Снег большими хлопьями заваливал Большую Никитскую. Начинало смеркаться, и в окнах магазинов зажигались уже огни. Москва, обжитой, скрипучий дом, в этот теплый день устоявшейся зимы была особенно уютной.
Два студента, один в распахнутой шинели, а другой застегнутый на все пуговицы, шли по мостовой и по обычаю тех лет оживленно спорили.
Лишь на минутку, возле консерватории, когда сквозь замазанные рамы этого учебного заведения донеслось разноголосое пенье скрипок, сольфеджио и фортепьянные пассажи, лишь на минуту студент-аккуратист отвлекся от спора, распустил узел морщин, собравшийся на лбу, улыбнулся как-то очень по-детски, поднял румяное, обтянутое тугой кожей лицо, увидел какую-то барышню, тут же прикрывшую муфтой носик, улыбнулся еще раз, что-то суматошно и радостно пиликнуло в его душе, но только на минутку.
Его спутник не унимался вовсе. Он размахивал руками, заглядывал в лицо собеседнику и даже в лица встречных, словно приглашая их принять участие в споре.
– Значит, ты считаешь, что экономика сама по себе коренным образом изменит общество?
– Я в этом убежден.
– Значит, все десятилетия борьбы были напрасны?
– Перестань орать!
– Но так или нет?
– Борьба эта может разрушить все, что создано, и отбросить страну на десятки лет назад.
– Значит, сиди и жди, когда правительство, восхищенное развитием экономики, дарует нам европейскую конституцию?
– Ты можешь не орать? Полемизируй вон с городовым, если не можешь говорить нормально.
Студенты эти были родные братья Павел и Николай Берги. Возвращались они с благотворительного концерта «в пользу недостаточных курсисток». В концерте этом принимали участие знаменитые артисты, в том числе Федор Шаляпин, в зале был цвет московской интеллигенции, писатели Леонид Андреев, Скиталец, Бальмонт, актеры МХТа, крупные адвокаты, профессора и даже несколько промышленных тузов – Савва Морозов, например, и вот они – юные Берги…
Все, не исключая тайных и явных филеров охранки, отлично были осведомлены, что сбор, весьма солидный, идет на сей раз не курсисткам, а в пользу боевых революционных партий. После 9 января вместо ожидаемой депрессии в стране распространился какой-то энергический дух, все чувствовали, что время петиций, деклараций и благотворительных деяний прошло, что вот-вот грянут события.
– Послушай, Коля, – Павел Берг заговорил потише, – ведь ты же сам говорил, что даже электротехника не может развиваться при абсолютизме… Ведь говорил же?
– Я и сейчас так считаю, – ответил Николай, – и уверен, что в конце концов абсолютизм сдаст свои позиции. Электротехника нужна нашему обществу больше, чем обветшалый государственный строй.
– Сдаст позиции! В конце концов! – возмущенно воскликнул Павел. – Он будет уничтожен еще в этом году одним ударом рабочего кулака!
– Сейчас мы окажемся в участке, – спокойно сказал Николай. Он приостановил брата и застегнул на нем шинель. – Возможно, что он и будет уничтожен одним ударом, Павел, но вместе с ним будет уничтожена и наша маленькая электротехника. Начнется анархия, Павел, обвалятся железнодорожные насыпи, заржавеют паровозы, затянутся паутиной…
– Может быть, так и произойдет, – с неожиданной задумчивостью произнес Павел, – но на развалинах этих, Коля, возникнет новая, великая демократическая и социалистическая Россия. Все передовые люди, кроме тебя, это уже понимают.
– Неправда! – теперь уже слегка воспламенился Николай. – Есть множество по-настоящему передовых и образованных людей, которые держатся моей точки зрения. Сегодня я познакомился с инженером Красиным…
– А, это тот, с которым я схватился! – воскликнул Павел. – Толковый, толковый…
– Не то слово – толковый. Это замечательный инженерный ум. В прошлом году в Политехническом обществе я слышал его доклад о бакинских электрических установках. Блестящий человек! А что он сейчас устраивает у Морозова в Орехове-Зуеве! Какие турбины устанавливает!
Николай Берг говорил все громче, с нарастающим жаром.
– Да, незаурядная личность, – согласился Павел. – Я слышал о нем. Жаль, что он не с нами, но… – Павел схватил брата за руку. – Но уверен, Коля, что и ты, и Красин встанете в скором времени на позицию нашей партии! Ведь мы же опираемся на научные законы! На законы того же экономического развития!
– Ближайший участок – на Малой Бронной, – бесстрастно произнес Николай.
– О чем ты мечтаешь, Коля? – вдруг с пылающими глазами спросил Павел. – Ты такой же сумасшедший, как я, мы оба в деда, не то что девочки… О чем ты мечтаешь?
– Я мечтаю строить! – крикнул Николай. – Не так, как дед, не для мошны, а для России. Понимаешь? У нас уже сейчас самая длинная железнодорожная сеть в мире! Разве это плохо? Но какая отсталость в машиностроении, Павел, какая отсталость! Сколько нужно строить! Верфи для кораблей, электростанции, доменные печи, автомобильные заводы – да-да, не удивляйся – автомобилю принадлежит будущее! Думаю я, что и воздухоплавание, авиация будут развиваться у нас в России быстрее, чем в Европе. Летом в Одессе я познакомился с молодыми людьми, которые, продав все до нитки, выписали из Франции аппарат «Блерио» за десять тысяч рублей. Представьте себе, кондовую Русь тянет в воздух!..
Николай Берг осекся вдруг, как человек, нечаянно разболтавший что-то очень личное, смущенно отвернулся и, шевеля губами, стал смотреть на слабо светящийся запад, за контуры низких крыш.
– А ты о чем мечтаешь, Павлуша? – тихо спросил он.
Павел обнял его за плечи.
– Я мечтаю о революции!
