Опровержения и аргументы, отправляемые Шишликовым в неприветливый Койск, судом отклонялись. Он не особенно этому огорчался, и полугодовой запрет на связь с Галей вступил в силу. В августовские дни стали приходить ответы из разных издательств, готовых воплотить намерения Шишликова в жизнь. Каждое на своих условиях, с каждым завязывалась многодневная переписка, и он с головой окунулся в издание повести и новую работу.
По воскресеньям после литургии можно было прогуляться с Кристиной или Лалибелой, но чаще всего он сразу возвращался домой, превращая свою жизнь в затворничество. Проходя мимо музыкальной школы, Шишликов решил навестить дядю Васю. На месте его не оказалось, зато в приёмной дали его телефонный номер. Повод для звонка тоже нашёлся:
– Как будет по-нашему хаусмастер?
– Завхоз! – встревоженно ответил дядя Вася: – А ты что задумал?
Пришлось объяснять, что это нужно для книги. Объяснения встревожили дядю Васю ещё больше:
– Не пиши. Не надо! Не смей про меня писать! Меня за это с работы уволят!
– Галя вам не звонила?
– Звонила. У неё всё хорошо.
Вскоре пошли грибы. В каждые выходные Шишликов выделял себе время для поездки в лес. Даже когда лень пыталась влиять на планы дня, события били ключом, и жизнь ликовала. Восторг от заключённого с одним издательством договора делал каждый день праздничным, мотивировал Шишликова дышать полной грудью и петь:
Лыжню!
Уступите парню лыжню,
Скорей!
Он несётся к весне своей.
Если по Фёдору Михаловичу напрасный труд – самое большое наказание, то его слова многократно подтверждались доказательством от обратного: результаты творческого труда доставляли большую радость, и Шишликов купался в счастье. Отдача от творческих семян была огромна, как от евангельского горчичного зерна. Чтобы теперь не говорила Галя, их отношения плодотворны. Пусть не она оказалась беременной, а он вынашивал плод их дружбы как долгожданное дитя, но роды шли своим чередом, и их было не остановить.
Велосипедный путь до вересковых полян пригородного леса занимал около двух часов, лежал через судоходную реку, прибрежные дамбы, луга, нескончаемые яблоневые сады и три деревни. Сам настрой на лес сдвигал сознание на особое восприятие – на другие частоты. На пути то и дело приходилось останавливаться, хвататься за блокнот и записывать тезисно открытия, которыми дорожный эфир был просто пронизан. Не успевал он запрятать блокнот в наплечную сумку и крутануть педали, как мысль перепрыгивала на следующие пролёты незримой лестницы, с которых открывались новые перспективы. Новые стороны и грани мира, простые и ясные, калейдоскопом кружили голову.
Эти мысли то представлялись прозрачными сгустками, то сравнивались с пространственной изнанкой, то походили на проникающие из настоящей действительности лучи. Шишликов внимал не только содержанию мыслей, но и отчётливо прослеживал их начало и исход. Мысли ветвились, разворачивались и переплетались заново лёгкими красивыми деревьями. По мановению выстраивались в ухоженные сады, расстилались в просторные рощи. Стоило обратить внимание на цвет, и тут же мысли окрашивались полупрозрачными кристальными красками.
Шишликову не стоило труда обнаружить отрицаемую внешним миром очевиднейшую связь с Галей. Она была настолько явна, настолько неоспорима, что он воспринимал новоиспечённую богиню возмездия не иначе, как единственную на Земле женщину. Женщину, с которой у него вечные изначальные отношения.
Шишликову предлагалось решить, согласен ли он на новые условия отношений, или, ссылаясь на постановление суда, отказаться от них. Он не мог отвернуться от вызова и сказать Гале «хватит». Он принимал её капризы как новые правила. Если она хочет, он исповедует любовь к ней через всю Москву! Хочет через всю Россию? Они будут общаться странами, континентами. Каких масштабов ей не хватает?
– Я поняла – вас слишком много! – доносился до него голос то ли Ани, то ли Кристины.
– Я бы этого очень не хотел.
– Всё небо заполонили, весь воздух, и Галя задыхается.
– Благодарю, Лалибела, утешила! – не смог удержаться Шишликов от сарказма.
Упрёк был весомый, болезненный, он сбрасывал его с гребня волны в пучину безысходности и топил в ней. «Врёшь, не возьмёшь!» – не сдавался в Шишликове Василий Иванович.
– Вы нарушаете свободу воли другого человека! – продолжала с берега строчить из пулемёта Лалибела.
Кристина не помогала ей. Она стояла на берегу, пила капучино и участливо следила за Чапаевым. Кристине было только двадцать, и двадцатишестилетние Галя и Аня, не говоря уже о Шишликове, казались ей взрослыми, знающими жизнь людьми. Поэтому она чаще всего молчала и в спорах не участвовала. Ко всему прочему она была единственной москвичкой среди приходских девушек, и Шишликов рассчитывал на её солидарность.
– Каким образом? Я что-то запрещаю ей? – захлёбывался в упрёках Василий Иванович.
– Вы делаете то, что она не хочет! – безжалостно бросала белогвардейка гранаты.
– То есть она мне запрещает, а я не исполняю её волю? Так ведь я не в подчинении у неё. Я-то ей ничего не запрещаю, так и она пусть не запрещает мне. Иначе именно она ущемляет мою свободу воли. Разве не так?
– Так! – согласилась Кристина.
– Нет, не так. Совсем не так. Нам Бог свободу выбора дал. Можно делать лишь то, что не во вред другим.
– Значит, во всех своих действиях человек должен ориентироваться на других?
– Да! – не очень уверенно подтвердила Анна.
– Ну и что это за свобода, где всё зависит от других? Это как раз несвобода. Свобода может быть только своя, личностная, а не чужая. Чужая свобода – чушь.
Дискуссия продолжилась и после того, как Кристину проводили до кинотеатра «Абатон» – теперь она жила на той же улице, где когда-то жила Галя. Лалибеле нужно было на вокзал «Даммтор». Он находился в десяти минутах ходьбы оттуда. Это всё были Галины места.
– Если вы человека любите! – замахнулась Лалибела тяжёлым камнем.
Патроны и снаряды закончились. Шишликов никак не мог определить в этот момент, рыжая она или нет. Они стояли возле университетской библиотеки, за углом которой Галя однажды пряталась от него, выбежав из автобуса. Тогда он нашёл Галю, и она долго и пристально вглядывалась в его лицо, а её глаза смиренно вопрошали: «Что дальше?» Теперь рядом – на том самом месте – стояла Аня, и он невольно сравнивал оба этих момента:
– Если любишь, то подчинись чужой воле? Ты это утверждаешь? А ещё либералка.
– Я не либералка.
Лалибеллу задело сравнение, и губы белогвардейки надулись. Шишликов поторопился извиниться:
– Не либералка, не либералка, прости. Это по мне ты либералка, а для других ты фундаменталист.
– Да, так лучше! – согласилась Анюта.
Потребность обращаться к Гале, спрашивать её мнение по всё новым и новым вопросам, подкидываемым жизнью, не давала Шишликову покоя. Ездить нельзя, звонить нельзя, писать тоже нельзя. Галя бы и не отвечала ни на какие обращения, и письма к ней летели бы в пустоту, но крохотную надежду быть втайне прочитанным они давали. Теперь же Шишликов их даже не отправлял. Он сравнивал письма в стол с напрасно выношенными и нерождёнными детьми. Он сравнивал себя с наказанным Сизифом.