Любовь зла 2.0 - читать онлайн

Любви сезоны все покорны,

Но есть один, что хуже всех.

И как любить с улыбкой томной,

Когда на лицах мокрый снег?

Зимой опасно строить глазки,

Когда мороз и сквозняки.

Какой интим? Какие ласки?

Пальто и тёплые носки!

И не присядешь на скамейку,

И вздохи, словно из ведра.

Глядишь, ещё сломаешь шейку

Неосторожного бедра.

То дождь, то лёд – слепой обманщик,

Сугробов непролазный плен.

Амур уж отморозил пальчик,

Устав от этих перемен.

То вдруг некстати нос забулькал.

Он к поцелуям не пройдёт…

Рванёте к дому – и сосулька

На ваши головы падёт.

А если вирус влез проклятый

В тела, что были так нежны,

То уклоняйся от объятий

Подруги, музы и жены.

В морозы редко сердце тает,

И я скажу вам, не тая:

Зимой любовь пусть улетает,

Как птицы в тёплые края.

Не трогать, свежевымыт я, –

От пяток и до век.

Мне душу болью вымотал

Мой друг – велосипед.

Как славно мы на нём неслись

В касанья рук и щёк,

Когда б не лужи, слякоть, слизь,

И не тупой щенок.

Я, жизнь моя, клянусь на бис,

Ты тоже как-нибудь,

Отмоешься, забудешь гипс

И этот бинт на лбу!

Не отрекаются любя,

когда в душе бушуют страсти.

А я, увидев лишь тебя,

кричу вослед – Да будь ты счастлив!

И брошу брошку

тебе под ножку.

Я так сильно тебя люблю,

что к подружке твоей дорожку,

хочешь, скатертью постелю.

На щеке след помады алой –

и не будет всё как вчера.

Я добра тебе пожелала,

но любовь не всегда добра.

Тяжело любить, но прекрасно

поверяется конь в езде.

Чуть скакнул ты и сразу ясно –

эта ноша не по тебе.

Мне давно уж забыть пора

всё, что вызрело тут слезами.

Я желаю тебе добра,

но такого, что с кулаками.

Сердце плачет, уж скоро старость.

Одинокие вечера.

Ты с девчонкой, а мне осталась

только радость желать добра.

Я как-то понял без учёных фраз,

Без бренного и суетного слова,

Что крепко ночью сплю, но каждый раз

Не просыпаюсь, а рождаюсь снова.

Немного странно, я уже в годах…

Но прочь рассудка мненья и сомненья.

Ведь можно выпить, чтобы как всегда

Отметить этот новый день рожденья.

Я к шторам подойду: – Да будет Свет!

Записку чью-то рву, не раскрывая.

Спешу отринуть суету сует,

Тем более, что жизнь короткая такая.

Есть благодать – не знать, что позади.

Ученья свет и мрак забыты мною.

И как же хорошо, как ни крути,

Родиться так: в пижаме и с женою.

И это плюс, перечь ей – не перечь.

Ведь у неё припрятан ключик к раю.

Когда устану и хочу прилечь,

Я каждый вечер с нею умираю.

Пусть эту радость ночью сны сотрут,

Я снова оживу, как юный геймер.

А, чтобы не забыть, себе к утру

Записку напишу: Лечись – Альцгеймер…

В сухостой отупевших берёз

я привёз с перепою

кубик-любик забавный тебе –

из Парижа с любовью.

Суть заноз испытал на себе.

Если влево крутнуть,

выйдет злой Чупа Чупс.

Если вправо – спаситель кроватей

и чувств,

электрический стойкий солдатик.

Пусть подарок мой

дьявольски груб,

когда будем в разлуке,

сволочь он, но и похотируб,

ты бери его чаще на руки.

Ты поверь, Гименея оков

не достойны все их Мулен Рожи.

Их канкан, то – гопак без штанов

в исполнении вражеских ножек.