– А о Наде?
– Да, конечно, о Наде и о революции! Вернее о революции и о Наде… Вернее… Это для меня вместе… Понимаешь?
– Да, понимаю… Для тебя это неразделимо…
Разговаривая на эти интересные темы, братья давно бы дошли до Поварской, до своего дома, если бы они шли, но в том-то и дело, что они давно уже не шли, а стояли на Никитском бульваре, возле ствола крепенькой пушистой от снега липы.
В третий раз мимо них тихо протопал городовой 111 разряда Дормидонт Ферапонтыч Луев.
– Прошу не скопляться, господа студенты, – боязливым баском сказал он и малость откатился в сторону – еще шарахнут чего-нибудь!
– Прошу прощения, господин городовой! – тут же заорал Павел. – Ах, как мы подло, непростительно безобразно скопились! – он оттолкнул Николая. – Этого никогда не повторится, господин городовой.
С хохотом студенты двинулись к Арбатской площади. Инцидент для Ферапонтыча окончился благополучно.
В этот момент двое мужчин в таком же приятном, теплом снегопаде двигались по Мясницкой к Чистым прудам. В буфете «благотворительного» концерта они пропустили по две-три рюмки, хорошо закусили и сейчас двигались не торопясь. Николай Евгеньевич Буренин провожал Леонида Борисовича Красина на вокзал. У обоих были основания для отличнейшего настроения: концерт прошел превосходно, сборы превзошли ожидания, касса увезена и скрыта в безопасном месте.
Разговаривая на легкомысленные темы, обращая несколько преувеличенное внимание на встречных дам, два джентльмена миновали почтамт и свернули на чистый снежный бульвар, оставив за спиной сутолоку Мясницкой. Шагов через сто Красин оглянулся – аллея была пуста. Можно было обратиться и к более серьезным темам.
– Что ни говорите, Леонид Борисович, а либерал для нас отличная дойная корова, – сказал Буренин.
– Выразились вы довольно точно, – сказал Красин, искоса взглянув на своего спутника.
Николай Евгеньевич, пианист, был правой рукой Красина, одним из самых активных и надежных членов недавно созданной Боевой технической группы РСДРП. Группа эта была создана партией сразу после Кровавого воскресенья. Люди редкого мужества, стойкости и надежности, «боевики» должны были охранять собрания, митинги и манифестации от черной сотни и полиции, транспортировать литературу и оружие, готовить рабочих к будущим боям.
– Либерал для революционера именно дойная корова, но на боевой союз с коровой рассчитывать не приходится. Вот я вам расскажу один курьез, – Красин сумрачно усмехнулся, – и вы увидите истинное лицо либерала.
Вечером 9 января и Петербурге, в Вольном экономическом обществе, собрался «цвет» столичной журналистики, адвокатуры, наиболее либеральные гласные думы, профессора, врачи, инженеры – словом, публика, подобная сегодняшней. Вопрос один – как быть, что делать? С тем же вопросом явилась в это общество небольшая депутация растерянных и подавленных рабочих Нарвского района. Ответил им небезызвестный писатель-экономист, когда-то даже считавший себя социал-демократом, правда, бернштейновского толка, господин Прокопович. «Главное, не бейте стекол, – сказал он рабочим, – пожалуйста, не бейте стекол». Комментарии излишни, сами видите…
– Вам понравились молодые Берги? – спросил Буренин.
– Так ведь один из них – член пашей партии. – ответил Красин. – Кстати, о Бергах… – Красин задумался. – Состояние им отец оставил исключительное – обувная и мебельная фабрики, паи в Резиновом обществе, в Электросиле, пароходы на Волге… Вы знакомы с ними лично?
– Коротко, – ответил Буренин.
– Павел Берг – надежный товарищ?
– Уверен в нем, как в себе. Это человек, решительно и навсегда порвавший со своим классом.
– Он мне понравился, – сказал Красин, вызывая в памяти худенького стройного юношу с детскими еще губами, торчащими ушами и густой шевелюрой. Почему-то ему на секунду показалось посреди разговора с ним, что время стремительно ушло назад и перед ним его товарищ по «Техноложке», а может быть, и он сам. – Он очень умно говорил о промышленном прогрессе России.
– Это не Павел, а Николай. Он моложе Павла на год, но они почти неразличимы. Павел – это тот, что нападал на вас, Леонид Борисович, за умеренность ваших политических взглядов.
Буренин рассмеялся, а Красин остановился как вкопанный.
– Помнится мне, Николай Евгеньевич, что мы собирались на базе Берга создать боевую группу.
– Кое-что уже сделано…
– В таком случае нам необходимо сегодня же встретиться с Павлом Бергом и призвать его к сдержанности. Если он будет перед каждым незнакомым либералом, вроде меня, распинаться о своей любви к революции и к марксизму, он завалит все дело. Пусть почаще крестится на купола, а лучше всего пусть выглядит типичным «белоподкладочником»…
– Хорошо, я поговорю с ним, Леонид Борисович.
Они двинулись дальше. Недалеко от Покровских ворот на тротуаре толклась толпа. Электрические лампы освещали объявление над входом в двухэтажный дом:
«Синематограф изобретенье Франции бегающие фотоснимки».
– Вы уже видели это диво? – спросил Красин. – На полотне разыгрывается настоящий спектакль, в чем-то даже более выразительный, чем театральный. Синема – гениальное изобретение! – Красин прищелкнул языком. – Движущиеся фотографии! И главное – так просто! Чертовы Люмьеры! Просто это все до того, что досадно, почему не сам придумал!
В конце бульвара они вновь остановились.
– Итак, ЦК собирается завтра, – сказал Красин. – С вами, Николай Евгеньевич, мы встретимся через три дня в ресторане Тестова, как договорились. Не провожайте меня дальше, я возьму извозчика.
