Комната больше напоминала не кабинет чиновницы, а. скорее, жилую комнату одинокой чистоплотной женщины. Кузьминична, действительно, была уже давно не молодой и одинокой. О своей судьбе никогда не распространялась. Никто толком не знал о ней ничего конкретного. Она, безусловно, любила поговорить, однако, только не о себе. Поддерживала отношения, общалась со многими, при всем при том, в свою жизнь никого не пускала, держала на расстоянии.
Вот и Татьяну не стала приглашать к себе домой, позвала в комендантскую. Разлили по первой, выпили, закусили. Опять наполнили рюмки. Угощение самое обычное – отварная картошка, селедочка, колбаска, сырки плавленые «Дружба» да помидорчики с огурчиками. Завязался разговор ни к чему не обязывающий, о том, о сем. Кузьминична заметила подавленное состояние гостьи. До поры до времени в душу лезть не хотела, мудро полагая – захочет сама расскажет. После третьей Татьяну, наконец, прорвало.
– Горе у меня, Кузьминична, понимаешь, горе, – захмелев, обличала себя собеседница. – Даже не знаю, как дальше жить. Наделала делов, знаю . . . сама виновата . . . . Как теперь быть? Как, Кузьминична, как?
Хозяйка положила кусок вареной колбасы на черный кусок хлеба и сунула в руку Татьяны.
– Ты не сиди. Выпила – закуси, хорошо закуси. Про горе тебе скажу вот что: не видела ты еще, душа моя, горя. Не видела, а хлебнула бы, то словами разбрасываться не стала.
Гостья откусила от бутерброда приличный кусок и пережевывая, возразила:
– Ты же не знаешь.
– Не знаю, – согласилась та. – Только , милая, горе это когда ничего поправить нельзя. События ли вспять повернуть или человека воскресить. А когда исправить можно, тогда это не горе.
– А что?
– Забота. Просто забота. Неприятная, болезненная, но только забота.
– Про горе это ты хорошо сказала . . . – гостья громко икнула, встала и направилась к тумбочке, где стоял графин с водой и стакан. – Про заботу я не согласна.
Выпив воды, гостья вернулась на свое место. Кузьминична терпеливо ждала продолжения исповеди.
– Понимаешь, добрая женщина, я впервые в жизни влюбилась. Читала про любовь, в кино смотрела, верила, что она есть, только не переживала ее. А тут, в Томске, встретила. И где? На вокзале.
– Бывает . . . – согласилась добрая женщина.
– Прямо захватила меня эта любовь и понесла . . . .
– Бывает.
– Не могу я без него жить, понимаешь? – девушка уставилась не моргающим взглядом на пожилую женщину. – Все для него готова сделать, даже жизнь отдать.
– Ну, душа моя, с жизнью ты переборщила. Твоя жизнь тебе самой еще пригодится. Не торопись ее отдавать.
– Раз так рассуждаешь, значит, ты не любила, – заключила гостья.
– Почему? – Кузьминична наполнила рюмку себе и немножко брызнула Татьяне, полагая, что совсем обнести неудобно. – Любила, еще как любила. Давно это было, словно в прошлой жизни. Девчонкой семнадцатилетней влюбилась в парнишку из нашей деревни, а батя за него отдавать отказался. Мы с ним из дома сбежали. Батя поймал, высек и под замок посадил.
– А парнишка?
– Парнишку в армию забрали, отслужил. В деревню больше не вернулся. Потом я все же удачно сбежала в город. Устроилась на работу. Замуж вышла не по любви, больше из необходимости. Люди в спину шептали, что мол, больная или порченная. От этих разговоров и вышла за не любимого. В душе того парнишку любила, а жила с постылым. Наверно он чувствовал мое отношение, стал пить. От пьянки умер. Ухаживали за мной мужики, сожительствовала – грешна. Только замуж больше не хочу.
Кузьминишна выпила не чокаясь.
– А ты говоришь, что я про любовь не понимаю.
Татьяна вслед за женщиной опустошила свою рюмку и принялась активно закусывать. Быть может, у нее, наконец, разыгрался аппетит. Быть может, найдя понимание, успокоилась.
– Хорошо, когда тебя понимают, когда говоришь на одном языке, – выдавала она, пережевывая пищу. – А теперь хочу рассказать тебе о том самом горе, которое имела в виду.
Кузьминична внутренне напряглась, многолетний опыт общения с людьми, подсказывал ей, что дальше гостья заговорит о проблемах, для разрешения которых, она, в сущности, и пришла. Предчувствие не обмануло.
– Я, Кузьминична, в институт то не поступила. Баллов не хватило. Матери соврала сегодня по телефону, что поступила. Мать от счастья даже расплакалась. А я, на самом деле, говно! Обманула самого родного человека, – озлобленно каялась Татьяна.