Потому, чтоб не пасть

в стихотворном бреду,

и не сдаться тем ножкам без боя,

я и сам для Парижа беру

кубик-губик с собою…

Да не рви ты трусы, бедняжка!

И рукой не толкай к постели.

В моём теле – душа монашки,

Оказавшейся вдруг в борделе.

Лучше ты бы нашёл путану

Из валютных рабынь Эдема…

В твоём теле – душа Султана,

Забродившего без гарема.

Ну пойми же, мне неприятно…

Отчего, почему – не важно.

Хуже только – любить бесплатно,

Если в теле – душа продажна.

Ты уже – возбуждённый атом,

Я без сил, но держу застёжки.

Это – как не ругаться матом,

Если в теле – душа матрёшки.

Вот и ягодки без цветочков…

Устоять нелегко при этом!

Это – как не писать ни строчки,

Если в теле – душа поэта.

Как же проза твоя убога!

Про любовь умолчим, мне душно.

Это – то же, что верить в Бога,

Когда тело совсем бездушно.

Любя тебя, но не прощая,

Хрипя обидой и тоской,

Как тварь последняя лесная,

Я ревность вёл на водопой.

Но и в ручье прозрачно-чистом,

Вдали от прозы бытовой,

Такой желанный и лучистый

Привиделся мне образ твой.

В воде трепещут твои губы

И насмехаются опять.

Я наклонился глупо, грубо,

Чтоб образ твой поцеловать.

Но рябь волнуя голубую,

Давя протесты муравьёв,

Я ясно понял, что целую

Лишь отражение своё.

Обида, ревность, сожаленье

В душе моей лишились сил –

Своё целуя отраженье,

Тебя я понял и простил.

Придумал я, и в сердце нет сомненья,

Простое правило, как «Love is all we need»:

Ходить пешком, презрев чужие мненья,

Вгрызаясь пятками в услужливый гранит,

Ходить навстречу всем в любом проходе.

Пусть покажусь кому-то наглецом,

Но буду долго тем любезен пешеходу,

Что я иду, смотря ему в лицо.

Идти в потоке, ткнувшись носом в спину?

Или чуть ниже? Господи, я прав!

А если сзади кто-то дышит псиной,

И напевает: «All you need is love»?

И я иду вперёд, сомкнув ладони,

И прогибаю ими всех, как параход.

Мелькают лица, локти, нет погони,

Но иногда обидно бьют в живот.

Что впереди, удача ли? Погибель?

Навстречу часто прёт мордоворот.

По жизни лучше мчать в автомобиле.

Пугает только новый поворот.

Думаешь нас только двое

В этой комнате большой?

С нами люстра, ветер воет,

И посуда бдит горой.

Алкоголем вечер выгнут.

В окнах звёздная метель.

Ты считаешь, только мы тут

Опустились на постель?

Негде нам уединиться,

И мне кажется, что мы

Лишь нули и единицы

Кем-то созданной игры.

Зря ты мне на ухо дышишь,

Нам бы лучше «Баю-бай».

Наблюдает кто-то свыше,

Ты при всех не приставай!

Поэты дружат с музами

Без ссор и без забот.

А поэтессе – мужа бы,

Как крепкий кофе в рот.

Чтоб действовал бодряще,

Журчал, как свиристель,

И в спальне был неспящим,

И нежность нёс в постель.

Ушли года в столетия

Рассыпанным драже.

Но я таких не встретила,

Чтоб, как у Фаберже…

Тот стар, тот слишком молод,

Тот даже не бодрит,

Хоть жизнью перемолот,

И в чём-то плодовит.

Мне не везло с мужчинами,

Как с песнями везло –

Лишь пенки с капучино

Снимать мне довелось.

Судьба моя закована

Виньеткой горькой мути.

Мужчину бы такого мне,

Что был с Орнелой Мути.

Мой сладкий, супер-вспученный,

Подманчивый как бог,

Я ждать тебя замучилась.

И кофе не помог.

Так захотелось бодрости,

Что обратилась к профи.