Он пожал руку Буренина, но почему-то не отпустил ее и спросил с неожиданным интересом:
– А что же Коля Берг? Он не разделяет убеждений своего брата?
– Он помешан на технике, на промышленности, на индустриальном прогрессе, – сказал Буренин. – Конечно, он и за социальный прогресс, но путем эволюции. Они вечно спорят с братом…
– Поменьше бы этих споров на людях, Берг нам очень нужен, – сухо и деловито сказал Красин, отпустил Буренина, энергичными шагами вышел из сквера и на углу поднял трость, подзывая извозчика.
Тому назад лет сто пятьдесят, а то и все сто восемьдесят прибыл в Россию то ли немец, то ли швейцарец – в общем, нерусский человек Берг, почтовых дел мастер. Ни славы, ни денег на своем почтовом поприще оный Берг не нажил, но и не пропал, уцелел – осел в одном из многочисленных департаментов Санкт-Петербурга.
Женился этот первый Берг на русской небогатой барышне, все последующие Берги делали то же самое, и через столетие от европейского происхождения осталась только эта короткая и гордая, как гора, фамилия. Сами же Берги жили тихо, звезд с неба не хватали, прозябали в приличной петербургской полубедности, пока не набрал силу Ипполит Берг, дед уже знакомых нам Павла и Николая.
Какое-то таинственное сочетание совершенно скромных наследственных качеств сделало Ипполита нахрапистым честолюбивым мужчиной. Оставив потомственную служилую линию, он пустился в коммерцию. Через некоторое время о Берге заговорили в промышленных кругах. Ипполит посватался к дочери московского денежного мешка Полупанова.
Сыну своему Ипполит Берг передал уже миллионное дело, но тот оказался из тихих Бергов и капитал не приумножил, хотя и не разбазарил: станки на фабриках стучали исправно, продукция сбывалась, пароходы гудели – капитал умножался уже сам по себе.
За год до описываемых событий Иван Ипполитович Берг погиб при катании на лыжах в Гармиш-Партенкирхене. Еще раньше скончалась его супруга. Дети остались одни – два сына и девочки Лиза и Таня. Старшим в семье оказался студент третьего курса университета Павел, которому меньше всего хотелось умножать наследственный капитал. Напротив, Павел страстно мечтал свести этот капитал к полному нулю путем социальной революции. Павел тяготился своим богатством, своими фабриками, где заведенным порядком естественно шла эксплуатация рабочего класса, он стыдился всего этого до тех пор, пока товарищи не разъяснили ему, что деньги являются прекрасным подспорьем в борьбе с самодержавием.
Надо сказать, что и Николай, студент Императорского Технического училища, человек взглядов, как мы видели, хоть и прогрессивных, но умеренных, тоже относился с какой-то неловкостью к семейному богатству, вроде бы стыдясь его.
Итак, братья подошли к своему дому, большому особняку. Дом строился парижским архитектором и представлял собой образец только что входящего в моду стиля «модерн»: огромные окна, забранные в декадентски изогнутые рамы, декадентские опять же бронзовые перила, ручки, фонари, облицовка по фасаду метлахской плиткой, чудно и тревожно загорающейся, когда на нее падали лучи закатного солнца, а внутри – черное дерево, особый какой-то «теплый» мрамор с внутренним огнем.
В гостиной братья застали небольшое общество. Развалясь в кресле и бесцеремонно вытянув ноги в странных высоких меховых сапогах, хохотал Виктор Горизонтов, юноша богатырского сложения. Смеялись и сестры, высокая румяная с толстой косой семнадцатилетняя Лиза и шестнадцатилетняя Таня, совсем еще девочка. Снисходительно улыбался друг Павла – штамповщик берговской обувной фабрики Илья Лихарев. Что же или кто же вызвал веселье барышень и молодых людей? Еще не входя в зал, Павел и Николай услышали высокий надтреснутый голос, порой начинавший как бы дребезжать от экстаза.
– Общество это должно быть взорвано и срыто лопатами до основания! Нужно расчистить место для новой жизни! Нужно сломать не только дворцы и тюрьмы, но и заводы, и москательные лавки, и ресторации, притоны разврата правящей элиты, и больницы, где одурачивают страждущий класс!
Это выкрикивал стоящий возле окна худой, одетый в черную косоворотку блондин. Жидкие волосы падали ему на выкаченные голубые глаза, правая рука то и дело взлетала над левым плечом.
– А булочные, Митяй, с булочными как поступить? – низким красивым голосом спросил Виктор Горизонтов, не меняя позы.
– Сжечь! – крикнул блондин. – Хлеб съедим, а булочные сожжем!
– А университеты? – спросил с порога Николай Берг.
Блондин сделал порывистое движение и застыл в рывке.
– Под корень! – взвизгнул он. – До основания! Плугом пройти по пепелищам университетов и библиотек, вместилищу векового обмана трудящихся! Мы должны разрушить города и уйти к дикой природе!
– Стоп! – сказал вдруг Горизонтов, поднялся с кресла и лениво потянулся, как бы демонстрируя свою великолепную фигуру. Он вынул из кармана серебряный рубль и протянул его неистовому оратору. – Пока еще булочные не сожжены, Митяй, сходи купи нам с тобой на ужин ситного, сахару да фунт чайной колбасы.
Блондин взял рубль, щелкнул каблуками перед барышнями и стремительно вышел, что-то все еще бормоча себе под нос.
– Хорош? – спросил Горизонтов, когда шаги блондина затихли в глубине зала. – А знаете, кто таков? Драгунский офицеришка, сын попа из Рязани, герой Кровавого воскресенья… – Горизонтов обвел глазами присутствующих, оценивая эффект, вызванный его словами.
– Вечно вы придумаете что-нибудь несусветное, Виктор, – сказала Лиза, посмотрев на Горизонтова чуть-чуть из-за плеча.