– Обманула – это плохо. Матери не надо было. Она бы поняла.
– Ты думаешь, я испугалась? Нет. – Пьяная слеза покатилась по щеке. – Скажи я правду, она приказала бы ехать домой. Не подчинись, она сама приехала бы, нашла и с позором увезла. Ты мою мать не знаешь. Не женщина – отбойный молоток, сквозь стены пройдет.
– Зачем ты так про мать?
– Я правду говорю. Соврала, чтобы с Кешкой здесь остаться. На следующий год поступлю, поженимся. Вместе жить станем. Детей родим. Разве плохо?
– А как же мать?
– Когда все благополучно устроиться, я повинюсь. Пожурит немножко и успокоится. Правильно говорят – победителей не судят!
Хозяйка опять себе наполнила полную рюмку, Татьяне чуть плеснула.
– Неправильно ты думаешь, душа моя, никому еще обман в жизни счастья не приносил. Лучше повинись перед матерью, расскажи обо всем, она тоже баба. Поймет.
Гостья схватила рюмку, опрокинула содержимое в рот и смачно занюхала хлебом, как заядлый алкаш.
– Кузьминична, ты же мне только рассказывала, как твой батя, можно сказать, жизнь сломал своим запретом. Не дал за любимого выйти замуж. Как все наперекосяк пошло. Ты хочешь, чтобы у меня тоже жизнь сломалась?
Кузьминична никак не ожидала подобной реакции. Она рассказала свою историю совсем не для того, чтобы Татьяна проводила параллель между своими обстоятельствами и ее прошлым. Однако, фактически, получалось: запрет матери также сломает жизнь ее дочери. И несчастной придется пройти, ее, Кузьминичны, путем, которого она и врагу не пожелает.
– Тань, я не понимаю, чего ты от меня хочешь? – примирительно спросила хозяйка.
– Кузьминична, дорогая моя, только ты одна можешь мне помочь, – взмолилась девушка.
– Каким образом?
– Я устроилась на работу делопроизводителем в деканат Теплоэнергетического факультета. Сама знаешь, зарплата маленькая. Снять угол не получится. Да и без Кеши я не могу. Мне, как воздух, нужно быть с ним рядом. Посели меня у себя в общежитии . . . .
Комендантша от этих слов чуть не упала со стула.
– Танька, ты совсем обалдела! Тут своим студентам места не хватает, а я стороннего человека поселю! – замахала обеими руками, словно, пытаясь любым способом отстраниться от страшного предложения.
– Не такой уж я сторонний человек. Работаем ведь в одном институте. – Девушка обидевшись, надула губы..
– Ты же знаешь, что в общежитиях имеют право проживать только студенты, – отрубила женщина.
Татьяна из хмельной памяти начала доставать ранее продуманные доводы.
– Я же не прошу у тебя койко-место. Куплю раскладушку и подселюсь к знакомым девчатам. Хорошие, между прочим, девчонки из Красногорска. Мы вместе с ними в абитуре жили.
– Так они на первый курс поступили к нам?
– Поступили.
Такого варианта Кузьминична не предполагала. Вроде как, есть посторонняя жиличка и, вроде как, нет ее. В комнате ночует, но койку не занимает.
– Ой, Танька, здесь вопросов больше, чем ответов, – почему-то на шепот перешла хозяйка.
– Давай обсудим.
– Как фамилии девчонок?
– Родова Маша и Сапожникова Ирина.
Кузьминична достала из шкафа списки студентов на расселение. В списке на пятиместные комнаты, нашла названных первокурсниц.
– Они в одной комнате и это уже хорошо, – констатировала факт, – кроме них еще трое. А как они отнесутся к твоему подселению?
– Кузьминична, а можно их и еще кого-нибудь одного поселить в трехместку? Тогда только один человек будет знать о моем нелегальном проживании.
Комендантша задумалась. Она разложила поэтажный план, будто глядя на него, надеялась отыскать необходимое дополнительное помещение. Дойдя до пятого этажа, радостно всплеснула руками.
– Танька, да ты под счастливой звездой родилась. Есть такая дополнительная трехместка!
В порыве восторга, Татьяна схватила бутылку и собственноручно налила полные рюмки. Выпили дружно, охотно закусили и приступили к обсуждению. Начала хозяйка.
– У меня на пятом этаже, напротив душа была комнатенка. Еще до меня, ее забили всяким хламом. Я попробовала ее очистить, да куда там. Рабочих рук нет, машины нет, ремонт делать не за что и некому. А в этот раз, когда весь хлам вывозили перед ремонтом, комнату освободили и рухлядь списали. Я уже ходила смотреть. Такая ладненькая получилась. Туда я вас и поселю.