И по закону подлости

Он жёг, как с печки кофе –

Небритым Калигулою

Всю ночь со мной бодрился.

Под утро прикорнула я,

Он взял и растворился.

Всё «профи» супер дорого,

Как в лучших санаториях,

Но облегчает здорово

На кофе экономия.

Печаль стихами хороводит,

Так долго Муза не приходит,

А ходят тенью на листе

На муз похожие не те.

И Муза грустно ходит где-то,

Уже прошли Зима и Лето.

Я сердцем чувствую своим,

Так будет много Лет и Зим.

А эти, всуе что приходят,

Они не топчутся в проходе,

Мне ноги на плечи кладут,

И у стихов меня крадут.

Я прячу в суете тетради,

Пришли коварные опять.

Чего они приходят ради?

Ведь силы нету их прогнать.

Им грубо сразу не ответишь,

Ведь будет громкий «Ай-яй-яй».

Стихи писать уже не светит,

Им только плечи подставляй.

А Муза, если вдруг увидит

Их ноги стройные в окне,

Она найдёт, возненавидя,

Поэта нового себе.

Я весь на нервах от недружных,

От этих связей мне ненужных.

Где ты моя уединённость?

О, кто-нибудь, приди, гони

Порочную осатанённость

Тех, кто приходит без любви.

Печаль стихами хороводит,

Так долго Муза не приходит,

А ходят тенью на листе

На муз похожие не те.

Печаль стихами хороводит…

Вывез я детей однажды

На природу, Вижу – Жуть!

Ива – днём! – целует с жаждой

Ветра вздыбленную грудь.

А проказник у дороги,

Под призывный визг колёс

Оголял бесстыдно ноги

Группе ветреных берёз.

Я давно уже не мальчик,

Но смутился. Глянул вниз…

Вовсе голый одуванчик

Обнимал капустный лист.

В небо глянул голубое…

Задохнулся. Не смешно!

В небе облако большое

Превратилось в чёрт те что.

Я детишек сгрёб в охапку

И, пусть сердится жена,

От беды унёс в палатку.

Продержал там дотемна.

Накажу в стихах народу:

Малышам из городов

Не показывать природу

До шестнадцати годов.

Если сердце от нежности тает,

А в стихах только мухи и быт,

Я свой лучший костюм надеваю,

И с лукошком айда по грибы!

Гриб считают закуской отменной,

Но поэт тонко чувствует суть –

Гриб, он с виду похож на колено,

А на ощупь, как женская грудь.

Выйду в лес, всё в стихах оживает.

И откуда берутся слова!

Я листву, как одежды, срываю…

Просто кругом идет голова.

Тайны все постигаю руками,

Долго глажу. Как кожа нежна!

Каждый день проводил бы с грибами,

Жаль вот только, ревнует жена.

Чтобы не мучиться тревогой,

И вдруг семью не потерять,

Учил певец морали строгой,

Любовь кроватью проверять.

Мол, прежде чем жениться,

Нам нужно главное понять,

Не то, с кем будем мы ложиться,

А каково будет вставать!

Решил я опыт взять нахрапом,

Была подруга и кровать.

Как лёг не помню, но от храпа,

Вставать хотелось и… прогнать.

С другой мы долго сомневались –

Чтобы так сразу и в кровать.

Но ночью так накувыркались,

Что утром не хотел вставать.

Мы не подходим? Очень странно…

Увидел, как она встаёт,

Как кофе утренний желанна –

И днём покоя не даёт!

И, поборов в себе дремоту,

Я понял, почему кровать –

Чтобы хотелось на работу

От своей женушки сбежать!

Ржёт весело русский Пегас,

И грустно смеются поэты:

В ковбойские брюки у нас

Прекрасные дамы одеты.

Достойней в эпоху калош

Умела девчонка одеться.

Мальчишкой за нею пойдёшь

И сразу же выйдешь из детства.

Припомню, и вздрогнет стило,

Так щедро когда-то мне снились

Мадонна с соском наголо

И две стюардессы в бикини.