Таня же смотрела на него, простодушно открыв рот, как дети смотрят на фокусника.
Горизонтов пружинистой походкой прошелся по залу, потом, подпрыгнув, уселся на подоконнике.
– Я его джиу-джитсой взял, – откровенно бахвалясь, заговорил он. – Я вам рассказывал, господа, как в Нагасаки Кимура учил меня японской борьбе джиу-джитсу? Ребром ладони я могу убить человека. Если хотите, можете потрогать ребро моей ладони. Кто хочет? Лиза, хотите попробовать? Николай, ты? Илья? Павел? Ну потрогайте, чего вам стоит! Танюша, ты не хочешь? Ну иди сюда, потрогай! Каково? Сталь? То-то… Короче говоря, в тот день, во второй уже половине, на Крюковом канале я заметил одинокого драгуна. Вот, думаю, этого я и возьму. Пошел за ним следом, прятался в подворотнях. Впереди казаки разгромили трактир, в котором пытались скрыться рабочие. Побили десятка полтора народу, напихали в карманы водки и ускакали. Возле этого трактира я и взял Митеньку Петунина двумя приемами джиу-джитсу. Взял и приволок на свой чердак, на Фонтанку…
– Да зачем он тебе нужен был? – спросил Павел Берг.
– Сам не знаю, – простодушно ответил Горизонтов. – Должно быть, просто любопытно. Ночью этот тип бредил, метался в жару… дикий антисемитский бред… жиды, оказывается, к его колыбельке с ножами подбираются, и к царевичу, и к маменьке, но он их всех порубит, всех изничтожит! Утром истерика – бьется лбом в пол, погубил, говорит, тысячу душ православных. Убей, кричит, меня, выброси из окна. Ого, думаю, страсть какая, и возникла у меня идея. Начал я его агитировать в революционно-марксистском духе. Что бы вы думали, через неделю монархист-антисемит с поповской кашей в голове превратился в самого ярого революционера!
– Это, по-твоему, он революционные мысли здесь высказывал?! – запальчиво крикнул Павел. – Спасибо тебе за такого революционера!
– Сейчас у него временное увлечение анархизмом, – хмыкнул Горизонтов. – В наших «Чебышах» чего только не наслушаешься. Во всяком случае, из армии дезертировал, отдался революции…
– Такие личности только компрометируют революцию! – крикнул вдруг из угла Илья Лихарев. – А тебе, Горизонтов, самому до марксизма, как до Луны, далеко!
– Ты думаешь? – искренне удивился Горизонтов.
– Извольте, Виктор, не приглашать сюда больше эту персону! – ломким голосом сказала Лиза.
Все напустились на Горизонтова, и он растерялся, отмахивался огромной ладонью, бормотал:
– Да что вы все на меня, он мой верный Санчо… не более того…
Виктор Горизонтов был огромным красавцем, как бы увеличенной копией красавца нормального. Было ему чуть-чуть за двадцать, но последний год его жизни по насыщенности стоил доброго десятка лет.
Виктора можно было в полном смысле слова назвать «кухаркиным сыном», ибо и впрямь был он сыном почтенной тамбовской кухарки и выслужившегося до офицерского чина флотского фельдшера. Папа Горизонтова пытался определить сына в морской кадетский корпус, но безуспешно, впрочем, если бы он знал, что ждет Витюшу на морском поприще, то вряд ли бы так старался.
В конце концов Виктор попал на флот и служил на броненосце «Петропавловск» электриком, когда этот огромный корабль взорвался вблизи Порт-Артура. Выудила Горизонтова из воды японская миноноска, выудила и с удовольствием взяла в плен.
Месяца три Виктор провел в порту Нагасаки, где, изнывая от безделья, учил японский язык и занимался джиу-джитсой с начальником лагеря военнопленных Кимурой.
Затем это ему надоело, и однажды ночью, оставив Кимуре безграмотную, но трогательную записку, начертанную иероглифами, Горизонтов переплыл залив и влез на борт американской промысловой шхуны. На шхуне не спали, а, напротив, дрались. Русский гигант не стоял в стороне и хорошо зарекомендовал себя в глазах капитана.
Шхуна с Горизонтовым на борту пересекла океан и некоторое время очень удачно браконьерствовала возле канадских берегов. Получив приличное количество долларов, Витя очень хорошо отдохнул в Ванкувере и без гроша к кармане нанялся матросом на английский пароход, идущий рейсом до Гонконга.
В Гонконге с ним стали происходить всевозможные события. То ли он был ограблен, то ли проигрался в рулетку, он и сам толком не знал. Короче говоря, остался опять без денег и почти без одежды, работал грузчиком на чайном складе, изображал дракона в китайском цирке, был даже вышибалой в одном аристократическом заведении. Еле-еле выбрался Горизонтов из этого удивительного города и после ряда дополнительных приключений добрался до Европы.
В Европе была уже осень, мокрые листья летели вдоль аллей, и здесь на одном из уютных европейских перекрестков Горизонтов столкнулся с другом детства Павлом Бергом, что, разумеется, несказанно поразило их обоих.
Им было лет по тринадцати, когда они впервые встретились на Южном берегу Крыма. В Гурзуфской бухте, на берегу которой стояла дача Бергов, довольно часто швартовалась странноватая грязная барка с греко-татарским экипажем. На барке этой, перевозившей вдоль черноморского побережья никому не ведомые товары, служил юнгой Витя Горизонтов, зарабатывал свои первые трудовые копейки и закалял характер.
Дружба их началась, как водится, с драки. Вдумчивый и тихий барчук Павлуша однажды предавался размышлениям, лежа на плоском камне довольно далеко от берега, когда из моря вдруг вынырнула пучеглазая голова, которая заявила, что «этот остров принадлежит ему и только ему, а если незнакомец предъявляет на него свои права, то он готов сразиться, доннерветтер, и так далее!». Битва была короткой. Когда Павел очнулся, он увидел рядом с собой на берегу огромного мальчика, смолившего вонючую самокрутку.
