С моего рождения мы все жили вместе, в одной большой квартире: бабушка – мать Вали и моего отца, Валя с мужем и дочкой, мои родители и я. Квартира изначально была бабушки и дедушки, одного из руководителей завода. Деда ни я, ни моя сестра никогда не видели, он погиб на той страшной войне. После бабушка одна воспитывала детей и никогда больше не была замужем. Она всегда, даже в пожилые годы, была строгая и вместе с тем добрая, и очень красивая. Такая она и осталась в моей памяти и на старых фотографиях.
Мы жили дружно, не было ссор, выяснения отношений и недомолвок. Когда я выросла, я узнала страшную тайну: оказалось, что все-таки были разногласия и споры, например, выясняли, кто мыл окно на кухне в прошлый раз, и кто должен его помыть в следующий. Такие легкие разногласия…
Первый свой дом и нашу квартиру я помню очень хорошо, то был четырехэтажный дом времен постройки середины-конца тридцатых годов. Дом был заводской, поэтому его внешний вид всегда поддерживался в хорошем состоянии. Он был выкрашен в неяркий желтый цвет, перед домом и по всему периметру были высажены тополя, а во дворе – кусты сирени, что было очень популярным в озеленении того времени. К дому нужно было подходить с оживленной улицы, потом повернуть налево, еще немного пройти, зайти в подъезд и подняться пешком по широкой лестнице на третий этаж к нашей квартире. Перед домом днем, в любую погоду, на венском стуле с подлокотниками сидела очень старая женщина. В дождь она не сразу уходила домой и раскрывала над собой черный зонт, от яркого солнца пряталась вблизи в тени деревьев, в холодные времена года она тоже была на своем обычном месте, но не подолгу. Только сильно разыгравшаяся непогода могла запереть эту старую женщину дома. Ее тонкое лицо было изрезано глубокими морщинами, и ее волосы, абсолютно седые, чуть блестящие, аккуратно заправленные под шелковый платок летом или под пуховый зимой, с выпущенной струящейся прядью, привлекали внимание своей яркостью. Ее руки также были тонкими, с немолодой, словно помятая бумага светлой кожей, иногда они сжимали связку длинных серых металлических ключей на таком же сером жестком кольце. Ее взгляд был в основном застывший, она редко откликалась на приветствия, иногда кивала головой и очень редко поворачивала голову, чтобы посмотреть на проходящего мимо. Но и это было ей не нужно, она давно знала всех, кто жил в этом доме. Наверное, я лишь пару раз привлекла к себе ее внимание и видела почти выцветшую от солнца и от жизни, но пока еще сохранившуюся красивую нежную голубизну ее глаз. Ее взгляд был спокойный, почти ничего не выражающий, или лишь то, что тебя узнали. В ее взгляде не было явных чувств, не было ни жесткости, ни любопытства, словно она уже все прочувствовала и пережила раньше, а то, что перед ней было сейчас, ей уже неинтересно. Нельзя сказать, что она была некрасивая или пугающая своей старостью и почти полной безмолвностью. Она, безусловно, всегда обращала на себя внимание, ее присутствие на выбранном ею месте скорее означало, что всё в порядке, всё, как всегда. Эта женщина и ее постоянное присутствие словно слились с домом воедино, и воспоминания о моем далеком детстве вытягивают из памяти именно такую картину: желтый дом, георгины и она, будто ожидающая кого-то…Возможно, к ней, как и ко многим другим, не вернулся кто-то после той войны… Она жила в нашем доме в квартире на первом этаже, под окнами которой с чьей-то помощью был разбит палисадник с густо посаженными космеей и георгинами. Наверное, у нее были высажены и другие цветы, но именно эти я запомнила.
Во дворе дома, неподалеку от двух больших круглых клумб с невысокими яркими цветами в летнее время и с круглыми сугробами зимой, стояли лавочки для отдыха, за кустами сирени – прямоугольный стол с лавками для домино, и чуть дальше – детская песочница и качели. Во двор каждый день выходили бабушки с внуками и любители позабивать козла – по выходным. Никто из обитателей нашей квартиры не любил зависать в разговорах с соседями, поэтому, как бы мне не хотелось поиграть во дворе, со мной чаще всего на прогулки отправлялись в близлежащий парк.