А нынче мне страшно прилечь,

Такая хреновина снится:

Я сам с волосами до плеч

И Муза в поношенных джинсах.

Как много обидных потерь.

Пишу я, а радости нету.

Не много подсмотришь теперь

В оконце строки у поэта.

И, кепкой прикрыв полчела,

Скажу молодёжи устало:

«Хорошая ж мода была.

Так пусть повторится сначала».

Жила я треугольно, без забот

в задрипанной квартире коммунальной

гипотенузой с катетом, а катет тот

не знал, кто был ему ортогональным.

Напрасно не светилась между строк,

ведь в тайне суть подобного союза.

Ещё со школы помнила урок:

два катета – одна гипотенуза.

Зимой любила печь свою топить,

углы слагая в треугольной драме.

Но в сумме выходило только Пи,

уместное для карасей в сметане.

И вот, пока те караси пеклись,

свершилось геометрии возмездье:

два катета таки пересеклись

букетами в моём подъезде.

Плита не отмывалась, был звонок.

Меня смутила суета за дверью.

Испуганно смотрю в дверной глазок,

и в первый раз глазам своим не верю.

С тех пор, всем теоремам вопреки,

живу одна, но вот какое чудо:

два катета мои, как голубки,

теперь вдвоём, и где-то делят угол.

Сирень в стихах опять взбивает крем,

а я лечусь дарами Диониса,

и избегаю треугольных тем –

выходит, я была им биссектрисой.

Я обнял эти плечи и застыл.

Ведь то, что оказалось за спиною

так преданно твой защищало тыл

тем, что не встретишь снежною зимою.

Был виноградом оплетён фасад,

ветрами, сыростью и временем истёртый.

Тропинка, что вела в прозрачный сад,

дорожкою прикидывалась жёлтой.

Сад зеленел. Лоснился огород.

Цветы торчали одурью бессонной.

От ветра лук и молодой горох

казались зеленью одушевлённой.

Но мотылёк мне голову вскружил,

и наш неспешный тет-а-тет нарушил.

И если он тогда остался жив,

то только потому, что был везучим.

И не причём, как виделось ему,

та тет-а-тета сладкая истома.

Я жизнь ему оставил потому,

что свой сачок, увы, оставил дома.

Душа и тело спорят иногда,

за передел среды существованья.

Душа по времени снуёт туда-сюда,

а телу нужен бег на расстоянья.

И в явь смурную, и в кошмарных снах

течёт душа, но не как кран на кухне.

Она течёт в конкретных берегах,

а тело только ест и пухнет.

Душа предчувствует, а тело всё хранит,

и копит опыт бытия земного,

а если у него застой возник,

душа становится цунами Бога.

Но как понять, что берег у души?

Поэт обязан выражаться смело…

Выходит так: как вёсла ни суши,

пока ты жив, души обитель – тело!

Не спорить надо, а оберегать –

так учит Март, весны своей угодник.

Когда две души сводят берега,

для тел уже не нужен сводник.

Весна согревает лучами холм,

А поэтов всегда ударяет в гриву.

Я теперь не Алина, а сыщик Холмс,

Что, мурлыча, коленками мнёт крапиву.

Манит меня в гуттаперчевом марте

След подозрительно странных людей.

Порохом чувствую – сам Мориарти

Ключи подбирает от наших идей.

Ватсон следом ползёт, шевеля клюкой,

Но сегодня глаза его так ленивы…

Он не сыщик матёрый, совсем другой.

Вот затих у ствола побледневшей ивы.

Я к нему подбежала, а вдруг вспорхнёт.

Не на ветку повыше, а ближе к раю.

Я сказала «не надо», что он не умрёт,

От поцелуев, ведь, не умирают.

Только правду щебечет поэт весной,

Хоть становится бешеным канареем.

Мне соврать не позволит сэр Конан Дойл,

А тем более – дактилем или хореем.