Никакой особенной любви к угнетенному человечеству родители Павлу не прививали. Трудно сказать, под каким влиянием, но мальчик с ранних лет испытывал какое-то смутное чувство вины перед «простыми» людьми, ему хотелось поближе сойтись с кем-нибудь из этих странных неимущих людей, узнать, как они живут в том огромном мире, голубой край которого открывался с террасы гурзуфской дачи.
Новый приятель вел себя в кругу Бергов очень естественно и свободно. За чаем он съел целую корзинку пирожных и рассказал ужасающую историю о своем последнем путешествии в Батум. После этого он переворотил всю берговскую библиотеку и уехал на свою барку, нагруженный Жюлем Верном, Купером, Майн-Ридом и двумя томами Брокгауза и Ефрона. Энциклопедический этот словарь, к слову сказать, стал любимым чтением Горизонтова на всю жизнь.
Виктор поразил воображение Павла своим невероятным умением плавать, силой, лихостью, но главное – какой-то первозданной уверенностью в своих поступках, которая, возможно, сродни уверенности дельфина, рассекающего водную среду.
Несколько лет спустя Павел, уже передовой студент, решил испытать на Горизонтове силу марксистской литературы. Витя глотал книгу за книгой, а потом прибежал как-то ночью к Бергу и торжественно заявил ему, что он свое образование окончил, все понял, все сошлось и теперь он марксист.
Потом началась война, и они расстались надолго. На «Петропавловске» Горизонтов вел довольно искусную агитацию среди гальванеров, электриков и минеров. Деятельность эта прервалась взрывом броненосца.
Встреча на европейском перекрестке была необычайно бурной. Виктор потянул Павла в облюбованный им трактир и обрушил на его голову водопад немыслимых историй, но вместо ожидаемого восторга встретил строгий взгляд, молчание, постукивание пальцами по столу.
Павел впервые выполнял за границей партийное задание по транспортировке литературы, он был очень горд своей миссией, весь поглощен конспирацией, но все-таки не удержался и осторожно напомнил другу, что тот вовсе не представитель международной морской шантрапы, а, напротив, человек политически грамотный, который мог бы стать борцом за счастье трудового народа.
Виктор с жаром закричал, что именно такая у него сейчас цель, именно борцом за счастье, иначе он давно обратился бы в первую русскую миссию и вернулся на флот. Берг тогда посоветовал ему прекратить шляние по кабачкам, продолжить самообразование и ждать.
Прошло, однако, немало времени, прежде чем эмигранты допустили бравого моряка в свою среду. Вначале через третьи руки он получал пустяковые задания и, всем на удивление, выполнял их не куражась, деловито и быстро. Доверие к Горизонтову пришло после того, как он самостоятельно выследил и разоблачил агента русской заграничной агентуры.
В Россию Горизонтов вернулся под чужим именем и попал как раз к событиям 9 января, во время которых «взял в плен» Митю Петунина. Пленением этим, а особенно обращением монархиста в революционную веру Горизонтов очень гордился и теперь даже слегка растерялся от неожиданного «афронта».
Между тем, пока мы рассказывали историю этого юноши, в доме Бергов появлялись все новые и новые лица. Прошли через зал, неловко поклонились и исчезли три молодых химика. Юноши эти были не без странностей, настоящие затворники: все бы им сидеть в своих подвалах и мудрить над ретортами и колбами.
Павел Берг при виде химиков очень повеселел и подмигнул Горизонтову. Виктор тоже мигнул ему – понял, что прощен. Николай досадливо передернул плечами. Он прекрасно знал, что в подвале у них как раз под этой гостиной целый склад взрывчатки, но обстоятельство это почему-то не слишком его радовало. Девочки же не обратили на химиков никакого внимания. Они теперь приставали к Горизонтову, чтобы тот прошелся на руках.
Горизонтов не заставил себя долго упрашивать и как раз отправился на руках по лестнице на антресоли, когда вошел, растирая красное с морозца лицо, Николай Евгеньевич Буренин. Потом явились двое рабочих мебельной берговской фабрики и проследовали в библиотеку.
– Николай Евгеньевич, может быть, вы нам немного поиграете? – робко попросила Танюша.
Буренин тут же сел к роялю и начал играть.
– Рахманинов, – еле слышно прошептала Таня и сжала кулачки на коленях.
При первых же звуках фортепьяно в зале появилась и неслышно прошла вдоль стены стройная девушка в темном платье – Надя Сретенская, курсистка и кроме того связная Боевой технической группы.
Горизонтов, прикрыв лицо ладонью, вроде бы погружаясь в музыку, меж тем внимательно рассматривал Сретенскую, ее волосы, лицо, фигуру. Сретенская строго смотрела прямо перед собой и только однажды быстро исподлобья взглянула на Павла. Павел же смотрел на люстру, казалось, он был поглощен музыкой, но все же почувствовал взгляд Сретенской и улыбнулся ей не глядя, с рассеянной нежностью. Николай не слушал Буренина, а во все глаза, с детским почти восторгом глядел на Надю. Лиза смотрела в окно на черные контуры деревьев и лишь изредка взглядывала через плечо на Горизонтова. Илья направился было к Лизе, чтобы сесть рядом, но, перехватив ее взгляд, резко повернулся и отошел к камину.
Итак, воспользуемся музыкальной паузой и для полной ясности посвятим читателя в маленькие личные тайны присутствующих.
