обрыв…
Черёмуха, крапива....
Забудешь. Снова забредёшь.
Обрыв…
Черёмуха, крапива…
Тревожной сырости вдохнёшь.
И вдруг уходишь торопливо.
Обрыв…
Черёмуха,
трава....
Тревожно, сыро, мало света.
Живи ещё хоть месяц, хоть года –
Все будет так. Исхода нету.
Забудешь. Снова забредёшь.
Как встарь рифмуешь торопливо:
«Обрыв…
Черёмуха, …
Ах, чёрт!» –
И убегаешь: «Не трава, КРАПИВА!»
Впотьмах набьёшь фингал под глазом,
И вдруг проймёт: в начале века
Не так ли появилась фраза
«Ночь, улица, фонарь, аптека»?
Ругаю лето белою зимой.
Ни потных женщин с перегретой водкой,
ни ног кривых, что в юбочке короткой,
не предпочту дублёнке озорной.
Поэты все – заложники простаты,
но это не всегда осознают,
и вздохи принимая как салют,
стихами балуются нежности солдаты.
Весна и юность – вот коктейль желаний.
От женской ножки сладко сердце тает.
Любая мелочь, родинка простая –
всё – повод для стихов и суеты тарзаньей.
А лето жаркое – для зрелого поэта.
Бикини, пляж. При виде стройных ляжек
он на шезлонг задумчиво приляжет
потеть над строчкой страстного сонета.
Поэта Осень тешит чаем с блюдца.
Окно давно не радует погодкой,
но встреча с ветром юбочки короткой
заставит в прошлое невольно оглянуться.
Зимует лет последних пустота.
Поэта не прельстят девичьи ноги.
В безветренный альков морали строгой
ступают хрустко с танцем живота.
Меня к познаньям приохотят
И озаренья закипят.
Пойму, откуда происходят
И паводок, и звездопад.
К познаньям с детства неохочий,
Чудила, но в душе – солдат,
Беру перо и слышу: строчит,
Скрипит и льётся словопад.
И озаренья в раже шпарят
Про паводок и ледоход.
Любую суть вкрутую сварит,
Пыхтя, шишкастый котелок.
Что не пойму, нутром почую.
Допру печёнкой, железой
О звездопаде в темь ночную,
Как происходят дождь с грозой.
Познанья путь тернист и труден.
Сопя, потея, сжав кулак,
Свои стихи я вынес к людям:
«Смотрите нате – вот я как!»
Но чей-то детский голос сзади
Меня, взопревшего потряс:
«Всё это мы познали, дядя,
В учебнике за пятый класс».
Пусть в колбасе не будет мяса –
Бумага, соя и крахмал,
Но покупать сию заразу
Ещё никто не перестал.
А я возьму и перестану.
Балкон пожертвую свинье.
На кухню – кур, налима – в ванну.
А спальню выделю жене.
Томясь изжогой общепита,
Народ наш кушать не устал.
А я, подобно Брэду Питту,
Отказываюсь есть крахмал.
Пусть будет мясо натуральным,
Свининой пахнет наш бекон.
Для этого поэт скандально
Готов пожертвовать балкон.
Поэт готов не мыться в ванной,
Налиму уступив права.
Пусть набирает вес гурманно,
И там живёт до рождества.
С женой непросто тоже. В спальне
Не всё проходит на ура.
А будет «Ах!» ненатуральным,
Запру с налимом до утра.
И вот глядим вдвоём,
Столкнувшись раз в века,
На тусклый водоём –
Не Лета ли река?
Столкнувшись раз в века,
Мы чокнулись не раз.
Потом пошли искать
Дорогу на Парнас.
Друг смотрит под ладонь,
Я щурю левый глаз…
Глядим: пасётся конь –
Не лошадь ли Пегас?
Поехали верхом,
Ногами сжав бока.
Вдруг видим водоём –
Не Лета ли река?
Глядь, дева средь воды
Купается одна.
Переглянулись мы –
Не Муза ли она?
Не тратя лишних слов,
На то мы и поэты,
Разделись до трусов
И сиганули в Лету.
«Далёк от Леты ли Парнас?» –
Мы рявкнули, как львы.
Но дева фыркнула на нас –
«Не чокнутые ль вы?»
И позже, после оплеух
Энтузиазм наш стих.
Лишь зубы простучали вслух –
А может это Стикс?
Страшно быть и грушею,
Августом надушенной, –
Грушею-игрушкою,
Брошенной, надкушенной…
У меня растут года,
Это всем знакомо,
Но со страхом я всегда
Выхожу из дома.
Чуть присядешь на поляне
Рифм клубок распутывать –
Налетают дон Жуаны
Ягодки надкусывать.
Потому тревожно мне
В жизнь вливаться строгую
Пусть не ягодой в траве,
Грушей-недотрогою.
Может, лучше, скрыв года,
Киви стать мохнатою?
Киви, вроде, никогда
Мужики не лапают.
Но, боюсь, пройдёт она
Спелость скоротечная,
И останусь я одна
Кислотой аптечною.
И есть огненная сласть
В бесшабашной ярмарке.
Это значит – лучше стать
Озорной, как яблоко.
Эй, красавчик, налетай,
Если так неймётся.
Но надкусишь, если, знай –
Доедать придётся.
Продаёт стальную бритву
Благороднейший старик,
Потому что он поллитру
Хочет выпить на троих.
Если день пошёл не в рифму
И не вяжется сонет,
Я беру с собой поллитру
И иду искать сюжет.
Вот, старик под небесами
Благородный и хмельной,
С разноцветными усами
И побритой головой.
– Продаю – кричит, – я бритву.
Же не манж почти сис жур.
Поменяю на поллитру,
Благородный трубадур.
Если постелить тетрадку,
Можем выпить на троих.
– Киса? – я спросил украдкой.
– Киса! – Тут и сел старик.
– Бритва, та же? – замечаю, –
А теперь душа горит?
– Да, у Бендера за чаем
Засиделись, – говорит…
Я сказал: «Здесь воздух скверен!».
Как поэт и гражданин
Гордо скрылся в дальнем сквере,
Где и выпил всё один.
Когда меня не будет,
приласкай