Как в засаде, нам тесно от наших глаз,

Нас раздевающих напропалую.

Ну, вот опять, уж в который раз,

След потеряли мы в поцелуях.

Поэтессе так важно раскрыть свою суть

(Не в толпе, а в стихах, я согласна!).

Но я смолоду очень боялась за грудь,

Потому, что не всё было ясно.

Не слыла недотрогою в личных боях,

Не боялась читать на заборах,

Но раздвоенность юная эта моя

Была хуже, чем пуля и порох.

Я стонала во сне, прислонялась к стене,

Папе с мамой заснуть не давала.

Я замкнулась, и вот уже виделись мне

Блеск и холод стального кинжала.

Обращаюсь к врачу: «От чего эта жуть?

Всё раздвоено тут и неясно».

«У всех женщин – сказал он – раздвоена грудь,

Но, по-моему, это прекрасно».

Исписанными колготками,

Подгузниками и клёцками,

Слезами, словами хлёсткими,

И пенками на молоке –

Отрыгано, оттанцовано,

Всё детство перелицовано,

Записано, зарифмовано,

И заперто в сундуке.

Прогулки в джинсовом рубище,

И танцы в цветном белье –

Я стала судить о будущем

Как опытный кутюрье.

Смешные порывы юности,

Хмельную – шальную! – муть,

Мужчин, их машины, глупости –

Мне тоже пришлось замкнуть.

Что двигалось, тихо ёкало,

На горьких живых губах,

Скрепя, примостила около

В заброшенных погребах.

Там всё, что в себе итожила,

Всё тайное и моё!

Я стала судить о прожитом,

Как герцог де Ришельё.

Когда же всё отголгофится,

И рифмами пронесёт,

Мне станет легко и по фигу.

На тысячу лет вперёд

Не быть ничему подобному,

Где Отче – святой крупье.

Я буду трястись над собранным,

Как старый скупой рантье.

Я взмок, приснится же такое:

Со мной в гостинице «Кубань»

Стихи читает Полозкова,

А я читаю по губам.

Стихи хорошие. И губы…

Но я же не мечтал о ней!

Я не хочу казаться грубым,

Ни наяву и ни во сне.

Как намекнуть ей, что мешает?

Что если я заснул с женой?

Махнул рукой, не исчезает.

И гложет мысль «хочу домой!»

Прочёл молитвой Заходера –

Не помогает ничего…

Воскликнул: «Блин, какого хера?»,

А хор соседей: «Твоего!»

И коридором мчится какофония:

«Хочет главный приз,

Хочет главный приз,

Или тоже псих?

Как колокол на колокольне,

Стихи мы читаем навзрыд.

Одни читают, чтоб помнить,

Другие – чтобы забыть».

Какой-то зверский вытрезвитель!

Обманчив вычурный уют –

Пируют вроде все, но выпить,

Похоже, тоже не дадут.

Я на Том Свете? Где нет секса?

Тогда к чему сей маскарад?

Увы, но всё же интересно

Куда попал, в Рай или Ад?

«Здесь от стихов никто не помер,

– у Веры голос чуть притих, –

Вы можете покинуть номер,

Но от меня Вам не уйти!»

Женщина тонет, женщина тонет.

Бьются о воду слепые ладони.

Встаньте, читатель, – женщина тонет!

Так вот в Чикаго, Париже и Ницце

Тонут в разврате, святые блудницы.

Женщина тонет, тонет века.

Женщина тонет – поэт виноват!

Не отыскал ободряющих слов,

Не поучал, не читал ей стихов.

Я Вам свои почитаю, хотите?

Женщина стонет: «Спасибо, спасите!»

Жарко на пляже невыносимо.

Невыносимо, где же мужчины?

Рыцари, где же? Поэты – не в счёт!

Это совсем особый народ.

Нервы поэта обожжены,

Мысли в другое погружены.

Что-то, конечно, может и он.