Надя любила Павла. Павел любил только Революцию, но знал, что Надя любит его, и это ему было приятно. Брат его Николай был влюблен в Надю и почти не скрывал этого. Виктору Горизонтову нравилась Надя, а может быть, и Лиза, он никак не мог понять, какая из девиц покрасивее. Лиза думала только о Горизонтове, то есть была в него почти влюблена. Ее в свою очередь тайно и мучительно любил Илья Лихарев. И только Танюша не имела еще постоянного предмета обожания. Ей все очень нравились, и всех она побаивалась – как бы не раскрыл кто-нибудь тайных ее мыслей, хотя мыслей таких у нее и не было никогда, а было лишь их предчувствие. Очень ее смущал роковой поэт Бальмонт.
Вот такой, довольно романтической, была атмосфера в доме Бергов.
Буренин, кончив играть и поклонившись барышням, отозвал в сторону Павла.
– Павел Иванович, мне нужно с вами переговорить строго конфиденциально.
Они отошли в дальний угол гостиной и встали возле мохнатой субтропической пальмы.
– Сегодня вас видел Никитич, – сказал Буренин.
– Как?! – вскричал Павел. – Не может быть!
– Он был на концерте и наблюдал вас со стороны. – Буренин огляделся. – Очень уж у вас дом настежь, Павел Иванович. Пожалуй, шпик проскочит, так и его к чаю пригласят.
Буренин изложил Бергу слова Красина о необходимости строжайшей конспирации.
– Да-да, понимаю… – бормотал Павел. – Никитич совершенно прав. Я часто забываюсь, ору, как идиот…
– Вы должны понять, что надвигаются очень важные, решительные события, – тихо сказал Буренин.
– Это правда?
– Да. Должно быть, в скором времени состоится третий съезд. Что происходит в стране, вы сами видите.
– Николай Евгеньевич, сегодня вы впервые говорите со мной от имени самого Никитича, – сказал Берг. – Я понимаю, что это уже новая фаза доверия. Я обещаю сделать все, что мне прикажут. Скажите, я когда-нибудь увижу его самого?
– Возможно, – коротко ответил Буренин.
На этом они расстались.
Между тем молодежь отправилась гулять. Горизонтов рассказывал о быте московского «Латинского квартала», где он поселился, приехав из Петербурга, о знаменитой «Чебышевской крепости», где некогда гнездилась еще нечаевская «Народная расправа», о каракозовском «Аде». Он так ярко живописал буйных нынешних обитателей этих студенческих трущоб, что даже воплощенная строгость – Надя Сретенская начала улыбаться, а этого он как раз и добивался.
Снегопад давно уже прекратился, и небо очистилось. Полная и чистая луна стояла в небе, улица была расчерчена тенями деревьев.
Возле Арбатской площади толпился народ, скрипели полозья пролеток, кричали извозчики.
– И вот Тихарь говорит Помидорскому, – надрывался Горизонтов, – «завтра обо всем будет доложено декану». А Помидорский ему в ответ: «А сейчас я тебя выброшу из окна!»
Хохот компании был прерван вдруг визгливым голосом сзади:
– Изменники! Крамольники! Перевешать бы вас всех! Смуту сеете!
Горизонтов резко повернулся…
Невероятный инцидент
…В начале февраля в Москве солидная дама в ротонде, встретив группу студентов и гимназистов, обратилась к ним с грозным обличением.
– Изменники! – взвизгивала дама. – Крамольники! Перевешать бы вас всех!
Один из студентов, возмутившись таким тоном и особенно ввиду начавшейся собираться толпы, резко заявил свой протест.
…Дама обиделась, толкнула протестанта в грудь и, поскользнувшись, упала и… оказалась мужчиной в подобающем этому полу костюме под платьем и ротондой.
«Патриота-переодевателя» тут же наградили тумаками, но никто не решился составить соответствующий протокол, чтобы хоть выяснить: агент это, провокатор, сумасшедший или своеобразный патриот?
«Биржевые ведомости».
Виктор Горизонтов был довольно уже известен на Бронных улицах под именем Англичанин Вася. Изображал он здесь из себя несусветного чудака, путешественника, этнографа, англомана и поклонника восточных религий. Физическая сила, бокс и джиу-джитсу, а также общительный нрав и фантастические рассказы принесли Горизонтову среди обитателей улиц значительную популярность. Нравы здесь были вольные, откровенные филеры не решались и носа просунуть в «Чебыши» или в «Ад», а дворники и городовые были настолько терроризированы беспутными студентами, что им и в голову не приходило проверить, настоящее имя носит Василий Агеев, он же Англичанин Вася, или поддельное, настоящий у него «пачпорт» или липа. Здесь можно было подозревать буквально каждого, так что для спокойствия лучше было никого не подозревать и втирать очки начальству.
Однако Горизонтов был осторожен. После убийства великого князя на Бронных улицах вполне могли появиться новые шпики. Нельзя недооценивать охранку. Не все же там такие дубы, как старый пес Ферапонтыч Луев. Наверняка они сейчас идут на всяческие ухищрения и засылают провокаторов, может быть, даже замаскированных искусно под революционеров или богему.
Вот, например, навстречу движется чучело гороховое в продранном цилиндре, клетчатом пледе на плечах, в пенсне – вид прямо монмартрский, а вдруг шпик? Э, да это знакомый, один из новых духовных вождей Мити Петунина, теоретик анархизма Эмиль Добриан.
– Вечер добрый, мсье Добриан, – приветствовал его Виктор.
– Здравствуй, красивый человек-зверь, – вялым голосом ответствовал погруженный в себя мэтр и прошествовал мимо. Шел, разумеется, в буржуазный дом – пугать гостей и ужинать.
Через несколько шагов Горизонтов повстречал добрую фею Большой Бронной тетку Авдотью, хозяйку переполненной совершенно уже нищими парнями квартиры.
– Бонжур, Евдокия Васильевна, – поклонился Горизонтов.
– Бонжур и вам, Василий Батькович, – пропела Авдотья, угостила молодца теплым еще калачом и осмотрела его всего с сожалением. – И здоровый-то, и румяный, в деревню бы тебе, Васюша, к молоку, в хорошее хозяйство, а ты все здесь маешься. Аль леварюцию ждешь?