Может в стихах попереть на рожон,

Пообещать полкило миндалю,

Грозно молчать, когда женщину бьют,

Болью чужой восхищаясь как чудом.

Может таблеткой спасти от простуды,

Стать перед девкой коленками в грязь,

Антиматерно матерясь.

Многое могут поэты в законе,

Но не забыть бы – женщина тонет!

Ах, как подробно тонет она.

Тонут в глазах её облака,

Словно в озёрах, немых и бездонных.

Вход посторонним – женщина тонет!

Видно, немало горя глотнула….

Впрочем, не тонет. Уже утонула.

Не вечны персонажи, каждый год

Я наблюдаю, как они уходят.

Но способ, коим выстрадан уход,

мне, поэтессе, часто не угоден.

Каренина, как твой характер крут!

Но пасть лицом пред поездом железным…

Уж лучше умыкнуть пастуший кнут,

и взять верёвки тайную полезность.

И стать на цыпочки в любом лесу,

на том конце замедленного жеста

сплести петлю, и поднести к лицу,

и ощутить верёвку как блаженство.

Иль Несмеяной стать для некого полка,

чтоб, выпустив нетрезвость из бутылки,

вдруг соблазнить ревнивого стрелка

распущенной открытостью затылка.

Или состариться. Назло свечам

досуг вечерний наполняя вздором,

природу прислонив к своим плечам,

мечтать подохнуть где-то под забором.

И вот тогда в последний миг зари

все персонажи, читанные где-то,

придут к тебе, чтоб поблагодарить

за доброту и гуманизм сюжета.

Я сдал истмат на тройку,

Но не стыжусь её.

Поэты – лишь надстройка

Над общим бытиём.

Я горд, что есть «творительно»

В оценке «удовле…» –

Легко и убедительно,

Как киль на корабле.

Есть базис: чтобы кушать,

Жаркое ставят в печь.

Надстройка лечит души,

Чтоб от тоски не слечь.

Но если не позавтракал,

И пропустил обед,

То даже и с припарками

В стихах напишешь бред.

На кухне коммунальной

Не строят коммунизм.

Здесь страшен борщ скандальный,

Котлет оппортунизм.

А у соседей если

Либидо в стенку бьёт,

Тут не напишешь песню,

И басню не споёшь.

Порой бывает хуже,

Коль самому припрёт –

Без ласки даже ужин

Певцу не лезет в рот.

В стихах помянул всуе

Я Маркса с бытиём.

Сознанье формируют

У всех нас быт и ё…

Я не смог найти ответа.

Что случилось на Земле (?) –

носят профили поэтов

нынче зэки на себе.

Нет, чтоб образ девы броский,

или ангел на коне.

Надо же – наколот Бродский

у бандита на спине!

На руке барыги – Пушкин.

На ноге воришки – Блок.

Гафта видел на макушке –

лучше выдумать не мог!

На плече стихи из песни

и Высоцкого оскал,

а на самом скрытом месте

даже Слуцкого видал.

Написал я мало книжек,

часто водкой был контужен,

но обидно то, что Рыжий

даже на хер им не нужен.

Выходит день и говорит ку-ку.

Не объяснить проблему дураку,

Откуда взялось то ку-ку, ку-ку, ку-ку.

Тем, кто умён, я ставлю многоточье…

А за окном – работник на метле,

Что вдохновляет вдруг, но без Nestle

Не рассказать в стихах моих нетле…

С чего вдруг нету этих ку-ку ночью.

Выходит стих и говорит про всё.

Про всё, что осень в голову несёт.

Но тупит комп, как молодой осёл.

Уперся в рифму, и порвались жилы.

И слов случайных тучные стада,

Как в половодье талая вода,

Накрыли всё собою. И тогда

Закат привозит на подводе вилы.

Выходит ночь и говорит – алле!

И в тишину врывается балет.

И неспокойна груша на столе.

И ночь дрожит искусанной подушкой.

Старушки утром говорят: «Ага!

Кому-то вновь наставили рога,

И тьму евро́ потратив на торгах,

Сосед француз купил часы с кукушкой».

Всякий раз, как поэту изменит жена

В томной неге нагретых озёр,

Он не бьёт, не кричит, а уходит в ивняк,

Ищет гнёзда пернатых сестёр.

Он поэт и певец, и ему нет родней

Этих пташек, поющих в ветвях.

Почему же тогда, как последний злодей,

Он за гнёздами лезет в ивняк?

Что он топчет в кустах, что он хочет найти? –

Этой тайны не знает никто.

Птицы верят – поэту не выдержать штиль,

И приветливо машут хвостом.

А как он подойдёт, те уходят в полёт,

Над поэтом беспечно парят –

В гнёздах он лишь особые яйца берёт,

Чтобы не было в них кукушат.

хрупок как пробка небесный картон

лучших веков отпылала зарница

где-то в штанах шоколадный батон

чик и двоится

слева направо вперёд и назад

вольницу рифм сытым взглядом окинем

а запятые проставить нельзя

мы не такие

нам без свободы уж лучше на кол

точки тире искажают постройку

буквы заглавные вносят раскол

всех на помойку

окна зажгли позывные огни

тучи на небе посланники ночи

кто это с нами не видно ни зги

милости просим

время свои совместило концы

вихри враждебные дуют обратно

не разглядели в нии мудрецы

трупные пятна

лица повёрнуты в оба конца

страх отступил но за пазухой мука

вот промелькнул озорник без лица

стынем без звука

кто мы такие куда нас ведут

есть пара шут но затасканы стропы

не упустить бы последний редут

жизненный опыт

ноги в охапку и с ветром в кусты

так ли надёжны тылы боевые

зря наедались в святые посты

мы ж не чужие

надо успеть добежать до челна

ужас сковал утомлённые очи

крикнет на нас перевозчик чё над

и захохочет

Почему всё не так? Вроде всё как всегда:

Вслед за первым подали второе,

Тот же стол, та же скатерть, и та же еда,

Лишь не вышел мой друг из запоя.

Как я Клаву любил! Часто в гости ходил.

Вдруг заметил я – нас было двое.

Тот засранец подруг у друзей уводил,

Только выйти не смог из запоя.

Парня в горы я брал, подводил под обвал –

Вот такая была паранойя.

Он в палатке туристской храпел как амбал,

А вчера мрачно сгинул в запое.

Над стихами моими обидно зевал,

Он другой пробирался тропою,

Он отрыжкой своею разил наповал,

Но пробиться не смог из запоя.

Он всегда мухлевал, заметая следы,

А с друзьями делился бедою.

Как он гордо сухим выходил из воды!

Но вот выйти не смог из запоя.

И уже не понять, кто же прав был из нас.

Он наколкой гордился другою.

Надо было ему соглашаться на квас –

Может, вышел бы он из запоя.

Всё теперь одному и любовь и беда,

И застольные песни блатные.

В телевизоре – цирк и одна бермунда.

Даже клоуны все голубые.

Наши клоуны нас не оставят в беде,

Кружат чайками за чаевыми.

Отражаемся в горе мы все как в воде

И не мёртвыми, и не живыми.

Нынче вырвалась, будто из плена, жена,

По привычке окликнул её я:

– Зин, оставь покурить! – А в ответ – Иди на… .

Лучше б я оставался в запое.

Душа немела, а тело смелое

Спиною думало: дашь – не дашь?

Сама не знала, что ты делала,

Но ты сделала карандаш.

Смешная сказка: из грязи – в князи.

Поэт в стихах неприлично гол –

Ты отсекла все старые связи,

Но оставила ствол.

И из него, как из подземелья,

Рвался сквозняк бытия,

Когда ты маялась от безделья

В юбочке без белья.

Тот карандаш нужен всем поэтам,

Херню слагающим ради славы,

И тем другим, кто уже с приветом

От Окуджавы.

Эти – слева, а те – там справа.

Слева – забвенье, а справа – успех.