Простившись с теткой Авдотьей, Горизонтов сделал еще несколько шагов и перемахнул через гнутую-перегнутую чугунную решетку во двор своего дома. Можно было, поднатужившись, пройти еще шагов двадцать до так называемого «парадного» входа, но не было бы тогда сладости пролета над чугунными пиками, и потому Англичанин Вася предпочитал этот путь.
Сразу за решеткой цепкий глаз Горизонтова заметил следы, уходящие в глубь двора, к заброшенному кирпичному амбару. Виктор нагнулся и посветил. Так и есть – следы были желтыми. Мелинит!
«Ох, эсеры-сволочи! Ну что делают!» – покачал головой Горизонтов и двинулся по следам, затаптывая их, забрасывая свежим снегом.
В амбарчик можно было попасть через полуподвальную дверь. Виктор бухнул в нее сапогом. Внутри что-то упало.
– Кто? – спросил тихий голос.
– Свои! – крикнул Виктор и сразу услышал характерный звук взводимых револьверных затворов.
– Не дурите, не дурите! – сказал он. – Не знаю я ваших паролей, а дело срочное.
– Англичанин Вася, – сказали в амбаре, и дверь приотворилась.
Бледные лица освещала слабая керосиновая лампа. На длинном дощатом столе валялись мотки бикфордова шнура, стояли банки с глицерином и кислотой. Готовая продукция скромной горкой была уложена в углу, на рогожке.
– Эх, эсеры-эсеры, – укоризненно проговорил Горизонтов, – черти вы полосатые…
– В чем дело? – выступил вперед мосластый, кадыкастый, носастый Юрий Юшков по прозвищу Личарда. – Мы вам, кажется, не мешаем? Идите своей дорогой.
– Посмотрите себе под ноги, господин Юшков, – сказал Горизонтов и показал на пол, покрытый рассыпанным и растоптанным мелинитом. – Чем желтый след по снегу протаптывать, лучше уж вывеску на улице повесить. «Бомбовая мастерская Личарда и К. Принимаются заказы. Цены снижены».
– Фу, черт! Англичанин прав! – заволновались эсеры.
Горизонтов покинул помещение и, очень довольный собой, воображая со стороны, с эсеровской стороны, свое эффектное и полезное появление, снова пересек двор и по шаткой деревянной лестнице поднялся в скрипучую дырявую комнатушку, которую он делил со своим «пленником» Митей Петуниным.
В комнате, еле-еле освещенной огарком свечи, сидели на кроватях, на подоконнике и единственном стуле несколько молодых людей, по виду рабочих. Митя Петунин что-то горячо втолковывал одному из них.
– Митька! – гаркнул с порога Горизонтов. Петунин вскочил и вытянулся по швам. Горизонтов вывел его на лестницу.
– Опозорил меня сегодня у Бергов, драгунская шкура, – усмехаясь, сказал он. Какую-то необъяснимую слабость питал он к этому странному поповичу с его вывихнутыми мозгами. – Ты где это анархистских идеек поднабрался?
Митя лихорадочно запыхтел папиросой.
– Раза два или три ходил в «Ад», Виктор Николаевич, в общество «Солнце и мы». Увлекся.
– В общем, эту муть из головы выброси, – приказал Горизонтов. – У нас своя теория есть, и притом научная.
– Литературки не хватает, – сказал Митя. – Забросили вы меня, Виктор Николаевич, и вот результат – теоретически отстал я.
– Ладно, Митяй, литературы я тебе добавлю. Пошли. Вздувай-ка лампу! Начнем.
…Горизонтов положил на стол тяжелый предмет, завернутый в тряпку, оглядел присутствующих и тихим, серьезным голосом заговорил:
– Товарищи! Революционные события нарастают по всей стране. Социал-демократия в самое ближайшее время должна выработать свою тактику. Сейчас большинство комитетов стоит за точку зрения товарища Ленина о созыве Третьего съезда. Скоро ЦК будет решать этот вопрос. Пока что нам переданы указания об организации сил самообороны на предприятиях и в учебных заведениях. Возможны стычки с полицией и черной сотней. Это указание идет от Никитича. Так что сегодня мы с вами будем не книжки читать, а заниматься кое-чем посущественней.
Он улыбнулся широко и с веселым коварством, развернул тряпицу, и все увидели черный револьвер с длинной гнутой рукояткой.
– Кто знаком с этой штукой? – спросил Горизонтов. – Кроме Петунина, конечно. – Он погрозил кулаком в угол, где съежился Митя. Никто не ответил. Рабочие, как завороженные, смотрели на оружие.
– Револьвер системы «Смит и Вессон», – сказал Горизонтов.
– Это, конечно, не «кольт», который у меня был в Ванкувере, но все же…
Глухая февральская ночь 1905 года. Тревога, бессонница…
– Почему ты не спишь, Леонид?
– Теперь уже бесполезно спать. Я выезжаю поездом в 6.15. Завтра утром заседание ЦК…
– Знаешь, мне что-то тревожно. Сегодня на улице полковник Владимирский так посмотрел на меня! Он подозревает…
– Бог с ним, с Владимирским, и всеми местными жандармами. Мне кажется, Люба, что мы не заживемся в Орехове.
– Тебе кажется, или?..
– Я почти уверен. Ты должна быть готовой ко всему. Что-то близится очень серьезное…
– У меня тоже такое чувство. Должно быть, скоро грянет революция…
– Да-да-да, в этом уже нет сомнений, идет девятый вал. Но поверишь ли, Люба, меня порой охватывает оторопь, я спрашиваю себя каждую минуту – готов ли? А тебе не страшно за девочек, за себя?..
– Конечно, страшно, но… но ведь это то, о чем мы мечтали в юности как о несбыточном торжестве.