Я карандаш свой, как мост-переправу,

Клал и на этих, и на тех.

Клал находчиво и умело,

Отдыхая от важных дел.

Поэт ощущает своё тело

Лишь в присутствии прочих тел.

Считают, поэт это – род сухофрукта,

Ужатый вес и объём.

Это – ускоренная прокрутка

Мыслей, не знавших поэта живьём.

Я без тебя – Бельмондо на носилках,

Глупо просравший любимую роль.

Как же нужна мне твоя точилка!

Даже больше, чем алкоголь.

И, когда ты сбежала гордо,

Свой карандаш, словно даму Шекспирову,

Я брал за горло

И репетировал.

Не всегда очевидны у гениев

Аллегории трепетных струн.

«Карандаш» это – вдохновение,

А «точилка» – твой острый ум!

Прошу фрейдистов не возбуждаться

И зря не махать руками.

В курганах книг, как в кустах акаций,

Глупо мериться карандашами¹.

Не помогал холодный дождь

Ночной мольбе ко сну о ласке,

И вспомнился мне перуанский вождь

С пером во лбу и весь в раскраске.

Перу не хуже многих стран,

Где я туристкой отдыхала.

Там мне немыслимый роман

С вождём шаманка предсказала.

– С таким уродцем? Никогда!

Не буду даже из-под палки.

Не верю в это. Ерунда! –

Смеялась я над той гадалкой.

Мой смех сквозь слёзы вмиг прошёл

Когда немыслимо скользящим

Вождь, пританцовывая, подошёл

С вином в руке и жаждой страсти.

А вдруг, и вправду? Вдруг – судьба?

Мне пела флейта песнь о счастье,

Напиток выпила до дна

И оказалась в его власти.

Против природы не попрёшь,

Дрожала я и вся светилась.

Где нас застал холодный дождь,

Всё предсказание свершилось.

Но правду некто мне открыл:

Роман закончится обманкой.

Вождь этот сделку заключил

С охочей до деньжат шаманкой.

Теперь всегда холодный дождь

Напоминает мне о ласке,

В которой есть и дрожь и ложь,

И, вся в слезах, я сплю в раскраске.

Сел стихи писать на стул я,

Но не смог найти сюжета.

Голова, пишу, ты – дура,

Да ещё чуть-чуть с приветом.

Я тебе скормил Катулла,

Вслух проглочен был Овидий.

Отчего ж у трубадура

Несварение извилин?

Ела быстро, торопилась.

Нынче так не могут стряпать.

Может, где-то зацепился

И застрял кусок из Сапфо?

Всласть вчера пила Алкея,

Утром Алкмана алкала.

Видно, с книжного похмелья

Шевелишь мозгой устало.

Голова вдруг отвечает:

«Зря изводишь, друг, чернила.

Мне хана, ведь я случайно

Съела то, что сочинила».

Хотелось мне получше

мужчину, чтоб с получкой

без ежедневной взбучки

в квартиру радость нёс.

Чтоб делал всё по дому,

не ревновал к былому.

Чтоб мне, а не другому,

служил как верный пёс.

Но вышло всё иначе,

нет ни дворца, ни дачи.

Муж – рыцарь без удачи,

несносный чемодан!

Он даже не начальник,

а ходит без печали.

К щеке моей причалит

и сразу – на диван.

В жару и в лютый холод

он верен лишь футболу.

И тут хоть выйди голой

он глаз не оторвёт.

От телека, конечно!

Весёлый и беспечный,

как будто жить нам вечно.

Всё лыбится и ржёт!

Хотела бить фанфары,

но папа взвыл гагарой,

назвал нас редкой парой:

– Не надо никого

с зарплатою получше.

Ведь счастье не в получке.

Он – чемодан без ручки,

ты – ручка без него.

Не всем понятен и, порой, смешон

Язык крови, утробных соков, лимфы.

А мне мой мил и дорог. Он –

Подсказчик рифм и личных биоритмов.