В тишине слышались лишь вой ветра да далекие гудки маневрового паровоза.
– Теперь прощайте, машины, генераторы, батареи. Скоро мне придется иметь дело с электричеством другого рода.
– Знаешь, Леонид, когда ты занят своими машинами, мне становится покойно и прекрасно и, представь, немного горько: ну, вот и все, думаю я. Когда ты уезжаешь по другим своим делам, мне страшно, тревожно и радостно, как в юности… как будто мы еще там, над Волгой, на откосе…
Она села на кровати и завернулась в одеяло. Блестели только огромные глаза, в полумраке она казалась совсем девочкой, той, из Нижнего Новгорода…
Кремовый ночничок с просвечивающим купидоном, халат с кистями… Он отогнул тяжелую штору. Внизу под слабым фонарем по брусчатке мела поземка.
…Зубатов безусловно одаренный человек, но чего ждать от господина Лопухина, нынешнего директора департамента полиции? Зубатов – зубы, это неплохо… Лопухин – лопух, это постыдно… Лопух и зубы – очень прямолинейно, здесь нужен человек с фамилией типа Ехно-Егерн… Ехно-Егерн – как прекрасно и непонятно… Ехно – отвлекающий, теплый, слегка пахучий, но на мягких лапах, и – Егерн! – удар по темени…
Голова сидящего за огромным столом подполковника Егерна упала на грудь, и тут же подполковник подскочил, встряхнулся – фу, черт, засыпаю уже на ходу… как старик… Выбрался из-за стола и пружинисто зашагал по полутемному очень большому кабинету, всунул в глазницу монокль, взглянул в окно на застывшие в морозной ночи подстриженные липы…
«Но граф Витте, умница, как мог он позволить эту бездарную живодерню? Неужели он не понимал, что это только приблизит революцию?..»
В дверях вырос дежурный офицер. В руках у него был большой сверток.
– Разрешите доложить, господин подполковник, за вами прибыли. Здесь партикулярное платье…
– Вы чего смеетесь, Игнатьев?
– Смешное сообщение набираю, господин метранпаж!
– Покажите!
– Извольте!
«Вчера около часу дня провалился Египетский мост через Фонтанку при переходе через него эскадрона лейб-гвардии конногренадерского полка. Есть пострадавшие».
– Что же тут смешного, Игнатьев?
– Очень смешно, господин метранпаж.
– Ровно ничего тут смешного нет, господин Игнатьев. Сообщение, наоборот, скорее печальное. Провалился мост, люди и лошади были испуганы, есть травмы…
– Все понимаю, господин метранпаж. Тут плакать надо, а мне смешно.
– Вы в церковь ходите, Игнатьев?
– Нет, господин метранпаж, я дома молюсь.
Пожимая плечами, метранпаж «Биржевых ведомостей» отошел от наборщика. Бессмысленный этот разговор застрял за воротником, словно волосы после стрижки. Ротационные машины в подвале стучали среди ночи, как копыта кавалерийского эскадрона. Чушь какая-то!
– Нам, Павел, встречаться больше не нужно… – проговорила Надя.
– Но почему, Надя? Почему? – Павел приподнялся на локте. – Почему мы не можем любить друг друга? Жениться, конечно, сейчас глупо, но почему…
– Как жаден ты до жизни, Павел, – глухо сказала Надя.
– Ну конечно! Почему же нет?
– Потому что чем-то надо жертвовать.
– Ты знаешь, что я готов пожертвовать всем и пожертвую, когда будет нужно.
– Даже мной?
– Даже тобой. Ты знаешь…
– И я тоже, милый мой…
– Я знаю, Надя…
– Ну, вот и расстанемся…
– Зачем же сейчас нам расставаться?
Она рассмеялась.
– Все-таки немецкий здравый смысл где-то в закоулке мозга притаился у тебя, майн либер Пауль. – Она вдруг оборвала смех и сказала неожиданно: – Ты знаешь, что твой брат любит меня?
– Коля? Что за вздор!
Надя усмехнулась.
– Вот он ради меня пожертвует всем на свете, он одержим любовью…
– Ты меня удивила, – довольно спокойно сказал Павел. – Но я ведь не виноват, что ты полюбила меня, а не его…
Она смотрела на пушистые ветви елей, сверху облитые лунным светом.
Городовой Ферапонтыч, словно лошадь, обладал способностью спать стоя. Больше того, он любил спать стоя. Любил войти с мороза в фатеру и, не снимая шинелки, при шашке, нагане и свистке, тут же посередь комнаты заснуть.
Супруга знала эту его особенность и хоть перед соседями стыдилась, но уважала.
Вот и в эту ночь Ферапонтыч посвистывал носом, стоя посередь низкой горницы уже чуть не второй час. Обледенелость стаяла, и под Ферапонтычем натекло. Видел он самый настоящий ужжастный сон, отгадки которому ни у какой гадалки, ни даже в соннике сестриц Фурьевых не найдешь.
Кучерявый скубент, похожий на того, чугунного, с Тверского бульвара, сымал с него портупей. Сымаешь так сымай, а бонбу в карман мне не суй, там у меня стакана два тыквенных семечек еще осталось. И щакотки я не переношу, все это знают в околотке, включая супругу Серафиму Лукиничну, в девичестве Прыскину, статс-даму свиты ея величества флигель-горнист. Сымает, все сымает с меня, благородный и уважаемый скубент. Усе уже снял с меня, пузо волосатое аж до колен отвисло, а он все бонбу мне в карман – под кожу, что ли? – сует, и зачем? Конечно, они ученые, им видней, а только ежели шарахнет – куды ж мне грыжу-то мою девать?
Супруга Серафима Лукинична, в девичестве Прыскина, с привычным страхом и уважением смотрела на свистящую, охающую, булькающую статую мужа.